Георгий Тимофеевич Саликов
Девочка и Дорифор
– Надо бы кадку, – предположил папа отодвинутое во времени мероприятие и сощурил один глаз, оценивая наличие в силуэте грейпфрутовой кроны заметной несоразмерности. Но разговора о необходимости искусственного выравнивания ветвей – затевать не стал.
Папа удовлетворённо вздохнул и перешёл в сопредельную тесную комнату с диванчиком, вверившись прежним раздумьям, совершенно не ко времени сбитым историей с упавшим деревом. То есть, мы намереваемся предупредить: он ещё раньше имел собственную занятость, иными словами, отдавался размышлениям о себе, одним словом, глубоко думал. Вернее, не столь глубоко, сколь многомерно (если можно позволить себе судить о мире пространства с его свойством), и с широким размахом (если есть отвага представить себе ширину русла времени). Пытался он сосредоточиться, собраться с мыслями и угадать место своё внутри этой многомерной неохватности бытия. Вошёл обратно в главное пространство жилища и остановился возле одного из низких книжных стеллажей, торцом приставленных к стенам, бегая глазами по корешкам переплётов книг просто так, без всякой цели.
А дума касалась внезапно увиденного положения сугубо оригинального, которое не без уверенности, и даже со смелой утвердительностью допустимо назвать элементарно дурацким. Ну, малоприятным. Да, немилым. Позывом к печальному размышлению оказалось вдруг родившееся ощущение себя вроде бы невостребованным. Нелишний он, нет, и презренный неудачник тоже тут не подходит, а именно невостребованный. Раньше ничего подобного не случалось ему ощутить, и думать ни о чём таком не думалось, а тут нате вам – выпадает невостребованность. Не слишком охотно произвелось это судебное разбирательство внутри себя, но данный процесс начал раскручиваться спиралью, обращаясь уже настоящей профессиональной тяжбой где-то в холодном поле, но с трибуной, возвышенным местом для обвинителя и скамьёй для подсудимого. Прокуратура предъявила с обвинительного возвышения неоспоримые доказательства невостребованности обвиняемого, на всякий случай поднимая брови в знак сомнительности, а несчастный адвокат-новичок, оказавшийся меж густо переплетённой ботвы сочного бурьяна, не нашёл там даже и тощей былинки со сколько-нибудь оправданной годностью для последующего продвижения пусть малого, почти незаметного недурственного дела. Сплошной сорняк. Но если трезво поглядеть вокруг, то особой наглядности странного такого преступления тоже нигде не проступало: что и чему стало невостребованным? Или кому. Или вообще. Где свидетели? Эти что ли? Пара-тройка мужиков да пяток баб с детишками, только что наблюдавшие развитие сценки с грейпфрутовым деревом, а теперь почему-то и неведомо как учинились тут, среди поля, и недоумённо пожимали плечами? Нет, не о том, не о том заботилась мысль, и свидетели вовсе не нужны. Нетвёрдо стоя на допросе, подсудимый по-прежнему пытался сосредоточиться на взятом им в переживание многомерном пространстве с широким временным размахом. А оно откровенно пронизывалось бесцеремонным сквозняком, подобным тому, пронёсшемуся по его дому да имеющим цель причинить столь же сквозное опустошение. Обвиняемый вновь и вновь прилагал умственные усилия для припоминания твёрдой причины возникновения, прямо скажем, подлого чувства, дабы, когда уже судом представится ему последнее слово, объявить себя однозначно виновным и оскандалить ни в чём не повинного адвоката. Но никак не отыскивается удобный повод, поскольку не удаётся ухватить и приподнять взволнованной памятью хотя бы один случай, где когда-то и кому-то он себя предлагал. Странная и невзрачная негодность, выпрыгнув однажды по собственной воле «откуда ни возьмись», наглым видом заявилась в полный рост и поселилась в нём целиком, легитимно и обоснованно. По-хозяйски заняла она будто бы уготованную судьбой часть области его души и не пожелала уходить.
