Георгий Тимофеевич Саликов
Девочка и Дорифор
Глядите на неё – абсолютную востебованность обществом земного человечества. Глядите на замечательное что-то недостающее в жизни художника, а теперь явленное во всей откровенности. Уж лучшего и не придумать. Да, пред вами она, востребованность – самая, что ни наесть настоящая. Не её ли художник однажды вопрошал, задумываясь о неясном положении себя горемычного среди людей? Вопрошал. Что же, нате вам, забирайте. Даром.
Так произвелось неожиданное открытие, пожалуй, на первый взгляд и простенькое, даже вовсе никудышное, не имеющее достойной пользы ни обществу, ни личности. Оно произвелось, и это факт. А от факта не отвертеться.
Глава 39. Востребованные труды
Касьян Иннокентьевич не переживает, нет. Потому, что жизнь целиком отпала от него, и уже не достаёт чувств, чтобы затронуть их. Участия не принимает. Они, художник и жизнь, теперь существуют отдельно, каждый сам по себе. Куда подевалась жизнь, нам не дано знать, а художник никуда не пропадал. Он присутствует среди нас. Да, но если он остался без жизни, тогда, извините, переживать-то ему – нечем. Нет у него ни предмета, ни пространства переживания. Значит, наоборот, он, пожалуй, перемёртвует, что ли? Берите, господа, этот замечательный неологизм. Касьяна Иннокентьевича, стало быть, захлестнули мёртвенные струи абсолютного небытия. Перемёртвания. Небывалое состояние, скажу я вам. Не знаю, честно сказать, чем передать ходы и переходы этого перемёртвания, и возможно ли такое упражнение вообще. У Даля возможно. Снова, как обычно, работает несимметричный бумеранг. Но без уверенности. Тоже не без обычая. В нём производится очередной эффект холостого броска бумеранга. Да? Куда он взметнулся на сей раз? Ему что, мало опыта с любимыми женщинами? Нет, нет, здесь что-то новое. Новейшее. Неужели, бросок в небеса? Угу. Думаем, так. Именно туда. Он бросает бумеранг в горний мир. Это делание – подобно почти бесправным посылам огненных порывов чувств ничем не подкреплённой близости в далёкую сторону любимой женщины. Весьма схоже. А эффект – прежний и хорошо нам знакомый. Человек, если искренно порывается он душой в небеса, полагая их чрезвычайно близкими себе, если несётся этот порыв безраздельно туда, словно в мир, единственно возможный для обитания, если ни единая часть сути человека не пожелала бы и в ничтожной малости при этом сохраниться здесь, где он себя с изумлением обнаруживает, и если едва-едва тот порыв достигает порога замкнутой двери небес, и если даже касается он той двери, даже стучится в неё (снова без уверенности), если… но… если огонь души тут же, немедленно и стремительно возвращается обратно, – что это? Где отыскать имя для бесподобного случая? Тот порыв, который душа устремляет к небесам, на самом деле оказывается холостым. Душа не находит себе уготовленного надела в горнем мире. Тот порыв немедленно возвращается, настигает алчущую душу снова здесь, на земле, и ударяется об неё с удвоенной силой. А небеса спокойны. Они далеки от нашего человека. Их порог простирается в бесконечность. Их горний мир не тронут. И тяготения души даже не замечены из-за чрезвычайной удалённости. А искренние порывы души вновь и вновь тянутся будто определённо к небесам, и будто недвусмысленно отстаивают в сферах небесных неуверенные права. Но по существу они возвращаются назад и налагаются на горьковатый источник, обнимая и удушая любое желание. Они терзают, удавливают холодом небытия, режут отчаянием безысходности. Безысходности – в полном смысле этого слова. И уже лишь мига не хватает, чтобы разорвалась душа в клочья, в бесконечное число клочьев, состоящих из невозмутимого ничего. Такое поистине переживаниями не назовёшь. Такое лишь перемёртвание и есть.
Что ни говорить, но и в этом, пока неосознанном состоянии, привычка паясничать берёт верх. Неуверенность и паясничество, сливаясь воедино, собирают нашего героя в, знаете ли, вообще странное, но пока что живое существо. Что ж, потрудитесь-ка заметить заранее благополучно приобретенное умение выкручиваться, обратите внимание на удачную замену недоступного ему образа спасения. Спасения. Отличный приём – паясничать. Разве мог он позволять себе удерживаться и не пользоваться столь превосходным способом замены недосягаемого, пусть даже чистым воображением выращенного образа спасения земного, образа известной нам нетронутой жены? Не позволял. Многократно, если ни сказать, постоянно. Есть богатый опыт паясничания. Почему бы теперь не применить сей опыт и для замены недосягаемого образа спасения не земного, а вечного?
