Георгий Тимофеевич Саликов
Девочка и Дорифор
Касьян Иннокентьевич тоже, почему-то, обернулся назад, а затем осмотрелся по сторонам. Чистое безлюдье. Ни одного свидетеля происшествия. Только совершенно целая и невредимая машина Луговинова рядом с грудой развалин пронизывала пространство мигающими, но равнодушными фарами. От сотрясения почвы в ней сработала противоугонная сигнализация. Другая одинокая стена устояла. От неё лишь отвалился небольшой кусок. Даль обошёл её вокруг. Никого. Машина сигналила да сигналила, но почему-то без единого осязаемого звука. Внутри неё тоже никого не было. «Я – единственный свидетель, – прошептал Даль, – я же и причина убийства».
– Нет, – крикнул он в то же пространство, которое пронизывали фары всегда мёртвого автомобильного существа, – я только свидетель. Тайный свидетель. Я свидетель чужого творчества, не моего. Но нет здесь, на земле такого суда, на который бы меня призвали. Я ничей свидетель. Свидетель ничего.
Даль кричал, но не слышал себя. Не слышал и сирены, источающейся из чрева автомобиля, им одним обеспокоенного предполагаемым угоном самого себя. Глухота обняла Даля толстым ватным одеянием и проникла глубоко внутрь сознания. Он не ощущал на себе и внутри себя ни грубых, ни ласковых, вообще никаких прикосновений окружающего мира.
Художник быстро шёл сначала загородным полем, затем шоссейной дорогой, а вскоре и всякими городскими улицами. Его внутреннюю тишину постепенно пробивали городские звуки. К наступлению тяжёлого утра, шок прекратился.
Глава 43. Бега
Девочка и её мама, возвратились домой с покупками. Не слишком быстро они воротились.
– Ну вот, – сказала мама, когда завидела стопки картин, стоящие вертикально у каждой из четырёх стен. В отличие от их автора, женщина сходу обратила внимание на рамы, – картины Даля прибыли сами собой. Оказывается, не было досадного грабежа. Их увозили, чтобы вставить в рамы. Ну, прямо, как гора с плеч. А то и не знала, что с собой делать за нелепую оплошность. Даль не знает, что у него происходит в доме, какие заказы кому делает, и когда они исполняются. Слава Богу, всё вернулось на круги своя, – мама ладонями коснулась друг за другом связки картин, то ли с умыслом подтверждения действительного их возвращения, то ли просто машинально сопровождая успокоительную мысль.
Девочка, в общем-то, не понимала, о чём идёт речь. Она, не задумываясь, кивала головой в знак согласия. И с покупками необходимо срочно разобраться. Вот разберёмся, а потом поймём и остальное.
Так, за разборкой новых приобретений и провели они с мамой весь вечер. Занятий оказалось неожиданно много, поэтому они проглядели наступление полночи. За окнами стоял полумрак.
– О, – удивилась мама, останавливая рассеянный взгляд на миниатюрных часиках, а затем ещё и сощурила глаза, – время-то нас не баловало. Уже первый час ночи.
– Да, – вздохнула дочка, – а папа наш где-то загулял.
Мама снова окинула взглядом возвращённые картины.
– Может быть, наш папа и не знает, что его виртуозные произведения благополучно завезены обратно, – проговорила она. – Знал бы, давно уж оказался дома. И картины повесил бы на законные места. Сразу бы, никого не дожидаясь, приделал, тем более, они одеты в рамы.
– Угу, – согласилась дочка, не вникая в смысл маминых слов, но тоже взглянула на папины вещицы у стены и пожала плечами. «Папа всегда чего-нибудь придумывает диковинное. Кто знает, зачем тут возникли ненужные перемены с картинами»? – подумала она. А потом произнесла вслух:
– А спать будем? Или будем ждать? Ты ведь ещё обещала мне что-то рассказать. О приключениях за границей.
– Обещала. Расскажу. Утром. К тому же приключения окончились.
– У.
– Ты иди. Укладывайся. А я посижу. Давненько я не поджидала твоего отца.
Девочка послушалась и легла спать. Уснула сразу и глубоко. И ни одно маломальское сновидение не забралось в потаённые уголки ощущений, которые упрятаны где-то на дне глубочайших складок сознания. Ни одно из припрятанных в виртуальном мире грёз не пыталось коснуться даже кончиков её волос.
