Георгий Тимофеевич Саликов
Девочка и Дорифор
Лишь в обетованном пространстве под кроной знаменательного дерева, наисложнейшее душевное состояние Касьяна Иннокентьевича временно разглаживалось. Но он по-прежнему и обыкновенно только здоровался, обновляя обжигающее открытие.
– Здрасьте.
– Здрасьте.
Затем, эти странные свидания участились, а их география и конфигурация – расширились. Касьян и незнакомка стали бывать вместе в разных иных областях бытия: природных и городских. И не только на недолгий миг перекрёстного свидания. И не только на попутном ходу. Случались порой кратковременные остановки по обоюдному желанию. И когда доводилось им обоим обнаружить покой в окружении обыкновенного земного мира, она, по установленной неведомым законом привычке, непременно оказывалась в некоем ином окружении бесчисленных иных миров, не слишком обыкновенных. И сама – заурядностью не проникалась. Если поглядеть на неё со стороны Касьяна, то мы увидим её тело, не производящее ни малейшего шевеления, пребывающее в ровном и безукоризненно отвесном положении. Она этим видом будто подчёркивала полную независимость, совершенную свободу от природы времени. А глаза широко отворены, не моргая. Возможно, это лишь один Касьян воспринимал её стояние таким, потому что оказывался не в ладах с тем же временем. И оттого все места её сверхвременного стояния, без обиняков, обязательно и безотложно обозначались Касьяном тем же особо запоминаемым содержанием: каждое из них заметно обзаводилось чертами личного обетования.
Но, будь мимолётные, будь продолжительные свидания, – они пребывали публичными, без уединения, в сопровождении разных симпатичных, да так себе попутчиков и прохожих чужаков, не утруждающих себя разглядеть спрятанный пожар внутри художника, или слабо догадаться о горении света где-то в центре его личного пространства. В том числе и вроде бы приятель, имеющий неоформленную ущербность вкупе с избыточностью, тоже не обеспокоился видеть в нём пылающей натуры. Видимо, результаты тщательного укрывательства оказались положительными. Внешне. Как на плазменном реакторе. Внутри миллионы градусов, а снаружи – нетронутая температурой равнодушная поверхность.
Хотя, и это самое интересное, Касьян уже представлял её себе не иначе, как непременно и только женой. Вдруг, не вдруг, а совершенно решительно и совершенно женой. Она, та Она утвердилась в его составе существа. Ни мало, ни много. Пусть, неуверенно. Решительно и, наряду с этим, неуверенно. Почему? Да кто знает. Возможно, чувство необъяснимой вины тому потворствует. Он даже мог закрыть лицо руками, когда себе что-то непозволительное представлял. Сущую небывальщину. Преподнести нашим литературным способом то непозволительное, прямо скажем, невозможно. Но художник попробовал всё же это обрисовать. Непривычным для него средством, то есть словом, конечно. Итак, Она – суть раскрытие вселенского цветка. Она раскрывалась сквозь любую преграду, раскрывалась перед ним вся, телесно и сверхтелесно, без единого кусочка скрытности. Она раскрывалась непосредственно всем, ни на минуту не оставаясь каким-либо застывшим образом, всем, что составляет и изменяет её образ, и собой превращалась в широкий, без краёв, невероятно таинственный, а то и пугающей непредсказуемостью, но желанный им мир всей будущей жизни. Всей жизни, а не лишь одного личного предначертания. Всей. И он туда готов был окунуться тоже весь. Ни единая часть его существа не пожелала и в ничтожной малости при этом сохраниться здесь, где он себя с изумлением обнаруживал. Правда, опять же, готовность уверенностью не блистала. Твёрдости в представлениях недоставало. Но, рисовать, так рисовать. Художник повыше засучил рукава и продолжал наносить штришок за штришком. И там, внутри уже нарисованного, невероятно раскрытого мира, в каждой из бесконечного числа видимых частичек желаемой таинственности, всюду раскрываются новые бесчисленные бутоны неожиданностей, переполненные иными внутренними пространствами, и они хранят в себе никем не разведанное и ещё более таинственное, но питающее надеждой – будущее. Они распахивают себя и собой расширяются до беспредельности, в которой рождается очередная несметность новых и новейших отворяющихся начал в безбрежной полноте необходимых, ожидаемых, но непредставимых переживаний. И так далее и далее. Понимаете? Пространство раскрытия плодит себя абсолютно беспредельно, притом не менее беспредельно растёт и тайна. Тут – раскрытие, и тут же – тайна. Может быть, такое вообразить нормальному человеку и не с руки. Мы тоже, конечно, по причине безупречно плоской невежественности в части взгляда на раскрытие и в области обнаружения тайн, округлили очи, да рот сделали трубочкой.
