Георгий Тимофеевич Саликов
Девочка и Дорифор
Мы сделали мину лёгкого недоумения, но ничего не сказали.
– Да, – продолжил Касьян Иннокентьевич, – но то по статистике. А по сюжетной канве – нет ничего меж них одинакового, и отсутствует самая малость похожести одного на другое. Разные там показывались драматические перипетии, внутри себя непредсказуемые. Ведь наш дорогой Лев Николаевич Толстой совершенно прав, когда говорит о семье и о всеобщей одинаковости причин счастливого союза; но если уж не удалось такового создать, то у каждого неудача особенная и не похожа ни на чью иную. А что касается меня, тут дело до семьи не доходило. Но каждый случай – необыкновенно единичный. И все они – будто из отдельных моих жизней на разрозненных планетах.
– Угу. – Мы повышаем интерес, но теперь уже исключительно к природе огня в мужском сердце, опуская чей-то закон о плохих последствиях вместе с законом Льва Николаевича о несчастных семьях. – А сила? В чём заключается потенциал, так сказать, суть могущества того пламени, о котором задали мы вам вопрос в начале беседы? Энергия откуда берётся? Кем заложен туда заряд? Или тоже всякий раз тут нечто особенное?
– Особенное. Но есть общее.
– Мы уже догадываемся, – говорим мы, – общее – в остром осознании открытия, что уж теперь-то наверняка очутилась перед вами та, которая навек. А?
– Та, которая навек, она вам это подтвердит, лишь закрывая нежною рукой ваши остекленевшие глаза в конце вашей счастливой жизни. Иного засвидетельствования не бывает, – говорит Даль. – Во все прочие дни вы лишь отчаянно предполагаете нечто подобное. Вернее, хотите предположить, подбрасывая туда ничем не подтверждённую уверенность.
– Ну, хорошо, – соглашаемся мы, – пусть оно выглядит отчаянной, по вашему выражению, догадкой существования чего-то вечного в существе той женщины. Оно-то и есть ваше общее?
– Не совсем, – художник постучал пальцами по губам. – Скорее, тут нечто, схожее с ощущением скорого обретения чего-то не только неминучего и не только желанного всею душой, а… не знаю, оно ведь поистине простирается в настоящую бесконечность по всем векторам, где время, пожалуй, и впрямь уступает вечности.
– Ага. На том и зиждется ваше общее. Видите, мы сразу правильно поняли.
Тем не менее, мы и не думаем слишком насмехаться над художником. Только уголок рта у нас едва заметно дрогнул и подпрыгнул чуточку вверх.
– Угу, – сказал художник независимо от нашего настроения, – есть что-то главное и оно, конечно же, общее. Ведь главное на то и главное, чтобы стать общим для многого. Не так ли? Но мы стыдимся о нём говорить. Она. Слово такое – ОНА. И означает это слово не вдруг обнаруженную тобой неизвестную, но замечательную женщину с приятным для тебя лицом и приемлемой фигурой. Она – та, которая тебе необходима до крайней степени. Вот кто Она. Ты сам так постановил. Потому что иначе, без Неё, тебе конец. Она – суть. Отзыв на её существование – вот источник пламени. И уже без твоего рассудочного спроса производится к Ней невероятная тяга, раздувающая тот пожар.
Художник опустил веки, а потом неожиданно раскрыл глаза на полную их возможность.