А Луговинов Антон Вельяминович едва подумал о выборе соучастия, ещё не осознал выбора, а только подумал о нём, и тут же получил благосклонность к душе на небесах. Порыв души находился в крохотном зачатке, ещё не принял определённого направления, и сразу, безотложно, без намёка на промедление, он поглощается небесами, и с большой охотой. Будто издавна, денно и нощно в пространствах небесных сфер, не смыкая глаз, ожидалось рождение именно этого намерения души. Никакие терзания не бороздят волнами поверхность небес, не рябят её мембрану. Происходит взаимное, непосредственное и естественное приятие. Надолго ли? Не станет ли оно столь же коротким, сколь ничтожно малым промежутком состоялось нечто подобное когда-то у Даля с его обыкновенной женой при подобных обстоятельствах? Безумный вопрос. О! Небес время не касается, будь оно линией, плоскостью или ещё чем угодно. И знаете, почему? По секрету сообщу вам: время всегда падало и падает, а небеса, как известно, вообще превыше всего.
Даль опять прислонил бывшие картины парами друг к дружке. Не глядя на них, прислонил. Потом, за столом, положил перед собой лист бумаги и призадумался. «Не знаю, что за тип, этот Луговинов, – думал он, – и не надо бы знать». Он припомнил слова бывшей жены по части дуэли. «Забавно, – снова подумал Касьян, ощутив неприятный отголосок в груди – что-то там подмывает. Есть между нами серьёзная причина конфликта. Слишком даже серьёзная. Но не женщина, нет. Не женщина главная тому причина. Эдак, дуэлей к теперешнему времени состоялось бы не менее десятка. Десяток щемящих душу историй с женским содержанием, десяток решительных поединков между мной и соперником, десяток моих смертей. И, кстати сказать, эта, последняя женщина у нас обоих, оказывается, вроде бы вообще, матушка родная. Сама призналась. А мы её цари Эдипы. Братья-близнецы. Дуэль тут неуместна. Нам только ослепнуть остаётся. Фу, ерунда чепуховая». Но мысль о поединке средневекового типа или по мотивам недавно прошедших веков запала в сознание, а потом и в подкорку.
Он откинул голову вверх и долго-долго ни о чём не думал. Сидел себе, да сидел. Но что-то подспудно там, в ментальном мире, вызревало да вызревало без явного участия сколько-нибудь отчётливой мысли. Что-то определённо выращивалось. В общем, похоже, параллельно шли две еле уловимых подвижки. На удалённых друг от друга уровнях.
Одна из них, та, что поближе к поверхности, пробуждалась, кажется, по поводу бывшей жены. Жена бывшая, но всё равно свербит неприятное ощущение оттого, что её захватил наглый выскочка, пускай себе и величайший учёный и лауреат. Неприятно. Нельзя сразу и без оглядки договориться и примириться с плохим фактом. Скребёт что-то. Не выбросить из головы. «Ага, мусор», – он будто вспомнил о возможности существования сорного вещества в голове. Попался, дружок. Снова попался. Впрочем, не знаем. Предположим, не он так подумал, потому что не думал вообще, а мы догадались. Он действительно, вроде бы вообще ни о чём не думал. Чистая голова у него. А на чистую-то голову мусор обычно сваливается с большой охотой и предрасположением. Подвижка шла исключительно подспудно, однако почти на поверхности, поэтому и выкатилось что-то боковое, легковесное. Попался он или не попался на сорном процессе, но тот персонаж, который у нас числится под фамилией Луговинов, тем не менее, оказался в положении неприятеля по отношению к Далю. Мы же говорили – неприятно ему. Вот и по лицу прошла тень. Луговинов Далю сумел-таки досадить. Навредить, испортить настроение, подобно делам того шального обладателя двух женщин и тупозадого «Peugeot», и подобно поведению не менее случайно здесь оказавшегося серолицего гражданина в пёстрой рубашке. Цепочка одна. Если ощущения по каждому из этих случаев одинаковы, значит, цепочка одна. Разве что мусорная. Сжечь немедленно, и дело с концом. Поднести огонь разума и сжечь. Если бы.