– Позвольте, – прибодрились мы возражением, – не может быть, чтоб раскрытие и тайна вперемешку. Если тайна раскрыта, уж нет её, улетучивается она, подобно, скажем, пару, когда мы открываем крышку кипящего чайника, до того таинственным образом клокочущую. Мы понимаем: пар её толкал, а мы не видели никакой мышцы. А всякие государственные или военные да коммерческие тайны – вообще лишь для посторонних лиц. Но ведь внутри себя они таинственными не являются. Пожалуйста, глядите, если вы лицо проверенное.
– Сокрытая тайна таковою не является, – объясняет нам художник, – любой сокрытый предмет – просто сокрытый и более ничего. Мало ли вокруг нас вещей, недоступных нам. Те вещи – не тайна, а так, игра в прятки.
– Позвольте, куда ж подевалась известная истина: «всё тайное становится явным», – мы попробовали выказать некоторую эрудицию.
– Согласен, – ответил Даль, – можно и больше сказать: тайна обычно бывает исключительно явной.
– Например? – мы и не думаем сдаваться.
– Хотя бы молния, – Касьян Иннокентьевич не замедлил предъявить нами требуемый пример, пожимая плечами, – уж никого невозможно убедить, будто она сокрыта или необычна. Это вообще наиболее распространённое природное явление на земле. Но попробуйте наперёд угадать её силу, её рисунок, её место, её время. И само существо её не перестаёт быть таинственным, несмотря на заученные нами школьные уроки по электричеству.
Пожалуй. Мы тоже пожали плечами. Мы, люди нормальные, примеры воспринимаем, так сказать, адекватно. Мы поняли. И другое тоже поняли. Нашему художнику, имеющему личность, выпавшую из рядового состояния, чудилось в образе той женщины именно непредставимое никому бесконечно многомерное и совершенное раскрытие, наполненное никем не испытанными переживаниями всего возможного будущего во вселенной. При взгляде на неё, мгновенно мерещилась ему ясная суть и, вместе с тем, вечная тайна вселенского раскрытия всего и вся, раскрытия в смысле предмета, а не действия. Может быть, в том и состояла суть жены в его суждении? Мы думаем, что каждый из людей имеет право на такое-сякое представление о чём бы то ни было на этом свете и за пределами земного существования. Поэтому и нет ни у кого видимых причин осмеивать этого человека за не полностью понятное и вообще не принятое среди людей высказывание, да поносить его в средствах массовой информации, на квартирных кухнях, и ещё во многих местах, приспособленных для мытья косточек.
