Георгий Тимофеевич Саликов
Девочка и Дорифор
Касьян машинально это взял, повертел в руках и сунул в не менее широкий карман пиджака.
– А знаешь, есть кое-что поинтереснее? – двойник античного персонажа выдал во взгляде искру свежего воспоминания. – Недавно мне приснился Агасфер.
– Агасфер?
– Ну да. «Вечный жид».
– И что он тебе сказал? В компанию приглашал, а? Дурной знак.
– Не приглашал. Сказал, что свидетель. Но не уточнил о происшествии.
– Тогда ничего.
– Но ты не знаешь самого интересного.
– Да?
– У него было твоё лицо.
– Эко ты меня припечатал, – Касьян по-настоящему удивился и почти потерял безразличие. – Значит, оно так и есть. Дурной знак.
Потом уже художник вспомнил не менее таинственное сновидение, приходящее к нему, говоря:
– Я тоже видел диковинный сон. Дважды. Мне снился несуществующий брат.
– Брат?
– Угу.
– Не могу сказать про этот знак. Пожалуй, не слишком дурной, – живое древнегреческое изваяние округлило глаза и подняло зрачки высоко вверх.
Дорифору тоже вспомнились обрывочные сны с непонятными криками о брате. С овцами и без овец. Нет ли тут связи между разными снами? Поделиться впечатлениями? Но он почувствовал, что не надо развивать беседу о сновидениях. И даже попросил прощения:
– Извини. Тебе, наверное, неприятна та роль в моём сне. Напрасно рассказал. Какая-то внезапная болтливость прорвалась. Сон как пришёл, так и ушёл. Улетучился. И пусть иные грёзы живут себе летучей жизнью, а мы – основательной. Угу?
– Угу, – согласился человек, порой играющий в чужом сне роль вечно метущегося Агасфера, однако ж насчёт основательности усомнился.
И они оба присоединились к женской половине семейства, восседающей на единственной тут скамеечке. Тётя Люба тоже подоспела, глубоко вздохнув и шумно выдохнув.
– О чём у нас беседа? – поинтересовался отец у дочери, окончательно сбросив неприятность, легшую, было, на него с чужого мира иллюзий.
– О жизни, – ответила за неё мать.
– Неплохо, – почти машинально принимая ответ, проговорил отец. В точности похожая реакция была у него, когда он перед тем брал церемониальную лекцию академика Луговинова.
Возможно, обретался у него новый стиль поведения, а именно, минимизация реакции.
– Неплохо, в смысле, неплоха жизнь? – спросила у него мать девочки в сопровождении лёгкого смеха.
– Угадала, – лицо Даля продолжало издавать нейтральное состояние. Взгляд разбирал конструкцию сухого листочка на дереве скамьи.
– А маме не нравится, – фыркнула девочка. Она чуточку возбудилась, по-видимому, от напряжения в предыдущей беседе с матерью.
(Мы не знаем, о чём они говорили, о чьей жизни, и придумывать беседу за них мы не станем; тем более, о неизвестной нам жизни).
Дорифор молча создал на лице печать серьёзности.
– «Не нравится» – это обычное женское восприятие.
Даль опрометчиво взялся за обсуждение, но не глядел на бывшую жену. Он сказал:
– Недовольство у них – основное чувство и главный движитель в вопросах жизнедеятельности, прогресса и справедливости.
– Ну, это вроде любого начальника, – проворковал Дорофей. И притом заметно углубил на лице печать серьёзности, сделав её убедительной.
Женское большинство вздёрнуло брови и рассмеялось. А потом обнялось меж собой.
Тётя Люба, всегда готовая вступить в полемику по вопросам социальной справедливости, особенно по части взаимодействия полов, произнесла именно вопрос. Предварительный. Но глубоко испытующий.
– И что? – она обратилась к Дорику.
Тот удерживал удачно сконструированную маску на лице и беззвучно обвёл ею знак вопроса в воздухе. А мысль о начальстве перехватил художник, не позволив этим двум блестящим полемистам затеять искусный диалог, неизбежно долгий и ничем не завершающийся.