– Но где Её истинное обиталище? – Без восклицания, а напротив, чрезвычайно проникновенно произнёс Даль, создавая парадоксальное представление мимики и звука. Затем снова укротил взор до нормального и почти на одном дыхании проговорил:
– У Неё ведь неисповедимый мир. Для тебя невидимый. Но ты считаешь, будто можешь обнаружить Её прямо здесь, по соседству. Ты полагаешь, будто вдруг случайно приглядится Ей вот эта или вон та земная женщина, – и в ней Она проступит образом непростым. Придёт оттуда, обозначится здесь. На самом деле вдруг, и вроде навек. Или ты намеренно Её привносишь и сам же обнаруживаешь. Но по-настоящему Её-то существо не имеет границ. Разве можно Её куда-нибудь привнести? И, благодаря сему, Она, возможно, действительно посещает земную женщину, ту, у которой сердце на тот миг оказалось безграничным, и способно принять это заселение с радостью. В этот же час ты видишь необыкновенное превращение в природе вещей. И среди множества иных женщин, морем окружающих тебя, совершенно очевидно и правдоподобно выделяется одна, единственная. С такой силой выделяется, что ты безоговорочно решаешь для себя: “это и есть Она”. Хм. «Решаешь». И веришь сему решению. А потом… потом уже время решает по-своему, а не по-твоему. Заканчивается одна незабываемая история и начинается другая, ничем с предыдущей не схожая. Но опять мы видим главное: единожды возникший огонь каждой из историй не угасает никогда. Не затмевается другим огнём. Ничем не прерывается. Потому что природа той невероятной тяги к сути, которая Она, эта тяга никогда не прекращается. Понятно ведь: Она – жизнь твоя, и ты к ней тянешься. Горит и малое пламя, и, побольше, давнишнее и новейшее, сияют все одновременно, а величина их зависит лишь от силы той тяги, раздуваемой уже воспоминанием о той женщине, о другой, о третьей… вместе с размышлением. Ведь память – не архив знаний и опыта. Память – живая.
Даль умолк, а потом добавил:
– Вы вправе назвать подобные события скучнейшей мелодрамой, подобными которой утыканы все книжные развалы и наводнены все телеканалы в так называемый «прамтайм».
– Нет, не будем им давать наименований, – ранее приставшая к нам насмешливость самостоятельно от нас же удалилась, – наоборот, мы искренне чувствуем, что названия тут неуместны. Да. – Мы повременили и почесали подбородок. – А вы… не расскажете ли несколько ваших незабываемых историй? – Мы проявляем уже вообще особое любопытство, будто у нас внутри тоже что-то загорелось, и забываем об изначальном намерении напомнить ему прошедшие знаковые сценки, освещающие вопросы о возникновении пресловутой невостребованности. Ведь именно для этого мы встряли в случившееся тут ошеломляющее одиночество. Собирались объяснить ему природу послечувствий. Но пожар на то и пожар, чтоб неожиданно произвести сплошную ревизию бытия. Вот мы и принялись настаивать на новом интересе. Мы продолжаем: – Или давайте вообще все десять без остатка. Одиннадцать. Редкостно разных. Мы выслушаем с превеликим вниманием.
Пока художник, сделав лоб гармошкой, оценивал наше беспроигрышное предложение, мы, конечно же, аналогично многим нетерпеливым людям, сходу принялись удовлетворять информационный зуд, и начали намеренно догадываться о сюжетах будущих рассказов, предвкушать, предвосхищать и тому подобное. Почему бы, например, не отыскать заодно и общность десяти или одиннадцати случаев, махнув рукой на Льва Николаевича. Глядите. Перед вами в один ряд выстроились все женщины, которые в былые времена отвергли Даля, и оказались тоже отвергнутыми. Одна за другой. Есть у каждой из них, конечно же, конкретные имена, порой выскакивающие из глубин живой памяти Касьяна Иннокентьевича, однако ж, нам, к сожалению, неизвестные. И мужья их тоже выстроились перед вами, кои имена отнюдь безразличны. Кто они, эти мужья? А! – И мы горестно махнули рукой. Некоторые из них попросту и до неприличия спивались. Скорее, это по большей части. Как же. Вообще все они спивались. Вот вам и обещанная общность. Это ж на каждом шагу