Рано утром в квартиру позвонили.
– Милиция, – послышалось за дверью.
Мама, в общем-то, практически по-настоящему и не уснула. Думы тяжкие владели ею. Не прилегла-то по-настоящему. Так, поджала под себя ноги на диванчике и опустила отяжелевшие веки. Оттого просыпаться ей не пришлось. Без обиняков открыла вход и тотчас спросила:
– Что с ним?
Там стояли два милиционера. Один – тучный и пожилой, полностью бритый и с еле раскрывающимися веками, другой – моложавый, сверкающий почти круглыми глазами, покусывающий кончик одного из густых усов и похлопывающий пальцами по тощей папочке. Они, в свою очередь единовременно, будто по команде, спросили у неё:
– С кем, с ним?
– С Далем, конечно. А с кем же ещё?
– Угу. Вы позволите пройти и кое-что спросить? – вежливо произнёс пожилой милиционер, нижними веками помогая поднять верхние.
– Да, да, пожалуйста.
Бывшая жена Даля провела милиционеров на кухню. Те присели на табуретки. Тот, который моложавый, пригладил усы, а затем вынул из тощей папки запачканный извёсткой листок, на котором было заметно, что ранее он складывался в шестнадцать раз, и подал маме. Больше в папочке ничего не осталось.
– Вы госпожа Даль? – спросил он.
– Ну… да… я… да, вернее, нет, у меня другая фамилия, но Даль мой бывший муж.
– Этот почерк вам знаком?
– Не знаю, не знаю. Да, конечно, знаком. Это почерк Даля. Он редко что-либо писал. Наверное, из-за того и почерк у него корявый.
– Судя по тому, что вы спросили о судьбе Даля, – сказал пожилой милиционер, окончательно поборов тяжесть век, что позволило ему уставиться в потолок, – дома его нет.
– Нет. Со вчерашнего дня.
– Понятно.
– Значит, и вы не знаете, где он, и что с ним? – бывшая жена почувствовала в себе прилив жгучего беспокойства, – судя по вашему тону.
– Пока не знаем. Но надеемся, узнаем. С вашей помощью, – молвил обиходными словами, принятыми на их службе, страж порядка с полностью бритой головой, тот, который без папки.
– Да, пожалуйста. И что я могу?
– Вы знали Луговинова Антона Вельяминовича?
– Его многие знают.
– Понятно, что многие, только в определённых кругах. А вы лично?
– Знаю. И давно. Знаю. А почему вы спросили о нём в прошедшем времени?
– Он умер.
– Ох. Когда?
– Ночью. Около полуночи. Точнее, в одиннадцать часов. Он оказался придавленным стеной старого дома в Каменке. Если бы не противоугонная сигнализация машины, никто бы того не узнал. Милиция приехала спасать машину от угонщика, а обнаружила труп её хозяина. А потом, уже к утру, в кармане пиджака мы нашли эту записку с почерком Даля. Вы прочитайте.
Прочла, пересиливая уставшую от переизбытка голову, не слушалась её разума, а всецело подчинялась разбушевавшемуся в ней беспокойству.
– Странное письмо, – просипела женщина и перечитала. Вслух: – «Вы оскорбили мою востребованность Богу. Тем самым затронута не просто честь. Здесь дело гораздо более высокого достоинства. Потому и необходима наша с Вами дуэль. Оружие и время встречи – за вами. А место встречи – за мной. Предлагаю заброшенную мызу в Каменке. Данное письмо Вам передаст наш общий друг Дорофей Иванович Форский. Он же расскажет, как найти мызу. Секундантами пусть будут наши отдельные две совести. Даль».
– Я ничего в нём не поняла, – письмо было возвращено милиционеру с папкой.
– Да, странное оно. И, действительно, малопонятное, – моложавый милиционер снова стал покусывать ус и вложил испачканную бумагу в папку. – А кто этот Дорофей Иванович Форский? – спросил он и нижней губой придавил оба уса, – может быть, и он тоже вам знаком?
– Дорик. Знаю давно. Они с мужем старые друзья. Недавно мы встречались. Нарочно ради знакомства с Луговиновым.
– Но вы, кажется, признались в давнишнем знакомстве с погибшим.
