Георгий Тимофеевич Саликов
Девочка и Дорифор
Из ночи в ночь им снились сны друг о друге. Юноша перед сном перебирал в сознании различные сочетания запахов и звуков, тепла и прохлады, исходящих от неё, и во сне у него создавались ясные образы тех картин, которые она писала. Он не видел ни красок, ни линий, ни светотени. Зато постигал чистый образ, создаваемый невидимыми чистыми красками, гибкими линиями и бархатной светотенью. Девушка перед сном вглядывалась в характер изменчивости в печатях вдохновения на его лице, в оттенки упругости его пальцев, в соединение запахов дерева и металла, а во сне ей представлялись музыкальные образы тех произведений, которые он играл. Она не слышала никаких звуков: ни высоких, ни низких, ни быстрых, ни протяжных, ни различных их сочетаний. Но она узнавала ясный образ музыки, неслышно рождающейся из калейдоскопа колебаний и запахов, затейливо переплетающихся между собой.
Идёт время. И настаёт мгновение, когда оба они в отдельности понимают, что постоянно обретаться вместе – безусловная необходимость для них обоих.
Эта странная свадьба запомнилась односельчанам. И не одной свадьбой кончилось дело. Намеренно к назначенному дню, всей округой, с миру по нитке, был построен для них небольшой, но добротный и удобный домик на горке за окраиной деревни. В нём строители, между прочим, предусмотрели даже специальные приспособления, из-за необычности будущих жильцов, и воплотили их – в силу полноты своих представлений и по мере имеющихся возможностей.
Теперь по ночам перед сном они вверялись общему для них обоих и остро ощущаемому чувству осязания. Всякая частица поверхности их тел, соприкасаясь друг с другом, и так, и иначе, способны создать неведомое никому произведение осязательного искусства. Они быстро научились гармонии игры, воспринимаемой на уровне осязания, и вскоре могли сочинять прекрасные дуэты. Кой-какие из них заучивались и воспроизводились в виде театральной постановки. Но больше предавались неповторяемым экспромтам. Ни одна ночь не могла начаться, если не произойдёт очередное сочинение осязательного искусства, которое только они вдвоём могли воспринять и оценить. Как у него прекрасно получалась музыка, а у неё великолепно удавались картины, так совместно рождались изумительные осязательные картины и симфонии.
А утром она видит глазами художника пригожее сложение его справного тела с бесчисленным многообразием тонких деталей, а он слышит слухом музыканта отзывчивый трепет её гармонического стана, всего целиком и отдельных иных колебаний и вибраций разных его очагов.
А потом весь день он играет музыку, где женственный трепет и мягкие колебания её тела перерастают в изысканные многомерные мелодии. А она пишет этюд, где главным героем пребывает он, разрушая плоскость бумаги или холста богатством многозначительности.
После насыщения мелодиями и просто звуковыми картинками сочиняется крупное музыкальное полотно. На основе набросков и этюдов создаётся живописная симфония.
Они живут сообща, но пребывают в различных мирах: один не видит картин супруги, другая не слышит музыки супруга. По-прежнему, исключительно во сне, как мы знаем, для них открывается возможность ощутить образы произведений друг друга. Но порой и наяву им удаётся тоже обоюдно и в полную силу ощущать одно и то же произведение, произведение природы, единого для них мира, и вполне всамомделешнего. Пусть это явление для них чисто внешнее, пусть чьё-то чужое. Но они всегда чрезвычайно рады этому выразительному до восхищения произведению природы. Встречают его с неизменным восторгом и потом с жаждой ждут появления вновь столь бесконечно для них желанного свойства земного естества. Это явление грозы. Она видит мгновение света молнии и щиплет его за локоть. Он слышит раскаты грома и нежно трясёт её за плечи. Так они вместе сидят перед низеньким деревенским окном и внимают искусству природы. С начала до конца. Даже обычай у них возник. Обязательно во время грозы они бывают в обнимку. И если природное действо начнётся не ко времени – когда они далеко друг от друга, каждый из них бросает сиюминутное занятие и бежит к заветному месту возле низенького окна.