случается. Чего ж тут есть особо самобытного? Куда ни кинь, как говорится. Только спивались-то они, как пить дать, по-разному. И отвергали бывших любимых женщин, а на тот час – попросту привычных жён, тоже по-разному. Один – именно любимым пьянством полностью заменил себе жену, имя которой грело сердце нашего художника, окунул он туда жгучие эмоции и выпуклые представления о жизни. Другой – по пьяному делу сошёлся с подобной ему подружкой, найдя в ней истинное единомыслие, а благочестивую жену с именем, связанным со сладкими воспоминаниями нашего будущего рассказчика, стал презирать и заставил её уйти, куда глаза глядят. А третий – на пьяную голову всё время требовал развода, и без осознанной причины. От случая к случаю заявлял о том решении, но медлил с реализацией; и, взяв то за привычку, развёлся-таки внезапно, совершенно на голову трезвую. Четвёртый – постановил попросту сбежать (конечно же, по пьянке) и провёл постановление в жизнь, а однажды, будучи в трезвом состоянии, подтвердил правильность твёрдого решения и остался холостяком до дней последних. Пятый – наоборот, желая себе, не сдерживаемой ничем, мужской волюшки, грубо выгнал завоёванную жену: «надоела». Шестой в разных пьяных компаниях флиртовал с кем попало и, в конце концов, затерялся меж множества кратковременных подружек, не зная никакого предпочтения. До сих пор чего-то ищет. Седьмой – уж если выпьет (а выпьет всегда), сразу подаётся в необузданное творчество. Зачем ему жена? Восьмой – попал в лагеря, потом спился, и не возвращаясь к жене пустился в разбойную жизнь. Кажется, опять по лагерям гуляет. Девятый – вообще удавился из-за того, что спилась и жена. И эти незнаемые нами имена брошенных женщин постоянно, то и дело, возьми да ущеми за сердце нашего художника. Уф. Десятый почти полностью повторил поступок первого, но не без оригинальности. Впрочем, нет. Разбавим сей скудный разнообразием ряд – всего одним единственным выдающимся случаем. Пусть одна из тех женщин, с неповторимым именем, причём с душой настоящей устроительницы человеческого обитания в его двойственной природе, пусть питала она к нашему художнику определённую симпатию и даже вырастила на сей почве настоящую любовь к нему. Крепкую. Она же – устроительница. И не скрывала. Она частенько вызывалась на особенные встречи с ним. А он этого будто бы и не видел. Знал. Чувствовал. Но сторонился. Не хотел сторониться, но что-то в нём вырастало невещественной оградой. Возможно, опыт нехороший был тому причиной. Ведь столько раз – одно и тоже. Сложилось к тому времени прискорбное обыкновение. Он притерпелся провожать приглянувшихся женщин, отпуская их в чужие руки, и уже стал считать это неукоснительным предопределением. Все женщины, мол, ожидают церемониальной раздачи себя по разным мужьям. Их раздаёт судьба. А мужчины овладевают. Кто – кого. Но Даль на такой раздаче никогда не присутствует. Вот и проглядел одну из по-настоящему замечательных женщин, рвущуюся в его объятья, но не находящую их. И она вскоре подоспела к очередному мероприятию раздачи, и увёл её кто-то из счастливчиков. Одним словом, было и напрочь выпадающее из ряда происшествие. Дальше. Какой у нас по счёту случай? Одиннадцатый…
Касьян Иннокентьевич, он же художник Даль, настоятельно называющий себя изобразителем, покашлял, прервав наше ничем не оправданное предвосхищение, наполненное дерзкими догадками и жадными предвкушениями, красноречивым жестом позволил нам войти в комнату-пустыню и тем же манером пригласил сесть на вопиюще нагло торчащую мебель. Явленный тут несколько оголённый и заострённый антураж вполне подходит для рассказов о невостребованной любви.
Сам хозяин бездушного помещения садиться не собирался. Он стоял неподвижно, посередине пустыни, что непременно подчёркивало главную фабулу будущего рассказа. Или повести.
– Тольку одну.
Мы поняли. Он расскажет об одиннадцатом случае. Ведь остальные мы уже предвосхитили корявым вымыслом, и, памятуя о правиле сглаза, не надеемся получить о них ничего путного никогда.