– Возможно, – снова не без равнодушия произнёс Даль, – Женщины и есть начальники жизни, потому и недовольны ею. Начальник должен себя вести чванливо. Но под жизнью-то они подразумевают мужчин. Нет, – он упредил предположительное возмущение женской половины, – нет, не собственно мужчин. Не противоположный себе и потому притягательный пол женщины видят в качестве жизни. Просто смотрят на бытие через отношение с мужчиной. Насколько удаётся господствовать над мужчинами, настолько ровно удаётся и господствовать над жизнью.
– И непредсказуемость у них чисто начальническая, – Дорофей отметил безошибочность высказывания, не распечатывая лица.
Девочка метала взгляд с отца на античного героя и обратно. Полагала, конечно, выдать что-нибудь эдакое, колкость или едкость, но воздерживалась. И взамен того, предвосхищенно хихикала. Зато вступила в разговор старшая женщина, упреждая готовый натиск рвущейся в бой Тёти Любы. Она крепко обняла подружку сбоку и продолжала её удерживать во время произнесения слов. И та ей поддалась взаимным притяжением, уступив полемическую инициативу, но не упуская надежду высказаться вслед за ней.
– Куда деваться, приходится приспосабливаться к суровым реалиям здешней жизни, – бывшая жена Даля протяжно вздохнула, – это мы и делаем. Кругом тут, на земле, завоёванной противоположным нам полом, всё пропитано жестокостью, всюду витает агрессия. Ревность. Подозрительность. Возня всякая. И законы готовенькие давно существуют для реализации того пряного букета. Обмана. Ведь главное в реальной жизни – успеть по возможности больше обмануть. Даже судьбу. А затем постараться не менее успешно и максимально благополучно обелить нелицеприятные деяния. Энергия и таланты обращены в одну цель: на обман и оправдание.
– И ты приехала для того же, – Даль, обронив равнодушие, проявил толику заинтересованности во взгляде, – или для обмана?
Бывшая его жена, напротив, надела маску равнодушия, укрепив её убедительной тональностью.
– Обеление моё заключено в существовании того общества, которое имеем, – сказала она и снова вздохнула, а в её вздохе пронёсся шум прохладного ветерка. – Я приноровилась к вами придуманному обществу обмана и тем я оправдана.
– Успела, значит до приезда. А что, неужели наше общество похоже на заграничное? – Даль вдруг улыбнулся.
– Общество человеческое. У нас, у вас. Есть ли разница?
– Значит, для очищения себя надо приспосабливаться, считать нечужим тот гнусный мир, который создают жестокие, агрессивные, подозрительные и ревностные обманщики, – доложил седой Дорифор, но интонацией показывал категорическое несогласие с чуждым ему мнением. И лицо преподало глубокую печать недоверия к собой же произнесённым словам.
– Надо всякое такое и этакое создавать и потом всё выстроенное истреблять, получая наслаждение от обмана, – продолжил он. – Это и есть реальный мир, где странным образом живут и многие из тех, кто не разделяют наслаждений устроителей, казалось бы, устойчивого человеческого общежития. Они с одной стороны не хотят признать его естественным, но с другой стороны безвольно вовлечены в действие извечно повторяющегося спектакля, который называется истинным и достоверным миром. И, по-вашему, выходит – там осуществляется оправдание любых наших поступков. – Дорифор неприязненно помотал светлой головой.
Приезжая иностранка не собиралась ни соглашаться, ни возражать. Словно полностью уже высказалась.
Тётя Люба, захлебнувшись предыдущим порывом полемического задора, теперь уже несколько поистратила к нему интерес, перекипела, махнула на это рукой, и попросту ждала возможности позадавать иные наболевшие и жгучие вопросы старинной подружке: о жизни её на чужбине. Она глазами пригласила её отойти, и та послушалась. А девочка, по-видимому, вообще дождалась своего часа.
– Почему вы называете реальным, всамомделешним именно тот мир, который нам постоянно и упорно кем-то навязывается? – воскликнула она без возмущения, но с оттенком уверенности в правоте.