Слух о чудном семействе, конечно же, быстро дошёл до городов столичных, где обитают предприимчивые господа. Вскоре наладились концерты, запись его музыки, обеспечилась продажа дисков. Организовались её выставки, печатание репродукций, закупка и продажа картин. Закрутились деньги, закрутились дела. Он получил прекрасные музыкальные инструменты, получил совершенную студию звукозаписи. Она получила обширную мастерскую, любые материалы и технологии, получила натурщиков, каких угодно.
Вскоре они стали жить раздельно. С виду в одной семье, в одной квартире столичного города, но порознь: приходилось выполнять многие несовместимые обязательства. А потом вообще подолгу не встречались. Гастроли, выставки. Земной шар велик.
Довольны ли были они по отдельности? Необычный этот вопрос возникает, конечно же, из-за невозможности спросить: а довольны ли они странной общей жизнью? Впрочем, работа и успехи в ней не давали убедительного повода сомневаться в правильности выбора подобного стиля бытия.
Но где ни был бы он, и куда ни отлучалась бы она, сколь широко они друг от друга ни разделялись, будь то противоположные точки земного шара, – если только случится гроза в одном из тех мест, он и она встрепенутся и затаят дыхание. Тот, кого застала гроза на его месте, и тот, от кого она оказалась далека, оба чувствуют её одновременно. А внутри сердца обязательно возникнет образ того низенького деревенского заветного окна. Он ущипнёт себя за локоть. Она же встряхнёт плечами.
Стихия умиротворяется, и они привычно продолжают заниматься делами. Но втайне от себя они ждут новой грозы. Здесь, рядом с собой, или там, рядом с другим.
Дорифор умолк.
– А дальше? – девочка весь рассказ слушала, затаив дыхание подобно тем двоим при грозе, вот и прорвался у неё резкий вопрос.
– Дальше? Что стало дальше, додумайте сами, – решительно и уверенно сказала её мать.
Дорифор, выдержав короткое молчание, неуверенно согласился протяжным кивком головы. Затем выждал короткое сомнение и не стал продолжать рассказа.
– Верно, – он опустил брови. Продолжение печальное, конец ужасен. Поэтому стоит и прекратить повествование. А кто пожелает, пусть изменяет его развитие по усмотрению своего ума и сердца, да приводит к тому концу, который он считает наиболее подходящим.
И автор импровизации поочерёдно взглянул в глаза слушателей, как тогда, при знакомстве. Каждый оставался на прежнем месте за столом. Только тётя Люба пересела на маленькую скамеечку возле старинной печки, украшенной серебристо-зелёными изразцами, и зачем-то потянула на себя бронзовое крыло синицы-ремеза. Дверце открылось, а из чела просыпалось несколько недогоревших скомканных листков бумаги, исписанных перьевой авторучкой. Она запихала их обратно, захлопнула дверце и потёрла друг об дружку испачканные пеплом пальцы. Дорифор не стал её упрекать, он лишь чуть-чуть скривил рот.
Наступила всеобщая тишина, в которой зарождались отдельные и непохожие друг на друга продолжения истории или, точнее, повести.
ДЕВОЧКА ВЫСЛАЛА ИХ ОБРАТНО В ДЕРЕВНЮ.
Однажды, когда началась гроза, а это происходило в далёкой Аргентине, она ехала в такси на открытие персональной выставки в Международной выставочной галерее. Ливень барабанил по крыше старенького «форда», шумели брызги от луж, когда по ним проезжали колёса машин, грохотал гром, и что-то напевал водитель такси. Но ничего не слышала. Зато, лишь сверкнёт молния, она прищурится и потрясёт плечами. Почти по-цыгански. Водитель смотрит на неё в зеркальце и смеётся. Думает, что она так пытается стряхнуть с себя вспышку молнии.