Глаза отвлеклись от сорнякового поля суда и наугад остановились на одном из корешков книг в стеллаже. Он извлек из тесного ряда сотоварищей этот томик, раскрыл страницы ближе к началу, затем вынул из нагрудного кармана очки, кособоко надел их, поскольку одно ушко давно отломалось, и на поверхность волнующегося сознания всплыли строки из «комедии» великого Данте.
Там вздохи, плач и исступленный крик
Во тьме беззвездной были так велики,
Что поначалу я в слезах поник.
Обрывки всех наречий, ропот дикий,
Слова, в которых боль, и гнев, и страх,
Плесканье рук, и жалобы, и всклики
Сливались в гул, без времени, в веках,
Кружащийся во мгле неозаренной,
Как бурным вихрем возмущенный прах.
И я, с главою, ужасом стесненной:
«Чей это крик? – едва спросить посмел. -
Какой толпы, страданьем побежденной?»
И вождь в ответ: «То горестный удел
Тех жалких душ, что прожили, не зная
Ни славы, ни позора смертных дел.
И с ними ангелов дурная стая,
Что, не восстав, была и не верна
Всевышнему, средину соблюдая.
Их свергло небо, не терпя пятна;
И пропасть Ада их не принимает,
Иначе возгордилась бы вина».
И я: «Учитель, что их так терзает
И понуждает к жалобам таким?»
А он: «Ответ недолгий подобает.
И смертный час для них недостижим,
И эта жизнь настолько нестерпима,
Что все другое было б легче им.
Их память на земле невоскресима;
От них и суд, и милость отошли.
Они не стоят слов: взгляни – и мимо!»
И я, взглянув, увидел стяг вдали,
Бежавший кругом, словно злая сила
Гнала его в крутящейся пыли;
А вслед за ним столь длинная спешила
Чреда людей, что, верилось с трудом,
Ужели смерть столь многих истребила.
Признав иных, я вслед за тем в одном
Узнал того, кто от великой доли
Отрекся в малодушии своем.
И понял я, что здесь вопят от боли
Ничтожные, которых не возьмут
Ни Бог, ни супостаты Божьей воли.
Это про меня, подумал подсудимый. «Не знаю ни славы, ни позора смертных дел». Да. «Меня свергло небо, и пропасть ада меня не принимает». Нехорошо. «Ничтожный, которого не возьмут ни Бог, ни супостаты Божьей воли». Помилуйте, господа, помилуйте. Сжальтесь над обыкновенным, простым человеком, попавшим в безвыходное положение. Совершенно так, без надобности очутиться вдруг полновесным негодяем, признайтесь, не каждому в радость. Далеко не каждому. Но что делать? Придётся во всём подсобить обвинению, как ни крутись, хотя прокурор ещё возводит вверх не приглаженные брови, и новичок-адвокат, отметя поиск полезной былинки в зарослях бурьяна и опустив лупу в нагрудный карман, ёрзает на скамье, с затухающей надеждой сощуривая взгляд в оставленные им сорняки. Остаётся со вздохом покинуть холодное помещение суда, развести руками и, поддаваясь исключительно личному разумению, убраться в темницу никому ненужных дел.
Папа снова перешёл в сопредельную тесную комнату с диванчиком.
А мы немного добавим от себя, ступая по избранному пути наших авторских забот и оглядываясь оттуда на самоосуждённого подсудимого. Этот человек, размышляющий о воображаемых судебных экивоках, был сегодня уволен с работы. Сразу с двух работ: считающейся основной, и той, которая по совместительству. Работа, конечно, неглавная. Та, и другая, обе неглавные. Судьбы они почти не затрагивают. Случилась обыкновенная проходная неприятность полусредней руки. И сие дополнительное обстоятельство особо не огорчает, даже вовсе не занимает, поскольку первостепенного вопроса о возникшем сегодня невостребованном положении оно решительно не касается. Эти увольнения – часть невинно бытового уклада, и мы заговорили о них тут чисто вскользь. По пути, оно и есть по пути. Чуть-чуть отвлеклись. Для заметки. Отошли от чего-то подлинно стержневого, от слишком отчаянной сложности состояния души и ума. И герой наш, прищурившись, поскольку снова оказался без очков, глянул на физиономию нашу и махнул рукою, будто стряхивая с неё воду. Действительно, этот факт лишения двух неглавных работ не утолстил и не обрезал сюжетной линии данного нашего труда. Можно и не обращать на него внимания.
