Георгий Тимофеевич Саликов
Девочка и Дорифор
Незадолго до того, обзаведясь на рынке тяжестью всяческой снеди и ступая по недлинной дороге домой, папа, полное имя которого – Касьян Иннокентьевич Даль, не глядя, миновал аптечный киоск, а потом, пройдя несколько шагов и вспомнив о давней необходимости в одном лекарстве, не поленился воротиться. Раньше некогда было купить, а теперь уж, как говорится, заодно. Несколько секунд назад, когда он проходил мимо, киоск был свободен от покупателей. А по возвращении, трое относительно молодых людей, две женщины-красавицы, лучше сказать, красотки, и один округлый, тугого склада мужчина, подошли раньше него и обволокли прилавок. Одна женщина, подняв плечи, будто недоумевая чего-то, медленно и принуждая себя, вроде покупала или собиралась покупать, но не знала что. Другая, вздёрнув брови, оглядывала содержимое киоска за стендами и под витриной прилавка. Обе красотки, видно, только что побывали в «салоне красоты». Стильные причёски у них, тонкие ароматы, косметика всякая, покрывающая искусственный загар. Мужчина стоял, оттопырив локти, как это делают ответственные охранники, и перебирал в пальцах ключи, как это делают настоящие хозяева. Его лоснящееся лицо не испытывало нужды в косметических средствах, а сбитое тело с округлым животом, плавно перетекающим в такого же свойства грудь, исключало необходимость посещения фитнес-клубов. Даль выждал минутку, другую, третью. Потом попытался подойти сбоку, полагая спросить у продавца, есть ли тут нужные таблетки. Если нет, следовательно, и ждать незачем. Молодой человек сделал встречное движение, грозя не подпускать папу до прилавка. «Простите, – сказал Касьян, – не беспокойтесь, пожалуйста. Я подожду очереди, но мне бы только узнать, есть ли нужная вещь, чтоб зря не стоять». «Вот закончат обслуживать, тогда спросишь», – густым грудным голосом нагловато выдал сопротивление охранник и по совместительству хозяин двух дам, выпятив притом эту вещательную грудь, как две капли воды похожую на живот. «Но вы же ничего пока не покупаете», – зря попробовал войти в диалог Даль. «Щас ты у меня заболеешь», – был вразумительный ответ. «Да я без вас, – почему-то продолжил Даль ненужную беседу, – без вас болен». «Тогда станешь у меня больным инвалидом», – уже с явной угрозой произнёс тугой мужчина, по-видимому, красуясь перед своими женщинами лишь ему одному ведомым подвигом. И пнул Касьяна покатой грудью. Пиная, возвысил грудной голос, до визгливости: «Ах, ты меня тронул! Ну, держись». «Экая незадача, – промолвил Касьян, обращаясь куда-то в промежуток между женщин и пожимая плечами, – надо бы чем-то успокоить человека». «Тебя я сейчас успокою. Навечно успокою. Ты у меня станешь мёртвеньким больным инвалидом», – раздухорился этот, ещё по другому совместительству, оказавшийся хозяином жизни. Он задрал вверх густоголосое туловище, перегруппировывая затекшие упругим жиром плотные мышцы между животом и грудью. И набрал воздуху, чтобы увеличить эдакий бурдюк или эдакие мехи. Женщины помалкивали, слегка и загадочно улыбаясь. Даль на шаг отступил, избегая очередного столкновения бюстами. Уверенный в себе собственник, полагающий себя владельцем вообще всего, что существует в ближней и дальней округе, продолжал играть роль злобного забияки, переминая ноги. Или пребывал в привычном своём естестве. Оскорбления и угрозы сыпались из мешкообразного тела, словно из рога изобилия ещё с минутку, попутно с набранным воздухом высвобождаясь из неволи. Грудо-живот ходил ходуном, снабжая ругань новыми и новыми порциями пневматического выхлопа. Но обещанные мероприятия пока не торопились начинаться. Копились. Вскоре одна из красоток заинтересованно вертела пальцами с тёмно-фиолетовыми ногтями – броскую упаковку, исполненную додекаэдром. Это она приобрела пилюли для омоложения чего-то (аптекарь так пояснил: «омолаживающее», но притом сделал извинительное выражение лица). Купила и быстро отошла от прилавка. Другая – за ней. Движение у них протекло не прямое, не фронтальное, а слегка бочком. Ну, и молодой вроде бы человек, а вроде бы не знаем кто, вынужден был последовать за ними обеими, не успев завершить угроз прямыми силовыми действиями. Зря копил. «Вроде бы человек» был-таки людского происхождения. Владелец, в конце концов. Собственник. А что касается пола, то явно мужским не являлся. Так думал папа. Ну, когда кто-то кому-то делает плохо и ему же это ставит в вину – манера, без сомненья, женская, да и та не столь высокого достоинства. Скорее, безнадёжно низкого…