А в то же время, на севере Японии шёл снег. Перед началом давно заявленного выступления музыканта, около нового концертного зала «Китара» в убелённом парке Накайима собиралась публика, жаждущая услышать гения. Он сидел перед роялем в репетиционном зале и готовился к выступлению. Но вдруг ощущение далёкой грозы прорвалось в его сердце. Он ущипнул себя за локоть. Но нет, не чувствовал боли. Щипал и щипал, а боль не приходила. А потом опустил крышку рояля, встал и сказал, что всё, выступать сегодня не будет, уезжает домой. Немедленно – домой. Да, случился грандиозный скандал. Более двух тысяч билетов давно продано. Однако решение оставалось непоколебимым. Пусть. Ничего страшного. Пусть скандал. Так даже лучше. Домой, домой, домой.
А в Аргентине по улицам текли потоки воды. Она схватила водителя такси за плечо и потрясла его, ещё сильнее, чем собственные плечи. Велела остановиться. И когда такси остановилось, выскочила прямо под ливень и побежала. Её тащила какая-то неведомая сила. А вот и здание крупной авиакомпании «Аэролинеас Аргентинас». Она расталкивает локтями народ, прячущийся тут от дождя, подбегает к окошку кассы и пишет что-то на бумажке. Кассир говорит «си, си» и тоже что-то пишет. Она радуется и быстро расплачивается. А через полчаса она уже в аэропорту имени министра Пистарини.
На следующий день она добралась до своего столичного города. Но, не заходя в новую квартиру, сразу подалась в ту родную дальнюю деревушку меж лесов с берёзами да осинами, на берегу широкой реки, огибающей лёгкие возвышенности, и вошла на одну, единственную улицу. Там уже завечерело, и обильно шёл снег с ветром. По сугробам дошла до их старого деревянного домика и увидела свет в том окошке, возле которого они когда-то в обнимку сидели во время грозы. А в окошке проглядывался человеческий силуэт. Она узнала его по тонким чертам профиля. И вот, когда вошла в дом, ей навстречу кинулся он, узнав её по изысканным звукам трепета её тела. Они обнялись, а за окном сверкнула молния. В тот же миг он с радостью ощутил в локте острый щипок. Потом раздались раскаты грома. Она с готовностью и восторженно приняла ожидаемую встряску за плечи. Это случилось посреди зимы.
А утром они вспоминали сны. Он – музыкой, она – живописью. И так продолжалось всю их жизнь.
ФОТИНИЯ ОДАРИЛА ЕЁ СЛУХОМ, А ЕГО ЗРЕНИЕМ.
Однажды случилось странное событие. Событие дозволительно считать одним, потому что, если и привелось ему всплыть сразу в двух местах, объединяла их одна причина.
Вдруг и совершенно неожиданно для себя он стал ощущать свет. Пространство вокруг него стало преобразовываться. Зрительные ощущения нарастали, нарастали и, наконец, в глаза его прорвались многообразные сочетания цвета и светотени, а также и странное видение перспективы. Зрение показывало ему предметы, которые он раньше мог слышать и трогать. Теперь увидел мир зримым. Сначала его это удивило и чрезвычайно обрадовало. Но радость оказалась недолгой, как подобное случается от любого свежего восприятия. Лишь поначалу оно кажется занимательным и необыкновенным, а затем пропадает эффект свежести и уходит увлечение. Но не в том главное. Не в занимательности и не в свежести. Произошло не обогащение восприятия мира, а наоборот, горечь утраты. Он вдруг пережил потерю того, что более всего ценил. Стали безвозвратно исчезать те славные образы, которые столь долго и тщательно складывались в нём. Конкретный видимый мир быстро затмил то зыбкое, но сугубо необычайное представление о нём невидимом, но беззаветно любимом. Место чистых образов нагло и беззастенчиво занимали конкретные фигуры с грубо навязанными чертами. Кладезь образов, накопленных в сердце, богатство внешнего восприятия образов мира почти мгновенно улетучилось. Вид явных вещей опустошил его сердце.