Но вот знаний о ней у него не было ни на нюх табаку. Он её ничуть не знал, и не пытался пускаться в разведку. Тем не менее, пребывая в потёмках информационного поля, суть внешности её была им узнаваема до чрезвычайной степени, и этого он считал достаточным. А общим видом она – весьма заметно тонка, но не до однозначной хрупкости. Всё у неё и на ней было попросту таковым, что можно охарактеризовать именно тонким. До сути, правда, эта характеристика не дотягивает, да мы и не пытаемся подменить признаки, по которым Касьян её угадывает. Что касается характера внешнего поведения, так там больше замечалось замкнутости, чем открытости. О себе и о предпочтениях она никому и ничего не поведывала. Но вот сам рисунок её обличья, если можно выразиться подобным словом, для Касьяна представлял искомую нами узнаваемость, узнаваемость своеобычную, не каждому присущую, и он пытался о ней тоже нам рассказать. Её внешняя представленность виделась ему просто чудесным окном в подлинное существо фантастического раскрытия, о котором он уже высказывался, раскрытия не в смысле физического и действенного акта, а, подразумевая предмет вечности человеческого бытия, и об этом на самом деле очень трудно что-либо передать нашим косноязычным словом.
Нет, говоря о её внешности, нельзя умолчать о щекочущих подробностях, пытающих воображение. Не единственно лишь необычно редкой прозрачностью в виде окна являлась она перед ним. Совокупно с предстающей перед глазами внутренней многомерной бесконечностью, её нормальная трёхмерная внешняя выразительность воспринималась им тоже исключительно самобытно. Любое видимое проявление существа этой женщины он оценивал через ощущение лично себя. То есть, проявление это выглядело какой-то в крайней степени ещё одной узнаваемостью, проникновенной узнаваемостью будто ну прямо себя и более никого. Не обессудьте. Характер черт её облика, тонкие мимические взаимопереливы на её лице, изысканный рисунок её жестов, повадка любого рода движений различных частей её тела, эти внешне проявленные позывы её внутренней жизни, эти явленности души, – они уже непременно означают личное переживание Касьяна. Они предстают в виде его собственных неотъемлемых признаков, ранее недостающих его личности. Настолько они свои, что аж сердце щемит. Нет, помилуйте, всё это, конечно же, её. Непременно её и только её. И, разумеется, неотъемлемо именно от неё. В конце концов, это её облик. Но и Касьяна тоже. Ничего не поделаешь. Надобно бы заметить, подобное восприятие, по правде сказать, нелепо. Однако есть оно. Безоговорочное. Небывалое ощущение странной и дерзкой присущности. Но для него, творца образов – ничуть не противоестественной.
Выданный нам добавочный ракурс её представленности в переживаниях рассказчика окончательно и даже через край дополнил уже выстроенный и совершенный образ жены, им воздвигнутый. А ему вырисовывалось (вырисовывалось ему, именное ему и только ему) несомненное слияние её в нём. Или его в ней. Это как тонкого рода потоки и волны невесть чего сходящиеся между собой, вызывают всякую конвекцию, турбулентность, интерференцию, а ещё резонанс, консонанс, диссонанс и прочее сложение импульсов, производящее невиданные природные явления, и потому никем ранее не описанные. Где, спрашивается, водится пространство, приспособленное к подобному сложению? В каких глубинах или высотах может сие произвестись? По ощущению рассказчика – всюду и повсеместно, везде, где вообще может предполагаться дыхание. Представимое и непредставимое.
Но повторимся. Он не знал о ней ничего, не знал, в смысле информации. И ещё ни разу не прикоснулся к ней. Даже в переполненном трамвае. Более того: проистекающая жизнь по эту сторону фантастических представлений выглядела – хуже некуда. А главное – она представлялась наитривиальнейшим манером, если вообще не анекдотичным. А туда же и это постоянное чувство вины, возникшее сразу после присоединения к её компании. Оно ведь не оставляло ни на миг нашего художника. Виноват, потому что ищет встречи? Или вина заключается в диковинных представлениях о ней? Или он уже обвинён вообще, и сразу всем человечеством? Вроде бы нет явных тому причин, а чувство улавливает их. Оттого ли, что никуда не девается первородный грех человечества и точит художника из глубины хромосом? Или он нарушил чей-то запрет на теперешнее поведение? Никто не ощущает ничего подобного, а Касьяна это чувство не отпускает. Ни наяву, ни во сне.