У папы вскользь всплыли воспоминания о бывшей жене. Та частенько поступала именно подобным манером, а потом вовсе прекратила супружество, разобидевшись до крайней меры. Заодно в мыслях едва заметно мелькнул её давнишний образ, оставаясь безукоризненно дорогим…
Папа с нажимом прищурил глаза и тут же отворил их на полную величину, а потом обратил, наконец, подготовленный давно вопрос продавцу и получил ответ: «сожалею, но сегодня нет; может быть, завтра подвезут». Вздохнув и приподняв нижние веки, Даль отошёл в сторонку. Оттуда увидел троих бывших покупателей. Они уже садятся в новенький тупозадый «Peugeot» с дымчатыми окнами. Женщины сели сзади. На водительское кресло рухнул бесполый хозяин-забияка. Будто бы окунулся с головой в умопомрачительную бездну.
И эта неприятность подавляла Даля по пути домой. «Ладно, – думал отягощённый папа, – пусть себе хамят. Себе. Именно. А до меня им не достать. Я один для себя подобное могу сотворить. Сам. Нахамить себе ничего не стоит. При любой погоде, при людях, при одиночестве. И никто посторонний не станется тому причиной, даже омолаживающиеся отморозки. Они ведь тоже хамят именно себе, воруют главные ценности опять же у себя. Да не знают о том. Небось, вообще блаженны без оглядки. Омолаживаются молодильными яблочками до младенчества и не ведают что творят». Папа инерционно проводил через мысль всякие иные похожие сценки, поругивая сколь обидчиков, столь себя, а заодно – всю эту испокон веков неправедную среду человеческого обитания. Однако ж вскоре успел поймать и собственную персону на мысленной возне. Подумал: «ну, и возня в твоей голове». Параллельно с горечью отметил и причастность ко всеобщему воровству да хамству. Оказывается, и он занимается воровством. Прямо в личности. Себя обворовывает: хамит бессмертной душе, похищает ценное время жизни, замещая светлые мысли и возвышенное воображение никчёмным сором. Поставил себя, как говорится, на место. Было ещё что-то стороннее, почти незаметная подсказка витала рядышком с мыслью. Но подсказка витала решительно по другому поводу, тому, который чрезвычайно редко и мало кому подворачивается. Её он и проглядел. По обыкновению. Потом кто-то даже постучался в окошко размышлений, помахал рукой там, снаружи. Даже почти ясный был звук нехитрого слова. А в одном пространстве со звуком сквозь достаточно замутнённое окно угадывался жест руки невидимого существа, указующий в занебесье. Подсказка оттуда не назойливо пыталась пробиться непосредственно в мысль. Даль на мгновенье даже приостановился, но не понял, ради чего. Правая рука, праздная от вещей, казалось, получила слабый сигнал от подсказки. Рука чуть-чуть поднялась, изготовляясь, может быть, без приказа со стороны мысли сотворить врождённо свойственное крестное знаменье, но ещё иная незримая, неощутимая тяжесть отогнула её обратно.
Хлопнули ставни за окнами размышлений, и мгновенно без следа сокрылись витающие за ними устойчиво неожиданные, недостающие и странные подсказки. А Даль и замешкаться-то не успел. Он беспричинно, чуть-чуть приостановился да сразу пошагал дальше, одновременно возвращаясь в предполагаемое русло дельных размышлений. «Нельзя оскорблять душу, нехорошо забивать ощущения жизни безобразными мусорными свалками да помойками», – пробежали слова у него в уме. А внешне, мимикой лица он поставил точку в конце своего решения.