Другой подспудный процесс шёл значительно глубже первого, до такой степени глубоко, что узнаваемым видом не выкатывался не только наружу, но даже не позволял себя разглядеть с уровня первого. Что мерцает в темноте чрева чуть ли ни преисподней? Чей зародыш чьего ослепительного открытия накапливает силу? И что произведётся? Опять же мусор? Но что собой представляет глубинное сорное вещество? Спрессованный прах? Неужели один лишь тлен способно производить человеческое сознание, насколько бы глубоко оно не проникало?
Внешне Даль продолжал быть в состоянии глубокого бездумья. Сидел себе, да сидел. А в его ментальном мире по-прежнему, в пространствах мелких и обширных, близких и далёких, единовременно и в рассрочку что-то подвигалось, поспевало и наливалось. Наконец, одна из тех подвижек, та, что зрела у поверхности, к данному часу перестала быть неведомой и уже имеет образ новоиспечённой свежей копоти. Огонь разума достал её без натуги, и тут же предстала зола чего-то перед тем благополучно сгоревшего почти снаружи сознания Даля, и он даже унюхал запах гари, слегка выдав презрение по этому поводу лёгким поморщиванием. И ладно. Другое действо, то, что совершалось в бездонных недрах, напротив, объединив усилия с произвольной и самостоятельно зарождающейся глубинной волной вселенского океана, готово либо поднять ещё не рождённую мысль в занебесье, либо поглотить её зародыш в бездне. Нужен был знак. Но от кого он должен поступить, невозможно представить. Разум лишь развёл руки от осознания законченного бессилия. Что делать?
Наконец, Даль торопливо стал искать пишущий предмет: ручку, а то и карандаш, ну, что попадётся. Немного даже понервничал: ничего подобного на глаза не попадалось и в мыслях не припоминалось. Но зачем же искать, ручка давно лежит прямо перед ним, в полной готовности к извержению из себя пишущего вещества.
«Господину Луговинову.
Вы оскорбили мою востребованность Богу, – пишет Даль. – Тем самым затронута не просто честь. Здесь дело гораздо более высокого достоинства. Потому и необходима наша с Вами дуэль. Оружие и время встречи – за вами. А место встречи – за мной. Предлагаю заброшенную мызу в Каменке. Данное письмо Вам передаст наш общий друг Дорофей Иванович Форский. Он же расскажет, как найти мызу. Секундантами пусть будут наши отдельные совести.
Даль».
Почему Даль решил, будто виновником тяжких перемен является Луговинов, неизвестно. Он животрепещуще осознавал представшее перед ним открытие по части оскорбления востребованности, и оно заставляло искать виновника. Открытия делают учёные. Пожалуй, оттого и вменилось ему крайне странное решение. А мыза? Чисто случайно.
Мы даже не знаем, продолжает ли он паясничать, или наоборот, возвращает себе подлинность. Ох, даже сделалось не по себе.
О главной, спасительной невостребованности, той, что на поприще возделывания чужих судеб, он позабыл. Мы ему о том напоминали, а он, видимо, позабыл. Позабыл даже о вечно нетронутой жене, в которой содержится также невостребованное царство, но судьбы которой не коснулся и недолжно ему касаться никогда. Ни ради неё, ни ради себя. Хорошо, что не коснулся. И вдруг, откуда ни возьмись, вздумалось ему разом что-то порешить. Тщетно, ох, тщетно. Не надо ему встревать ни в чью судьбу. Не надо. Не его это дело. Замри на миг и подумай. Эх, куда там. Да кто ж теперь остановит заряженную задумку! Даже та, известная нам подсказка, тщетно пробивавшаяся в окошко сознания после обретения им неприятностей, не двигалась и молча наблюдала за ним издалека.
Письмо согнуто пополам. Потом ещё пополам. Ещё. И ещё разок.
Касьян Иннокентьевич спрессовывает ладонью о стол, сложенный в шестнадцать раз лист, и суёт пакетик в нагрудный карман рубашки. Потом, словно под гипнозом, глядя перед собой, но ничего не видя, кроме непроверенного открытия, выходит из дома.
Когда на звонок Даля появилась Фата Моргана, тот сначала растерялся. Ох, ну нет желания видеть никого из новых знакомых!