– Нам? – переспросил Дорифор.
– Нам, – девочка стрельнула в него глазом, – ведь всегда есть мы и есть они. Но почему они главнее нас? Они – это люди, которых мы не любим. Мы их не любим, а они диктуют нам грубую волю. Многие из умников, считающих себя как бы нейтральными и как бы реалистами, эти философы часто говорят: «ничего не поделаешь, так устроен мир». Тоже не любят, но говорят. Устроен. Будто речь идёт о Солнечной системе или об атоме. Мы в школе как раз проходили об их устройстве. Но устроил-то их не человек, не его это машинки. А тут уж исконное человеческое изобретение, машинка, созданная людским умом. Устроен. Будто не каждый из людей в каждый миг занимается именно его обстряпыванием. С готовностью занимается. А почему с готовностью? Да потому что с готовностью перенимается всегда то, что поначалу не нравится. Это я знаю с раннего детства. Но то – детство. Ребёнок не может противостоять взрослому. А здесь все взрослые. Так почему, если тебе не нравится это устроение, а ты его принимаешь, признаёшь необходимым? Чего тебе стоит отвернуться? Чего тебе стоит не подчиняться тому, что считаешь ты чужим для себя? Надо же честно говорить о чужом как о чужом. И не надо так поспешно хоронить родной, но почему-то неустроенный мир. Люди занимаются похоронами. А потом кричат: на кого ты нас покинул?! Куда же подевался тот, по-настоящему всамомделешний, нужный нам по сердцу, по душе, тот, который мы бы любили беззаветно, любили бы живым, а не витающим каким-то привидением над могилой? Почему настоящий, да, именно настоящий наш мир перешёл в разряд несбыточной мечты, и покорно заменяется другим, который постоянно и упрямо навязывается и навязывается нам всякими чужими для нас людьми. Теми, которых мы не любим. Что же в нём такого есть насущного для нас? Не понятно. Он ведь чужой, неприятельский, враждебный. Противный нам. Придуманный кем-то чужими, потому и есть чужой. Он подходит для чужих. Чужих. И зачем же нам приспосабливаться, зачем перенимать гадкие приёмы жизни у гадких людей, которых мы не любим? Не надо нам его, – девочка даже покраснела от неожиданной идеальной мысли и вскинула руки на лицо.
– Прекрасно высказалась, – блистая глазами и кивая головой, бодренько поддакивала тётя Люба, так и не успев переключиться на иную тему разговора с подружкой, – хоть и перемешана тут карамазовщина с толстовщиной.
– Да, наша дочь уже давно балует меня блестящей мудростью, – произнёс Касьян Иннокентьевич, тоже покачивая головой, но в стороны, – причём безо всякой твоей начитанности.
Далее у папы в голове пробежала никогда не прекращающаяся мысль об изгнании. «Ведь Бог выпроводил Адама из рая как раз в среду обитания, Адамом же и выбранную. Он свободно её выбрал, когда отказался от единственной на ту пору заповеди: «не ешь, а то смертию умрёшь». Бог выслал людей в среду нарушенных заповедей. В ней и живём. Нарушаем». Вслух он пока ничего не стал о том толковать, а только, сощурившись, взглянул в глаза Дорифора.
«Чужих, – заключил про себя Дорифор слово девочки, не поддаваясь ни на внезапное приглашение Тёти Любы перейти в глубинное размышление о литературе Золотого века, ни на интерес в глазах Касьяна; а припомнил он недавний разговор с Фотинией, – чужих». И высказался вслух. О другом.
– Ничего удивительного в том нет, – он глянул на девочку с улыбчивой серьёзностью, – все нами видимые предметы, в натуральном проявлении противоположны тому, что мы видим. Цвет, например. Зелёные листья. А ведь не зелёные они, а розово-красные.
– Ну да, – уже тихо, в полголоса сказала девочка, – осенью будут.
– Нет, не в будущем, а теперь. Ведь то, что мы видим – отражение. Листочки отражают зелёный цвет. Отражают, а не поглощают. А, отразив, то есть, отдав зелёное, они остаются с противоположным цветом, розово-красным. Весь мир – с начала и до конца – негатив.