И когда художник Даль законно поставил эту уверенную точку, перед ним оказался старый дружище.
– Дорик… – засомневался он, – действительно ты?
– Касьян! Лёгок на помине. Я же тебе письмо писал. Официальное. Но потом выкинул. А сейчас просто о тебе думал, ну, не сию минуту, а чуток пораньше, и не о тебе, а о твоей живописи, которая, оказывается, отнюдь не живопись, – от неожиданности встречи, слова звучали нескладно.
– Да? – Касьян обрадовался и по этому поводу, – Молодец. Точно. Не умею ничего делать. Знаю. Недавно узнал. Сегодня, – речь художника тоже выстраивалась литературной корявостью, – за что ни возьмусь, ноль толка, и никого довольных нет. Все дела мои без надобности. Я ж нынче весь день сохранял в башке эту невзрачную мысль, о том думал, почти страдал. Ну, не прямо сейчас, недавно. А только что мусор завёлся всякий да вертелся, вертелся. Вот его-то я и выкинул, перед замечательной встречей с тобой. Будто нарочно очистился.
– Я письмо выкинул, а ты – мусор. Занятно. Про письмо я знаю, пустое оно. А мусор, который в голове, он что такое?
– Ругань. Ругался в уме.
Дорик хихикнул. Наверное, отметил про себя согласие с нами по поводу наличия в головах у прохожих, по преимуществу, безудержной бытовой возни и бессмысленной ругани из-за битком забитой печёнки всякой дрянью. Но Даль – другой. На то и Даль. В нём одни ясные мысли могут роиться. И льются они, чистые думы – незримыми волнами, исходят вокруг источника своего и расходятся на дальние расстояния. Поэтому человек, похожий на древнего грека, хихикнул и произнёс:
– Ругаться, на тебя не похоже. И мусорить не умеешь. Или успел научиться? А о твоей живописи не в том смысле я сказал, будто не похожа на искусство. И разве я говорил о ней чего плохого? Нет, не в том смысле. И не моя это оценка твоих чудесных работ. Не мой вердикт. Это одна странная и незнакомая мне особа недавно отозвалась о твоих работах тоже странно. Зашла ко мне, увидела твой новенький альбом, обозрела все репродукции картин от корки до корки да вынесла суждение: не живопись, мол, там помещена, таланта живописца не видать. Другое что-то, даже не понять, искусство или не искусство. Но, что интересно, это неизвестное – значительно лучше.
– Мой альбом? Нет у меня альбома. Ни новенького, ни старенького. И репродукций нет. Ты, перепутал.
– Хе. Перепутал. Тебя уж перепутаешь. Сам, небось, позабыл, что работы твои вышли. Прямо из типографии взял. Мне достался экземпляр по блату. Редактор в издательстве знакомый. Кстати, хорошая мысль: давай-ка автограф нацарапай, а?
– И ты по этому поводу писал мне официальное письмо? – Касьян Иннокентьевич Даль вроде бы пытался пошутить на манер обычной приятельской беседы. А в порожней от мусора голове мелькнуло сравнение недавней думы о невостребованном существовании и этой новостью о публикации.
– Письмо? – переспросил наш древний человек, похожий на Дорифора.
– Ты же намекал об официальном письме на моё имя, – Касьян продолжил шутку, но в то же время пытался поймать рядом промелькнувшую мысль.
– А, нет, – Дорик снова хихикнул. – Письмо – это у меня свои заботы. Журавль в небе. Потом расскажу. А альбом – другое дело. Он-то уж точно в руках.
– Значит, кто-то выпускает альбомы, кто-то хватает их голыми руками, а я о том ничегошеньки не знаю. – Художник, может быть, и возмущался, но попутно с тем в подкорке левого полушария мозга образовалось подозрение о значимости кое-чего, им наработанного: труды оказались кем-то востребованы. Оттого-то и смятение стряслось, да распространилось и на полушарие правое.
– Не знаешь? И не врёшь, что не знаешь? – Дорифор удивился, и тоже сугубо подлинно.
– Нет, – незамысловато и ясно высказался Касьян Иннокентьевич об удивлении приятеля.
Приятель немного призадумался, а потом поразмыслил вслух:
– А как же эти гаврики сработались без тебя? Ведь большая компания трудилась. Издание альбома немалых усилий требует.