Но обозначенная нами пространственно многомерная дума папы, что к тому же небывало широка в охвате времени, увела-таки мысли в никем не постигнутые области, далеко отбросив внезапно произошедший самосуд вкупе с чужеродной обескураженностью. Она вроде бы тоже куда-то отклонила его и нас от канвы повествования. Мысль круто передвинулась и охотно устремилась в дальние-дальние, доисторические, а правильнее заявить, вообще во внеисторические, надисторические, метаисторические или даже параисторические области бытия.
Папа опустился на диван. Потом прилёг на него навзничь, подложив руки под голову.
– Оф-оф-оф, – произвёлся звучный вздох, единовременно с искрой мысленного намерения развить весьма заманчивую свежую думу о самой, что ни на есть причинности бытия человеческого. И чуткие размышления, всегда готовые трудиться, без разминки, прямиком пустились как раз туда, к изначальному истоку покрытия земли культурным слоем.
Девочка, тем часом, возвратилась к рисовальному труду, начатому ещё с утра, полагая нагнать упущенное время и немного продвинуть художественное дело до того, как отец вспомнит о родительской деятельности на поприще воспитательном. «Хорошо, сразу не посмотрел. Дерево спасло», – подумала она с удовольствием.
Пока суд да дело, мы, памятуя о недоумении папы, возникшем при оценке себя с точки зрения социума, сами попытаемся кое-что понять. Не бывает, чтобы у живого человека напрочь отсутствовали мотивы для ощущения чего-то значимого, но будто народившегося вдруг, на ровном месте, ни с того ни с сего и с панталыки. Мотивы, иначе говоря, побуждения, конечно, есть всегда. Они постоянно гудят и не прекращаются даже во время сна. И заранее подготовленные, и возникающие спонтанно. Это свойство жизни такое. Мотивы, если можно так выразиться, главнее чувств. Они ими руководят. Ведь, без должной подоплёки – и непредсказуемый случай вездесущей вседозволенности вынужден скучать от безделья. Даже с неба ничего просто так не падает. Почти. Мотив для ощущения есть, но само это ощущение может несколько запоздать в силу чрезвычайного капризничанья. Порой. Запоздать, задержаться, прийти позже. Предположим, что всамомделешнее и весьма значимое происшествие где-то свершилось, прошло, свернуло за угол и будто бы пропало втуне, а вас оно вроде бы и не думало касаться. Оно оказалось вами незамеченным. Обманчиво это. Чувство его не заметило. А мотив, тот впал на него в резонанс, но тихо-тихо. И гудит он себе, гудит, сливаясь с общим фоном бытия. Давным-давно был тот случай. И вот, его ясное ощущение вдруг и проявилось пред вами, лишь теперь оно обнаружилось прямо, как говорится, на пороге только что распахнутых дверей ваших чувств. Оно тогда, в своё время было чем-то приторможенным, не показывало себя из-за чьих-то затылков. А ведь эти давненько произошедшие дела были весьма нешуточными. Только чувства их тогда не нащупали. Помешало что-то, затмило. Не произвелось в тот миг достойного впечатления. Вроде и не случилось ничего. Наверное, другие житейские разбирательства, более близкие, плотно застилали внутренний и наружный кругозор человека, не допуская оглядки. А, спустя долгое время, как говорится, дошло. Мотив дал громкость. И – жёсткое томление в груди. Получайте, господа, разгадку мнимой беспричинности дурацкого положения папы. Оказывается, посещают нас не только хорошо известные предчувствия, предугадывания событий