– Я, да. Но Даль ничего о нём не знал. А Дорофей почему-то слишком упорно настаивал на том знакомстве и на обязательной встрече.
– Успешная ли состоялась встреча? И чем она продолжилось? Думается, не очень приятным, судя по записке.
– Ну, успеха и не предполагалось. Дорофей говорил, что им было бы интересно побеседовать. Вот и всё.
– И побеседовали?
– Почти нет. По крайней мере, в моём присутствии. Я недолго задерживалась в гостях. Ушла по важному делу, – здешняя гостья, изображающая хозяйку, горько усмехнулась.
– В гостях, это где? – теперь взялся за перекрёстный допрос толстяк, опуская взгляд с потолка.
– У Дорофея. В квартире у Дорофея.
– Вы можете рассказать, где он живёт.
– Ой, адреса не знаю. Но визуально помню. Слева от рынка.
– Угу. Тогда мы вынуждены попросить, чтоб вы проводили нас до него.
– Прямо сейчас?
– Да, лучше прямо сейчас. Время дорого.
– Ничего. Мы не будем вам мешать.
Входит девочка, протирая глаза кулачками, совершенно по-детски.
– Я знаю дорогу, – теперь она зевает в кулачки.
– Отлично, – говорит усатый милиционер, потягивая шею сбоку на бок и ласково поглядывая на девочку.
Та быстренько приняла походный вид, раньше всех оказалась в прихожей, открыла дверь настежь.
– Прошу, – сказала она.
Дом человека, похожего на Дорифора, отыскался без труда. Благополучие поиска обусловило то обстоятельство, что бывшая жена Даля находилась почти в бессознательном состоянии, и шла, копируя недавний путь в компании приятелей, случайно тогда оказавшихся под одной крышей. Её не заботила обычная для людей ориентация по различным знакам городских пространств. А девочка поддакивала.
– О! – воскликнул Дорифор, опережая взаимные приветствия, когда отворил входную дверь и завидел диковинную компанию, состоящую из цветастой пары женского пола и столь же колоритной, но иного толку, парочки милиционеров, – интересно, кто кого привёл?
– Извините, ради Бога, – шепнула приезжая дама, – но у нас беда.
Хозяин молча провёл ранних гостей в комнату и пригласительным жестом усадил на новенькую скамью. И немедля спросил, снова опережая вопросы пришельцев:
– С кем беда?
– С Луговиновым. И с Далем тоже, – бывшая жена Даля опустилась в кресло. Хозяин продолжал стоять.
Дорифор округлил глаза и вопросительно глядел на милиционеров, ощупывающих мягкую шероховатость деревянной скамьи.
Один из них, тот, который с папкой подмышкой, отряхнул руки друг об дружку, достал из того вместилища секретов известное нам письмо и подал Дорифору.
– Вы, Дорофей Иванович Форский?
– Я, – Дорифор, от нечастого произнесения его отчества и фамилии, немного усомнился, выдавая это сомнение интонацией с откровенным упадничеством.
Раздался звонок в наружную дверь. Дорифор, сказав «извините» кинулся её открывать. За порогом стояла Тётя Люба.
– Дорик, – жарко выпалила она, с напором заходя в квартиру, – я слышала, что содеялось что-то ужасное. Может быть, ты мне растолкуешь?
– Погоди, погоди, давай пройдём в комнату. Меня уже милиция начала пытать, но я ничего не понимаю.
– И я узнала от милиции. Там племянник мой работает следователем. Он мне позвонил и сказал. Точнее, спросил, не могу ли я что-нибудь просветить по этому делу, поскольку знакома с Далем. Я и говорю ему, схожу к Дорику, с ним посоветуюсь. И пришла.
– Ну, пойдём, пойдём, – и Дорифор ввёл Тётю Любу в помещение, ставшее следственным, заставленное всяким народом. Та поздоровалась со всеми, подошла к бывшей жене Даля сзади кресла и возложила руки ей на плечи.
Милиционер, преодолевая нетерпение, вновь обратился к хозяину комнаты, вновь вытаскивая из папочки бумагу, испачканную извёсткой.
– Вы передавали это письмо Луговинову?
– Нет, – он слегка выставил нижнюю губу. Предыдущее сомнение в идентификации собственной личности у него улетучилось, а на замену пришла полная уверенность в себе.