– Кто их поймёт, – Касьян отвёл сощуренный взор куда-то в область невидимого за домами горизонта, – редактор, говоришь, знакомый. А я не знаю добрых редакторов. Издателей тоже знакомых нет. И они меня знать не должны. И обещающих предложений о публикации не поступало. Никто ничего подобного не предлагал. Никто не приходил, нагруженный ни фотоаппаратами, ни кино или видео. Мероприятия по съёмкам не проводились, не было никакой фотосессии, – он вернул взгляд на вновь найденного приятеля. – А вообще, скорее всего, день такой ненормальный сотворился нынче. Сплошные новости, прямо на глазах. То дочка цирк учудит с горшком, то гости странные приходят без приглашения, то дрянь всякая на голову сваливается. То вдруг таинственный твой альбом прямо с неба или… но по блату.
– Значит, не только я принимаю странных гостей, значит, ходят они повсюду, – Дорифор округлил глаза. – И дочка у тебя ещё маленькая есть? Молодец ты у нас. Что же она с горшком делает?
– Не маленькая, – художник, напротив, прищурился. – Большая. На голову длиннее меня. А горшок выпал у неё из окна. Горшок с деревом.
– О! Так то твоя дочка?
– То? Какое то?
– Я же заходил сегодня к тебе, – Дорифор повертел округлыми глазами. – Искал дом по памяти, но оказалось, что не помню точного адреса. Примерно только. Поэтому не был уверенным в правильности выбора. Зашёл в неуверенности. И дочку не узнал. А, нет, узнаю, узнаю, – он, подобно художнику, сощурил глаза. – Припомнил сейчас лицо и узнал. Похожа. Ха-ха. Ну да, я ведь раньше никогда её не видел. Нет, совсем маленькую видел. Давно. Постой, кепку сними.
– Ну, – Касьян чуть приподнял головной убор над головой.
– И ты же был там на улице. А я тебя не узнал, – человек-изваяние развёл руки перед собой.
– Точно, – художник Даль возродил головной убор на месте и опустил козырёк на брови. – Ты же с деревом стоял. И я тебя не узнал. Дерево загораживало. И ростом ты поменьше стал. И седой навечно.
– А ты побелеть уже не успеешь. Нечему тебе на голове белеть. Ха-ха. Да. Да, но автограф! Я ведь тут рядом живу. Вон, в соседнем доме. Давай, зайдём на пять минут. И альбомчик заодно посмотришь.
– Да, я помню, ты недалеко от рынка живёшь. Но интересно. Ну, пойдём.
– Дай-ка я твой мешочек понесу.
– Нет, не надо, я к нему привык.
И оба старых приятеля, которые успели давно позабыть лица друг друга, вошли в дом, где есть знакомая нам квартира, а в ней запрятана одиночная обитель человека, похожего на античное изваяние.
Можно, конечно, и сейчас, ненавязчиво, но припомнить Касьяну Иннокентьевичу Далю пару почти незаметных историй, скромных таких свидетелей его невостребованной участи, водившейся в былые времена. Мы откинули кисть руки от губ, и было, начали уже подкидывать наш заранее подготовленный компромат, но художник с другом непомерно быстро взбежали по лестнице всего лишь до второго этажа и остановились у двери, той, что иногда шевелится и устраивает сквозняки. Нет, толковать у порога неудобно.
Потом.
Когда хозяин квартиры вставил в скважину ключ, тот не поворачивался. Ему препятствовал твёрдый предмет.
– Изнутри вклинен другой ключ, – проворковал человек. В мыслях пробежали сомнения по поводу необитаемости жилища во время его отсутствия, и вторила им неуверенность в том, что давеча запер вход. Печь запер, а вход… – придётся позвонить.
Давненько не доводилось нажимать на кнопку звонка собственной квартиры. Но ничего не поделаешь. Придётся вспомнить, как это делается. И он, упруго выгнутым большим пальцем, вдавил беленький кружок полностью внутрь. Длинно нажал. А потом кончиком указательного пальца ткнул кнопку ещё раз, но коротко и отрывисто. Ключ с той стороны скважины зашуршал, дверь отворилась. За порогом стояла та же бело-черная дама, та гостья, которая выпила чай с горкой и пропала.