Девочка хихикнула и сразу согласилась, мелко покивав головой. Понравилось ей объяснение. Не с точки зрения физики и химии, и даже не с точки зрения всеобщего пространства несправедливости Тёти Любы, а так, чисто образно.
Мама по-прежнему не нашла в себе ничего такого, пригодного для возражения или согласия. Глядела на три знаменитых окна в доме. Но мы не знаем, что она для себя в них замечала: в глазах её пребывало безразличие. А, может быть, мысли удалились куда-то в иные времена? Женщина откинулась на спинку скамеечки, продолжая будто бы глядеть в окна, и не заметила, как погрузилась в лёгкую дрёму. Усталость от дороги, всё-таки, дала о себе знать.
Седьмое поколение Адама в его сыне Каине, было в сборе. Красавцы, как на подбор. И, конечно же, прекраснейшая из прекраснейших, – Ноэма, дочь томной красавицы Селы. Её брат, сын блистательной Ады, Иувал, роздал братьям псалтерион и кифару, новенькие, только вчера просохшие, и взял в руки уже сегодня вырезанную свирель. Это он сделал нарочно для торжественного собрания. А празднество было посвящено их пращуру Каину. Как же! Праотец весёлых изгнанников! Он ведь и сам, говорят, был незаурядным весельчаком. И – самым красивым мужчиной. Так, по крайней мере, считало его уже весьма разросшееся племя потомков. Иначе откуда же взяться красоте Ноэмы? Только что отстроенный дворец в центре города Енох был уже полон гостей. Наиболее почётными оказались, конечно, юноши из племени Сифова, сыновей Еноха. И не потому, что отец гостей и название города хозяев носили одинаковые имена. Хотя, и это, по-видимому, чем-то смягчало встречу и придавало ей почти родственную связь. Но главное в другом: несмотря на внешнюю невзрачность, гости светились внутренним духом, что придавало им особенную неотразимость. Внешняя красота хозяев и богатый внутренний мир пришельцев мог дополнять друг друга. А вот уже почётные гости заняли передние ряды. И, как только возлёг последний из них, началось представление. Братья ударили по струнам и запели. Иувал завёлся свирелью. Ноэма вышла перед ними и пустилась в пляс, шлейфом сногсшибательного одеяния обдавая каждого из почётных гостей, впереди сидящих, каждого из юношей, доставая их аж до головы. При этом вонзала искроносный взгляд поочерёдно в глаза одного, мгновенно отворачивалась, затем другого, и так до последнего. Танцу, похоже, не было конца. Гости восторгались, хлопали в ладоши, даже порой повизгивали.
А по окончании представления давался пир. Тут уж разговорам почти не было конца. Только Ноэма удалилась от костра, а за ней и один выдающийся человек из юношеской компании гостей. Они уже молча сидели в дальнем уголку напротив друг дружки, проницательно глядя глаза в глаза. А спустя ещё малое время и пол-времени, уже никто и не заметил, как они исчезли в ночи…
С тех пор и повелось потомкам Еноха, взятого Богом на небеса живым, брать себе в жёны потомков дочерей Каина. И славные детишки получались, – богатыри!
Значит, выходит, потомству Каина удалось обойти потоп и не пропасть в нём. Ведь и сам Ной в значительной степени оказался его потомком по материнской линии. И жена была у него. И у каждого из детей по жене. Они ведь тоже потомственные дочери Каина. Прапра… сколько раз пра? Можно потом сосчитать. Праведник Ной со своею женой, сыновьями и невестками, за ним последующее послепотопное население, одно поколение за другим, ближе, ближе, и уже мы с вами, оказывается, являемся много раз праправнуками патриарха Каина. Сильная и непотопляемая материнская линия продолжает и поныне поставлять сие потомство. Получайте, господа почти научное обоснование не слишком праведного устройства реального мира, который определяется и утверждается веками, ежечасно и каждомоментно – очевидно существующим населением. И оправдание того устройства само глядит на нас из глубины зеркала.