– А, – баскетболистка отпрянула назад с лёгким приседанием, – добрый день. Вы к приятелю? Но он вышел недавно. Буквально за минуту до вас. А вы с ним разминулись. Опять не узнали друг друга? Будете ждать? Можно пройти на кухню, чаю попить. Я вам заварю.
Даль молча провёл взгляд вдоль тёмного коридора и отогнул голову вбок.
– Можете и без дела посидеть, – продолжила Фотиния. – Как хотите.
Касьян Иннокентьевич взглянул мимо неё, затем прошёл вперёд и налево. Неуверенно остановился он у комнаты двойника античной скульптуры и потянул за ручку двери. Та легко подалась.
– Я здесь. Я здесь, то есть там, – Даль указал в пространство, открытое дверью, – побуду в комнате. Не беспокойтесь. Ах, да, добрый день, добрый день…
Фотиния пожала высокими плечами и затворила вход в квартиру. Выждав, когда художник скрылся в комнате Дорифора, она ушла к себе.
Окна в комнате были зашторены, и прозрачный полумрак растекался по предметам, населяющим её. Даль прислонился к притолоке и долго не двигался, принимая и на себя ту же мглу. Ему сейчас неважно, где находиться. «Будете ждать», – повторил он про себя слова соседки Дорифора. Будете, будете. С ожиданием этот глагол связан крепче любых остальных наилучшим образом. Нет разницы, где заниматься ожиданием. Да и кроме выбранного времяпрепровождения, у него нормальных планов не предвиделось. Будет. Что-то будет. Остальное, невзирая на важность, оказалось позади времён. И рисовалось оно памятью во взгляде, чётко прорисовывалось, не уходя в перспективу, проступало это остальное сквозь мреющие в старинном помещении предметы, попутно вызывая готовящиеся к чему-то размышления.
Бесчисленные дела художника, творческие и бытовые – никому из соживцев по земле не пригождались. Вместе с тем, земная непригодность не отягощала Даля. Он возделывал ниву «изображений», а истинная пригодность автора полноценно проявляла себя прямо на поверхности этого поля. Он ведь нужен картинам. Конечно, такого рода мысли его не посещали. Правильно, и думать о том ни к чему. Работаешь, и работай. Вот и не думал бы. А то вдруг обратил внимание. «Негодность, негодность». Разве ж то беда? Людьми, для их угоды ты не востребован. Только людьми. И только для угоды. Но ведь они строят и навязывают нам свой несуразный и вздорный мир, бесконечно перестраивают его, а затем рушат, чтобы снова построить сооружение, в точности похожее на прежнее, но слегка подретушированное под современность. Тот мир постоянно навязывается нам, навязывается, по выражению дочки, теми людьми, кого мы не любим. Ладно, пусть и теми, кого любим беззаветно. И что? А ведь тому, не просто зримому миру, который пыталась разгадать женщина-призрак, разглядывая альбом репродукций твоих картин, тому глубокому миру образов, раскрывающих небесную сущность, – востребованность твоя успела давно прижиться, и не имела пределов. Там ты был нечужим, тем, который присутствует и никуда не девается. Подлинно приемлемым ты обретался в мире неопознанных образов, и без нужды паясничества. Мало? Ты же был счастливцем, невиданным счастливцем, редчайшим, если вообще не единственным на земле. Земля. А не замечал ты уникальной востребованности, потому что она – сама собой разумеющаяся. Как полноценно ответная любовь. Любовь там. Не помнишь? «Она раскрывалась перед тобой вся, без единого кусочка скрытности. Она раскрывалась непосредственно, и собой превращалась в широкий, без краёв, невероятно таинственный, а то и пугающей непредсказуемостью, но желанный тобой мир всею будущей жизни. И ты туда готов окунуться весь. Ни единая часть тебя не пожелала бы и чуточкой при этом сохраниться. А там, внутри того мира, в каждой из видимых точек таинственности всюду раскрываются новые бесчисленные бутоны неожиданностей, переполненные уже внутренними пространствами, и они хранят в тебе никем не разведанное и ещё более таинственное будущее. Они распахивают себя и расширяются до беспредельности, в которой рождается очередная несметность иных отворяющихся начал в безбрежной полноте непредсказуемой таинственности. И так далее и далее. Пространство раскрытия плодит себя абсолютно беспредельно. Это бесконечно многомерное и совершенное раскрытие, напоенное неожиданными таинственностями будущей жизни, представлялось тебе в её образе. Безмерная суть раскрытия всего и вся, раскрытия как такового, мерещилась тебе». Да. Правда, уверенности в том недоставало. Уверенность заменялась почему-то жгучим ощущением в себе вины, сдавливающей сознание. Тогда не доставало. Тогда же и замещалась. И то же происходило в повседневной, обыденной жизни. Но ведь в живописи твоей произвелось поистине значимое изображение, изображение того, что невозможно человеку проявить никакими средствами! Но произвелось оно, и даже без твоего осознанного умысла! Не заметил. Это же восхитительно! Боже мой! Уму непостижимое восхищение прозевал. А, и ладно, пусть его, и не надо было ничего такого замечать. Делал да делал. Разве этого мало? Разве не это главное? А теперь? Что произошло теперь? Откуда вдруг взялась неуместная и никчёмная, заурядная житейская уверенность? Кто тебя дёрнул обратиться к вопросу востребованных или невостребованных твоих трудов среди окружающих тебя людей? Зачем тебе то? Зачем? Ах, да. Земля. Притянула-таки.