судьбоносного нрава, эдакое нытьё душевное. Попадаются, бывает, ещё и наоборот, некие послечувствия в качестве того же нытья и стона. Мы думаем, надо полагать, каждое из человеческих ощущений имеет отдельный, непокорный нрав, и не всегда мгновенно отзывается на события, пытающиеся их раздразнить. Ощущения порой живут вообще независимой внутренней жизнью и даже упиваются ею сполна, поражаясь хитросплетением всяческих местных каналов, их точащих. И вовсе не обращают внимания на, казалось бы, очевидные пинки судьбы. А ещё они подвержены обыкновенной заторможенности. Оттого-то существенно отстают от этих, с виду явных, но не сразу пойманных эпизодов. Одним словом, не обязательно возникают эмоции переживания того или иного события своевременно, иначе говоря, актуально. Событие – на виду, на слуху, даже на ощупь, а чувствами невидимо. Были где-то поодаль. Или отвернулись в нужный момент. Или задержались. Не успели они или не захотели соприкоснуться с тем или иным простеньким приключением, на первый взгляд к судьбе положительно не относящимся. Но мало-помалу те запоздалые чувства без труда оседают и рассредоточиваются по живому телу, совпадают там с частотами не стихающего мотива, незаметно разъедая спящее сознание. А когда-нибудь потом, по вольному разумению, невпопад, целиком не ко времени – отверзывается, знаете, в груди жгучая дыра. Это подспудные червоточные ощущения чего-то случившегося, но не сразу замеченного, разъели-таки сознание человека. Сработал мотив в роли замыкания цепи между незамеченным событием и ощущением его. Ох, и ощутил человек, наконец, жгучее давнишнее. Прорвало. Заныло, застонало. Загудело созвучно незатихающему мотиву. Случается. Но редко. Послечувствия.
Хорошо. После того, как мысли папы, ранее ушедшие от этой темы размышления, возвратятся, то есть, выплывут из глубокого погружения в иные пространства и времена, вовсе не соприкасающиеся с научной историей человечества, мы сразу поможем ему разгадать нынешнее положение вещей, не слишком приятно соприкасающиеся с ним. Попробуем, в меру нашей осведомлённости, припомнить ему давние и недавние события, которыми он обзавёлся на поверхности и в глубинах обычного жизненного пространства и в русле обычного времени. О том припомним, что материально произвелось, но никакими ощущениями не обозначилось. Эти эпизоды, пожалуй, сориентируют папу в изучении личных откровений. Позволят кое-что прояснить и найти ответ на вдруг обнаруженный жгучий вопрос. Подождём.
А размышления папы, всегда готовые трудиться, без разминки и без оглядки, действительно прямиком кинулись к зачину покрытия земли культурным слоем.
«Райские кущи в архитектуре не нуждались. Они ею сами являлись. И архитектура в известном нам виде, выплеснулась из небытия – именно взамен потерянных нами райских кущ, родных кущ, когда мы оказались выброшенными на дикую землю. Она пришла из пространства иного и явилась вроде мачехи в новой среде обитания человечества. Но потом, спустя никем не замеченное время, стала настоящей попечительницей рода человеческого, даже поистине родной матерью, той матерью, которая породила всю нынешнюю человеческую культуру цивилизации. И её вынужденное материнское служение раскрылось почти сразу после взросления первого чисто земного человека, а именно, Каина», – с несокрушимой метаисторической правильностью и почти художественным словом думал папа. – «А почему»?