Кому принадлежат эти слова? Наверное, сим удивительным образом сложились мысли в голове у мамы, обитая в любопытных образах её сновидения. Впрочем, о ней мы знаем ничтожно мало, кроме страсти к независимости. И пораскинуть умом о её мыслях затрудняемся. Всяко может быть. И логика тут какая-то, скорее, математическая. Вперемежку с женской, конечно.
Ладно, согласимся с человеком, похожим на Дорифора. Будем считать сию сентенцию очередным проявлением обычной женской непредсказуемости.
– Все мы – прекрасные дочери Каина, – тихо, в полголоса промолвила она вслух, по-видимому, выходя из дрёмы, но ещё продолжая пребывать в полусне внутренним зрением. И будто подтвердила нашу догадку. – Остальное за нас придумывают сумасшедшие мужчины вроде тебя.
Однако никто этих слов, похожий на шелест листвы, почти не услыхал. Только Даль слегка вздрогнул и переспросил:
– Что?
– Ничего, – сказала она, и выжидающе взглянула на Дорика.
Глава 23. Икона
Человек, похожий на Дорифора вдруг начал наружно проявлять возникшую и нарастающую в нём настойчивость, в меру эвристическую и в меру запланированную. Он даже переменил выражение лица и настроил его на нечто действительно выдающееся. Печать открытия заметно воссияла на лице.
– А пойдёмте ко мне, – предложил он, – там всё прибрано, не то, что здесь. Ничего не успели. Пылесос, я понял, не работает, на кухне кавардак. Труд предстоит надолго. И не ко времени он.
– Касьян, – обратился он к приятелю, внезапно вспомнив о главном, – знакомство состоится в моей комнатушке. Ты предупреждён. Лекция у тебя в кармане. Успеешь прочитать, пока женщины займутся готовкой.
– Минимальной готовкой, – сказал он женщинам, упреждая их тоже готовое восхищение от долгожданной перспективы любимого занятия, – чуть-чуть, у меня много чего приготовлено. И я помогу.
– Ты почитаешь, мы на кухне. Прямо сейчас и пойдём, – Дорифор посмотрел на Касьяна и придал выдающемуся лицу выжидательное выражение.
– С кем знакомиться? – поинтересовалась мама девочки.
– С лауреатом престижнейшей премии в мире, – усмехнулся Даль. – У вас там, за границей такие люди в редкость, а мы этого добра не знаем, куда девать – полным полно за каждым углом.
Девочка сразу охотно поддержала человека, убедительно утвердившегося в её сознании в качестве симпатичного, но пока неопознанного. А таинственность только наращивала интерес к нему. Девочка вообще в таком положении чувствовала себя вполне комфортно и даже не допускала мысли, чтоб нарушить народившуюся новую тайну.
– И я давно не ходила в гости, – сказала она, отрывая руки от лица, – сутками с Дорифором одним общаюсь. Да и тот – гипсовый.
Удивительный день выдался. Ладный. Взрослый народ помалкивал, настраивая себя на положительное решение.
Живой, но неопознанный Дорифор выставил перед собой руки, ладонями вверх, а лицо осветилось предвосхищением всеобщего согласия.
– Есть одна уважительная причина, – отметил художник, найдя лучший повод, неукоснительно служащий положительному решению, – и с соседкой твоей поговорим. Она ведь тогда очень возжелала кое о чём перекинуться, а я слишком торопился уйти. Не очень вежливо получилось. Но я спешил к дочке. А дочка главнее всех на свете. – Касьян взглянул на девочку. – Я не вру? Но теперь мы вместе идём. И главенство не изменяется, и вежливость состоится.
Тётя Люба повела плечами туда-сюда, однобоко усмехнулась и выказала однозначное отношение к предложению, пока что про себя: нет, подобные тусовки с чужими знаменитостями – не для неё. Не участвовала и участвовать не будет. Ничего в том нет приятного. Здесь даже дело принципа. Она отошла от компании и коротко помахала ручкой. Хотя, возразить закадычному товарищу, изобразителю Далю, не поддержать его в чём-либо – вообще крайняя для неё неприятность. Это с Дориком они постоянно препираются. И тут подвернулся очередной случай возразить ему, не согласиться на приглашение. Но, взвесив за и против и определив главное, она изменила решение и сказала:
– Причина потому и уважительная, что надобно её уважать. – Ловко ей удалось выкрутиться из ловушки противоречий, собой же подстроенной.