В тот же миг она услышала действенные звуки. Одновременно целое море вещественных звуков пробилось сквозь её уши. Слух представлял ей те звуки, которые она могла ощущать только осязанием и видеть только их колебания. Её поразила вдруг возникшая возможность: не применяя воображения, сразу и непосредственно слышать окружение в ясной конкретности того или иного звука. И радость воспроизвела собственные звуки, которые прорывались сквозь гортань и застревали в ушах. Однако радость слишком скоро оборвалась. Сам звук радости показался ей каким-то неполноценным, ущербным. Не нёс в себе безграничного образа, был просто вещественным звуком. Вскоре и весь её мир звуковых образов, выращенных и накопленных глубинным дыханием, рассыпался на части. Она уже не могла ощутить звуковые образы при каждом живительном вдохе. Попросту явно слышала шум отвлечённого ветра в себе. Вещественный шум. Явные звуки опустошили её дыхание.
Он увидел её картины и удивился. Насколько скудными оказались они!
Она услышала его музыку и поразилась беднейшей её выразительностью.
ТЁТЯ ЛЮБА НАШЛА ОБОИМ ПО СОБСТВЕННОМУ УБЕЖИЩУ ОТ ВСЕГО ЛИШНЕГО И ПРЕХОДЯЩЕГО
Раздельно жить не страшно. Главное – помнить о любви друг к другу и не забывать об одарённости. Причём – в тесной их совокупности. Слепой музыкант увлёкся развитием в себе способности построения живописных образов на основе тончайшего ощущения всякого рода колебаний. Любой предмет колеблется. Колеблется и любая частичка этого предмета. Вокруг – море, насыщенное колеблющимися волнами. Он слышит это море и ощущает его всем телом. Он погружён в него. Стоя перед картиной природы или перед картиной живописной, он, благодаря ощущению трепета, исходящего оттуда, воспринимает очищенный от всякой предвзятости образ. Ясный образ. Образ по существу. Не было бы у него любви к женщине, которая тоже с любовью создаёт живописные полотна, то и не было бы у него способности по-особенному видеть эти живописные образы. Любовь – проводник от невидимой картины до ощущения образа. А глухая художница? И она увлеклась улавливанием образов музыкальных, вглядываясь в окружающие предметы. А находясь в концертном зале или дома или ещё где-нибудь во время исполнения музыки, и видя, как воздух меняет на глазах нюансы окраски, она чувствует эту музыку, совершенно непосредственно ощущает музыкальные образы. Не было бы у неё любви к мужчине, который тоже с любовью создаёт музыку в пространстве, то и не было бы у неё способности по-особому слышать эти музыкальные образы. Любовь – проводник от неслышимых звуков музыки до ощущения образа. Он и она – развивали в себе дар ощущения того, что невозможно ощутить по законам физики и биологии. Редчайшее дарование, и оно может появиться только у любящего человека. Они стали жить в разных местах, вдалеке друг от друга. Но этот их обоюдный талант настолько украсил и возвеличил их жизни, что и ничего другого желать невозможно. Каждый из них поселился в отдельном монастыре. Там и там пространства переполнены природой, музыкой, живописью и архитектурой. И эта вселенная, насыщенная образами, ощущалась ими в той же мере переполненности.
ГОСТЬЯ ИЗ-ЗА ГРАНИЦЫ ВОЗБУДИЛА ИМ БРАКОРАЗВОДНЫЙ ПРОЦЕСС, А ЗАТЕМ ПО ОТДЕЛЬНОСТИ УДАЧНО СВЕЛА С НОВОЙ ЖЕНОЙ И НОВЫМ МУЖЕМ.
Дальше продолжать странную жизнь казалось ненужно. Былая любовь сделала своё дело. С неё уже всё взято. С той любви написаны картины, которые разобрали богатые коллекционеры. Картинам уготована долгая жизнь, многократно более долгая, чем та любовь. С той любви написана и музыка. Музыка растиражирована по всему свету в дорогих изданиях. Её воспроизводят в престижных концертных залах, она звучит в интерьерах изысканных эстетов и меломанов. Одним словом, их любовь давно выработала ресурс и преобразовалась в высокую цену произведённого ею искусства, уже недоступную самой себе. Любовь больше никому не нужна, даже воспоминаниям. А жизнь вокруг богата неоскудевающими новыми впечатлениями, которые стали необходимыми им обоим. Свежие ощущения дают новые импульсы для творчества. И вместе им нечего делать, подобно цветку на завязавшемся плоде. Его лепестки засыхают и превращаются в прах, а плод вызревает и хорошеет. Появились люди, которые подсказали им об этом. А почему бы и нет. Их семейная связь в условиях явной непохожести друг на друга совершенно очевидно мешала обладанию богатствами жизни. Они развелись без взаимных упрёков и стали свободными в выборе нового сопровождения. Вкусили всю полноту разнообразия наслаждений жизнью. А потом ему и ей нашлась и надёжная опора в старости вдали друг от друга. Образовались новые семьи, где они доживали без сожаления о прошлом, доживали с уверенностью, что конец их прочного благополучия настанет одновременно с концом жизни.