Обывательщина. Повсеместная, в полном здравии, всем понятная. Здесь-то уверенность очевидна, и здесь она пребывает извечно. Притянула и тут же отвергла. Но то ведь – результат лично твоего нового выбора. Сам выбрал. Ты едва подумал о том, востребован ли ты людьми, тотчас и выбрал обычную обывательскую востребованность. Нет, не ты её, а она тебя выбрала. А ты просто присоединился. Принял участие. А ведь никто открыто тебе того не предлагал. Сам получил. Естественно и непосредственно. И она тут же проглотила тебя целиком. А чего тянуть? Сразу всем исчерпывающее удовлетворение. Как полноценно ответная любовь. Нате вам её. Хотели быть проглоченными? Валяйте. Погружайтесь. И погрузились. Но, Боже, как тесно, до боли тесно здесь, в помещении людской востребованности! Никто не приготовил свободного местечка для встречи. Ох, беспросветно тесно. Сколько же тут народу? Не счесть. А не счесть потому, что залеплен здешний объём этим народом. Ничего не видать. Всё забито. А главное – темень. Оттого и темень, что помещение затуркано плотно-плотнёшенько. И продолжает оно притягивать и затягивать. Кажется, понятно. Дыра, затягивающая дыра, в которой ты оказался, не может быть пространством, дыра стремится стать пустотой, абсолютной пустотой, то есть обыкновенным ничем. Ты затягиваешься в ничто и сам им становишься. Да, да. А там? В другой стороне, в бесконечном раскрытии? Что же виднеется в противоположном краю от абсолютно ничего? Там? А там тебя уже не будет.
Даль, поёжившись, прошёлся по комнате. Гипсовые слепки мягко светлели в полумраке. И знакомая модель ступни, застывшая в движении, вынырнула из глубины мревы.
– Вот в чём, оказывается, сила его привлекательности, – промолвил Даль вслух, оглядывая каменную ногу, – это ж теперь самая родственная мне душа. Каменный символ будущего без определённости. Памятник бегству.
Но возобладала над видимыми предметами снова картина свежего открытия. Оттуда, от сумасшедшего издалека, с противоположной стороны от абсолютной дыры проникли в мысль тихие, слабо разборчивые слова.
«Всю жизнь ты был востребован, может быть, Самим Богом. И не знал. Душа твоя знала, оттого тянулась к творческому деланию, пусть примитивному, весьма далёкому от божественного, но тянулась, влеклась она, по сути, к нелёгкой игре в вечность. Пусть слабоватым оказалось творчество, неумелое оно у тебя, но и таковое вышло достаточным, и ты, благодаря той крупице, обрёл силу проникать в бесконечно раскрывающееся окно горнего мира, смог ты коснуться взглядом его свечения. И не только случилось тебе притронуться зрением к тому миру, но ты ещё сумел изобразить увиденное на белых холстах… А стало что? Ничего не стало. Небеса плотно зашторены. Вход закрыт. Из-за чего? Из-за пустяка. Пустяк. Пустяк. То, что пусто. Бросай, бросай привычный бумеранг».
Взгляд художника пометался подобно полёту мухи, и на глаза попался известный нам альбом с репродукциями. Даль взял его и, перед тем, как решиться раскрыть на первой попавшейся странице, зажмурился в ожидании повтора произошедшей недавно сцены с чёрными квадратами на подлинных холстах.