Любые попытки встретиться с ней надолго вдвоём, но чисто вдвоём, заканчивались чёрт знает чем. Несколько раз робкие старания предпринимались Касьяном по отработанному в уме сценарию. Выходило страшно глупо. Ха, даже вспоминать не хочется. Благо, она о том не знала, поскольку встреч не состоялось. Иначе, мероприятие выглядело бы катастрофой. Хотя, в обычном, естественном виде, когда вроде бы подворачивался законный случай для нормального свидания, и вот-вот они обнаружили бы друг друга наедине, тот случай оборачивался… именно оборачивался, то есть представал наоборот: ничего не случалось. А был ли Касьян тогда вообще естественным в настрое своём, чтобы чутким существом попасть во что-либо тоже естественное и ощутить себя в состоянии гармонии, почувствовать себя на качелях резонансов и окружённым мягкими обертонами? Вот в чём вопрос, и он, конечно же, правомерный. И ответ не задерживается, и он, разумеется, отрицательный. А ещё, говоря о неудачах его попыток, заметим главное: всюду затаились и подстерегали они. В те времена безотлагательно и обязательно где-то зарождались они, под кодовым названием “обстоятельства”. Потом скитались по неведомым дорожкам, и вроде бы ненароком, но точно и своевременно вторгались в теснящие нашего художника события. Такие странности и в легальной жизни тоже принято называть обстоятельствами. О таких подельниках и великий наш предшественник Бернард Шоу говорил что-то, вроде, плевать, мол, ему на них, потому что сильный человек сам себе выстраивает обстоятельства. Касьян, по-видимому, не состоял в духовном родстве с великим ирландцем и силой не 6листал, а в строительстве вообще мало смыслил. Более того, у них, которые, затаившись, подстерегали нашего рассказчика, вооружённых совершенными кознями, у них – сущий научно-исследовательский институт невероятно передовых технологий с лабораториями и налаженными линиями производства, коих не осилить, может быть, и более выдающемуся драматургу и мыслителю. Ну, если только действительно не наплевать да удалиться с их глаз долой в непроницаемые пространства иных вселенных. Как вы думаете, стоит ли их (обстоятельств, играющих в прятки с нашим героем) здесь описывать подробно? Мы не думаем. И не потому, что лень имеем, а воображением не слишком блистаем. Наверное, не стоит нам этого делать самостоятельно, поскольку от Касьяна мы того не услышали. Сказано же – глупые они, несмотря на почти полное всемогущество, и этот рассказ не украшающие. А придумывать и, тем более, измышлять неизвестные нам события – крайне опрометчиво. Сие занятие не представляется нам особо радостным. Но, знаете, есть у нас в закромах догадок нечто по части коренных соображений на этот счёт. И в кратком их изложении скажем примерно следующее.
Будто успешные и ловкие разработчики исполняли определённый подряд, изобретая необходимые русла для удерживаний, поворотов и сбросов течения мощных времён по склонам мироздания, и всего, что в них. А заказчиком, конечно же, выступал не менее успешный, ловкий распорядитель событий. Засекреченный. Не тайный, который на самом деле явный, а именно засекреченный, укрытый непроницаемою тьмой. Изобретённые им русла с упрямым постоянством, заданным гениальными инженерами, не позволяли художнику… или его женщине… обоим им они твёрдо запрещали быть вдвоём наедине. Туда, в уединение круглые сутки подкидывались различные посторонние граждане: поодиночке, по два, целыми толпами. Налицо тщательно рассчитанный сговор, налицо раскрученная интрига, имеющая запланированный финал. Вроде пьесы. И спектакль тот успешно реализовывался, неминуче приближая концовку видом совершенно неприемлемым для нашего художника, менее всего ему представляемым и желаемым. Прямо скажем, развитие событий шло в полную противоположность видимому направлению мысли и чувств. И тому есть причина. Та, коренная, о которой мы упомянули. И, для справедливости, чтобы не создалось впечатления, будто мы ходим кругами, отметим: столкновения различных так называемых судьбоносных происшествий, внутри которых пребывала Она, приключались при обязательном безучастии художника. Вернее, при абсолютном неведении. Такой штришок. Это обязательно и это есть обнаруженная нами коренная причина. Он продолжал ничего не знать о ней. В смысле информации. В течение времён и всего творящегося в его русле, а также и вдоль неподвижного безвременья, – неустранимым попутчиком оказывалась лишь постоянная и упрямая неуверенность, помноженная на саму себя, в представлениях о дальнейшем пребывании с той женщиной. Зыбкое ощущение этих представлений, вперемежку со стойким ощущением вины не отпускали сознание на обыкновенную человеческую волю. Он отсутствовал в её событиях. Сам.