– Тогда вернём это в исходное положение, – милиционер сложил лист в шестнадцать раз, – в таком виде.
– И в таком, нет, – настоял Дорифор с нарастающей твёрдостью.
– Извините. Просто, в нём написано, что вы должны передать это письмо Луговинову. От Даля Луговинову. Вот мы и надеялись, что вдруг ещё и на словах он что-то вам передал. Или объяснил весьма странное решение.
– Но я не знаю о решении. Может быть, вы подскажете.
– Решение о дуэли. Даль предложил Луговинову дуэль.
– Ох уж эта аристократия. Неймётся им прибегать к изысканным выдумкам. А на чём они дрались? Если дрались, конечно.
– Тут-то и сидит странность. Вы ведь старые друзья, так ведь? Вы дружны, и с тем, и с другим. Это явствует из письма и со слов госпожи Даль.
– Да, немолодые.
– Тогда, может быть, вам удастся разгадать особый смысл записки. Возьмите. Прочитайте. И повнимательнее.
Дорифор прочитал, в общем-то, вопль старинного друга и потеребил седую шевелюру у себя за ухом.
– Были они у меня оба. Вчера. И беседа была. Ой, объяснить мне ту беседу, нет ни сил, ни таланта. Тут надо много, много чего знать и пережить. И уметь. Они такое говорили, что если бы я не знал их давно, то счёл бы их речи сумасшедшими. Хотя они оба и есть с вывихами. Далеко не самые нормальные люди. Да, я видел, Касьян отдавал Антону сложенную бумажку. Возможно, именно эту. Я не вникал в их диалог. Я тогда вообще ни во что не вникал. Я просто присутствовал, – хозяин комнаты сделал несколько шагов. – Они обменялись философскими вопросами о числах, и договорились на одиннадцати. Вечера. Кажется. И что, поскольку вы при, как говорится, при служебных, значит, дуэль состоялась?
– Луговинов погиб под развалинами стены, и ровно в одиннадцать вечера, – доложил тот, который с папкой.
– О! Значит, Даль невиновен. Дуэли не состоялось. Не успела состояться, коль какая-то ненужная давным-давно заброшенная стена ввязалась в это пагубное мероприятие; пагубно вмешалась, как всякая ненужная вещь, – раздался голос тёти Любы со стороны кресла. Сзади кресла. Тётя Люба звонко и твёрдо выдала искреннюю заинтересованность в данном вердикте, сияющем справедливостью, и даже развела руки в стороны, мол, что и требовалось доказать.
– Совсем не виноват, – подтвердила бывшая жена Даля, вскакивая с кресла и обнимая Тётю Любу за талию.
– Нет, не значит, – милиционер, который тучный, опустил голову, создав тройной подбородок, и воздвиг указательный палец вверх. – Луговинову предстояло выбирать оружие. Мы, конечно, не можем знать о конкретном предпочтении дуэлянта. Но выбрал же. Иначе бы не явился. Мог, допустим, предложить и примирение, потому и явился. Но факт смерти налицо. – Теперь говорящий проделал вздох со стоном и вонзил тусклый взгляд в грудь Тёти Любы. – Выходит, вполне вероятно, что состоялась, произвелась, извините за выражение, сатисфакция, имело место удовлетворение за поруганную честь, одним словом, дуэль произвелась.
– Но не стенами же драться! – воскликнула девочка.
– Случаются драки «стенка на стенку», – вдруг осенило другого милиционера, – там, кстати, было две стены, шагах в пятнадцати друг от дружки, это вполне классическая дистанция для дуэли.
Дорифор усмехнулся и покивал головой.
– Вы же недавно дали им характеристику людей ненормальных, – обратился к нему этот эвристически настроенный моложавый милиционер с неподдельным воодушевлением.
– Это по части образа мышления, по части мировоззрения, по части отношения к раю и аду, наконец. Но не по части бытового поведения. И уж, конечно же, не по части владения совершенно невиданным оружием.
– Извините.
– Извините.
Оба милиционера вышли из комнаты, не зная, что предпринять. Вроде, тупик.
И в коридоре они столкнулись с Далем. Тот как раз вошёл в квартиру. Чуть поодаль стояла Фата Моргана. Это она открыла дверь. Она же недоумённо взглянула на вышедших от Дорифора милиционеров. Те коротко поздоровались.