Присесть бы.
Даль на краткое время отворил взор и глянул на кресло, где и обнаружил присутствие человеческого тела в сумрачном помещении. Это Антон Вельяминович спокойно в нём откинулся, и ничем не выказывал подвижности. Лицо отдавало синевой, отражая гладкой поверхностью слабый свет от зашторенных окон.
– Батюшки мои, – негромко воскликнул Касьян Иннокентьевич, – это ж как, по-вашему, понимать? Он что, уже, того, без моего участия? Ну да. По-видимому, и вправду сей мир пребывает, устраняется и обновляется без моего участия.
– Нет, он спит-с, – прозвучал голос от стены с окнами, – я тоже не хочу его будить. Ему сейчас, аккурат, вещий сон снится, – незнакомый субъект передвинулся и образовал скромный силуэт на фоне слабого света сквозь штору. – Не беспокойтесь, я вас ничем не собираюсь отягощать. Тем более, в этом помещении не ожидал вас увидеть. И в другом – тоже. И в третьем. В любом-с. Я к нему пришёл, к тому, который спит. Кое-что досказать надо бы, исполнить посреднический долг. А он, возьми, да усни. Спрятался от меня в недосягаемом отсюда сне. А тут вы ни с того ни с сего вдруг появляетесь без оповещения. Некстати, нехорошо-с. Хм. Простите за мою дурацкую откровенность, это, право, неискоренимая моя хворь. Я, знаете ли, исполняю посреднические заявки. Довожу чьи-либо дела, а то и мысли о делах до востребования. Разные-с. Мелкие и не очень. Великие и судьбоносные. А ещё произвожу услуги и другого характера. Скажем, просто издательские, оформительские. Съёмка, вывоз, доставка, доводка. Вечно в трудах по исполнению желаний-с. И вечно, и в трудах-с. Не подумайте, будто я сейчас провожу рекламную акцию. Дело случая. Не собирался же я с вами вообще встречаться. И не встречался никогда. Иначе бы вы меня узнали, так сказать, в лицо-с. А несдержанность – моя беда. Не могу молчать, когда человек живой сам является передо мной-с. Но с вами, хе, между нами говоря, я без дураков, то есть, без шуток, нет, право же, видеться не собирался. Тем более, могу вам доложить-с, коли приключилось у нас тут непредусмотренное свидание, в отношении вашей персоны у нас работа закончена-с. Я же позабыл! Непростительно старику. Закончена работа. И с рекламой возиться ненужно. Ох, и славно же она закончена-с. Вы, как говорится, уже свободны. Никто вашей любимой волюшки не тронет. Особенно, вашего творчества-с. Творите недоступные никому миры, создавайте чрезвычайно любимых вами людей, созидайте их тончайшие образы, выписывайте ваше подробнейшее представление о них, выводите нестерпимые переживания по поводу их недоступности, но только для вас-с. И наслаждайтесь независимостью от себя в необъятном Божьем окружении-с. Без границ. Ваше раздолье неограниченно. Вы ведь о том уже признавались. Рамок нет-с. Совсем-с. Ни одна из областей, очерченных Господом, для вас неприемлема-с. И общее пространство благоденствия, которое ищут все души человеческие, и находят уже после смерти, – не для вас. И тот охват, который числится у вас лично обетованным, – тоже не для вас-с. Ведь ни один из его уголков никогда не был вами занят. Или вас никуда не пускали-с? Шучу-с. Но вы же сами-с определяли как-то себя вроде бы нигде-с. Помните? Как же-с. И Данта великого цитировали. Обожаю этого поэта! Потрясающе ярко он обозначил наше ведомство-с. Я тоже зачитаю это место, про предбанник наш, но, конечно же, в подлиннике-с.
Quivi sospiri, pianti e alti guai
risonavan per l'aere sanza stelle,
per ch'io al cominciar ne lagrimai-s.
Diverse lingue, orribili favelle,
parole di dolore, accenti d'ira,
voci alte e fioche, e suon di man con elle-s
facevano un tumulto, il qual s'aggira
sempre in quell'aura sanza tempo tinta,
come la rena quando turbo spira-s.
E io ch'avea d'error la testa cinta,
dissi: «Maestro, che è quel ch'i' odo?
e che gent'è che par nel duol sì vinta-s?»
