Георгий Тимофеевич Саликов
Девочка и Дорифор
Теперь ему ясно увиделось и дальнейшее поведение: ни чинить препятствия, ни мешать развитию её предпочтения. Он ничего подобного не хотел, и думать не думал. Такому и сметь невозможно. В общем, и в тень уходить не пристало, поскольку и без того долго там таился. Личная тайна лишь ещё сильнее укрепилась, упаковалась многослойными кульками и заперлась в кованом сундуке. Тайна видения этой девушки вечной женой, одетой в невероятно особый смысл, несмотря на дальнейшие выверты природной стихии бытия, сохранялась до конца. До сего дня. И мы её впервые решили обнародовать.
Вместе с тем, переведя дух, мы обнаруживаем, что художник, вернее, изобразитель, рассказом своим, по-видимому, нарисовал перед нашим взором весьма распространённый в человечестве «треугольник». Возделанная и плодородная среда обитания нашего художника порождает определённо другого товарища, который уводит невесту. Так скажут многие. Треугольник. Обычный. Но они будут неправы. В нашем случае, здесь – ни к чему считать углы. Не стоит этого делать, поскольку не возникает проблем выбора. Ни с одной из сторон. Скорее, здесь другое геометрическое понятие – линия. Линия, может быть, самой жизни, у которой, как известно, два конца и, сколько бы ни было у неё всяких углов и поворотов, линия та никогда не замыкается внутри себя. Она раскрыта в пространстве. Поэтому и незаметно особой надобности её изламывать для сложения знакомой всем геометрической фигуры, как, впрочем, и неизвестной никому. Однако опять же нет, господа. И не линия тут. Хоть кривая да хоть надломанная. Если бы линия, тогда главным в нашем пересказе истории Даля стал бы залихватский сюжет, где обязательно господствует именно самая настоящая линия, пусть и до безобразия угловатая. А ведь сюжетом, иначе говоря, остро выраженным главным руслом жизненных событий меж наших героев мы вас не побаловали. И не потому, что вездесущая лень или отсутствие должного багажа реалистических знаний не содействовало тому. Нет. Даже вообще всечеловеческий багаж опыта – в данном случае не имеет весомого значения для становления очевидной картины, где роль нашего живописца прописана единым штрихом. Здесь уже заранее, извините, обозначилась иная геометрическая фигура меж наших героев, и тоже простая до скуки: явный четырёхугольник. Да, господа хорошие, средь них присутствует извечно прячущийся посредник – четвёртый персонаж. Именно он и придаёт смысл связи остальным трём. Он вроде бы тоже почти посторонний и определённо Далю недорогой, а даже несколько наоборот. Но, по всему вероятию, этот четвёртый персонаж, неизвестный коллега по цеху, назойливо обитающий в фантазиях «Фаты Морганы», несомненно, именно он своей наглой физиономией дополнил и заключил геометрическую форму прямоугольного равностороннего четырёхугольника. А, сотворив этот определённый абрис, именуемый квадратом, тут же взял кисть и призадумался, во что бы её обмокнуть.
Заметив наше невнимание, отступление, или никчёмный комментарий, Касьян прервал рассказ. Он глядел куда-то сквозь пустую стену комнаты, сиротливую без разноформатных прямоугольных плоскостей, в коих ещё недавно обреталась законная их Обитательница. Мы, не зная куда глядеть, притупили взор и отвели глаза к потолку, где в углу зависла одна ниточка тоненькой паутинки. Мы едва её различили, без особой целесообразности. А в глубине глаз у нас невольно вспыхнул вопрос: бывает ведь в жизни один-другой эпизод радости? Возможно, для вас и незначительный. Ну, пусть чуть-чуть, пусть малюсенькая зацепка, а? Касьян Иннокентьевич, ну, не мучьте. Шанс, он всегда где-нибудь зависает, прежде чем окончательно ему смахнуться в небытие. Так ведь?
Художник поймал наш вопросительный взгляд и усмехнулся. “Шансов представлялось полным-полно”, – прокатилось в той усмешке. Пожалуйте. И рассказ продолжился.
Нам уже известно о возникновении чуда, которое позволило наладить столь долгожданные для Касьяна встречи наедине со странною подружкой. К тому же – весьма продолжительные, сравнимые с течением всей жизни. Теперь встречаться один на один и сколько угодно им потакала сама судьба, обеспечив безопасность от крутых поворотов и жёстких изгибов. Могущественная вселенская участь уже преспокойненько принялась забавляться незатейливыми представлениями природы людей, зная, что, попуская даже теснейшее уединение художника с… не угадать нам теперь, как назвать ту женщину… – никогда не придётся развивать сие начинание до создания семьи. Тем более, такого фантастического качества, представляемого Касьяном.
Они встречались. Охотно. И уж нету вам упорно мешающих обстоятельств. Эти подельники давно уволились, а их когда-то прогрессивное предприятие вскоре полностью распалось. И на сей раз они, будучи вольными и раскрепощёнными, словно сговорились не только не встревать поперёк пути нашей парочки, а даже постановили всячески потворствовать их длительным свиданиям, подпитывать их неограниченной свободой и непринуждённо погружать в состояние веселья.
Но встречаться не означает сближаться.
Он и она встречались, но её мир Касьян Почвин мог видеть исключительно издалека, правда, бывало, подступал к ней вроде бы вплотную. Но непосредственно приблизиться к известному нам бесконечному раскрытию, а тем более ощутить… что вы, избавьте, не будет этого, даже при полном отсутствии обстоятельств. Для него она была и стала нетронутой женой. Он осознанно её не знал вообще. По сути, она пребывала вечной невестой. Не-вестной. Неизведанной.
В лесу, под шелест листьев, хруст сухих веток, птичий гомон…
– Хм, – говорит «не-вестная», когда они оба вышли на круглую полянку из прозрачного соснового бора, – а где же книга? В пакетике лежала книга. Запропастилась куда-то.
– Интересная?
– Не знаю. Взяла почитать. Отец дал. Это одна из любимых книг отца.
– Тогда надо вернуться по нашим следам и поискать.
Не нашли.
На безлюдном пляже, под шёпот речного прибоя и крики отдалённых петухов…
– Кошелёк пропал, – она роется в сумочке и пожимает плечами, – не столь уж толстый, но в кафе посидеть – хватило бы.
Стали искать вокруг, в песке, даже под водой. Не отыскали.
В её пустой квартире, под звуки редких магнитофонных записей…
– Ой, мне же надо позвонить, – она взглянула на часы, – здесь бумажка была, на столе. Заранее заготовлена. С номером телефона.
Листочек искали кругом. Даже на улице под окном – вдруг вылетел случайно.
Бесполезно.
Ночью в палатке, под всеобщее безмолвие…
– Куда же закатилось колечко? – утром она смотрит на пустой палец и на брезентовый пол палатки.
– Дорогое?
– В смысле денег, нет, недорогое, даже дешёвенькое. Но дорогое, потому что напоминает о счастливых днях.
Долгие поиски с вытряхиванием всех вещей и ползанием по земле успеха не принесли.
В доме Касьяна…
Довольно. Всего этого вашего написанного не может быть никогда, скажете вы. Здесь фигурирует одно сплошное издевательство над здравым смыслом. Натуральная небывальщина. Он, ваш герой, и не мужчина вовсе, а совершенное привидение. Хуже того, он жестокий садист и отчаянный мазохист в одном лице. Нет, извините, вы наговорили тут фантазий всяких, никчёмных выдумок больного ума, которых не прочтёшь даже во всемирной литературе, где немало сумасшедших сочинителей. Для чего же случались эти уединения? Не для того же, чтобы искать пропадающие вещи.
Действительно, для чего? Правомерный вопрос. И мы допытываемся о том у Касьяна Иннокентьевича: для чего?
– Ни для чего. Шансы, о которых вы упомянули, а я с вами согласился, они привлекательны для вора. Но те редкие случаи наших свиданий – они ведь были дорогими подношениями, ценными, а правильнее сказать, бесценными дарами. Такого рода предметы, согласитесь, не обсуждаются. И потом – самые дорогие подарки тем хороши, что ими, по существу, не пользуются никогда, а лишь бережно хранят и временами любуются.
– Хм, – сказали мы.
Художник и рассказчик, видя впечатление, им созданное, сложил руки на груди и, не дожидаясь нашего настаивания на продолжении повествования, предупредил нас знаком руки: ладонь распрямил у плеча. И прошёлся по заставленной мебелью, но окончательно пустой комнате.
А нам что оставалось предпринять? Сидеть и ничего не делать? Нетушки, мы не можем лентяйничать. Нам надобно трудиться и трудиться. Работа у нас хорошая, сочинительская, довольно ответственная, но не расстрельная. Мы сразу же приступим к заключению, доморощенному заключению, пока рассказчик разминает уже застоявшееся тело. А для того поначалу поинтересуемся этим, постоянно скрываемым от нас господином с изъянами да излишками. Непременно надо осветить одну из сторон образовавшегося тут четырёхугольника, иначе говоря, квадрата.
Мы, благодаря определённо навеянным усилиям ума, узнаём, что человек, посторонний нашему художнику, но притом ему будто бы дорогой, – умеет намеренно влюблять в себя. Он проводит для того установленную работу, сопряжённую непременно с неявным присутствием ни кого-нибудь, а определённо чёрта. Или, если хотите, назовите это сопряжение некой разновидностью романтичности. Иначе говоря, пусть оно будет красивой изнанкой, оборотной стороной того, кто скрыт. Романтичность, возможно, бывает всякой, но тут она явно представляется изнанкой присутствия чёрта. Сам по себе, по обыкновению – он просто враг человеческий, завсегда и тщательно скрытный, а его красивая изнанка – не иначе как яркая и соблазнительная. Да ещё и – напоказ. Вот и нашу, то есть, Касьянову женщину тот парень под одну гребёнку с чёртовой сопряжённостью, которую многие авторы и читатели могут именовать романтичностью, успешно влюбил в себя. Касьян, без сомнения, тут же и подтвердит нам, поскольку тот неподдельно и без хвастовства признавался о незаметно для себя приобретённых способностях кому-то на лестнице во время перекура. Касьян, стоя в сторонке, случайно подслушал слова того человека: «я могу заговорить любую девушку; у меня есть беспроигрышная методика; несколько разговоров, и всё – влюблена». И случаи предъявил. Каждый завершался победой. Единственно, что происходило постоянно после успеха – не пользовался он завоеваниями. Ему достаточно было убедиться: работает ли приёмчик беспроигрышно или барахлит иногда. После поистине беспровальных разговоров-заговоров он прощался с девушкой без продолжения, оставляя в душе её будто романтически соблазнённое настроение, как и любую фальшь, на недолгое время. Ну, профессиональный спортсмен, одним словом. А на этот раз не распрощался. Почему? Просто надоело дурочку валять или что поважнее задержало выход из игры? Можно спросить у Касьяна, однако не станем, догадаемся, а он пусть себе прохаживается по комнате и собирается с мыслями. Тот человек, допустим, возалкал власти. Мы знаем, он был ущербным человеком. Но и не без избыточности. Наш рассказчик не уточнил, в чём выражалась та ущербность, лишь намекнул, будто её нетрудно заметить с аллегорической точки зрения, но мы уже представили себе, вообразили возможные муки, тяжко переносимые тем человеком. А всем известно, что именно любая человеческая ущербность, а, тем более, в сочетании с избыточностью чего-либо другого – без оглядки ведёт к жажде власти над многими судьбами. Чем шире круг судеб, тем привлекательнее. Надо полагать, именно это обстоятельство заставляло того человека не преминуть однажды предъявить доказательство превосходства над нормальными людьми, то есть, непохожими на него. И доказал. Довольно полого доказал, плоско, не посягая на достижение высот: Овладел той девушкой, которая именно по высоте настроя души превосходила многих других общих знакомых. Но это лишь начало. Мало ему того. Аппетит приходит во время еды. Пожирнее бы точку посадить. Посмачнее. Он попробовал заставить её стать не менее ущербной, чем сам, заставить перенять и усвоить неродную ущербность. Ту, которой тяготился в себе. Странно? Да нет, скорее, закономерно. Алчность прожигала того человека насквозь. Перебрал, подобно любому игроку. Мы помним, кроме ущербности, он обладал избыточностью. Она-то и выразилась неиссякаемым стремлением насаждать свою волю другому человеку, причём для него недосягаемому.
Знал ли об этом Касьян? Вопросик. Знал, коли рассказ-то – его. Знал о приёмах влюблять, знал о сокровенной цели. Но почему же ей-то не рассказал о том, не поведал своевременно? Почему не предостерёг её от явно катастрофической неправды? А вы как думаете, почему? Да. Верно. Не мог он опуститься до роли осведомителя, да к тому же, касаясь друга закадычного. Тем более, в свою пользу. А ведь это был бы для него абсолютно выверенный и справедливый шанс, тот, что обычно где-нибудь зависает, маячит перед глазами слабее и слабее, прежде чем окончательно ему смахнуться в небытие. Не воспользовался и этим, стопроцентным шансом, как и прочими. Ибо пользоваться – вообще низкое занятие, сродни подличанью. А если применить более решительное действие? Самое решительное. И традиционное, в классическом понимании. Имеется в виду поединок. Думаем, что роль Ленского его тоже не прельстила. И произошло то, что произошло.
Та замечательная парочка вместе пробыла недолго. Триумф доказательства успешного преодоления ущербности развеялся почти сразу, а красивый романтизм вывернулся обратно, спрятав изнанку и выставив напоказ истинную личину, отродясь законную.
– Я хамяк, – повторил он Касьяну Иннокентьевичу Почвину, шутя над собой, – не хомяк, а хамяк.
“Одомашненное животное, но дикое”, – припоминал тогда Касьян дилетантское гадание по руке и удивился вдруг обнаруженной способности прорицания. Ну да, а попутно мы с ним опознали и природу той пресловутой ущербности. Именно природу, в смысле зоологии. Неразбавленное ничем животное начало в человеке. Таковая ущербность действительно зияет чистым зверем, но не опознаётся до поры до времени.
Так странно сбылось игрушечное гадание Касьяна по её руке: и одомашненное животное пользы не принесло, и человек не одомашнился. Только очертился и углубился след на руке, вмещающей бесконечность.
А что же Касьян? – спросите вы у нас. А мы переадресуем вопрос ему самому. И Касьян Иннокентьевич не замедлил нам пояснить дальнейшее положение вещей в нашем с вами пространстве бытия. Он уже отдохнул от предыдущего повествования и успел подустать от ходьбы по комнате.
Те немногие свидания наедине – закрепились в ощущениях рассказчика с силой непоколебимого постоянства. Течение времени их ни сглаживает, ни удаляет. Они живут в художнике, и он может продлевать переживания столько, сколько захочет. Эти дорогие подарки так и останутся в надёжном укрытии.
Домогаться её никогда ему не думалось. Нормально без того. Есть пожар в груди, есть безобидное уединение. С ним в этом отношении ничего не меняется. Её вселенная остаётся перед ним полностью раскрытой. Более того, он иногда в том же состоянии проводит с ней часок-другой. По случаю. И, надеемся, неоднократно проведёт в будущем. Но в её судьбе, отравленной горемычными событиями, художник ни разу не принял ни прямого, ни косвенного участия. Плохо? Ведь она представлялась и представляется ему абсолютной женой. В том то и дело, что ему. А сама она говорит при их теперешней редкой и почти случайной встрече: “Всегда одно и то же – с кем ожидаешь встречи, нет её, а кого не ждёшь – пожалуйста. Всегда придёт кто-нибудь другой”. Понятно. Другой. Все мы друг другу другие. А Касьян тогда же стал другим во всей окружающей природе. Для себя. Привычка паясничать при ней – переросла в привычку вообще. Этого он нам не говорит, но мы догадываемся.
– «Ridi, Pagliaccio, sul tuo amore infranto. Ridi del duol che t’avvelena il cor» (*), – пробурчал Касьян Иннокентьевич, не пробуя никого пародировать.
(*)Смейся, Паяц, над разбитой любовью, Смейся, Паяц, ты над горем своим! (итал.) Перевод И. П. Прянишникова.
Тогда он и сменил фамилию. Сменил – в итоге неизменной ясности их взаимоотношений исключительно на расстоянии, на таком расстоянии, когда не надо настраивать на резкость остроту зрения. Знаете, у фотоаппарата есть такой настрой объектива: на «бесконечности». И у него – состоялось то же. Теперь он Даль. Что ж, вполне подходящая фамилия для случившегося внутреннего состояния.
Мало того – он к тому времени и жену имел другую. Обыкновенную.
Но не подумайте, что это и есть причина бездействия и безучастности в судьбе той, абсолютной жены, а, по сути, вечной невесты. Ведь ничего не изменилось, не утерялось. Причины тут вообще неуместны. Тут – множественность и неповторимость Божьего мира.
– Хм, – спорить мы не стали. – А если бы? – сказали мы. Преподали вопрос робко, неуверенно, слабо, и художник мог того не услышать. Но, невзирая на то, Даль вроде бы понял вопрос и почти ответил на него, посмеиваясь:
– Ваше «если бы» может ведь касаться и остальных подобных историй, их же было у меня ещё с десяток. Представляете?
Мы, конечно же, представили. Тут явно попахивает многожёнством, и – превеликим.
Но других его историй мы не знаем, кроме самовыдвигающихся смелых предположений, а к этой уже привыкли, да настолько, что она стала для нас предметом особого сочувствия. Мы не можем просто так её бросить. Нам надо кое в чём разобраться.
Что сделалось бы в случае их фантастического супружества? Мы имеем в виду нашего художника вместо ущербно-избыточного постороннего, но дорогого человека ещё раньше, в начале. Ведь хватило бы тогда, в долгие часы известного нам уединения, хватило бы у него времени и сил, чтобы переломить ход несовершенных тогдашних событий. Обстоятельств.
Покрепче бы ударил себя по голове, и готово. Это когда говорят «если бы». Вещи терялись? Дорогие вещи пропадали с незыблемым постоянством? Это что, знаки, подсказки для прекращения подобных уединений? Или просто досадные случайности? Или нарочно выставленные неприятности, крайне необходимые для уравновешивания излишнего ощущения благодати? Для него. А для неё? Жертва? Хм. Тоже хороший вопрос.
Каждый волен выбирать чего-то достойного для жертвования. Но здесь труд великий, ибо оно самое дорогое. Обязательно весьма дорогое, несмотря на то, что для него нет будущего в нашем земном окружении. Даже слишком часто для нас этим наиболее дорогим является непременно то, с чем мы должны расстаться, расстаться без всякой надежды на возвращение, по крайней мере, до конца жизни. Но именно жертва дорогого и безнадёжно уходящего – наиболее вероятно может послужить посредником, проводником в тот свет, который видится нам Божественным. Или…
Впрочем, вот и появился ответ на вопрос о назойливых знаках в виде подсказок. Ну, когда терялись дорогие для данного момента вещи нетронутой жены. Те знаки, они ведь легко прочитываются. Просто, она, якобы абсолютная жена, была обыкновенной растяпой. Растеряшкой. Терять – её удел. Предназначение. Профессия. Может быть, даже – талант. И главное, что она потеряла, это – нашего теперешнего Даля. Нам очевидна центральная потеря в сценарии её жизни. Ясно заметили мы основной мотив. И вместе с Далем – она утратила вообще всё. Мы так думаем. Всё, – вот настоящая потеря. Немало, господа. О том и свидетельствовали знаки, обёрнутые в досадные случайности. Для тонкого ума и глубокого чувства – это несомненно. Не из-за присутствия Касьяна были потери, а вместе с ним, в совокупности. Они – сопровождение главной потери. Обертоны. Такова и жертва.
Неосознанная.
Простите, мы частично отвлеклись на неуместную самодеятельность.
Что же наш рассказчик ответил на вопрос «если бы»?
Её что-то спасало. От Касьяна что-то спасало. По-видимому, тут предполагалась неотвратимая беда, похуже, чем от притягательного «хамяка». Если суждена беда, то пусть станет поменьше. Она от Касьяна спаслась крепкой стеной безответности. Что-то, её спасшее – сама безответность. Впрочем, о какой ответности вообще мы говорим? Он ведь профессионально подавлял в себе любой позыв, могущий выдать особый на неё взгляд, он нисколечко не пытался разрушать стену разъединения. Правда, готов был перескочить через неё. Без уверенности. И он, в общем-то, не тот, кто давно и неизменно ждётся возле тайной калитки в той стене. Возможно ль отвечать на призывный вопль, коль тот не слышен? Но то-то и оно, что, по существу, ответность – не дожидается вопросов.
– Хм. Искал в ней спасение себя, а в результате она спаслась от меня, – этой фразой, не предназначенной для чужого слуха, Даль почти закончил повесть.
– Простите, – мы с пониманием и вкрадчиво спрашиваем у Касьяна Иннокентьевича. Мы прониклись к нему. Нам стало жаль рассказчика до крайней взволнованности. Задаём ему тревожащий нас вопрос. – Простите. А вдруг наоборот. Вдруг, это она, пусть неосознанно, однако спасла вас обоих. И ещё кого-нибудь. Нельзя же не предположить, что вдруг, получись у неё длительная совместная жизнь будь с вами (это в случае невероятного обрушения стены безответности), будь с “хамяком”, будь с тем неизвестным человеком (ожидаемым ею возле тайной калитки в той же стене), в любом случае могла бы произойти несусветная трагедия. Мы же не знаем, во что способно обернуться любое событие. К тому же, бесконечность, тем более, многомерная, знаете, с ней шутки плохи.
– Ну! – художник Даль расправил руки, махнул ими от себя и снова прошёл по комнате, но на сей раз примериваясь, куда-нибудь присесть. – Нетушки. Факт состоялся. Мы живы. И каждый на своём месте. Закон, любой закон обратной силы не имеет. А она несчастна, слово-то вышло банальное, ну, по крайней мере, судьба её отравлена горестью. Тоже состоявшийся факт, – он присел на нижнюю ступеньку стремянки, стоящей тут, очевидно, для недавней кражи неразгаданных образов. – Я только допустил, что вероятно, со мной пришло бы ей уныния куда больше. Впрочем, пусть меньше. Разницы нет. Главное, радость-то отсутствует. Значит, желанной радости не стало бы при любом раскладе событий. Закон обратной силы не имеет. Главное, главное. Что главное? А то, что любые события на земле-матушке случаются с одной единственной целью. Для того они случаются, чтобы определить: в каком сердце и когда возникнет либо ощущение радости, либо отравление горем. Готово. И больше ни для чего эти события не нужны. Будь они почти незаметными, будь – вселенского масштаба. Ни для чего не нужны они, кроме этих двух фундаментальных ощущений. Радости и горя. Вот вам главное.
Мы вроде бы охотно согласились, приняли ясную как день, мысль художника. Но вопросник наш не оскудевает, а наоборот, полнится.
– Вы определили главное, – говорим мы, – и вы назвали два ощущения, радость и горе, пронизывающие сердце человеческое и делающие человека именно таковым, каков он есть. Но ведь есть ещё третье.
Мы создали паузу, не уточняя предполагаемое дополнение. Касьян Иннокентьевич, по-видимому, мгновенно понял, поэтому пауза оказалась ничтожно малой.
– То, о чём вы говорите, – промолвил он, глубоко задумываясь, – не третье. Первое. Вообще превыше самого главного. Не подлежит ни нашему, ни вашему суждению, а уж тем более, попытке объяснить.
– Тайна, которая исключительно явная? – спросили мы, чтобы высказать понятливость. – Это ведь ваши слова.
Художник, по-видимому, тоже проявил понятливость, поэтому промолчал. А в нашей памяти ясно промелькнуло восклицание дочки: «папа, ведь о том твои картины сами говорят».
Даль поднялся со ступеньки, отряхивая рукой невидимые пылинки с одежды. Продолжительно отряхивал. Сверху, снизу, с боков.
– Хм, ха, – посмеялся он, – а есть неплохой компенсатор. Во сне. По закону холостого броска бумеранга. И тот обратной силы тоже не имеет.
«Господи, – подумали мы, – сколько переживаний протекает по ночам в многочисленных складках сознания Даля, если, согласно повести, лишь одна из такого множества историй невостребованной любви до боли насыщена жаром неувядающей жизни. Во снах-то, согласно теории сновидений, они у него востребованы все! Все остальные! И ни одна из них не прошла, не угасла, не окаменела»!
Но любопытство в нас ощутимо начинает разгораться. Вопросник наш продолжает пухнуть, не оставляя уже ничего прежнего из домашних заготовок. И мы задаём Касьяну Иннокентьевичу один из спонтанно взошедших, добавочных вопросов. Например:
– Но у вас дочка есть. И жена. Была.
– Есть. Была. И опять есть. О чём вы спрашиваете?
– История. Расскажете, а? Мы понимаем, понимаем, уж эта история вообще единственная в вашей жизни, в том смысле, что она бесподобна, и уж не станет претендовать на эпизод. Но не откажите в рассказе иного характера. Набросайте этюдик. Небольшой. Без многослойности событий. Кстати. Вы сказали «есть» о жене. Это непонятно. Была или есть?
– Есть. И раньше, и теперь.
– Странно. Об этом мы не повествовали.
– Ещё успеете.
– Хорошо, успеем. Но прежде вы расскажите о ней.
Касьян Иннокентьевич охоты не проявил. Но врождённая доброжелательность и привитая родительским воспитанием учтивость возымели перевес. Он согласился, и мы прошли на кухню.
Там, бывшая жена, успевшая до конца отцепить портьеру от гардинных колечек и обернуться в неё потуже, задёрнула за собой другую занавеску, отделяющую эркер от основного помещения. Мы даже не успели её разглядеть. Но этого и не нужно, поскольку сразу принялись послушать рассказ о ней.
Глава 36. Жена обыкновенная
Снесла курочка-ряба золотое яичко. Дед бил, бил, не разбил. Баба била, била, не разбила. Не посчастливилось им испробовать вкуса этого яичка. Может быть, удастся потом? А тут мышка бежала, хвостиком махнула, яйцо упало и разбилось. Экая оказия. Теперь уже не испробовать никогда. Оба плачут, рыдают. Не плачьте, сказала курочка-ряба, снесу я вам ещё яичко. Не золотое, а простое.
Милая женщина. Они сошлись с ней совершенно естественно. Словно по заранее подготовленному сценарию. Сначала – необитаемый приплюснутый остров на середине почти круглого озера где-то в глубине таёжного мира, затем – уединённая комнатушка на безлюдной мансарде в эпицентре клокочущего многомиллионного мегаполиса. Им везде было хорошо. Но Касьян признаётся: жжения в груди не случилось. Ни в начале, ни потом. Наоборот, создалось ощущение просто радостного события, вполне правомерного. По справедливости. И сия отрада не прерывается долгое время, будто её подпитывают надёжные источники. И вот, ниоткуда возникает вопрос. Возникает любопытство, глядя на природу возникновения известного нам чрезвычайно пылкого состояния души. Не та ли, предложенная художником Далем, аллегория холостого броска пресловутого «бумеранга» – является истинной причиной порождения интересующего нас пламени в груди? Не его ли закон заставляет первую искру, выбитую в груди и летящую к желанной цели, упорно возвращаться обратно? А? Не то, что бы ваше сердце, не зная того, принимает на себя сладкую боль от возврата собственной первой искры? Да, да, да. Огонь ваш чиркнет у вас внутри почти незаметно, а потом последовательно распаляется истинный пожар. Оттого возгорается, что ваши же импульсы огня уже многократно запускаются вами и возвращаются к вам, не принося ответной милости. Отражаются. Отскакивают. И в конце – ослепляют. Вы сами себя ослепляете, своей искрой, превращённой в молнию. А та особа, в сторону которой производится порыв, мы знаем, она спокойна, она прямого отношения к вашему пожару не имеет. И напротив, когда ваш порыв и ваша искорка находятся ещё в зачатке, не прожигая вас и даже не покалывая, в час, когда им незачем ни рваться, ни воспылать, тогда же всё это, по сути лишь начало, сразу, без промедления поглощается тем человеком, сердцем той особы, в сторону которой только намерено пуститься ваше волнение. И с большой охотой оно вбирается, словно заведомо ей принадлежащее. Тогда нет ни пожара, ни костерка и ни последующего пепелища. Идёт естественное и непосредственное взаимное восприятие. Происходит устойчивое поддержание тепла. Казалось бы, другого и не надо. Обеспечена умеренная радость, как говорится, до гроба. Замечательно. Похоже, нечем тут возразить. Простая истина. И любые наши поиски большей открытости и большей надёжности надо немедленно прекращать, поскольку таковой не существует.
Да. Но наши герои прожили в состоянии нерушимой прочности неожиданно коротко. Даль, возымев своеобразное вдохновение от создания семьи, поначалу вообще полностью предал себя нетленному её теплу. Он бросил всё содержимое себя, – на алтарь богатства семейной сути, чудесно возникшей из ниоткуда. Живопись, утратив главенствующую роль, обрела права, вернее, бесправие падчерицы, и пребывала с ним лишь в короткие минуты отсутствия жены, а при её появлении покорно уходила на далёкий план бытия, вместе с Образом. Но художник не сожалел о том, поскольку искренне хотел видеть случившуюся жену – Той женщиной, живой, никуда и никогда от него не отлучающейся, хотел, чтобы Она в жене прижилась навечно, и стала бы с ней цельным и неделимым существом. И весь сакральный мир Касьяна отыскал бы, наконец, желанную проникновенность. Уверовал он в такое представление. И тратил художник несметные усилия на поддержание веры во всю долготу времени. Внутренне и внешне. Даже приобрёл шикарную по тем временам квартиру в доме, стиля позднего северного модерна, с просторным главным пространством на три окна. Однако, независимо ни от чего, нисколько ниоткуда в доме росла и развивалась холодная, насквозь заиндевелая пустота, что-то голое и гладкое. Некому было снабжать приобретённое тепло надёжной долготой. Холод исподтишка прокрадывался в богатство семейной сути и покрывал собой всё. Вскоре от взаимности, естественности и непосредственности не осталось ничего, даже малой зацепки. Гореть, не горело, да в прах обратилось. И смёрзлось в комок. Энтропия. Тепловая смерть. Это завязались в доме ростки обыкновенных непониманий, одновременно обзаводясь бронёй вокруг себя. Они-то, непонимания, крупные и мелкие, набирали завидную устойчивость и оказывались защищёнными уж абсолютно надёжно. У них, непониманий, – образовался законный принцип неприкосновенности. Простейшее событие. Или не событие, а состояние. Непонимание – наиболее устойчивое состояние человечества. И суть его – в отдельности. Здесь как раз и была зарыта собака. Жена чрезмерно увлекалась именно отдельностью. Для неё отдельное существование составляло наивысшую ценность, поскольку олицетворяло сладчайшую независимость. Ага. Независимость. Сладчайшая. А для обретения таковой необходим однозначный рецепт, который и есть отдельность. От чего? Неважно. Опасность потенциально присутствует всюду, куда ни глянь. Главное – спастись, чтобы не запятнать независимость. Не запятнать, это сказано точно, потому что важна не суть её, а чистое представление о ней. Независимость, в представлении жены, сродни репутации, на которую тоже падают всякие пятна, чтобы замарать. Одним словом, для неё была важна репутация её независимости. Непоколебимая и незамаранная даже удивительным чувством, принятым называться любовью. Мало-помалу, в занятиях, происходящих дома, у неё выстраивалась отдельная оборонительная позиция: ни в коем случае не поддаваться полезному и бесполезному, но обоюдному делу. Разве можно в подобных условиях вести речь о проникновенности восприятия друг друга и прочих вещей! Господи, сохрани и помилуй. Более того, в настрое на безусловную неприкосновенность жена находила почти гастрономическую остроту восприятия супружеской жизни. Таково очевидное недоразумение, но такова и всецело принятая ею установка. Нравилось, что ли? А непонимание, будучи теперь главным окружением семьи, окрепло, закостенело и окаменело, образовав нерушимую конструкцию. Оборона, как известно, хороша в качестве нападения и, ещё более того, нападения внезапного. Она уже увлеклась и этим искусством, увлеклась до самозабвения, дённо и нощно не выходя из любимого состояния. Но вскоре и то ей надоело.