Такие дела. Предавал ли он те обстоятельства уничижению при помощи неординарной силой духа или попросту не брал их в расчёт, – не суть. Он стойко не принимал ни деятельного, ни пассивного участия в её событиях. Не выстраивал там ничего. Их прилюдные свидания выпадали где-то, в отдельности от чего бы ни было, а любые случаи, где её жизнь обкатывалась волнами и струями внешнего влияния, а порой и растиралась жерновами особых происшествий, – они-то обязательно происходили вообще вне присутствия Касьяна Иннокентьевича.
Почему так происходило? Кто придумал ещё всякие иные законы помимо нас и Льва Николаевича? Хм. Сны. Да, да. Сны. Тут-то и возникли те особые сны, упакованные в не научную теорию, которую нам поведал рассказчик в начале повествования: о внутренних человеческих пожарах. Сны являлись беспрекословно реалистическими и оказывались богатыми на, ой-ой-ой, замечательные виды настоящего уединения с его бесконечным открытием. Сквозь неугодную ему обыденность проступали те долгие сны, полные желанными столкновениями жизненных струй, насыщенными радостями, а то и опасными приключениями, но – с недосказанным концом (в любом сне – финал проваливается в небытие). Чего в тех мирах только не обреталось, – хватит для украшения нескольких жизней…
А Касьян Иннокентьевич пока не ведал о той правильной теории сновидений, и терпеливо ждал, когда вещие сны уже начнут сбываться. Он определённо их считал вещими, то есть, предопределёнными проектами для неминучего претворения в жизнь. Одним словом, ждал, когда у той женщины явно возникнет к нему особый интерес вперемешку с пытливой участливостью. Конечно, иногда что-то такое проявлялось. Но – весьма скудно, иначе говоря, почти ничего не сбывалось. Лишь несколько недолгих уединённых встреч, и почему-то на почве одежды. Да и сны, пожалуй, тут ни при чём. У них, мы знаем, задача другая, противоположная. А явленные встречи, пусть не имеющие за собой ничего особо любопытного, не завязывающие и малой интриги в сей повести, эти почти мимолётные свидания – не столь пустяковые для памяти Даля, бывшего в ту пору то ли Почвиным, то ли Почкиным. Они оказались для него чем-то знаковыми.
– Где продаются такие шляпы? – однажды возникла её заинтересованность персоной Касьяна, сидящего на травке под удивительно особым деревом и вертящего на голове изделием необычного фасона и странного качества.
– Шляпы? А, эта. Я сам сшил. Из портьерной ткани. – Касьян был доволен её особым интересом, пусть не к нему лично, а к оригинальному изделию.
– Понятно. Первый раз? – по-видимому, продолжения заинтересованности не миновать.
– Угу. – Художник воспрянул духом.
– Видно, что не специалист. Ободок сморщился, потому что вырезан прямо. А надо по косой. Когда ткань вырезается по косой, то обязательно мягко облегает, не морщится и лучше приспосабливается к месту.
Участие будто бы проклюнулось.
– Но я всю материю потратил. Другой похожей не купить. Вырезать не из чего. Если из кусочков. Из остатков.
Пошла завязка общего дела.