Ed elli a me: «Questo misero modo
tegnon l'anime triste di coloro
che visser sanza 'nfamia e sanza lodo-s.
Mischiate sono a quel cattivo coro
de li angeli che non furon ribelli
né fur fedeli a Dio, ma per sé fuoro-s.
Caccianli i ciel per non esser men belli,
né lo profondo inferno li riceve,
ch'alcuna gloria i rei avrebber d'elli-s».
E io: «Maestro, che è tanto greve
a lor che lamentar li fa sì forte?»
Rispuose: «Dicerolti molto breve-s.
Questi non hanno speranza di morte,
e la lor cieca vita è tanto bassa,
che 'nvidïosi son d'ogne altra sorte-s.
Fama di loro il mondo esser non lassa;
misericordia e giustizia li sdegna:
non ragioniam di lor, ma guarda e passa-s».
E io, che riguardai, vidi una 'nsegna
che girando correva tanto ratta,
che d'ogne posa mi parea indegna-s;
e dietro le venìa sì lunga tratta
di gente, ch'i' non averei creduto
che morte tanta n'avesse disfatta-s
Poscia ch'io v'ebbi alcun riconosciuto,
vidi e conobbi l'ombra di colui
che fece per viltade il gran rifiuto-s.
Incontanente intesi e certo fui
che questa era la setta d'i cattivi-s,
a Dio spiacenti e a' nemici sui.
(перевод см. глава 3 «Папа»).
Пожалуй, ха-ха, впору и впрямь позабыть о вас. Уже позволительно. Ну да, потому и запамятовал-с. Извините-с.
Даль пытался угадать, чей болтливый голос раздавался от окна. И ему казалось, будто он почти угадывает, причём зная, что никогда раньше ясным звуком не слышал этого и подобного ему голоса. А за время угадывания происходило его помалкивание, по-видимому, чтобы не мешать угадыванию. Но вскоре тот же голос возник заново.
– Но, так и быть, проболтаюсь, – прозвучало снова от окна. – Вы ведь, кажется, тоже поучаствовали в некоторых судьбах некоторых соотечественников-с. Хоть и свободны-с: они от вас, а вы от них. С нашей лёгкой руки поучаствовали-с. Ох, и презабавно вы спаивали соперников своих, сделали из них окончательных безвольных алкашей. Эдак с десяток мужиков. А ещё забавней топили обидчиков. Ну, не сами, конечно, не сами. И спаивали, и топили не сами. На то назначены специальные исполнители. Вы только попустили-с. Ну, не запретили исполнить. А что не запрещено, то разрешено-с. Согласны?
Даль напряжённо думал о приобретении более-менее действенного приёма – хотя бы отчасти приостановить болтливость нежданного пришельца. О чём это он? Какие соперники-алкаши, какие обиды? Какие утопленники?
– Даже не пробуйте перебивать, – с лёгким хихиканьем донеслось из той же области пространства, – поздно-с. Мы, конечно же, перед вами должники. Давнишний такой имеем должок-с. Можете предъявить иск. Предъявляйте, предъявляйте. Но мы не будем его погашать. Решение давно принято. Но, признаемся, наше решение никогда не окончательное. Мы народ сговорчивый. Вам стоит лишь чуток поднажать-с. Но вы не станете поджимать, не так ли? Потому и решённый вопрос. Да, но который? Что за должок-с, а? Любопытно-с? Знаю, весьма-с любопытно-с. – Произвелась недолгая остановка, и повисла в сумраке, а затем в нём же и растворилась. – Дружочек-то ваш, помните? Ну, не дружок, а как бы посторонний человек-с, вы сами так выразились. Но мы-то знаем, не посторонний вовсе-с. Он слишком даже не посторонний, хе-хе. Он причастен к сонму ваших ценностей. Не станем признаваться, кто его к вам причастил. Причастник, так причастник. Тот самый, который «хамяк-с». Хорошо живёт. Знаете, очень любо. Даже растолстел-с. И семья у него замечательная, большая. И слава, известность. Абсолютный успех в обществе-с. Одним словом, купается в счастье-с. Ну да, можно было, конечно, и того споить, а лучше – утопить. Давным-давно. Однако видите ли, не пожелалось перебора. Неловко наших, преданных братанов погублять-с. Ой, нет, с чего бы эта грубость взялась? Хотя, может быть, вроде и братишка-с, но некровный. Нет, далеко некровный, неродной. Сводный. Свели