– Здрасьте, – почти отлаженным дуэтом в чистую терцию поприветствовали баскетболистку оба невысоких мужчины.
– А, извините, – улыбаясь сомкнутыми устами, молвила новая хозяйка, – дверь ветром открыло, я и заперла её на ключ. Защёлка-то не работает.
Старые приятели обтекли даму сбоку и прошли вглубь. Там – свернули налево.
– Ха, понятно, – тихо сказал седой мужчина, – это соседка моя. А то ведь и впрямь пропала, будто сквозь стены. Ну да, и музыка из-за стены слышалась. Значит, она и есть соседи. Отыскалась. А я подумал о ней, будто она Фата Моргана, пришлая из глубины веков, или ещё похуже. Заходи.
– Познакомь заодно. Приметная дама, – гость голоса не приглушал.
– Верно говоришь. Приметная, но неведомая мне. И сам познакомлюсь, а то ведь не успел.
– Вот, – хозяин известного нам помещения, плотно обставленного предметами жизненной необходимости и просто красоты, высунулся из-за поворота, жестом откинутой назад руки обращая на себя внимание стоящей поодаль женщины, – вам необычайно везёт сегодня. Просили ведь познакомить при случае с интересным художником, автором картин в альбоме. И, взгляните, он уже готов предстать пред ваши очи. Даже не при случае, а нарочно. Поглядите, рядышком со мной – настоящий художник Даль и, как говорится, при всём уважении.
– Касьян, выгляни, – постоянный здесь жилец легонько пнул приятеля и гостя кончиком локтя.
Женщина, грациозно переступая невидимыми, но угадываемыми под платьем долгими ногами, достигла входа Дорифоровой комнаты и подала руку сразу обоим мужчинам. Точно посередине между ними.
– Морганова, – представилась она, – фамилия моя – Морганова. По мужу. Он был Морган. Мы из Пльзеня, из Богемии.
Первым ухватился за её руку бывший хозяин целой квартиры, а ныне, понятно, лишь малой части.
– Дорофей, – сказал он, – это у меня такое имя, – Дорофей Иванович.
– Даль, – произнес второй, покашляв и перенимая руку женщины.
– Я думаю, надо бы нам троим войти, – предложил Касьян Иннокентьевич, адресуя свободную руку в открытый входной проём. Гость явно разгонял течение знакомства. – От двух мужчин вам не удастся сбежать.
– Извините меня. Просто вдруг очень захотелось подремать. Вышла, не дожидаясь вас, да тотчас незаметно уснула в своей комнате.
– Да? – изумился Касьян Иннокентьевич Даль,– я тоже недавно прикорнул чуть-чуть. А ведь никогда не спал днём. Это Вагнер на меня подействовал.
– Вагнер? – теперь уже подивилась дама, – такой ведь шумный. Не помню ничего, похожего на усыпляющее.
– Угу. Причём врубил, как говорится, на полную мощность.
– И я, – поддакнул Дорофей, – и я вздремнул. Даже без какого бы то ни было колыбельного сопровождения. А кстати, как вас по имени величать? Не по фамилии же обращаться. Формально получается, даже не по-соседски. Это Даля можно вроде бы по фамилии, его вообще только так надо называть, потому что он Даль и есть.
– Фотиния. Светлана, по-вашему.
– Фотиния Морганова, – медленно сказал бывший хозяин единой квартиры, – на самом деле почти Фата Моргана. Звуки очень совпадают. И поведение похоже: внезапно появились и внезапно исчезли, именно по-привиденичьи. Вроде призрачной картинки. Одним словом, Даль прав, идёмте, идёмте. Все проходим. – Седовласый, в недавнем прошлом одинокий жилец, сощурившись, оглядел свободную, с переливчатою белизной одежду соседки, словно нарочно дополняющей образ привидения, но не стал об этом распространяться.
Целиком вся тройка втиснулась в холостяцкое помещение. Хотя мы не имеем права достоверно утверждать, будто обладатель комнаты уж точно холостяк. Обстановка холостяцкая. Но почему бы не иметь семью и даже ещё одну квартиру поодаль, где точно его многочисленное семейство размещается? (Мы мельком представили множество детишек, мал-мала меньше). А здесь он получает особое удовольствие, вкушая блаженство одиночества в свободное от семьи время? Надо подумать.