«Потому что Каин до того был возделывателем земли, которая до него и без него производила колючки», – отвечал папа себе. – «Он же – чисто земной человек. Поэтому Каин и есть возделыватель той скудной земли, способной самостоятельно, без него, производить одни, так сказать, волчцы и прочую растительность, непригодную для человеческой еды. Каин – преобразователь бесплодной для человека земли в землю плодородную. А, начав преобразовывать землю, он уже остановиться не мог на этом азартном поприще. Мало того. Ради продовольственного земледелия непременно ему надобно сочинить орудия: плуги, бороны, серпы. И ёмкости нужны всякие. Для хранения урожая. И укрытия такие-сякие от непогоды. И канавки всякие для надёжного распределения воды на полях своих. И дом, в конце концов. Это уже не шутки. Это вообще занятие основательное. Значит, надо изобретать прочные, твёрдые материалы. Когда отец его, будучи райским жителем, возделывал тот рай – жёсткими орудиями не пользовался. И хранением урожая не озабочивал себя. В кущах всё поддаётся голым рукам. Плоды – неизменно под рукой. Нет ничего лишнего. Даже ни одной лишней души. Но вместе с тем, неизменно есть запас для чего-нибудь нового. Или для кого-нибудь. Запас лишним не бывает. Это не роскошь капризного хозяина. Запас – предусмотренная необходимость. Обширный. Потому что рай безграничен в возможностях. А вот, скажем, другое место, ад – закромами не отягощён, такое в пламени даже противопоказано. В аду ведь нет ничего пространственного, даже вообще пространства нет, увеличиваться нечему. В нём затаился один лишь огонь времени, каверзно сжигающий все мосты для возвращения в пространство». – Метаисторический мыслитель ненадолго задержался на эвристическом определении сущности ада как вместилища исключительно чудовищного времени, поддакнул себе и подался на все четыре стороны пространств. – «А отцовский рай недолжно допускать до недостачи. В противном случае – скандал. Но заметим: рай и разлад – несовместны. Потому и запас непременно обнаруживается всегда кстати. В том его основная суть. А главное – Бог не снабжал человека, то есть отца Каина, удобными средствами производства, когда задавал ему первостепенное занятие в раю. Божественная культура самопроизвольна и никакими орудиями не обременена. Орудия труда – не Божья забота», – папа широко раскрыл глаза, затем сощурился и расслабил веки. – «А ту землю, которая простиралась вне рая, иными словами, вне настоящего отчего дома, голыми руками не возьмёшь. Тут смекалка нужна».
Некоторое время вместилище мысли занимала неколебимая тишина. Затем человек, лежащий на диване, задрал локти вверх, поёжился и растянулся. Размышления потекли дальше.
«Да, конечно, это Каин придумал так называемые орудия труда, средства становления земной культуры. Кстати, музыкальные орудия тоже он изобрёл. Ну, не он, дети его, но уж точно по его наводке. Коли пришла охота орудовать, почему бы сразу не насочинять исчерпывающий набор приспособлений? Человек легко поддаётся инерции. Непросто остановить его уверенную поступь, и не менее затруднительно схватить за твёрдую руку. Нужда у него такая – шевелить прогресс в чём попало. Вынужден гомо сапиенс измышлять всякую всячину. Искусство, например, в смысле, технику. Оно возникло вместо утерянного его отцом естества. Жанры в ней, один за другим прямо-таки фонтанируют. И уже культура поспевает между прочим. Да, да, да. Поспевает она. А затем, – и война. Каин восстал на Авеля, единственного другого человека на земле. Вроде, можно считать нападение на Авеля – настоящей первой мировой войной. Хм. А после тягостного случая с братом своим, многие навыки, приобретённые им на ниве, на культуре земледелия, пригодились в изгнании с плодородной земли, возделанной собственными руками. Опыт приноровился теперь для возделывания культуры иной, – всеобъемлющего бытия нашего в изгнании с земли, бытия горемычного и жаждущего прогресса, бытия люда изгнанного по существу, бытия, ищущего что получше, бытия, пытающегося занять пустующие или чужие пригожие земли, воды и воздушные пространства, бытия выживания. Таковое оказалось преображение вкусов при обозрении земного пространства. У изгнанника действительно далеко не гармонический вкус. Он перекошен стремлением к поиску чего-то лучшего. А ещё у него есть