– Значит, придётся из остатков. Или придётся ходить сморщенным. – Она вздохнула, слишком коротко, будто что-то хотела этим сказать, опустила веки, развернулась и ушла. То ли сожаление мелькнуло в том вдохе, то ли издевка.
Отличный попался повод, чтоб случилось повторное микро-свидание. Касьян перешил шляпу наново. Каждый кусочек.
– Морщинок уже нет. – Предпринялась попытка продолжить взаимоучастие.
– Молодец. Но лучше бы сразу делать правильно. – Снова короткий вздох, опускание ресниц, уход.
И всё.
Тем не менее, шляпа обрела в себе для художника определённо двойной смысл. Внутри её толщины, среди плотных переплетений ворсистых нитей – покоился факт заинтересованности и участия этой «совершенной жены», пусть ничтожный, но факт, факт чего-то недостающего, но присущего ему, и – «по косой». А ещё ему казалось, что заодно разгладил иные морщины в истоптанной ткани несуразного поведения, о которых давно знал, но откладывал на потом, и даже теперь не сразу сделал правильно. Она справедлива. Разгладить-то разгладил материю событий, но, скорее всего, безнадёжно с тем опоздал. Прошляпил. Не хлопнуть ли себя по голове?
Другой раз его попросили составить ей пару в качестве дежурных по гардеробу в ранее неизвестном ему заведении. Да и потом он сразу позабыл о функциональном назначении той странной организации. В те годы такой повинности подвергались все гражданские учреждения. Общественная повинность. Тут уж целая серия коротких уединений выпала в промежутках между пиками одеваний и раздеваний местной публики. И в один из коротких промежутков, среди чужих одежд, он предпринял попытку гадать ей по руке. Может быть, представился долгожданный предлог, чтоб взять, наконец, её руку в свою. И тот – не слишком самобытный. Но как он тогда её держал! Только он, один в целом мире человек, постигал чрезвычайно особый смысл возникшего в тот час прикосновения. Внешним же видом не только не обнаружил этого постижения, а, скорее, даже нарочно подавил. Как пожар. И никто не подсказал ему хлопнуть себя по голове, чтоб перевести намерение на истый курс. Господи, откуда ж берётся уверенное упрямство в собственной неправедности! Ведь когда она подала узкую ладонь, тогда же полнота сущности абсолютного раскрытия жены мгновенно произвелась в виде горстки расцветшего живого пространства. Всё умещалось в этой горсти. И вот он держит это всё в своей руке. Уже не просто прикоснулся к ней, но объял её. Всю её объял пальцами, способными принимать любые токи мироздания, а там и бесконечные и неожиданные тайны будущей жизни, а, стало быть, и всего себя, туда погружённого. Вот она, – абсолютная проникновенность. Это было там, в горстке живого пространства. А тут, в гардеробной прозвучал слегка насмешливый голос:
– И что у меня написано?
Отомкнуть ли правду? Взять и отворить? Хлопнуть себя по лбу, отбросить неуверенность и открыть перед ней сакральные знания? Но ничего подобного даже не почудилось ему. Он произнёс непременно всегда некстати попадающуюся под руку чепуху:
– Много написано. Мелковато. Нелегко разобрать. Ага. Странные животные без названия, которые пользы не приносят. Дикие. Вернее, одомашненные. И вреда – тоже. Но след от них глубокий.
– Странно. Животные. На руке. Угу, прирученные, значит, – она легонько посмеялась, – а домашние люди есть? Прирученные мужчины, например.