ХУДОЖНИК ДАЛЬ САМ ЯВИЛСЯ К НИМ И ПОНАЧАЛУ РАССМОТРЕЛ КАРТИНЫ, ПРОСЛУШАЛ МУЗЫКУ, ДА НЕОЖИДАННО ПОРУГАЛСЯ С ПРЕДПРИИМЧИВЫМИ ГОСПОДАМИ, ЗАТЕЯВШИМИ ПОВОРОТ В ИХ СУДЬБАХ; ПОСЛЕ ТОГО РЕШИЛ: ЧТО БУДЕТ, УЖ ТО И БУДЕТ.
Знакомство состоялось настолько случайно, насколько и славно. Даль собирался купить домок где-нибудь на краю глуховатой деревни, и обзавёлся подготовленным списком этих деревень. А удача уклонилась от его стараний: ничего желаемого не нашлось. В растерянных чувствах он покидал последнюю в списке деревню, и, проходя её окраину, он услышал музыку, заведомо не деревенского происхождения. Её сложность и утончённость предположительно услышать, может быть, в зале Дворянского собрания или, по крайней мере, в Carnegie-hall. Музыка остановила его у покошенной изгороди. Но, видно, не его одного. Возле дома стояли три штуки дорогих автомобилей с номерами столичного города. Водительское место там, там и там было занято. Но никто из водителей не интересовался звуками музыки. Они сладко спали, вкушая опьяняющий деревенский воздух. Хозяева толпились на крыльце. Туда же выносили подрамники. Даль сходу определил, что подрамники самодельные, почти неуклюже самодельные, похожие на то, что и он изготавливал. Лицевые поверхности, то есть живописные образы, которые улавливал взгляд, удивляли не менее чем музыка. Живопись явно не только не деревенская, но и не просто любительская и не просто профессиональная. Живопись поразительно свежа и откровенна. Её за честь примет Русский музей или, скажем, какой-нибудь Metropolitan-museum.
Захотелось поближе их рассмотреть. И музыку захотелось услышать поближе. Даль зашёл в калитку и поднялся на крыльцо, вежливо здороваясь и извиняясь. Объяснил, что не мог пройти мимо такого чуда. От густой толпы на крыльце отделились несколько плотненьких мужиков-бугаёв и сразу стали его бить. Даль попробовал извиниться по-новому, и спросил, кого это они от него защищают. Хозяева улыбнулись, и один из них сказал: «Много будешь знать, скоро состаришься». «И сразу помрёшь», – вставился другой хозяин. Третий добавил: «И никто не узнает, где могилка твоя». Чудом, таким же чудом, точно проявленные здесь произведения искусства, ему удалось вывернуться и убежать. И уже издалека наблюдал за продолжением: загружаются автомобили; в один из них провожают слепого молодого человека; жестами объясняются с глухонемой молодой женщиной; все упаковываются в машины и с уверенностью в движении удаляются прочь.
Жалко, не удалось подробнее рассмотреть живопись и послушать музыку. Но хорошо, что жив остался.
ЛУГОВИНОВ С НИМИ НИЧЕГО НЕ СОТВОРИЛ
Луговинов, даже не начав представлять дальнейший ход событий, ощутил знакомый холодок возле груди, обоих плеч и лба. Такое произошло трижды подряд. А затем и ещё два. Но в сравнении с предыдущими подобными случаями последнее ощущение произошло ближе к его телу.