Фотиния села первой. По привычке, стараясь не волновать мужчин величиной роста. Она опустилась на прежде выбранное место. Перед тем взглянула на заднюю обложку альбома, где вырисовывался портретик автора, сравнила с оригиналом, недоумённо подняла брови. Затем ею было восстановлено положение альбома ребром вплотную к подлокотнику. И кстати. Потому что из-за свежих впечатлений позабылась основная причина, вдохновившая старых друзей зайти сюда. Дорофей, тот, который в молодости был неотличим от Дорифора, сказал «о», тут же достал альбом из узкого пространства в кресле между Фотинией и подлокотником. Подержал, и подал Далю.
– Авторучку дать? – поинтересовался он.
– Дать. Но погоди. Посмотреть тоже дать.
Автор картин-не-картин, отпечатанных на бумаге, стал перелистывать страницы свежего издания.
– Откуда снимки взялись? – со слабым изумлением вопрошал автор. – Вроде качественные. Смотри, отменно профессиональные. Для того нужен специальный свет и долгая выдержка. Украдкой, по-шпионски, не получится. Таинственное проникновение в дом? Нет. Дочка без меня никого взрослых в дом не пускает. А если бы впустила, то рассказала бы.
– Действительно, никто у тебя ничего не снимал? – Дорифор притом не без тонкого наслаждения отметил про себя, что его-то в дом пустили.
– Нет. Я же говорил. По крайней мере, при мне. Сам я снимал когда-то. Из любопытства. Пробовал. Моих снимков в этой книженции нет. Одним словом, тут явно вышла бойкая отсебятина.
– А вдруг дочка просто забыла тебе предъявить отчёт о фотографах. Или эти специалисты о том попросили. К примеру сказать: обо мне она поведала? Я же приходил к тебе. Дальше прихожей, правда, не продвинулся.
– Поведала о тебе, доложила. Подробно. Ха-ха. Приходил, говорит, эдакий чудак. Но чего-то испугался. Дочки моей побоялся, да? Боевая девочка, а? Особенно в гневе, скажу тебе по секрету.
– Да ну. Девочка хорошая, отзывчивая, ответственная. А испугался, да, может быть. Но – возможной ошибки. Испугался шальной мысли: вдруг перепутал адрес. Ха-ха.
– Угу. Значит, говоришь, девочка хорошая, а редактор просто знакомый. Или тоже хороший?
– Да. Знакомый, но не близко. И хороший, смотри, вполне приличное издание. Пиратское, но достойное тебя. Шикарные репродукции, – молвил некоего рода тоже репродуцированный античный герой и подал мастеру толстый сочно-зелёный фломастер.
– Ух, ты! – художник слегка отпрянул в сторону контрабаса и локтем задел самую толстую струну, извлекая из неё зычный звук, – потоньше ничего нет? Крупными вещами балуешься.
– Давай, давай, не скупись, подписывай смачно.
– Да чего скупиться, – автор, вступающий на тропу, ведущую к славе, взял пишущий предмет и поверх всей внутренней части обложки крупно написал: «от души – дружеской душе»; и помельче: «дорогому Дорику».
– Пойду я, – Касьян изготовился на выход. У него зародилось любопытное размышление: «Оказывается, востребовано кое-что. Началось. Но слишком ненормально. И кому такое нужно»?
Тут и Фотиния подала голос:
– Познакомиться-то мы познакомились, а поговорить не поговорили. С вами поговорить ведь интересно.
– Простите, ради Бога, я домой тороплюсь. Дочка там. Голодная. Растёт ведь, необходимо кушать. А продукты здесь, – он легонько раскачал тяжёлую авоську. Пойду питать наследника. Дорик, возьми, да организуй встречу. Потом. Закрой, кстати, за мной, а то ветер устроит неприятность ещё и у вас.
Дорик прошёл за художником, похлопал его по плечу через порог, запер дверь и вынул ключ. Потом вернулся в комнату, отдал ключ Фотинии.
– Это ваш. Значит, мы соседи. А я не понял, – новоявленный сосед рассеянно поглядел по сторонам потолка.