– Милиция у нас кого-то ищет?
– Угу, – тот, который без папки, решил выдать экспромт, – человека, одного человека, по фамилии Даль.
– Я Даль, – сказал вошедший.
– О! Вот что значит, по горячим следам, – обрадовался обладатель папки с лежащей в ней запиской Даля.
Художник убегать не собирался. Но мысль мелькнула.
В коридоре появился Дорифор. Они встретились взглядами. Дорифор после того закрыл глаза.
В его сознании резко высветился тот взгляд, из того сна, где он видел Агасфера с лицом Даля. Он был один в один. «Ох-ох»! – только вопль и пронёсся у него в голове.
Другие граждане тоже вышли в коридор, создав определённую тесноту. Все смотрели на Касьяна Иннокентьевича. И каждый в недрах мыслей пытался увидеть возможное продолжение события, подобно тому, когда они продолжали историю о слепом музыканте и глухонемой художнице. Девочка решила, что папе надо убежать на всякий случай. Тётя Люба, вспомнив о племяннике-следователе, предположила воздействие на него с целью уладить дело. Мама вобрала голову в плечи и лишь вслушивалась в усиливающееся и возрастающее смятение. Фата Моргана увидела дальнюю дорогу. А все вместе вспомнили несчастного Луговинова, который уже ничего не может предполагать.
– Не будем никому тут мешать, – предложил кто-то из милиционеров, видя перед собой вполне ясную перспективу, – давайте лучше пойдём к нам. Это он обратился к Далю. Другой милиционер проделал жест приглашения к выходу и тоже представил себе дальнейшее развитие событий совершенно по протоколу.
И они втроём вышли на лестницу. Два милиционера и художник.
А на улице откуда-то выскочила чья-то разъярённая собака, бультерьер или ещё похуже. Псина вырвала поводок из рук хозяина и, опьянённая дикой волей, накинулась на наших людей, закатывая лиловые глаза, лишённые и ничтожно малого интеллекта. Сначала зверюга плотной массой туловища чуть не опрокинула тучного милиционера, одновременно уткнувшись огромной бледной головой во все три подбородка, а потом и почти мгновенно переориентировалась и вцепилась сзади в молодую тонкую шею широкими и слюнявыми челюстями. Оба конвоира с перекушенными горлами стонали и приседали на розоватое каменное мощение недавно обновлённого тротуара. Даль, не дожидаясь, когда ретивая псина примется за него, отскочил в сторону и быстро помчался вдоль домов, прямо к трамвайной остановке. А ему и ожидать не довелось, потому что редкий в наше время трамвай уже стоял и всасывал в себя последнего пассажира. Даль, не раздумывая и не обращая внимания на номер маршрута, мгновенно воспользовался им под хриплый голос водителя: «двери закрываются».
Собака не думала гнаться за художником. Это если предположить у неё наличие мысли. Её тяжёлая голова ударилась оземь, а бестолковый взгляд заострился на бесконечности.
Опомнился и хозяин, правда, с некоторым опозданием, подскочил и схватил её за ошейник.
– Живы? – спросил он с ужасом в глазах.
Милиционеры сипло дышали.
А в тот же час Фата Моргана покидала квартиру. На время или навсегда? Покидала, не замышляя ничего. Попросту исчезала, весьма похоже на недавнее появление. Медленно опускалась она величественным ростом по лестнице. Внизу обернулась и произнесла тихо, но протяжно:
– Очень мило.
Затем, пространство города поглотило её.
Даль ехал в трамвае, твёрдо упираясь ногами о пол. А сознанием погрузился в глубокие раздумья. У него даже глаза провалились в черепные отверстия. Такое могло случиться ещё из-за того, что всю ночь не спал, бродя по городу, поглощённый желанием понять эту невероятную дуэль. «Кстати, – подумал он, – сколько я уже прошёл? Ведь почти без перерыва. С одним перерывом. Но без отдыха. Десять часов. Это же, если сосчитать, не менее пятидесяти километров будет. Ой-ой-ой. А ноги не устали».