да свели-с. И ладно. Пусть живёт, да попивает, но не спивается. Вы не против? Не против, я знаю. Поэтому и долга перед вами я ничуть не испытываю. А недавно вы замечательнейшую точку поставили-с. Толстую-с. И не просто смачную такую, а даже представить себе невозможно. По сути – судьбоносную. Точка несёт в себе судьбу. Попробуйте представить. Особенно если математическую, без единого пространственного измерения, по сути, пустоту. Хе-хе. Наше местечко. Да-с. Ну, конечно же, тут мы непременно исполним. Исполняли раньше, и теперь исполним. По традиции. Исполним и то самое, то ваше последнее-с. Точку исполним-с. Не сомневайтесь. Считайте, уже исполнили. Я же сказал, что исполнили. Полная она. Хе-хе, «полная пустота». Это лишь у нас и возможно. С горкой-с. И заметьте: безвозмездно. Только, знаете ли, небольшая разница имеется в этих делах, вами произведённых. Те обидчики ваши, они, в общем-то, подлецы-с и просто недостойные существа. А соперники – вообще мелюзга-с. Получили, что заслужили, и поделом-с. Ведь с ними даже и неинтересно было разыгрывать их истории. Слишком простенькие истории-с у них-с. Соперники да соперники. Тьфу. Собственник да собственник. Лихач да лихач. Споить, утопить, и дело с концом-с. Кстати, с «хамяком»-то вашим, пожалуй, и вышло бы что путное, он ведь весельчак большой, нетрудно было закрутить сюжет, да изысканно и с красивым трагическим концом-с. Конечно, в вашу пользу-с. Например, тоже дуэль-с. А? Поединок. Тот, о котором вы подумали ещё тогда, в молодости-с, но отказались. И мы не настаивали-с. Не захотели разделять вашу судьбу с героическою судьбой господина Ленского–с. А то бы устроили. В любое время-с. Что-нибудь весьма необычненькое-с. Скажем, ну, дуэль на байдарках в бурном потоке-с или, ещё лучше, над водопадом. Не красота ли-с? Дух захватывает от бесподобного зрелища. Байдарки борются совокупно меж собою-с и против течения-с. Оба – по вынужденной схеме «двое на одного-с». Тут силы и сноровки требуется в немалых количествах от обоих гребцов-противников. Ох, долго борются-с. Наконец, одна из байдарок натыкается на весло противника, отскакивает и оказывается на переломе течения воды-с. Её половинка зависла над бездной, и – стоп-кадр-с. Потом снова поехали, ещё чуть-чуть и… Но. Не будем. Договорились, и не будем. Пусть живёт и пусть ему будет сухо-с, братишке нашему приблудному-с. А это дело, последнее ваше дело, оно достойно быть и наиважнейшим-с. Тонкое дело-с. Тут не подлец какой, и даже не друг, тут просто, как говорится, по-настоящему заблудший человек-с. Так говорят о редких людях, когда в действительной жизни обманываются все-с. Все люди заблуждаются, кое-кто даже с остервенением-с. Бывает, ох, бывает у кое-кого красивейшие заблуждения-с. Глаз не оторвать и оваций не окончить. Потому что у нас работают славные мастера по части ведения за нос-с. Виртуозы. Никого не проморгают-с. Ага. Но, пускай тот человек, тот последний противник ваш будет особенным. Особенным заблудшим-с. Пусть. Оригинальность нам скучна, даже оскомину набила, да пусть его-с. Больше скажу я вам-с, он ведь заблудший исключительно по собственной воле-с, а не по нашему сценарию. Ну да. Потому и особенный. Он – господин судьбы-с. А ему, кстати, господину Луговинову я без умысла и нечаянно оказал хорошую услугу. Нечаянно-с. Лично для меня – совершенно неожиданно. Ха-ха. И не прямо, знаете ли, а косвенно. Услуга оказалась косвенной-с. Мнил одно, а получилось другое-с. Так часто случается, не возражаете? Ведь и вы, человек не без опыта, вы без меня о том хорошо знаете. И теперь господина Луговинова, облачённого в труды, принимают с распахнутыми руками-с. Охотно принимают-с. Там-с, – в общем силуэте субъекта возник абрис руки, поднятой вверх, со вздёрнутым указательным пальцем, упруго изгибающимся в сторону тыла.