А женщина, приехавшая сюда в гости из чужой страны, снова не стала ссылаться на усталость с дороги и не пыталась возразить. Легко подчинилась преимущественному положению хозяев. Тем более что оправдание проделанных ею невозвратных поступков давно состоялось.
– Любонька. Я знаю о твоей неприязни к знаменитостям, тем более, чужим. Ничего, ничего, я же всегда рада тебя видеть, и совсем не хочется расставаться. Но ведь никто никого не принуждает. Встретимся завтра. Сама к тебе приду. Хоть отдохну. И поболтаем.
– Нет же, я иду с вами. Порой необходимо бороться с предрассудками и даже побеждать их.
Дорик весь будто вырос и даже поднялся на цыпочках. Он испытал редкое ощущение довольства.
Дома человек, похожий на Дорифора оставил приятеля-художника у себя в комнате, а женщин повёл на кухню. Там они встретились с Фотинией. Девочка мгновенно почувствовала жгучее неприятие при взгляде на великорослую красавицу.
После церемонии приветствия хозяин комнаты убедил Фотинию не ввязываться в доготовку сервировки праздничного стола. Та настаивать не стала.
– Кстати, у меня в комнате художник Даль. Один сидит. Скучает. Вернее, читает блестящую лекцию академика Луговинова. Можно туда войти и побеседовать. Сбудется мечта. Ведь была мечта?
– Была, и не изжилась пока. Но я помешаю читать.
– Ничего, он смекалистый. Небось, уже и прочитал документ по диагонали.
– Тогда я пойду, разве что с разрешения хозяина.
– Конечно.
– Меня выгоняют из кухни, – проговорила она обеим женщинам.
Мама сказала, ничего, мол, даже хорошо, мол, потому что слишком тесновато на кулинарном производстве. Девочка помолчала, но не без удовольствия, поскольку жестковатая струнка нерасположения в ней настойчиво и неотступно вибрировала из-за присутствия Фаты Морганы. Та, оценив их обоюдное непротивление, грациозно откланялась и вышла.
В дорифоровой комнате Фотиния застала художника Даля отнюдь не за чтением. Тот стоял возле одного из гипсовых муляжей и с интересом его разглядывал. А созерцал он слепок человеческой ступни в движении, то есть носок у неё сцеплен с гипсовым брусом, а пятка энергично приподнята вверх.
Даль не заметил момента появления женщины. А когда обошёл скульптурную копию части человеческого тела и присел, чтоб ознакомиться с иным ракурсом, тогда и обнаружил в комнате живого человека, да ещё довольно слишком полного роста.
– О! Фата Моргана! – Воскликнул он, больше от неожиданности, чем от радости.
– Да, она, – согласилась Фотиния Морганова, переводя любопытный взор с художника на гипсовую ногу, – интересное произведение скульптуры?
– Само произведение, нет, а вот нога… не знаю. И не знаю, чего это я на неё загляделся, – Даль поднялся и подал ей руку. – Добрый денёк.
– Добрый, добрый, – ответил призрак женского пола, приседая и выставляя вперёд повисшую кисть руки, пальцами вниз, наподобие старинных фрейлин.
– Видите, нога идёт без остального тела, – попробовала она объяснить любопытство художника, – ступня застыла в вечной ходьбе.
– Между прочим, ею нам подброшен повод побеседовать. Вы ведь не потеряли интерес к такому мероприятию? Я помню.
– Была, была заинтересованной, – с готовностью ответила по обычаю внезапно появляющаяся и без предупреждения исчезающая крупная женщина, – и пока остаюсь ею же.
– А нам вроде и заняться нечем, – подтвердил не очень-то известный пока широкой публике, но весьма интересный художник. – Если вас на кухню не приглашают.