Он вышел на следующей остановке и быстро пошагал к неведомой цели, будто знал о её местонахождении. Привычно пошагал, набирая уверенность. Но куда? Та цель неведома и нам. Все главные вопросы о его прошлом мы успели и раньше задать, а о будущем спросить не у кого.
В прошлом он бросал известный нам бумеранг устремлений в горний мир. Он искренно порывался душой в небеса, полагая их чрезвычайно близкими себе. Его душа полной сутью неслась безраздельно туда, будто в мир, где только и должно ему обитать, и ни единая часть существа Даля, даже в ничтожной малости, не пожелала бы при этом сохраниться здесь, где он себя с изумлением обнаруживал. Но те порывы, которые душа устремляла к небесам, действительно оказывались холостыми. Душа не находила себе уготовленного надела. Те порывы немедленно возвращались, отдавались обратно и настигали алчущую душу снова здесь, на земле. Они ударялись о не иссякающий источник с удвоенной силой, и сокрушали его. А небеса ничуть не тревожились даже у порога, который, как известно, простирается в бесконечности. Небеса уж очень далеки от нашего человека. Их горний мир даже не задет брошенным к ним бумерангом. Не замечались влечения души страждущего художника. Не привлекали они внимания небес, и всё из-за той чрезвычайной удалённости. Все порывы её, вновь и вновь, будто направляемые определённо в небесные сферы, и будто недвусмысленно пытающиеся отстаивать меж них свои неуверенные права, возвратились неистраченными, вторглись обратно в душу, растерзав её отчаянием безысходности, безысходности в полном смысле этого слова.
То уже в прошлом. А будущее? (вопрос не адресован никому). Для чего оно Касьяну Иннокентьевичу? Неужели вечный завтрашний день представляется лишь открытым вместилищем, где на обтекаемой поверхности земли непрестанно творится эта будто бы до крайности необходимая людям глобальная культура, никогда не увядающая? Постойте, постойте. Пожалуй, всё, здесь творимое, происходит как раз из будущего. Вообще творчество хранится в будущем. Стихийные и бытовые дела рождаются в прошлом и уходят туда, а творчество исходит из будущего. Иначе нет ему смысла. Иначе его попросту нет. И культура тоже оттуда? Творится она тоже там? Но какая? Не та ли, не та ли культура изгнания с той же земли, зачатая племенем Каина? Хм. Что же это за будущее? Нет, в будущем иная культура, и мы наощупь её изображаем в творчестве своём. Получили мы главный ответ? У нас нет полной в том уверенности. Никакой уверенности нет. Поэтому ответ наш со знаком вопроса.
Так для чего же получать это, как мы выразились, иное будущее «изобразителю» Далю? Его никто там не ждёт, и он ничего уже оттуда не творит, кроме беспрерывного пути в невостребованность? Ну да, мы ведь ещё раньше отметили, что о будущем спрашивать не у кого.
Касьян Иннокентьевич был уже где-то далеко. От всего далеко.
А неизвестный художник время от времени постукивал Даля по левому плечу из-за спины и поговаривал:
– Не переживайте-с, не переживайте-с. Никто и никогда вас не изловит-с. Смешно-с. Они же не знают, что вы абсолютно, (понимаете?) абсолютно не востребованы. На вас неплохо сидит непроницаемая броня невостребованности-с. Хи-хи. Вас брать попросту нет смысла-с. Зачем-с? Ни на земле, ни в раю, ни в аду-с. Вы были решительно правы, когда размышляли о негодности своей-с. Только вы о том предполагали, а мы исполнили. И вставили мы вас, между прочим, художественным образом в поэтическую картинку-с, написанную великим итальянцем во времена раннего средневековья. Да простит нам незабвенный Алигьери за бестактность-с. Туда закинули, в гущу неприкаянных душ. Вернее, уподобили-с одной из них. Помните, стонал народец всякий там, у входа в ад-с? В предбаннике, так сказать, хе-хе. Ну, помните, помните, вы даже слегка пытались цитировать эти гениальные строчки в момент открытия невостребованности-с, ни в трудах, ни в себе. Там мы вас и бросили-с. Хорошее местечко. Не без трепетности-с. И знаете, в переводе господина Минаева те строчки, на наш взгляд, звучат пронзительнее, чем у Лозинского-с. Кхе. «Поверь мне, что ещё в земные дни их существами жалкими считали, поскольку ни героями они, ни явными злодеями не стали. И с ними стая ангелов, грехов не ведающих, но они в опале за странный выбор свой, а он таков: ни зло и ни добро, а нечто между. Тогда Господь их свергнул с облаков, как сбрасывают грязную одежду, и даже Ад принять их не хотел, ведь даже мир утративших надежду на них всегда с презрением глядел». А? каково-с? Однако же, не огорчайтесь. Есть