надежда на то, что когда-нибудь потом получится зажить вовсю, зажить припевающею жизнью. И окружить себя красотой. Да, не надо забывать о генетической привычке – жить в окружении райской красоты. Она не теряется и вообще никуда не девается. Человек с любовью возделывал красоту ещё в райских кущах, и это дело стало ему необходимым здесь, в области изгнания. Изгнанник, источая недюжинные силы, жаждущие творчества, повсеместно создаёт новую красоту неистощимым искусством своим. И вскоре воздвиг целый город, прекрасный, известный нам под именем Енох. Впрочем, город как город, – убежище всяких изгнанников. Тех, кто совершенно неосознанно стремится уловить в нём что-либо необходимое для себя. И разноликую красоту множества жанров искусства, – тоже. Наверное, тревожит их жажда услады сердца, необходимость успокоения души, потребность возбуждения ума, порыв для разжигания чувств, и просто, чтоб не заскучать да не предаться полному отчаянию. Не изгнанников в городах нет. И уже пошла-поехала неистощимая инерция сочинения самых разнообразных вещей да приспособлений: для условий выживания, для улучшения, для украшения, просто для того, чтобы иметь. Сочинительство многократно размножается и переходит рубеж необратимого движения на пути безудержного совершенствования. Пустынные области человека быстро и в избытке захлестнули чудесные и хитроумные вещи. Там, в райских пространствах человека были кущи, а здесь, в областях изгнания – вещи. Сама собой, чисто произвольно произошла революция, революция вещевая, и появилось на свет её законное дитя – современная цивилизация».
Папа слегка зевнул и ещё потянулся. Мысль, в себе оценив дюжее достоинство, временно приостыла, а затем возродилась уверенностью и самотёком пошла дальше.
«Но Авель, брат его, землю не возделывал, обошёлся без орудий. Им не двигало постороннее усилие горестного придумывания. Заботил скотовода лишь поиск новых выгонов, преимущественно представляющих колючек-волчцов, давным-давно готовых для пищи овец, предназначенных тоже для корма, но уже себя лично. Хм. Интересно. Ведь если взглянуть на жизнь Авеля без обиняков и по существу, то можно увидеть, что он пользовался условиями добычи еды для себя, для поддержания жизни своей, – чем-то, отдалённо напоминающим её подачу в утраченных условиях рая. Он употреблял в пищу – тоже готовые плоды: теперь уже выращенные животным миром, которым, кстати, плодородная земля не надобна и даже вредна. Овцы у него – будто бы плоды, приготовленные природой. А для их пропитания сгодятся и колючие волчцы на обширных лугах. Желательно бы только чуть помягче и посытнее. Ну, плоды, овцы-плоды, может быть, сравнение такое не без натяжки. Тем не менее, нельзя сказать, что слишком никудышное. А далее, поразмыслив, спросим: зачем Авелю, имея выгодные условия обитания, зачем ему придумывать да изобретать всяческие инструменты да орудия культуры? Тем более – цивилизацию! Хотя, нет, приспособление неважнецкое сгодилось бы. Овечку-то заколоть-то чем-то надо-то… а то и на дудке поиграть от скуки. То».
Папа включил проигрыватель и поставил Вагнера. «Полёт Валькирии». На полную громкость. Незаметно для себя он стал забываться, произнёс в уме эхом «то-то-то» и уверенно задремал.
– Чем ты закалываешь родных овец? – спросил один брат у другого.
– Погляди, – другой брат подал первому то ли сучок, то ли колышек естественного происхождения.
– Дай-ка попробовать, – первый брат взял деревянный осколок и поковырял им землю; тот расщепился и надломился. – Да, – сказал брат, – почву таким предметом не вспашешь. Земля требует изделия, посерьёзней твоей деревяшки. Видишь, убить животное для продолжения твоей жизни гораздо легче, нежели возделать почву и добыть урожай с неё для той же цели.
Другой брат пожал плечами, ничего не возразил и не поддакнул, уставившись в испорченное первым братом орудие.
– И не обязательно животное, – добавил тихо первый брат, отведя глаза в сторону. А во взгляде промелькнула холодная искра.
Один брат уже давно следил за другим братом. Наблюдал за тем, как тот закалывает овец. «Убивец ведь, – раздумывал он про себя, – и куда только Бог смотрит». Недовольные мысли иного рода тоже порой посещали голову: «Доиграется. Когда-нибудь и он будет заколотым кем-нибудь точно так же – раз, и точно в сердце. Сучком».