А дальнейший ход событий оказался слишком коротким. Антон Вельяминович почти осознанно подгонял историю к развязке, но лишь косвенно касающейся конкретно тех молодых людей. Косвенно и ничтожно. Он, проходя по Литейному проспекту намереваясь посетить деловое совещание, едва преодолел остановившуюся на тротуаре толпу людей. Среди толпы мигало несколько милицейских машин и одна «Скорая помощь». Пришлось обходить толпу по проезжей части улицы. Оказалось, что здесь недавно три плотненьких мужичка-бугая сцепились с другими бугаями и были незатейливо пристреляны последними. Трое носилок незамедлительно получили предназначенный им груз.
ДОРИФОР, ЗНАЯ ИСТИННУЮ РАЗВЯЗКУ, ТОЛЬКО ТЯЖЕЛО ВЗДОХНУЛ.
Глава 27. Экспромт
– Вы это сейчас придумали, прямо на ходу? – спросила Фата Моргана у вроде бы соседа, после искромётного представления предположительного развития истории двух даровитых молодых людей. – С потолка слизали?
– Историю?
– Повесть.
– Скорее, да. По-видимому, сейчас. Но кое-что для неё вы подсказали. А, может быть, и Даль.
– Вы будете дальше разрабатывать её сюжет? Историю развивать, интригу плести, конфликты выстраивать, будоражить страсти? Напишете сценарий? Толстый такой, с мельчайшими подробностями. Для кино, думаю, годная темка. Можно и о видеоэффектах подумать. И со звуком интересно поработать. В общем, потенциально вами заложено богатое разнообразие. У?
– Сценарий? Хм. Как это вам удаётся много чего разгадывать. Откуда вы знаете, что я на киностудии частенько обитаю?
– Положение обязывает. Я фея или не фея? Но, кстати, ничего особенного я и не разгадывала. – Она взглянула на известное нам широкое, но изящное кресло с едва заметною биркой «Ленфильм, инв. №…», и замедленно усмехнулась. – Просто так спросила о замечательном сценарии страшно интересного фильма с эффектами аудио и видео. А вы и раскололись.
– Ну, тогда и я несложно отвечу на простотакошный вопрос: нет.
– Жаль. Значит, мы были свидетелями только лишь блестящего экспромта, не имеющего подлинного продолжения в нашей жизни. Это печально для многочисленных поклонников всяких разновидностей искусства.
– Действительно, отличный экспромт, – подтвердил мелькнувший мимо них Луговинов. Лицо его заметно озаботилось. Он вышел из комнаты, а потом замешкался и остановился в коридоре.
«Но и дальнейшая развязка, по всей видимости, существует. Но почему так жутко»? – подумал он в полумраке.
Хозяин меньшей доли квартиры подумал, что Луговинову пришла необходимость вымыть руки, и выглянул в коридор. Там сразу же застал его неподвижную фигуру в тесном и неосвещённом помещении.
– Не знаешь, где удобства? – спросил он, – вон, возле кухни.
– Мне теперь везде неудобно, – ответил Антон Вельяминович, не двигаясь. – А скажи, – продолжил он, – конец повести твоей, ладно, пусть экспромта, конец-то в чём, вместе с моралью? Что сотворила судьба с одаренными молодыми людьми, куда их вывела? Чем дело-то кончилось?
– Они умерли, – лаконично сказал Дорифор, – молодыми и остались.
«Ну, иначе уже и не быть, – Луговинов мысленно подтвердил недавно им осязательно ощутимое представление о финале. – Все пятеро. Трое накаченных бугаёв-телохранителей и двое героев повести. Так оно и есть. Но зачем это на мою шею? Своей что ли тяжёлой истории маловато оказалось»? А внешне – молча и многократно кивнул головой. Притом из коридора никуда не сдвинулся. Вездесущее неудобство сковало всякий род движения.