– Нет, меня только что оттуда вытеснили. Сказали дословно: тесно тут.
– Угу. Тогда поговорим по поводу вечного передвижения пешком?
– Вообще, я хотела о другом. Но если вы настаиваете на безостановочной ходьбе, то можно и о ней.
– Боюсь, что мы рискуем никогда не остановиться, – Касьян Иннокентьевич внезапно вспомнил рассказ Дорика о зловещем сне и себя в нём. Потом в памяти мелькнула сценка с разговором о реальном мире чужих людей. И несуществующий, но назойливый брат предстал в воображении. Вновь мысль устремилась во внеисторические времена. Он с силой зажмурил глаза и тут же отворил их и увёл вверх.
– Давайте о том самом, другом.
Фотиния поискала глазами известный нам альбом репродукций трудов «изобразителя» Даля.
– Вот, – указала она, обнаружив его почти прямо перед глазами. – Вот, – взяв альбом в руки, подняла впереди себя, как обычно поднимают иконы, – здесь обитают призраки, более таинственные, чем Фата Моргана.
– О! Уже интересно, – художник выпрямился. – Вообще мне Дорик говорил, будто вы меня в чём-то раскусили. Нормальной живописи, говорит, у тебя нет. О том, говорит, поведала странная особа. Пришла, говорит, и доложила. Там, говорит, у тебя, оказывается, вещицы получше живописи будут.
В комнату входит Дорифор. Останавливается недалеко от двери, забыв её закрыть. Или нарочно не закрыл, чтоб другие входили без препятствий.
Вдова ещё одного неизвестного художника, но, – от науки, скрестила руки, держащие альбом.
– Вы умеете в картинах преодолевать написанные предметы, – сказала она без намерения сменить беседу, – даже не преодолевать, а напрямую отдавать их в жертву. Разве вы того не знаете? Вы пишете картину. Предметы на ней. Предметы вы любите. Иначе, зачем их писать. Здесь люди, природа, натюрморт. Вы их возделываете. Но вы ими жертвуете ради образа. На ваших картинах предметы не являются самоцелью. Даже умерщвляются для появления образа. Это и есть главное в живописи. У вас.
– А образ чего? – Даль спросил, и притом призадумался. Похоже, первые ответы по части вопросов о жертвовании живописью сами приходят.
– Прямо и определённо ответить не могу. Только пробую догадаться. И вы, оказывается, не знаете. Должно быть, и не догадывались. Или знаете? Ну, хорошо, предположим, прямо и открыто на картине его вроде бы нет. Явного образа нет. Но есть импульс приближения, даже, если хотите, есть прикосновение взгляда к нему. Взгляд непосредственно касается его. Образа чего? Хм. Там, можно сказать, есть присутствие истинного, что ли, образа и подобия известного Существа, но без конкретных очертаний. Без очертаний вообще. Примерно так. У вас, господин Даль, везде, во всех работах есть приближение к образу и подобию никогда не познаваемого Существа, в разных проявлениях. В разных, но неконкретных.
– Неужели Бога? – воскликнул двойник античного героя, выраженный вроде тоже образом и подобием, но чего-то языческого, – такие слова – образ и подобие – обычно связывают с Богом. И обычно под ним подразумевается человек. Но, жаль, нам нечасто приходится любоваться такого рода проявлением на земле. Человек нынче чрезвычайно редко встречается среди нас.
– Угу, – просто ответила непростая Фата Моргана, а то и вообще Афродита, но, тем не менее, немного продвинутая в духовном понимании вещей.
– А, скорее всего, – продолжила она, – там возникает образ неизвестной нам среды обитания Бога. Да, среды. Там проявляется Его пространство. А в нём видны и постоянные обитатели. Вернее, одна обитательница, – Фотиния прищурилась, будто пытаясь разглядеть ту обитательницу. Более того, похоже, и по-настоящему разглядела. Конечно же, чувством, а не зрением.