Касьян мог бы сказать это о себе. Ведь он видел в содержимом ладони именно то, что им считалось сугубо своим. Вообще – собой. Там восседала его личность. Ни больше и ни меньше. Вроде бы действительно он оказывался будто ручным. Но даже не помыслил того озвучивать. Во-первых, глупо это говорить в подобном контексте. Во-вторых, – он уже, кажется, твёрдо убедил себя: никогда ей не признаваться в тонких ощущениях, ни словом, ни поступками. К тому же, гадать Касьян не умел и к тому не стремился. Тем более, о какой такой примитивной ворожбе могла быть речь в тот миг, когда вообще всё раскрыто. Но, что делать? Он принялся перед ней играть выдуманную роль, притворился большим знатоком цыганского промысла, придумывал что-то смешное. Мимоходом совершил для себя открытие: шутить, паясничать, – это же наилучший способ скрывать острую боль от ожогов в груди. Она и смеялась. Даля, вернее, Почвина или Почкина радовал тот смех. Они вместе смеялись впервые. Наедине, впервые. А линий на её ладони оказалось превеликое множество. Подобной густоты черт и чёрточек он раньше не встречал ни у себя, ни у других знакомых людей. Их изобилие довольно убедительно подтверждало устойчиво сложившееся представление о ней как о бесконечности. Но продолжающий трепетно раскрываться и без того давно раскинувшийся перед ним её глубинный мир, никем и никогда не постигнутый – гаданию не подлежал.
Потом произошло длительное молчание под покровом чужих одежд на вешалках.
И ещё пара-другая коротких уединённых встреч без продолжения промелькнули в потоке жизни. Тоже – опосредованные одеждой, но иной. Не отдавая себе отчёта, он каждый раз усердно надевал на себя непроницаемые для чувства толстенные облачения, невесть кем подкинутые. И принимался всяко шутить. Под конец, незаметно для себя, привелось ему всюду, хоть наедине с ней, хоть в любой компании, где кроме кого бы то ни было присутствовала она – только паясничать, а потом и принять это за устойчивую привычку.
– «Ridi, Pagliaccio, e ognun applaudirа»(*)! – между прочим пропел художник и наш рассказчик на манер какого-то знаменитого тенора.
(*)Смейся, Паяц, и всех ты потешай! (итал.) Перевод И.П. Прянишникова.
А её широкий и не моргающий таинственный взгляд по-прежнему и подолгу ложился на Касьяна. И что-то не переставало скрываться от него по другую сторону. Что?
Ответ на наш вопрос, кажется, начинает проклёвываться.
Ни с того, ни с сего, откуда ни возьмись, произвелось чудо: наладились их встречи. Наедине. И подолгу. Густые помехи под кодовым названием «обстоятельства», как по команде, разошлись по всяческим сторонам и пропали в дальней перспективе. Наверное, тот особый научно-исследовательский институт с производственными лабораториями передовых технологий спешно расформировали, а начальник застрелился. Ну, кажется, теперь уж, как говорится, карты в руки. Долой неуверенность, долой вину. Вперёд, судьба, торопись, не мешкай. Да, да, а сия действенная участь и вправду не мешкала. Взяла она двух молодых людей за руки и вывела на авансцену. И в ярком свете рампы Касьян узнал о вполне конкретных и ясных отношениях «прямо-таки жены» с одним из многих знакомых, приятелей и прохожих чужаков, постоянно сопровождающих её, с одним человеком из вороха других, которые не замечали пожара, не догадывались о горении света внутри него. Узнал не понаслышке и не со стороны, а непосредственно и очевидно: эти отношения стали заметны настолько, что и догадываться нет нужды. Оба человека ничего не подавляли в себе и не скрывали: ни от себя, ни друг от друга, ни от многочисленного сопровождения. И тогда же покров тайны её взгляда чуть-чуть приподнялся, а под ним что-то показалось. Чуть заметно пробежал чёрный краешек чьей-то необратимой обречённости, мелькнуло чёткое предначертание судьбы, шагнувшей вперёд, не мешкая, будто воин с копьём в нетерпеливой руке. Чья – эта обречённость в её взгляде? Впрочем, и судьба тоже? Чья она, совершающая такой вольный рывок вперёд? Оно очевидно. Это сдвинулась с места и ринулась куда-то на подвиги – действительно её судьба, и более ничья. Конечно, её. Такое происшествие. И оно мелькнуло в её взгляде, будто выхватывая фотокамерой самый многозначительный в жизни кадр.