Глава 28. «Кот на занавеске»
Касьян Иннокентьевич, в одном углу, рядом с обшарпанным контрабасом, уединился с дочкой; они тихо делились между собой продолжениями незаконченной повести. Мама подсела к тёте Любе в другом углу, подле изразцовой печки с дверцей, надёжно запертой опущенным крылом синицы-ремеза. Они увлеклись воспоминаниями. За столом осталась одна Фотиния, она же Фата Моргана.
– А что вы уже сделали в кино? – спросила у Дорифора Фата Моргана, когда тот вновь появился в комнате и сел за стол напротив неё.
– Да пока ничего.
– Нет, вы чего-то не договариваете. Не на экскурсию же вы ходите по киностудиям.
– Ваша прозорливость ужасна. Есть. Несколько штук вещей.
– Рассказать о них страшно, да?
– Страшно. А названиями поделиться могу. Рабочими. Потому что в названиях упрятана основная фабула.
– Вы невыносимо щедрый человек. Не знаю даже, радоваться мне или печалиться, ощущая ваше великодушие. И?
– Например, «Гигантик и малышище».
– Хм, угу, есть, есть представление о возможной фабуле.
– Нравится?
– Нравится. А ещё?
– «Лобзание Минервы». «Личность безобразия и безличие красоты». «Горький плач диавола над безжизненным телом себя». «Летать-бежать-идти-ползти-лежать-сидеть-стоять-подпрыгивать». И ещё не менее сотни подобного.
– Тоже любопытные, по вашим словам, вещицы. А наиболее продвинутая, в смысле реализации?
– Одна вещица есть. В смысле. Режиссёр обрабатывает. Ничего от неё не оставит. У него исключительно оригинальное творческое видение. Переиначит – отец родной не узнает. Именно посему пока ничего и нет, если говорить о толке.
– Но перед тем как злодей не переиначил, отец родной пусть потрудится рассказать, в чём там дело? Вещица, говорите, готова, и предвосхищением её теперь не уничтожить.
– А вы не устали от слепого музыканта с глухой художницей?
– Нет, мне всё от вас интересно. Тем более любопытно, чем отличается экспромт от нарочного сочинения. Экспромт от вас я испытала дважды. И оба неплохие.
Сильный мужчина прищурился.
А Фотиния ухмыльнулась и продолжила:
– Один из них сегодня. Устный. А вы о чём подумали?
– Угу, – рассказчика успокоило пояснение. – Рабочее название сценария «Кот на занавеске»…
– Дорифор сделал паузу, а Фотиния кивнула головой. – Задействованы два главных героя с фамилиями Акин и Ляев. Хотя, и фамилии тоже пока условны. Сюжет нехитрый, – Дорифор тут же вкратце и пересказал эту «вещицу».
Акин был художником, неплохим художником, сверх того, художником от Бога. А Ляев – учёный, тоже небездарный. И ещё у того и другого было по одному закадычному другу. У Акина – поэт, не очень-то преуспевающий, но с явно выраженной склонностью к шизофренической спонтанности; у Ляева – предприниматель, весьма благоразумный и немало удачный прагматик. Эти закадычные приятели пусть неявно, однако достаточно весомо влияли на главных героев. Художник, тем не менее, всегда удерживал в себе вдохновение, которое дарило ему путь к достойным произведениям. Бывал риск соединения пойманного собой вдохновения с назойливыми экивоками закадычного друга в некую опасную пару гремучей смеси, но здравый ум художника не позволял слишком далеко уводить своего хозяина, и потому-то он оставался нормальным человеком. А учёный сознательно и планомерно потратил вдохновенный труд на чистое исследование чужих идей. Вроде тоже выдался в некотором роде предпринимателем и бизнесменом, но почему-то весьма неумелым, в отличие от приятеля, несмотря на его многократные в том наставления.
Произведения-то у художника получались, возможно, вполне достойными, даже высокого уровня, но ничем особо одарённым не блистали. Художник втайне от себя мечтал создать истинно гениальное произведение, поскольку чувствовал себя гением. Но выходило только просто хорошее.