– Возможно, именно её образ и проступает во всех картинах, – дополнила соображения по поводу необычных полотен Даля истинный знаток прочтения изобразительного искусства, что называется, между строк. – Точно, так и есть: она. Она… – в тот же миг Фотинию посетила глубокая грусть, и глаза цвета моря покрылись непроницаемым туманом.
В комнату залетел узкий лучик солнечного света и упал на глянцевую фигурчатую поверхность боковины контрабаса, отразившись на потолке зигзагообразным разводом. Инструмент, задающий главное в искусстве, то есть, ритм и гармонию, будто напомнил о своём истинном предназначении, таким образом обозначая себя в пространстве.
– О! – Фотиния взглянула на потолок и тоже сверкнула блеском взора, – что это?
– Да, – хозяин комнаты быстро закивал головой, сияя глазами, – скоро этот зайчик исчезнет. Сейчас тут произошло редчайшее представление: только один раз в год и на одну минутку сюда пробивается луч солнца. А теперь он решил поучаствовать в нашей беседе. – Касьян глянул на Даля, – ты вот давеча говорил то, о чём я не догадывался: контрабас в импровизации ансамбля подобен тому, что есть главное в поэзии – ритму и гармонии. Его-то участие в беседе пусть поспособствует этому и для нас.
Все принялись молчать. Будто действительно настраивались. Прошла минутка, и яркое пятно на потолке сделалось дрожащей сеточкой, а затем бесследно растворилось. Боковина контрабаса потускнела. Молчание усугубилось и сделалось иным, каким-то растерянным, по-видимому, из-за не успевания настроиться должным образом.
Даль вышел из неглубокой задумчивости, хмыкнул в сторону Дорика и произнёс:
– Нет, я никогда не думал о наговоренном тут. Хотя, опять же, нет. О жертве я думал, не зная ответа. Недавно. И размышлял о жертве того, что я натворил. Наделанных трудов. Не знаю, зачем страшные мысли пожаловали? Но не гнать же их в очистительное пламя, не уничтожать. А предметы… предметы… да, я их люблю. Но, они действительно мной будто бы жертвуются. А нарочно я того не делаю. Рука сама рисует, ничего у меня не спрашивая. Она и уводит предметы в иные миры, заменяя их образом. Образом чего-то иного, а не их самородным. И здесь присутствует нечто, несопоставимое с заблуждением. Есть образ. Вы это верно заметили. Но я о нём никогда не думал и не представлял в воображении.
– Да, – молвил язычник, не подняв головы, глядя на Фату Моргану, – вы теперь ему испортили карьеру. И уже сегодня, когда он примется писать новую картину, то обязательно станет думать о наговоренном тут. И ничего путного у него не получится. Он уже будет дело проводить через ум. Искать приёмы и находить ноу-хау. Станет логически упражняться и заранее начнёт приносить в жертву любимые предметы, а образ, – тю-тю, не появится. Ни того, ни другого не получится. Нельзя его заранее предвосхищать. Нет для него ноу-хау. Вы ведь сейчас подали ему плод от универсального дерева познания добра и зла. А художник наш с незапамятных времён обретал себя в иных местах, за порогом всякого житейского познания вместе с этими кажущимися неразделимыми противоположностями. Он знал больше. Вы мне ещё раньше утверждали – не живопись у него, но более того – икона. Правда, я не готов постичь того образа, о котором идёт речь. Не дорос. Кто Она, Обитательница?
– Я думаю, вы теперешними словами производите ещё более опасное предвосхищение, – Фотиния сквозь пелену тумана глядела на Дорика с укором, – тем более, признались: не доросли. Художник не поддаётся внешним позывам. Любым. Он не станет мучить себя мелкими переживаниями о творческой судьбе. Он будет делать то, что делал всегда.
– Угу, – Дорифор поднял взгляд и сосредоточил его на трещинке в потолке, – будет. А мы подождём.
– Спасибо, – тихо промолвил Даль, – вы уже всю мою будущность определили. Я свободен от любого рода планов. Спасибо, – и отошёл в сторонку, улыбаясь.
В комнату вошла и девочка с подносом. А на нём – полно диковинных закусок. Ей удалось услышать из коридора часть разговора взрослых людей.