– Ладно, – вздохнул первый брат, отбрасывая далеко от себя лёгкое орудие убийства, – ладненько. Любишь ты, брат, что полегче, души не чаешь собирать плоды готовые от земли; дай Бог тебе подольше прожить в твоей лёгкости.
– Что Бог мне дал, оно по праву моё. Ты забыл, – ответил другой брат, – Бог же завещал: «наполняйте землю и обладайте ею, владычествуйте над всяким скотом и над землёю». Тебе – над землёю, мне – над скотом. Моя это доля. И больше никто ничего не даёт мне. Я без посторонней помощи всё делаю, – сказал другой брат, – никто не нужен мне для жизни моей, даже Бог. А то ещё делиться заставит.
– Ну, не делись, не делись, кушай тоже без посторонней помощи. Да уж, поди, проглотил долю свою в компании со случаем. Не видать что-то бывало тучных овечьих да телячьих стад, которых Господь уготовил тебе. Разредились твои гурты. Хорошо владеешь, по-настоящему: исправно истребил невинных животных. Или растерял? Поискал бы скотинку-то. Потрудился бы. Не на одном же готовеньком жить. Извини за порчу колышка твоего, найдёшь получше, поострее – для заклания последнего, что у тебя осталось. А я пойду. Надо пахать, пока время не ушло.
Братья разминулись. Валькирия скрылась.
– Да, ещё тётя Люба звонила, – сказала девочка сквозь папин сон, – спрашивала про меня, выросла ли я после нашей последней встречи, и беспокоилась о тебе, о работе твоей и вообще, чем думаешь заниматься в этом всеобщем человеческом пространстве несправедливости. Она так сказала. Я ответила ей про себя, а о тебе пообещала сама спросить. Особенно о пространстве.
– Уф, – папа, наподобие существа, не имеющего ни рук, ни ног, будто рыба или дельфин, мышцами одного только торса подкинул себя и спрыгнул с дивана, тут же присев на него. Был ли то адекватный отзыв на слова дочки, или таким образом выдала себя отдача на случившееся только что сновидение, мы не знаем. Наверное, то и другое вкупе. Затем, уже при помощи конечностей, включил «Тангейзера», целиком всю оперу, снова улёгся, подобрав ноги к животу, а руки к голове. И тут же, калачиком, уснул покрепче. Всеобщее человечество при этом полностью растворилось в воздухе чистых идей, без единого материального существа, будто и не имело никогда опыта производства ничем не сдерживаемого множества ярких личностей, поблёскивающих кристаллической таинственностью.
Девочка хмыкнула, то ли одобрительно, то ли снисходительно, постояла чуть-чуть, убедилась в том, что отец уснул совершенно доподлинно, и снова поспешила к прерванному труду. Благо, опера длинная.
Кажется, мы не успели ничего припомнить папе из того, к чему подготовились. Он тут у нас почил сном праведным. Ушёл от реальности. Не будем же мы подымать человека ради пустяков из его обширной биографии, полной приключений на грани жизни и смерти. Ну, допустим, не окончательно пустяков, коли известная нам неожиданная забота остро так встряла в мысль, не знающую праздности. Обещать-то мы обещали, да ведь и поднести обещанное надо в нужный момент, подать необходимо, по меньшей мере, хотя бы кстати. А кто же знает, когда наиболее удачный момент выскочит? Никто. Придётся самим угадывать по ходу дела. Только ясно, что не теперь. Мы ведь не можем сидеть без дела да пережидать, пока папа закончит почивать под Вагнера. Нам не с руки ничегонеделание. Нам уже пристало встречаться с нашим первым героем, который внешностью головы своей похож на шедевр ваятеля Поликлета, гения Аргосской школы классического периода из жизни древнего мира в области Восточного Средиземноморья.
Постараемся вклиниться позже. Если повезёт. И мы поднесли кисть руки к губам да слегка потарабанили по ним.