Учёный, растратив последние крохи вдохновения на исследование чужих произведений, остался вообще без ничего. Ни вдохновения, ни маломальского детища. Расточил всё, что имел. Потом он стал собирать коллекцию красивых чужих мыслей, увлёкся новым любимым занятием, но вдруг опомнился. Вспомнил о чём-то родном. Далёкое-далёкое дело, давным-давно брошенное, предстало перед ним чрезвычайно ясно. Он вернулся к старым, казавшимся наивным идеям, почти перестал общаться с другом-бизнесменом, и случилось чудо. Произвелось открытие. Неожиданное и грандиозное. Открыл тайну творчества. Творчества, по сути. Открытие оказалось чрезвычайно простым, подобным любому гениальному открытию. Он и создал гениальную теорию. Не только. Ещё и явно проступила технология взращивания творческого начала. Тоже простая. Но боялся опубликовывать. Почему боялся? Ответ сложный, поскольку страх, как известно, имеет природу самобытную и нетривиальную.
Но в том сценарии есть параллельная канва, связанная с другими персонажами, переплетёнными с друзьями Акина и Ляева. Интрига, одним словом. Угрозы, шантаж. Безвыходные ситуации. Для остроты сюжета. И всякие недомолвки, суть которых можно ущупать за кадром и между кадрами.
Художник же, творивший всю жизнь, имеющий с творчеством вообще неразделимый организм, не смог дотянуть до такого открытия. Оттого и не создал ничего гениального. По неясным обстоятельствам, долгим и связанным со сплетениями других событий, но я не стану о них говорить, одним словом, художник узнал о том открытии. Возможно, и приятель учёного, успешный бизнесмен, хорошо знающий о трудах Ляева, предложил этому художнику выгодную сделку. Продать теорию своего приятеля, да получить вообще беспредельные барыши. Бизнес есть бизнес, ничего личного. Такой намёк в сюжете есть. Однако Акин решил попросту похитить изобретение. Почему? Наверное, виной тому его здравый смысл. Тут и с параллельной канвой происходят странные пересечки для запутывания зрителя. Всякие там бытовые трудности, сложности выхода из трудных положений. Но главная цель художника – создание истинно гениального произведения, реализация тайной мечты, а не какие-то мелкие корысти, связанные с параллельной канвой. И похитил. Будущее гениальное произведение, реализованное с помощью открытия того учёного, как говорится, у него в кармане. К несчастью, похищение сопроводило убийство. Прямое или косвенное? Кто вообще убил учёного? Неизвестно. Появляются версии, одна другой убедительнее, но они связаны с бытовой линией сюжета, неглавной. Ведь никто из фигурантов дела, кроме бизнесмена, не знал о гениальном открытии учёного и о мечте художника овладеть этим открытием. Но одновременно погибает и друг учёного, тот самый бизнесмен. По какой-то глупости. И тоже возникают версии, и тоже одна другой глупее. Специально запутано. Для того и параллельная канва. Следствие утвердило всё-таки версию виновности художника и его дружка поэта на бытовой почве, замешанной, конечно, и на присутствии таинственных и коварных женщин, особо в кадре не маячивших, но всяко придающих особую символичность. Однако детективы не могли выйти ни на того, ни на другого. Всякий раз неуловимое препятствие мешало дознанию. Поэт вообще оказался полностью невменяемым и угодил в психушку. По-видимому, позаимствовал у дружка похищенное, да применил чудотворную методику, изобретённую Ляевым. Но, как обычно бывает, произошла передозировка. А подозрения, ложащиеся на художника, постоянно сводились на нет, будто вмешивалось особое, никому неведомое покровительство. Но на этом везенье и заканчивается. Вскоре после того похищения и параллельного с ним убийства художник не мог ничего делать. Вдохновение навсегда покинуло его. Так, уворованное чужое открытие обернулось полностью противоположным действием. Не без таинственности. Наверное, именно того и боялся господин Ляев. Интуитивно. Ибо всякий вновь открытый феномен производит вредный побочный эффект. Вот и не публиковал.
Убийца так и не находится. Предоставляется право зрителям самим продолжить следствие и довести его до конца.
– Ага, – слушательница ярко усмехнулась, – в точности, как в той вашей истории, взятой с потолка.