ЕДИНСТВЕННАЯ, ОНА ЖЕ ОДИННАДЦАТАЯ ИЗ НЕСОМНЕННО РАЗЛИЧНЫХ ПОВЕСТЕЙ О НЕВОСТРЕБОВАННОЙ ЛЮБВИ
Есть у профессиональных учёных в области сновидений – теория. Не знаю точного названия, не специалист, но суть заключается в эффекте холостого броска бумеранга. Название условное. Сон ведь – зыбкое поле эмоционального мира. И бумеранг – тоже эмоциональный. Но, как будто зрительный. Мы ведь видим сны. И вот, во сне происходит событие между вами и вашим близким человеком… м-да. Такое возникает происшествие, знаете ли, которое не может произойти наяву ни при каких обстоятельствах во всём многообразии земных областей бытия, даже порой будто бы нарочно подворачивающихся и пересекающихся. Наяву. Оговоримся, что вообще всякая ощущаемая вами близость необязательно обоюдная. Для близкого вам человека, вы часто оказываетесь весьма далеки. Тут-то и проступает бумеранг. Именно из-за такой диссимметрии ощущений он и получается. Тот ведь тоже имеет форму не симметричную. Посланный вами импульс близости до цели не долетает, да пусть даже слегка и коснётся того человека, но вскоре упадёт подле ваших ног. Или вонзится в ваше же сердце. Вернётся и вонзится. Ваш, ваш собственный импульс возвратится к вам, но не ответ на него. Ответом здесь, как говорится, и не пахнет. Без надобности он. Тот ваш человек спокоен по отношению к вам. В мыслях, в сердце, в душе. И ни о какой близости не помышляет. Всё в нём поистине вряд ли досягаемо вашими запусками чувств. Настолько желания его ничтожны, что любая гравитация становится бессильною. Это здесь. Наяву. Переживание безответности поглощает вас целиком, а безнадёжность только подогревает. Но сон – дело другое. Во время сна все пути в околицах вселенной показываются вам кратчайшими. Тут-то и кроится обман. Пропуская различные цепочки времён и расстояний, перед вами ниоткуда, рядышком появляется образ того человека во всей красе, и вы, безусловно, получаете именно от него ответное и непосредственное приближение. Вас обдаёт горячее дыхание близости. Вы радостно обнаруживаете событие, где ваши обоюдные чувства сливаются воедино. Разумеется. Этот сон безукоризненно совершает поддельный промысел. Так повелось испокон веков, и по-другому не бывает. Сон обычно преподаёт вам свершившееся чудо как обыденное явление. И такие буднично правдоподобные сны копятся, переплетаются меж собой, создавая будто прозаическую, но и фантастическую среду вашего обитания. Их огромное множество. В них вы и живёте, будто в настоящей реальности. И всякий раз вы получаете полновесное ответное чувство от близкого вам человека, без оглядки по ту сторону сна, то есть, сюда. Однако в те мгновения вы не понимаете, что образ, предстоящий перед вами, не подлинный, не настоящий, что он лично вами сотворённый, и живущий только в вас. И столь желанное чувство, приходит к вам и так горячо ощущается не от выбранного вашим сердцем живого и самостоятельного человека, а оно ваше, ваше по нутру, бумерангом прилетевшее обратно. Бумеранг обретает черты близкого вам человека, вообще преображается в него. И, чем сильнее то ваше чувство, тем ярче ваши желанные сны.
Хорошая теория. Благодаря той науке, вы имеете счастье отличать правду от неправды и причину от следствия. Жестокая теория.
На краткий миг опять перед взором памяти художника появились виденные во сне иные картины, те, которые и намёком непохожи на произведённые наяву. Совсем другие. И чрезвычайно для него ценные. Промелькнули и некоторые параллельные ассоциации, связанные с вопросами жертвования холстами на подрамниках. Художник быстро поморгал, поморгал и прищурился. Нет, слишком уж отдалённые параллели. Ладно, параллели пусть пока остаются незыблемыми, пусть не претендуют на пересечения. Художник даже махнул рукой. Вяло и почти незаметно. А от рассказа не отказался.