и радость. Как же без радости-с? Есть. И тоже не без трепетности-с. Вы не знаете о ней, а она пышет и благоухает, правда, в непроницаемой тени. Скажу вам уж точно по секрету-с: что касается ваших историй с женщинами, то мы не поленились и вставили в десяток-плюс-одну – ещё одну-с. Плюс-с. В серединку. Ту, которую вы считали хорошею подружкой-с. А ей-то приходилось, ой-ой-ой, как нелегко-с. Ею горячо испытывалось несбыточное-с. И этот пессимизм, так сказать, она будоражила неистовством деловой хватки. Она-то – всегда была в вас влюблена, только в вас единственного, и всю жизнь, да так влюблена-с, будто каждый день это делает впервые. А вы не догадывались. Броня, она и есть броня-с. Ну, признайтесь, здорово у нас получилось! Не проявленная радость. Затемнённая. Зашторенная. Упакованная. Закопанная как иной талант. И вот, общее число историй, иначе говоря, подвигов, оказалось таким, знаете, классическим-с: двенадцать. А жена ваша, «которая была и есть» – тринадцатая-с. Круглое число. Хе-хе. Хитро, а? Хитро. Ничего не поделаешь, профессионализма нам не занимать-с. Вы нигде не востребованы. Счастливчик-с.
Касьян Иннокентьевич от него не отмахивался. Пусть себе что-то бормочет и блистает начитанностью. Правда, откровение о тёте Любе несколько задело его. Даже, надо сказать, приятно полоснуло. У него внезапно появился дополнительный аппетит до ещё каких-нибудь женщин, сохранивших подобное чувство к нему. Стоит поискать их среди уже знакомых нам десятка-одиннадцати. Мы ведь как-то однажды взяли на себя смелость пофантазировать и представили себе скорую почеркушку любовных историй Касьяна, перечислили их от и до. И решили на страх и риск, будто действительно была в том перечне одна, даже по-настоящему устроительница, устроительница, может быть, всей жизни Касьяна, обязательно была, потому что иначе просто неинтересно. А он её проворонил. Но подсказывать ему не станем. Огорчится.
Неизвестный художник укоризненно взглянул на нас из небытия и в нём же схоронился до очередного подтрунивания над бедным Касьяном.
Тем не менее, правовые органы в покое Даля не оставили. Лучше их назвать не органами, а механизмами, ибо орган – часть живого существа, а не государственной машины. Они преследовали Касьяна потому, что не дано им знать о существовании абсолютной невостребованности этого человека, а стало быть, нелепости поисков. И всё-таки Даль объявлен в розыск. Сначала в городской, затем в федеральный, а потом и по линии Интерпола. Несколько раз, то одна, то иная страна подавала признаки будто бы поимки, будто бы местным преследователям удавалось напасть на след и даже схватить, а то уж и сопровождать куда следует. Но не тут-то было. С необычайно твёрдым постоянством, при задержании подкидывался случай, который обезвреживал поимщиков. Будто действительно, некая высшая сила наложила на него особый знак, ограждающий от задержания и уничтожения. Самые невероятные случаи подворачивались и тут и там. Даже природная стихия совершала всякие подвиги традиционными приёмами в виде урагана и смерча, наводнения и землетрясения, селевого потока, лавины, теплового удара и переохлаждения. Поимщики обессиливали и низвергались, а Даль спасался. Блюстители правопорядка, порой, удачно закончив операцию, и сами, ни с того ни с сего, отпускали его без объяснений причин этого необратимого поступка. Он вскоре стал заслуженно знаменитым в кругу криминально-природной стихии. И не только. О нём наши соотечественники создали многосерийный документальный фильм, несмотря на то, что его собственной фигуры на экране ни разу не появлялось. Уже написаны гениальные киносценарии знаменитыми зарубежными авторами. Как же, как же, тема-то восхитительная, и сюжет, знаете ли, парадоксальный: общество изгоняет из себя человека палками, но и оно же пытается изловить этого человека бесчисленными сетями всяких систем. Тут, господа – великий простор для мыслящего творца. Эти фантастические сценарии наперебой зачитывают и совершенствуют именитые режиссёры для съёмок: и просто авторского кино, и всяких триллеров. Готовятся элитные ленты и семейные сериалы. Заинтересованность возникла в различных кампаниях, гигантских и карликовых, от «Hollywood»а до «New-Zealand-production» и от «Свердловской киностудии» до «Ялтфильма». Даже, говорят, поставлен балет в штате Нью-Джерси под названием чего-то вроде «бесконечной кругосветки» (странное такое английское словосочетание, новое, сленговое, непереводимое на русский язык) с головокружительными проходами в прыжках и фуэте.