– А вы тоже художник? – спросила новая соседка или старая хозяйка квартиры, оглядывая скульптуры на горизонтальных поверхностях мебели и небольшие картины по не заслонённым обстановкой стенам.
– Нет, работы не мои, а это вообще слепки античных фигур. Я только мебель тут слепил.
– И контрабас?
– Угу. Он тоже вроде мебели. Из обломков слепил. Подобрал набор щепок от него и склеил. Слепил.
– Красиво слепили. Да он и сам по себе красавец. Правда, в больших оркестрах никогда не является солирующим, несмотря на доминирующие размеры. Это в малой компании на нём позволительно повиртуозничать. А ещё лучше ему чувствуется вообще в отсутствии слушателей, где-нибудь в поле, в лесу или на горе. А иногда и здесь, тоже в одиночку.
– Нет, я над ним и на нём давно не тружусь. С тех пор, как склеил и поставил сохнуть. Он лишь очертаниями крупных форм намекает на музыку со значительным смыслом.
– Интересно. Значит, вы столяр.
– Угу, столяр. За столом больше посиживаю, попробовал отшутиться сосед, – значит, подходящее слово – застольник.
– Да, – пропела соседка, медленно кивая головой, нарочито подчёркивая лёгкую иронию в интонации, – вы похожи на столяра и контрабасиста или плотника с той же точностью, что я – на Фату Моргану.
– Плотник? Хе-хе. От слова плоть. Это в отличие от призрака. Занятные вы даёте определения.
– А вы позволите альбомчик взять на вечер? – Фотиния собралась уходить, особо не стремясь продолжить беседу.
– Угу, – согласился сосед, – если сподобитесь вернуть по личной инициативе.
– По личной, сподоблюсь, – соседка почти рассмеялась. Сегодня же вечером. Вы никуда не уходите?
– Нет, буду столярничать.
– За столом сидеть?
– Угу, за столом. Застольничать.
– А давайте… ну через часок позастольничаем по-настоящему. Я вас приглашаю. По-соседски. Пусть будет маленькое будто новоселье.
– Да, пожалуй. Столовые дела, как и плотницкие, весьма универсальны. Приду.
– Я вам в стенку постучу.
– Хорошо, буду ждать условного сигнала.
Фотиния взяла альбом «изобразителя» Даля, изготовленный пиратским способом, и ушла в сопредельную комнату.
– А фотография автора на обложке совсем не похожа на оригинал, – она воротилась и произнесла сию реплику в приоткрытый проём двери, – живой Даль намного симпатичнее.
Затем она исчезла вновь на прежний манер привидения.
Случайно попавший в наше время античный герой и впрямь основательно сел за стол. Он подвигал глазными яблоками и остановил взгляд на маленьком участке поверхности. Незадолго до того, мы знаем, там лежали две бумаги с неоконченными письмами, превратившимися затем, после чуть ли ни опасных перипетий в самолётики, и благополучно взяли старт у окна, да неизвестно, где полетали и где приземлились. Успешен ли был полёт, удачная ли была посадка, или не очень-то им повезло? Лежат ли они ещё, слегка припав набок и сохраняя форму? Или сразу же затоптали их тяжёлые ступни ног или ещё хуже – колёса какого-нибудь трактора? Или резвые детишки разорвали их в клочья? Или они, будем надеяться, и целые пока, но вскоре попросту станут жертвами дворника? Живое подобие классической изобразительности мелко покачало головой, не поддакивая нам и не возражая. А ещё ведь с угла стола упала одна вещица, может быть, значительно более ценная, чем самолётики. Слетел предмет, вероятно, чрезвычайно и жизненно необходимый нашему герою, а то и целому человечеству. Но об этой потере он вроде позабыл или вообще не заметил, а человечество и не подозревало о том. Ныне взгляд героя без помех продвигался вперёд по собственным двум осям – до бесконечных глубин бескрайнего пространства, не заботясь о фокусировании. «Интересно», – подумал он, – «стереоскопическое изображение бесконечности отличается от моноскопического»? Исследователь попеременно смежал веки то одного, то второго глаза и подержал отворёнными их оба, всякий раз целеустремлённо посылая взгляд в бесконечность. При взгляде двумя глазами бесконечность оказывалась ближе.