Но мы своими словами выложим тут его чуть ли ни роман. Имея уже прогрессивный опыт предыдущих наших вольных повествований, перескажем и эту единственную историю художника Даля. Поведаем эпизоды, так сказать, неповторимые среди прочих подобных приключений. Одним словом, приступим к описанию событий, полученных нами из первых уст, и сразу же извинимся за возможную отсебятину, невольно присущую любому рассказчику.
А сначала немного размышлений.
Главное отличие данного приключения от любого из тех, которые не похожи друг на друга, состоит в том, что жжение в груди художника привелось не просто из-за острого и замечательного открытия, случающегося в мелодрамах, а иногда и в жизни. Да не из-за него одного, а от ещё чего-то поразительно единственного, чрезвычайно редко посещаемого человеческой душой. Впрочем, не станем так уж обеднять Касьяна Иннокентьевича предположением редкости чего-то глубоко поразительного. Кто знает, для нас оно, может быть, столь редкое, что вообще единственное, а для него – в порядке вещей. О чём это мы?
Вероятно, душа, за всю земную жизнь, изредка или однажды заглядывает из этого света в иные и необычные пространства, назовём их заповедными. Они залиты светом иным, пронизаны теплом иным. То и другое не только непривычны для вас, но и ничуть не изведаны историческим опытом остального человечества. Тот свет и то тепло сразу же заполняет заглянувшую туда душу, то есть, вас, и никуда более не перемещается. Огонь поддерживается сам собой. Да и не огонь то вовсе, – хоть в прямом, хоть в переносном смысле. Природа того пламени, конечно же, не подлежит нашему дотошному исследованию. Не разрешается она с помощью обычных размышлений: ни прямо и непосредственно, ни логически и рассудительно, ни изобразительно и художественно, а уж тем более, не научным опытом всяческого измерения. Просто есть незримое присутствие этой природы среди нас. И смысл её заключается именно в присутствии, собственно в нём, никогда не разгаданном. Тайна этого присутствия печёт наше сердце, обжигает совершенно естественным манером, естественнее которого ничего в жизни и встретить-то невозможно.
Мы осмелимся утвердить следующее: природа, что побуждает неизведанное нами пламя и в нём же обитает (с одной стороны), и вожделенная Она, равнозначная вечности, в которой вы крайне нуждаетесь (с другой стороны), то и другое – суть едины. Они – разные стороны одной сути. Утверждаем сие без колебаний. Впрочем, кто знает? Не надо бы нам рисковать уверенностью, чтобы не оказаться вдруг смешными при довольно непредсказуемом развитии событий. Уверенность ведь частенько съедается последующими сомнениями, проглатывается ими без остатка. Да. Не будем слишком смехотворно выглядеть. Потому-то утверждение с непоколебимостью мы на всякий случай оставляем за собой, но связывать себя какой-либо уверенностью – даже и не подумаем. Застраховались. Но, тем не менее, известно, что иногда Она и без нашего спросу возникает во плоти, является из никогда неразгаданного мира, и непосредственно возникает подле нас. Вернее, подле нашего Касьяна Иннокентьевича, поскольку данная история исключительно его.
Теперь обещанная история.
Обычно подобные рассказы начинают с момента, со случая так называемого знакомства. И мы бы начали примерно с того же места, но, позвольте напомнить, обычного тут, как говорится, и рядом не валялось. Знакомства в общепринятом смысле тоже трудно разглядеть. И момент, можно сказать, попросту бессмыслен и неуместен из-за отсутствия вообще заметной роли времени в данном повествовании.