Между тем, господин Почвин в какой-то момент углядел в человеке, в том, одном из других, в том, с кем образовались у его женщины слишком конкретные отношения, – заприметил в нём образ будто не соперника, а человека действительно постороннего, но будто бы приятеля. Да, он почему-то представился Почвину именно посторонним приятелем, в смысле – параллельным ему, Почвину. Эдакое паранормальное явление. Мы не знаем причины столь неожиданного определения этого человека постороннего – одновременно воистину дорогим приятелем. Оно свершилось вдруг. Раньше они просто обменивались философическими соображениями и остротами по разным поводам, не досаждая друг друга вопросами личных особенностей во взаимоотношениях. А теперь – стали близкими приятелями в параллельных мирах. Это ощущение он, мы думаем, обнаружил при помощи хорошо ему ведомого «послечувствия». О том Почвин решил без особого разбирательства. Пришедшая ниоткуда симпатия не спрашивает дозволенности. И ущербность того человека, постоянная, но пока не интересовавшая Касьяна и потому не выявленная вкупе с избыточностью, не была она помехой для благосклонности. И тут же поверил Касьян, что давным-давно любит их обоих. Не вместе. Любит порознь и по-разному, не обращая внимания на явное отсутствие взаимности с той и другой стороны. Но любит сугубо с боковой, что ли, точки зрения, потому и не замечает протянутых между ними и крепнувших нитей будущей семейной пряжи. Ведь об их естественном и самостоятельном влечении друг другом, но без его участия, ему и в голову никогда не могло прийти. Более того: он уверен, что они между собой дружны чисто из-за его чудесного отношения к ним обоим, правда, порознь. Вот почему не было у него мысли о конкуренции между ним и ставшим вдруг чрезвычайно дорогим ему человеком, дорогим и будто посторонним, да вдобавок – ущербным да избыточным, и всё в одном лице, вот почему не могло быть у него ни такой мысли, ни такого чувственного порыва. И общепринятой в таких случаях ревности – не возникло у него. Тому препятствовало, ранее подмеченное нами паранормальное восприятие вполне реального события. Предполагаемые для обычного человека языки пламени всякого подобострастия ничуть не взбудоражили нашего рассказчика. И нечего ему тут гасить. Вдобавок, привычка, наработанная борьбой с «пожаром в груди», способствовала тому. Он вообще мог оставаться в полном спокойствии. Махнул бы рукой. Даже посмеялся бы. Это если б не возникло одно «но». И не просто «но». Такое «но» действительно единственно одно, и встречается – не чаще собственного рождения: художника посетило глубочайшее ошеломление. Вот уж случилось ему ощутить удар по голове, – всем ударам удар. Боль души – нетерпимая. Постоянно представленная пред его взором фантастическая неожиданность совокупно с таинственной непредсказуемостью во вполне оформленном образе жены, – осуществились они вдруг невозможным для него вывертом. Реальность в виде чудовищной изнанки выстроенной фантастики оказалась не менее неожиданной и не столь уж предсказуемой. Ошеломительной. Для него. Для представлений о человеческой жизни в обетованных пространствах. Но не для обычно протекающей вокруг жизни обычных людей на рядовом пространстве земли. Здесь шло размеренным чередом и завершалось до классической ясности – азбучное, логически выверенное событие.
Оказывается, можно обитать в этом мире, обходясь без представления о жене, которое имел Касьян.
Открыта ещё одна сторона смысла того странного женского взгляда. Там, помимо обречённости и неучастия в играх судьбы, немигающая широта свидетельствовала об отсутствии даже малейшего намерения женской оценки нашего художника и женского сравнения его с иными господами. Взгляд, оказывается, был воистину проницательным, то есть проницал Касьяна без приостановки на нём, будто нет его в материальной природе. Мы думаем, справедлив был Касьян, когда поправил нас в определении этого взгляда, явившегося впервые: неузнанный.