Новенький тупозадый «Peugeot» нёсся по улице. Внутри него, одинаково чуть-чуть вобрав головы в плечи, разместились относительно молодые люди: две красавицы, а гоже заметить, красотки, пожелавшие стать еще прекрасней да милей, и владелец их, округлый, тугого склада мужчина (внешнего вида). Нёсся автомобиль, потому что по воле безотчётного повелителя постоянно шёл на обгон, устойчиво набирая и набирая скорость, да ни капельки не сбавляя оной. Возможно, такой сложился обычай у водителя «Peugeot»: копить всё попадающееся под руку. Сейчас это скорость, а до того – разные иные вещицы, о которых мы не знаем, кроме самой машины и двух женщин. Какая разница. Главное – хватать да набирать. Собственник без имущества – всё равно, что петух без куриного гарема. И всякий владелец без прироста имущества – всё равно, что ростовщик без клиентов. Делая очередной вираж, послушное водителю авто выпрыгнуло на красный сигнал светофора и, спасаясь от поперечного движения, резко отогнулось в сторону, по-прежнему, не снижая набранной скорости. Немного, однако, промахнулся в расчёте водитель чужих жизней, несмотря на способности в арифметике (без арифметики невозможно суммировать и умножать вещи да властное обладание). Сразу же его угораздило попасть прямо в решётку ограждения набережной. Та, будь и чугунною, не сдержала тонкой жести, обогащённой богатством набранного скоростного натиска, вот и пропустила сквозь себя в открытое пространство реки новенький «Peugeot» с дымчатыми окнами. Тот раскрутился в полёте, накренился и левым боком вошёл в воду, словно острый нож. Без брызг, словно в торт. Вся компания, размещённая внутри него и сообща с ним, так и рухнула в Фонтанку. Редковатый народ быстро высыпал на берег, поглядеть дальнейшее представление, соображая набегу: «надо же, наяву, а не по телевизору». А в дальнейшем из воды одна за другой предстали две головы испуганных женщин в обрамлении всплывших подолов юбок наподобие блюдечек. Ещё в дальнейшем, они самостоятельно и не без нервной перебранки с воплями доплыли до берега, оставляя за собой расширяющиеся хвосты всклокоченной водной поверхности. По счастью, гранитный спуск оказался рядышком, и несостоявшиеся утопленницы смогли вылезти на сушу без чужой помощи. С юбок обильно стекала вода, отдалённо напоминая фонтан-колокол в Нижнем Петергофском парке. Не оборачиваясь, обе женщины, то есть, бывшие красотки быстро удалились от самого страшного места в городе, оставляя за собой продолговатые лужицы. Не прямо бежали, не фронтально, а несколько бочком, очень похоже на недавнее удаление от аптечного киоска. Их лица оклеили патловидные волосы, под которыми виднелась размытая косметика наподобие акварельного опуса «по-сырому». И страх, – настолько исказил те бывшие молодые лица, насколько не могли бы воздействовать на них долгие годы трудовой жизни где-нибудь в тундре или пустыне. Нелегко теперь предположить о величине их природного возраста. И, будто назло, приобретённый ими в аптечном киоске экстракт из молодильных яблочек, уместный именно теперь, остался на дне одной из сумочек в утопшем «Peugeot». Пока дамочкам не до омоложения, и вообще не до яблочек. Впрочем, эти мокрые женщины, покрытые повреждённой красотой, уже скрылись за пологим поворотом набережной, оставив городскую сцену подле Фонтанки пустой. Больше живых людей из-под воды не появлялось. Под ней, до предела разумного восприятия уверенный в себе водитель убеждал себя непоколебимой правотой, поэтому пока не выплывал и не выплывал, будто его не было на дне. Да и женщины твердым и безоглядным поведением дали понять, что под водой действительно больше никого из людей нет, и спасать совершенно некого. Поверхность воды обрела обычный для себя равномерно рябой вид. Прошло время, ещё время, ещё пол-времени, а, ставший одиноким, водитель всякого подвластного ему движимого имущества так и не нарушил водную поверхность более крупными волнами. Это если бы вынырнул, то нарушил бы. Но, похоже, канул бедняга под ней на веки вечные. Наверное, упёртый господин мгновенно и машинально акклиматизировался на не очень-то большой глубине городской реки уже не по собственному убеждению, а по машинальности иной.