Глава 4. Дорифор
«Милый, ты мой милый, – само по себе проносилось внутри головы идущего первого нашего героя, – милый мой».
– Что это, – вслух проговорил он с лёгким воркованием, – кто такой милый?
Мы думаем, в голове человека, похожего на Дорифора нечаянно проступили определённо посторонние мысли. Слишком посторонние. Как они туда незаметно залетели, а потом явно очертились, мы не знаем. И он – тоже. Собственные же думы терзались чем-то иным. Иным, и свежим: «Что за девочка такая? И папа у неё. Не знаю. Или забыл. Девочка успела вырасти, а папа новый. Или наоборот, папа старым сделался, и стал неузнаваемым в упор. Нет, вообще эти люди, скорее, незнакомцы. И квартира не та. И дерево у них шальное…
«Милый, милый, мой милый»…
– Опять?
Пожилой двойник античной скульптуры остановился и, не двигая головой, где проносились посторонние позывы, окинул взглядом пространство окрест себя. Народ, конечно, сновал. Улица для всех. Но глядеть на него, особо никто не глядел. Ни прямо, ни исподтишка. И помалкивали. Заметной радости от встречи с близким человеком, который тотчас оказался бы милым или постоянно бы пребывал в чьей-то милости, не излучало ни одно проплывающее рядом с ним лицо. И на отдалении. Каждое из лиц, те люди, оказавшиеся по случаю вокруг него, бродили туда-сюда поодиночке, полностью разделёнными друг от друга. Слишком заметно разделёнными. Интересно, кем разобщены? И с какой целью? Они ходили туда-сюда, и чужие их души в потёмках перебирали до боли привычное, скажем прямо, барахло, копались в плоских раздумьях, всегда лежащих близко, на поверхности сознания. Иногда кое-кто копал поглубже, туда, где потемнее, но и там находил опять же барахло. А то и музыка у кого дребезжит сама по себе, вместо раздумий. Залетает в голову и дребезжит. Песня. Попадаются невыносимо назойливые песни, деться от них некуда, барахляные. И всё, пожалуй. Другого нет ничего в потёмках души, тщетно отыскиваемого усталыми раздумьями головы.
Отчего же? Неправда, есть и другое. Оказывается, кроме открытия никудышного скарба и долдонящей назойливой песни, в головах прохожих во всяких отсеках черепной коробки туда-сюда перекочёвывают навязанные средствами массовой информации представления об улучшении прозябшей жизни. От этих картинок негде спрятаться. А если податься за ним, то куда? Где оно, улучшение, кроме трещащих по швам закромов средств массовой информации! Нету улучшения. Ни в голове, ни дома, ни у соседа, нигде. Одновременно ещё порой, интеллектуально толчётся мысленная возня по поводу ближних своих, тех, которые по обычаю постоянно забивают всю печёнку. Ой-ой-ой. Стало быть, нечего отвлекаться на лица прохожих горожан. Что можно ожидать от них приятного? Наверняка, совершенно беззастенчиво в снующих туда-сюда котлах памяти кипит заурядная брань, лишённая маломальской фантазии. А впрочем, не обязательно во всех, и не обязательно брань. Почему ни быть кое в чём вообще пустоте, словно у Торричелли. Ни разноглубинного барахла, мерцающего в потёмках, ни назойливых родственников с бранными песнями, определённо ухудшающими жизнь, ну, совсем ничего. Всякое бывает. Да, чего только не случается на улицах городов, и мы воздержимся окончательно утверждать именно лишь эту безрадостную картинку. Здесь промелькнул только слишком едкий отклик нашего героя на отсутствие ласковых взглядов посреди зияющих просторами городских улиц. Ни одного. Впечатление такое. Импресьён.
А наш герой, конечно же, перестал устремлять особое внимание на отдельные горестные лица народа. Едва пробежался по ним, по незнакомым физиономиям, коснулся до них привычной и давно отработанной цепочкой взгляда, подобного лёгкому свежему ветерку, и прикрыл веками глаза. Остановился.