То дерево росло в редком окружении иных собратьев растительного царства, почти в одиночестве, на склоне мягко очерченной возвышенности. Его многоярусная крона оказалась настолько плотною, что не пропускала через себя плотных струй внезапно разразившегося ливня, отводя их на свои окраины. И солнечные лучики, сияющие меж кудлатых туч, не могли пробиться сквозь неё. Но белый свет, наполняющий небесный купол, проходил через этот растительный навес почти беспрепятственно, многократно отражая себя в зеркалах блистающих листочков. Создавалось впечатление, будто крона сооружена из некоего сквозистого зеленовато-золотистого материала, полученного новейшими технологиями. А удерживал её на себе широкий ствол, одетый сочно-коричневой корой с резным узором, имея на себе одну особенность: продольную складку, заметно углубляющуюся куда-то внутрь. Вблизи складки и внутри неё резной узор отсутствовал, предоставляя гладкую и тускловатую поверхность коры, будто чистый лист бумаги, – для прикосновения пера искусницы-природы. Лёгкий ветерок освежал пространство под деревом. Касьян сидел под этим роскошным природным зонтом на прохладной траве и руками поглаживал такую же траву вокруг себя. Перед ним, на фоне серебристых нитей дождя стоял этюдник с чистым холстом на подрамнике. Нити постепенно делались тоньше и реже, становились прерывистыми, затем обратились в отдельные крупные капли, которые вскоре полностью иссякли. «Грибной дождик» закончился, и Касьян увидел перед собой неизвестную женщину со спины, медленно спускающуюся в низок и убывающую в перспективе. Оказывается, она тоже укрывалась тут от сильного дождя, по-видимому, за широким стволом, и теперь продолжила путь. Да не одна. Другие несколько человек, мужчины и женщины разного возраста, прячась перед тем под иными деревьями, догнали её, и сообща они составили шествие, продолжая перспективно сокращаться в серебристом последождевом туманце. А потом, взойдя на близлежащий холмик, скорее, трамплинчик, ровно в тот момент, когда воздух сделался чистейшим и насквозь прозрачным, женщина обернулась и, не останавливаясь, подарила нашему рассказчику настежь открытый взгляд. Она смотрела на него, то ли с живым интересом, изучая что-то в нём, в глазах его, то ли уже точно знала предопределённое отношение к нему и лишь хотела дополнительно в том удостовериться. Хм. Есть, однако, у нас натяжка, ошибочно мы определили этот взгляд. М, да. Словцо надо бы подобрать более приемлемое. А художник, заметив наше затруднение, утверждает, будто взгляд был попросту неузнанным по существу, ярко говорящим о чём-то известном, но – неузнанным. Ни нами, ни им. Пожалуйте вам, получите это наиболее приемлемое словцо. Ни таинственности, ни должного толкования. И разведать сей взгляд при помощи ума вряд ли возможно, будь тот ум даже довольно пытливым до совершенства, вроде нашего. Это если говорить о сути взгляда. Внешне же, снаружи, со стороны, он был широким, не моргающим, недолгим, но столь проникающим, будто в нём на миг застыла вечность. Женщина вскоре отвела описанную нами неизвестность вместе с головой по направлению предстоящего пути, а затем она и её попутчики скрылись за соседней изгорбью среднерусского ландшафта. Что содержали глаза Касьяна в тот же час, ещё труднее определить. Ему самому нелегко объяснить, а мы того вовсе не знаем. Он спрятал взгляд под ноги, поднялся, взял кисть, но не для того, чтобы приступить к написанию живописного этюда, ради которого и оказался здесь, на пленере, а бесповоротно полагая схоронить её в этюднике. Затем снял с крышки этюдника подрамник с холстом и, отставив чуть в сторону, прищурился, оценив на нём целомудренную поверхность. Не медля, сложил нехитрое приспособление для мобильного художествования, повесил на плечо, другою рукой защемил подмышкой подрамник, и поспешил в сторону железной дороги; сел в электричку и ещё засветло приехал домой, в город. Тогда он жил в другом городе, тоже вроде бы столичном. Дома, в комнатке, состоящей из полу-свода бывшего каретника, привёл он принесённые живописные принадлежности в рабочее состояние и принялся трудиться. К рассвету холст обратился картиной, а художник ощутил в себе сладкую усталость. Ощущаемое им личное пространство бытия – значительно расширилось.
Впрочем, следует заметить, что настоящая фамилия Касьяна о ту пору и в том городе была иная: то ли Почвин, то ли Почкин. Однако он и сам о том не вспоминает.
На следующий день Касьян Почвин (не будем особо мучиться, выискивая в чужой памяти забытую подлинность его происхождения) подался опять загород, но без этюдника. То дерево долго искать не довелось. И женщину тоже. Она в туже минуту удалялась прочь от заметного растения, теперь уже догоняя прежних попутчиков. Касьян остановился и ждал от неё очередного подарка. Долго глядел на сокращающуюся в перспективе гурьбу людей, и вскоре смирился остаться ни с чем. Но сподобился-таки дождаться. Она обернулась, восходя на склон соседнего бугра, и от её глаз изошло прежнее таинственное отношение. Скорее, он это угадал. Ведь расстояние между ними не позволяло ничего разглядеть. А его отверзые очи испускали нечто, похожее на испуг.
Касьян, полу-обескураженный и полу-осчасливленный, оглядел обычное пространство вокруг себя: место, ограниченное окружностью кроны дерева, и кое-что приметил в нём, приходя ко мнению, что он примерил на себя едва ощутимое добавочное восприятие пространства вселенной. Будто здесь гостило присутствие непривычного для него, но желанного мира. Неужели оно, это пространство вдруг становится этаким заповедным? Тем, о котором немного проговорили мы в начале повести Даля, то есть, в размышлениях. Помните? «Бывает, что душа в него заглядывает. На один короткий миг». Да. Здесь, в обычном природном помещении обретались отблески света отнюдь не солнечного. Они не отражались многократно от блестящих листочков, создавая иллюзию их прозрачности, а проходили сквозь них совершенно беспрепятственно. Заходили ненадолго, действительно будто погостить. Воздух под кроной немного согревался теплом, похожим на домашний, и не торопился остывать.
Художник, возымев свежее впечатление, возвратился домой, вынул из кладовки новый подрамник и, за очередную ночь, написал картину. Тогда же ощущаемое им пространство жизни стало ещё просторнее.
Ежедневно Касьян Почвин приезжал на заветное место. Но не угадывал встречи с ней, вернее ухода её. Сразу оставался в одиночестве. Тем не менее, день за днём, приезд за приездом, ему казалось, будто, по сути, заурядная область природного учреждения уже и без неё постепенно обретало черты вместилища непостижимого обетования. И, наконец, настал день, когда нездешние гости уже тут обжились и попросту не торопили себя удаляться по домам. И лишь один Касьян во всём белом свете – сподобился приоткрыть тайну решительно редкостного установления естества. Он, и более никто, оказался посвящённым в тайну иного существования в царстве жизни. Ему единственному был представлен приготовляемый здесь праздник вселенской значимости под определённый заказ неведомого существа. Теперь он, затаив радость, частенько приходил туда на желаемую встречу, на тайное свидание с этим пространством, – постоять, посидеть, полежать. То вечерком, то утречком, то в полдень.
– Добрый день.
Её ровный и беспристрастный голос прозвучал совсем близко, за спиной Касьяна. И ещё до того как обернуться, он узнал, кто это с ним здоровается.
– Угу, – хрипловато промолвил он, до упора выгнув шею, а в мыслях: «добрее не бывает, по меньшей мере, на этом свете».
А потом сразу же и произошло то, что мы назвали жжением в груди на алтаре острой влюблённости. Что тому оказалось причиной – не знает никто. Произошло. Явилась Она.
Разговора не состоялось. Только неизменный взгляд на ходу. Художник провожал неизвестность обратным поворотом головы.
В другой раз, то ли иррациональная воля Касьяна то ли местное искривление силовых линий мирового магнетизма, то ли эти оба тяготения взяли, да слились в единое русло, и вот, художник оказался попутчиком того собрания людей, которое сопровождало его женщину. Однажды. Он сравнялся с небольшим людским потоком и без особого намерения присоединился к неизвестной ему компании. Будто вошёл в какой-нибудь трамвай, чтобы затем сойти на нужной остановке. Просто случай. То есть, этот передвижной клуб не представлял никакого определённого интереса для художника. Касьян даже не пытался знать о предназначении случайного для него собрания. И никто из тех людей тоже не покусился должным вниманием на не менее случайного попутчика. Попутчики, так попутчики. Внутри любого транспортного средства наблюдается нечто подобное. А это общее перемещение людей, влекомое невидимым потоком, действительно можно, с некоторой натяжкой, приравнять к иносказательной поездке. И здесь, внутри невидимого транспортного средства, как тому и подобает, образовалось вполне безответственное общение. Что-то подметить, о чём-то сострить, просто обменяться мнениями о происходящем вовне.
Касьяну теперь знаком его маршрут и расписание. И, при желании, в любой другой день, он, забегая на подножку аллегорического вагона, встречался с заветной особой. Такая возможность им не упускалась, но и злоупотребление не поощрялось. Впрочем, если говорить о попутчиках, вроде бы ему неинтересных, то надо сказать, почти сразу пригляделся ему среди них один чем-то особенный человек. Тот явно выделялся среди прочих. Но чем? Особенность есть, а предметно уловить её трудновато. В нём, кажется, чего-то недоставало. Или присутствовало в избытке. У всякого человека чего-нибудь недостаёт либо избыточествует, в том и состоит наше различие, а у него оно явно выпячивало. Или, правильнее сказать, зияло. Да, не понять, что именно мозолило глаз. Однако эта не выявленная аномалия проступала в нём почти вызывающе. Невидимая глазом. Тоже аллегорическая, что и ранее упомянутое нами транспортное средство, несущее в себе разноликую компанию. Касьян и ущербно-избыточный человек не то, чтобы подружились, но частенько без труда обменивались философическими соображениями, шутили и рассказывали друг другу разные байки. Но смысл явной ущербности и явной избыточности этого человека ускользал от художника. Хотя, и это надо отметить особо, собственного любопытства разгадывать предмет скрытого отличия в том человеке – у Касьяна не развивалось. Воспитание не позволяло. Они общались между собой непринуждённо и легко, разговаривали, пожалуй, почти обо всём, довольно откровенно. Вместе с тем, ими ревностно исключались предметы, касающиеся их внутренних миров. Обе скорлупы держались на расстоянии и никогда не сталкивались. Правда, однажды тот вроде бы приятель, но вместе с тем незнакомец дал оценку себе. Он заявил Касьяну:
– Я хамяк. Не хомяк, а хамяк.
Что за определение, – трудно осмыслить прямо сразу. Можно принять в этом слове два значения. Одно, – в образе нервного зверька, постоянно что-то грызущего и, к тому же, пребывающего в страхе за хрупкую жизнь среди хищнического окружения. Ненасытного и беззащитного. Другое значение, – образ хама, существа подлого, холопского происхождения, неуча и невежды, без этических и нравственных устоев. А если слить оба значения, то выйдет явно не герой.
Ладно, пусть пока и то и другое значение этого «хамяка» отдыхает, а мы вернёмся к теме основной.
Касьян пока не торопился хвастаться потрясающим для себя открытием, новейшим открытием женщины. Ни перед кем, а тем более, перед собой. Наоборот, внутреннее горение казалось ему неуместным, нелепым и не слишком оригинальным. Не производило оно в нём возвышенного состояния, не порождало настроения полётности. Нет. Пламя души, напротив, повергало его в положение ничтожества и настраивало на нижайшее распластование. Оно сжимало целиком всё существо и придавливало долу. То есть, параллельно ощущению небывалого открытия, без причины проступало в нём туповатое чувство откровенной виноватости. И оно, это странное давление – постоянно вынуждало бороться с тем непреходящим жаром острой влюблённости, будто с чем-то враждебным. По крайней мере, в присутствии открытой им женщины. А вот не менее жгучее ощущение, а именно – результат продавливающей и буравящей работы необоснованной, но откровенной вины, – совсем наоборот, вообще оказалось почти естественным свойством организма, и преодолению не подлежало. При любой обстановке.