Впрочем, что нам до того. У нас ещё здешняя история не закончилась.
Миновало много разных, но долгих деньков, годов, десятилетий. Промелькнуло – при полном безучастии художника Даля в общении наших оставшихся героев. И мы тоже вроде бы на малое время откинули их за пределы внимания и опеки, окунаясь в относительное будущее художника. Время увело нас далеко вперёд, и мы во что бы то ни стало там кое-что попытаемся ухватить, чтоб не совсем зря метаться в его коридорах. А потом придём назад, чтобы обратить авторский взор на покинутых нами действующих лиц, поджидающих нас в этом времени, то есть, на площадку основного повествования, вернёмся, а пока…
О! Мы, кажется, заметили Касьяна Иннокентьевича. Это, когда тоже, спустя много разных, но долгих деньков, годов, десятилетий, были случайно в другом городе, и тоже вроде бы столичном. Вот, оказывается, куда зарулил. Он втиснулся в пригородную электричку, и вскоре та доставила бывшего художника до старинного местечка, но из-за упорного течения времени, теперь совершенно обновлённого человеческой культурой. Неузнаваемого. При выходе с платформы, Даль поначалу замешкался, не сразу обозначив нужное направление. Незнакомое всё, новое. Но надо отдать должное памяти, обитающей в стопах ног. Минуя всякую новизну, ноги привели Даля на свидание с пространством неувядающего природного учреждения: к давнишнему дереву и траве под ним. Безудержная новизна, столь популярная в наши дни, здесь не коснулась ни единой чёрточки дорогого образа. Цвет и запах свежей травы, – будто не думали измениться, нарочно напоминая далёкое прошлое. И дерево почти не состарилось. Плотная многоярусная крона, сооружённая из некоего сквозистого золотисто-зелёного материала, широкий коричневый ствол, испещрённый резным узором. Только прежняя продольная глубокая складка переросла в довольно ёмкое дупло, где можно спрятаться взрослому человеку. А главное? И главное будто привычно поджидало. Вместилище непостижимого обетования никуда не делось. Оно не только осталось, но выросло. Видимо, дерево его и производило, сообща с повышением себя. Это, поди, такое врождённое свойство необычного растения. Даль ощутил неизменное горение в груди. Но к знакомому и неистребимому пламени примешалась ещё невероятной глубины тоска. И в той глубине что-то беспрерывно взрывалась. «Больно, ах, как больно, – повторял он про себя, – нет сил, такое вытерпеть. Сел на траву, упираясь на ладони, и опустил голову. Долго сидел неподвижно телом и мыслями. Прощался он. С началом обетования и с концом. Бесповоротно. Мысли прощались, а сердцу это никак не удавалось. Оно истощало себя отчаянным стуком. Нетронутая жена Даля, пребывающая в нём, а, по сути, вечная невеста, настолько выдавала трепетную близость, настолько была с ним тесно, что никуда не отпускала. Если только вырвать это сердце и выкинуть вон. Так ему, конечно же, казалось. Он, по-видимому, позабыл о никогда не покидающем его «бумеранге». Но, тем не менее, бесповоротное прощание навсегда – случилось ещё больнее, чем зашедшая в него взрывная и глубинная тоска. Мы помним о его склонности к поэтическим шедеврам человечества. Возможно, и теперь он принялся извлекать из памяти что-либо, соответствующее состоянию души. Но выдался экспромт собственного сочинения. И он медленно прошептал:
