Георгий Тимофеевич Саликов
Девочка и Дорифор
– С потолка?
– Ну да, тогдашний ваш экспромт.
– Угу. Угу. Может быть, может быть.
– Это у вас такой приём.
– Приём? То есть, опять повтор? Знаете, похоже происходит уже некое преследование. Кстати, в сценарии пробивается почти незаметная третья канва, но на уровне подтекста. Художник полностью забросил работу и попробовал найти утешение в путешествиях. Объездил весь мир. И теперь куда-то едет…
Дорифор, по-видимому, умышленно повествовал не очень интересно, даже откровенно вяло.
Фотиния заметила это нарочное настроение и не стала дознавать подробности в параллельных и перпендикулярных канвах сюжета.
– Знакомая история, – сказала она. – По крайней мере, основа знакома.
– Предвкушаете уличить меня в плагиате? Ну, «Доктор Фаустус» Томаса Манна, к примеру. Или ещё что.
– Нет. Плагиата нет. Есть опять же повтор.
– Ага. Значит, от него не отвязаться.
Фотиния утвердительно покивала головой и подкрепила согласие частым морганием век.
– Да. Но про кота и про занавеску ничего вами не рассказано. Забыли?
– Почему же. Эти детали всюду присутствуют постоянно. Время от времени в кадре появляется тонкая занавеска, а на ней – кот. То он просто висит, вцепившись в неё когтями, но соскальзывает, проделывая в ней сквозные царапины. То пытается взобраться повыше, но при этом раздирает её местами. То запутывается в ней, и тогда уже занавеске грозит разлететься в клочья. А притом хозяйская рука постоянно намеревается его снять с занавески. Задача у кота сложная: оставаться висеть на занавеске, глубоко вцепившись в неё, и при этом занавеске желательно бы уцелеть, иначе цепляться не за что.
– Притча?
– Притча.
– Кот и занавеска означают человека и его жизнь?
– Означают…
Глава 29. Мимо
– Я всё-таки пойду, сделаю уборку в квартире, – мама скользнула указательным пальцем по глубокому декольте подружки и развернулась, устремляя взгляд в сторону контрабаса, будто настаивала на чём-то значительном, – ключ есть у кого-нибудь?
– Кх, – произнёс Даль, – мы и сами иногда справляемся.
Девочка смирно помалкивала.
– Конечно. Только потом, – бывшая жена поднялась, – а пока я. Желаю оставить о себе полезную память. Пусть, короткую.
– Нет, мама, не короткую, – сказала девочка, – мы редко уборку делаем.
– Хм, хоть в этом повезло мне с вами. Давай, давай ключ.
Девочка достала ключ из нагрудного кармана джинсовой куртки и подала прямо в руку матери.
– Можете не торопиться домой, – новоявленная хозяйка тоном обозначила главенство, – а к ужину – тютелька в тютельку.
Иностранная гражданка прошла мимо Луговинова, недвижимо стоящего в коридоре, и ничем не затронула его. Ни единым словом, ни единой частью тела. Не хотелось. И потом, ведь он попросту являл лишь гладкую спину и, как мы знаем, не мог этой стороной тела видеть её прохода почти вплотную. Сколько шагов пронеслось незаметно для него? Пять? семь? Тех немногих шагов, которые ощущались легко проходящими и ничем не связанными. Истый пустяк. Никто бы внимания не обратил на трёхсекундное действие. Но, видимо, не только шаги её проступили мимо него. Вернее, не порожняком они двигались. Успели пронести на себе что-то более значимое, чем скорость. Что-то важное для неё вплелось в ту, казалось бы, заурядную поступь. На них, на шагах, скажем прямо, нанизана сущая мимолётность. И вполне выразительная, имеющая даже собственный внешний вид, но тоже мимолётный. Раз-два-три. А следом и четы-ре-пять-шесть. И слегка затяжной, – семь. И всё. Потом уже, будто на другой стороне пропасти продолжились другие шаги: обыкновенные, без символической нагрузки. А вот символ выхода – дверь. Скорее, туда. За ней – станет уже окончательно позади очередной жизненный эпизод. Не оборачивайся. Она вышла. Без оглядки. Потому и не обратилась в соляной столп. А теперь – прочь из мира, который «чужой, неприятельский, враждебный, противный нам, придуманный кем-то чужими… незачем нам приспосабливаться, незачем перенимать гадкие приёмы жизни у гадких людей, которых мы не любим… не надо нам его».
Но эта сущая мимолётность, непознанным объёмом приподнялась с нижней области семи шагов и увязла у неё в середине груди. Свела дух, и там стала во все стороны разводить и распространять несусветную величину и принялась ускоренно раздувать огонь внутри себя. Бывают и такие ощущения. «Ещё один экспромт», – сказала женщина себе мысленно, переводя дух и принимая в грудь свежий воздух. Притом усмехнулась, не без горькости. – «Недурственно бы вернуться и позабавить им публику», – заключила она, ускоряя шаг в противоположном направлении, показывая себе, что сие предположение имеет слишком слабую вероятность реализации.
Он тоже тогда проходил мимо. Тогда, в давнюю пору их знакомства. На плечах торчал продолговатый мешок. На древней площади Мариенплатц собрались клоуны из разных стран. Кажется, случился тогда фестиваль. Приехали и наши «Лицедеи». Выступали, конечно же, смешнее кого бы то ни было. Великое множество зрителей стояло в слезах и с раскрытыми от смеха ртами. Жители Баварской столицы восторгались, а он плавно проходил мимо, сжав губы. Потом вдруг пошёл обратно и, приблизившись, полу-застенчиво спросил: «А вы не покажете путь на реку Изар? Кратчайший. Туда, где пороги крутые». По-немецки спросил. И ей сталось предъявить себя радушным местным жителем и даже проводить, показать. Река недалеко. Бурная горная река на равнине города. Он прошёл вдоль неё от одного моста к другому, и вот недалеко от следующего моста, на крутом пороге в виде огромного буруна – тренировались специалисты по серфингу. «О, – он ткнул туда пальцем, – точно. Опоздал совсем чуть-чуть». По-немецки сказал. Специалисты и мастера приветствовали его руками и криками. По-немецки. Когда она за это же время воротилась после проводов обратно на площадь, «Лицедеи» уже закончили представлять шедевры клоунады. Другие клоуны стали неинтересны. Привелось вообще уйти с площади.
В тот же день он ещё раз проходил мимо. Во дворе старого здания университета в барочном стиле, но похожего на средневековый замок. «О, – снова провозгласил он, – старая знакомая, – по-немецки. Прошёл, приостановился, но возвращаться не стал, только обернулся и помахал рукой. А вечером в сквере перед «Альтпинокотек» состоялось очередное прохождение мимо. «Мюнхен, город маленький», – на ходу молвил он и шутливо отдал честь по-военному. Пройдя почти до самого дальнего угла сквера возле перекрёстка, откуда была видна гостиница, к которой он двигался, обернулся, хлопнул себя по лбу и почти мгновенно воротился обратно. «Случай настоятельно диктует нам познакомиться», – он продолжал говорить с ней по-немецки, притом честь не отдал, а вытянулся и стукнул каблуками друг о дружку. Пришлось тут же провалиться по части знания немецкого языка, да ещё в не выговариваемом баварском варианте. Он сразу ущучил русский акцент и тут же отметил: «да мы, оказывается, земляки». По-русски.
Далее встречи заказывались ими нарочно. Мимолётные такие встречи. А потом и серьёзные отношения. Но тоже с оттенком мимолётности. Он приезжал в Мюнхен часто на пару-тройку дней, по пути куда-нибудь в иные места европейского пространства. А в гостиничном обслуживании на территории Баварии перестал нуждаться. Тоже мимолётно.
Глава 30. Тётя Люба
Тётя Люба, оставленная нашим вниманием, сидит возле печки, внимательно изучая зеленовато-серебряные изразцы, без повтора изображающие диковинные растения тёплых стран. Это внешне. Мы знаем, когда человек делает вид, будто занят осмотром чего-то постороннего, на уме у него совсем иные представления. И теперь, в голове у тёти Любы вовсю работает память. Она мечется от недавних событий к давно минувшим дням и обратно, в надежде найти для себя насущную цельность бытия. Вот мы и попробуем проникнуть в её воспоминания о былом. Отделим их от недавних, только что происходящих. Заглянем и увидим эти её воспоминания и размышления, да переведём их на общепринятый язык.
Бывают замечательные женщины, имеющие сильную жилку обустраивать среду человеческого обитания в любых её проявлениях. И Тётя Люба – тоже. Художник она – неплохой. Настоящая такая женская манера у неё, без особой вычурности и прочей скрытой философии. И выставки, в отличие от Касьяна, случались не раз. С критиками, фуршетами, а то и с телевидением. В общем, она, как говорится, вся в искусстве. Помимо чисто свободного художества, ей приходилось чем-то зарабатывать денежку на хлеб насущный. А поскольку образование у неё – художник по тканям, то получала заказы в основном от «Веры Слуцкой» для набивного ситца. Ещё бывали заманчивые и выгодные предложения предприятий торговли и общепита, а то и негосударственного сектора экономики. В основном – индивидуальные решения драпировки всяких общественных и приватных интерьеров: занавески, скатерти, салфетки. А потом стала заниматься и общим дизайном интерьнров. Заказов хватало. И денег – тоже. Получив мастерскую в расселённой квартире полуподвального этажа дома дореволюционной постройки, её спектр деятельности расширился ещё значительнее. Теперь есть где расписывать анилиновыми красками огромные произведения по белым шелкам, производить всякие дизайнерские изобретения. И для индивидуальных заказов, и для выставок, и для души. Здесь тебе просторная студия, тут и место для кипячения, для сушки и прочее. Библиотека приличная тоже нашла себе место. Даже закутков уютных парочка. В одном – иной живописью можно заниматься, тоже для души, например, небольшими картинами, в другом – книжки почитать, а иногда и поспать. Семьи нет, одна лишь мама, спешить с работы особо никуда не нужно. Трудись, твори себе всласть до измождения. Правда, она тепло дружила с Касьяном. Давно дружила. Начало было положено ещё на заре творческой карьеры. Тот частенько приходил к ней в мастерскую, поговорить об искусстве, а, бывало, прямо домой, – побеседовать с её мамой. Маме это нравилось. Она тоже с ним подружилась. Крепче дочери. Они разговаривали о чём угодно, и с полным взаимопониманием. Даже в вопросах математики (мама была математиком), им удавалось найти общий язык, хотя Касьян с данным предметом был в натянутых отношениях ещё со школьной скамьи. Кроме геометрии. В её пространствах он обнаруживал прямой стык с пространствами искусства. Поэтому было у них, о чём поговорить, и даже получить удовольствие. Порой она, в перерывах между беседами, глядела на дочь и не без надежды полагала, будто Касьян с ней разговаривает для отвода глаз, а на самом деле он пасёт, конечно, Любу. Уверенность прорастала довольно быстро, подстёгивая мамины приготовления к счастливому финалу. Она хихикала, глядя на хлопочущую, неизменно взволнованную дочь. Ведь та с особой готовностью и с нескрываемой радостью принимала гостя.
А с чего прятать естественные переживания? Да, готовность всегда при ней. Она в любой момент и без оглядки пустилась бы принять любое предложение Даля о чём-нибудь общем для них обоих. Незначительного, весомого, многопланового. Совместного творчества, совместного путешествия, совместного ещё чего-нибудь. Временного, продолжительного, на всю жизнь. И ждала. Когда много всякого совместного, тогда и ещё что-нибудь возьмёт, да созреет. Но вот, не дождалась. Многопланового не дождалась, крупного не дождалась, и на всю жизнь – тоже. Вообще-то, на поле творчества кое-что у них однажды заладилось: она пригласила его работать в её мастерской. Места достаточно, реквизита полно, натурщики – всяких родов. Экспериментировать можно с техникой письма, скажем, с анилиновыми красками, которых у неё в избытке. Но, это мероприятие особо не завязалось и быстро закончилось. Разные они. Путешествия тоже случались: весёлые, производящие волнение ума и чувств. И, полные восхищения. Кижи, Валаам, Соловки, Белое озеро, просто леса с морями, озёрами, реками. Ещё чего-нибудь? Ну, чисто дружеские застолья, тоже не без восторга, и более ничего такого, предполагающего развития аж до «будущаго века». А потом Касьян однажды взял, да внезапно женился. И с женой пришёл к ней в гости. «Вот, говорит, жена моя и, по совместительству, математик выдающихся способностей». С мамой случилось ошарашивание, но она расценила этот случай чудачеством в художнической среде. Чего у этих сумасшедших не бывает! Богема, одним словом. А Люба с присущей ей нескрываемой радостью приняла жену Касьяна себе в подружки. И не потому, что ей больше ничего оставалось. Нет. Искренне приняла, даже с энтузиазмом. Бывает, живут средь нас необыкновенно замечательные женщины. Особенно художники. Ревность у них – лишь на почве искусства. А в жизни… в жизни они чрезвычайно терпимы. Живопись – да, в ней – всё. А жизнь – ну что она? Баловство и только. Ведь правда проявляется исключительно в художестве. Художественная правда – правдивее любых иных правд. А жизнь – что-то преходящее, и заставлена враньём. Тётя Люба на сей счёт имеет своё решение. У неё на уме есть занятная разработка сравнительной социологии, расставляющей суть вещей по местам. Ну, не её это мужик. А хотелось. Но, – решила, и решила. Порой, наука и в жизни тоже помогает. И пусть его жена станет для неё лучшей подружкой. Нелицемерно, без тени притворства. И стала. Более того, у неё появилась дополнительная страсть – помочь молодой семье получше обустроить быт. Она подыскала Касьяну доходные заказы. Сначала – этикетки. Для спичечных коробков. Коробок стоил копейку, этикетка на ней – ноль-ноль десятых, но, учитывая многомиллионный тираж, получалось прилично заработать. А наиболее удачным ею выбитым для него заказом было, конечно, иллюстрирование одной книжки популярного автора. Касьян, к сожалению, перестарался, в единомышленники с автором не сошёлся, но иллюстрации напечатали. Не все, да и не самые лучшие. Далее этот жанр у него не сложился. Но ещё много иного подкидывалось для заработка. Но всё на единственный раз, не развивая и не распространяя талант в этих поделках. Тем не менее, за пару лет – хватило на кооперативную квартиру где-то в одном из «спальных районов». Затем, не сбавляя оборотов и проявляя неординарную выдумку в вопросах квартирного обмена, тётя Люба устроила ему переезд на тихую улицу одного из исторически центральных земель города, в замечательный дом стиля позднего северного модерна, почти рядом с мастерской. Мама её, тоже не отошла от дружеского расположения к Далю. И жену его приняла себе в подружки. Профессиональное родство делало их вообще «не разлей вода». А когда жена художника Даля, куда-то испарилась (потом выяснилось, что ей предложили стоящую работу за границей), это стало для тёти Любы, впрочем, и для мамы тоже, поначалу хорошим знаком в смысле карьеры её подружки. Поначалу. А потом она узнаёт о полном разрыве между её обоими приятелями. Это известие обрушило устоявшиеся конструкции представлений о семье Касьяна и неожиданно привело её в шоковое состояние сразу по двум причинам. Во-первых, – жалко друга и его замечательную (добрейшую в её оценке) жену. Обидно за них. Во-вторых, – открылась возможность до конца убедить Касьяна в том, что она ещё лучше и добрее. И мама разделяла эти оценки дочери, хотя никогда они между собой не совещались. Но даже, выпавший на свет Божий, горький для них обоих и, попутно с горечью, обнадёживающий поступок жены Даля, не стал трамплином для возникновения мысли – наладить давнее желание. Оно вот – легко порхает и обволакивает не менее лёгкого коллегу и потенциального господина её жизни. Но нет, куда там. Наоборот, – с ним она только и разговаривала о его бывшей жене. И мама тоже. Подружка, что сказать? Настоящая. Теперь она ничего не ждала. Напротив, у неё утвердился определённый взгляд: не соблазнять. Они продолжали встречаться, болтать об искусстве, шутки шутить. И даже скрывать от него ничего не приходилось. Она прямо говорила: люблю тебя, люблю за твой талант, за умение быть необыкновенно хорошим отцом. Так ведь говорят искренние приятели, а не любящие женщины. И тайны нет, и легко жить. Касьян, конечно, ценил эту дружбу и был верен ей все последующие годы. Одним словом, тётя Люба от жизни не брала ничего, кроме восторга, дарящего ей постоянное волнение, то есть, ощущение жизни. И с дочкой Касьяна быстро подружилась. Та – верила в дружбу, и ей никогда не приходило в голову, что тётя Люба целиком оправдывает такое имя по отношению к папе. Недавно Тётя Люба, не успокаиваясь ни на минуту, подыскала Далю ещё пару хороших видов деятельности, приносящих доход. Ей удалось договориться с окружением митрополита. Она оформляла резиденцию на Каменном острове: занавески, скатерти, салфетки; под непосредственным руководством этого окружения. Была у них временная вакансия консультанта по истории живописи. И в академии художеств договорилась, чтобы приняли Касьяна «почасовиком». Даль постиг эти должности, работая вполне удовлетворительно. А к сему дню, мы уже знаем, – уволен оттуда и оттуда. Наверное, нашлась замена постоянными и более усердными тружениками. Но Тётя Люба пока о том не слыхала, потому и не печалилась.
Она мизинчиком потрогала крыловидную ручку дверцы у печки. Затем, повела её вверх-вниз, а само дверце – туда-сюда. Крыло синицы-ремеза, таким образом, побывало в кратковременном полёте, но далеко не устремлялось. Тётя Люба вздохнула и улыбнулась.
Глава 31. Луговинов
Художник Даль решил подойти к учёному Луговинову и выложить ему сложившееся мнение по поводу текста лауреатской лекции. По правде сказать, не очень-то нужна предстоящая беседа. Скорее, это нужно Дорику. Он пригласил. А для друга ничего не жалко. «Ладно, – успокоительно подумал Даль, – поскорее отвяжусь от, в общем-то, не собой придуманного обязательства и забуду о том». Подошёл к Луговинову и в качестве предисловия сначала молча показал ему согнутые пополам листы, отгибая одну страницу от другой, чтобы тот заметил текст.
Учёный прищурил глаза.
Ведь та лекция, наскоро изложенная на листах, согнутых пополам, в дорифоровом Виртухеце не прочитана и не опубликована. Лишь один её экземпляр отправлен приятелю домой. Все остальные упокоились в электронах notebookа. А на церемонии в королевском дворце прозвучал другой вариант. Но, поскольку прямой и полной трансляции по телевизору не показывали, мы не располагаем сведениями о той, иной версии. Говорят, звучало неплохо.
Но о замене текста лауреат ничего не поведал Далю. Вернее, тот вообще ничего не стал говорить по поводу лекции. Только покивал головой, глядя на листы, а потом отвернулся и подчёркнуто несколько раз оглядел гостей и хозяев.
– Не хватает одной женщины, – определённо недосчитался Антон Вельяминович, – среди нас произошли потери. Дорик, это ведь из-за твоей повести. Люди не выдерживают и пропадают. Но…
– Она ушла, – сказал Даль. Таковыми оказались его первые слова, обращённые к лауреату, опережая возможные догадки главного гостя. Лекция снова окунулась в широкий карман.
– Далеко? Надолго?
– Делать уборку в квартире. И времени уйдёт целая уйма.
– Уборку? Зачем?
– Мы с дочкой не успели убраться к её приезду, вот зачем. Телеграмму поздно принесли.
– О. Угу.
Произошло недолгое молчание.
– Такие, значит, дела, – молвил учёный Луговинов. Было заметно, как он примеряет в памяти лица женщины и девочки, сразу же делая правильный вывод. – Я быстренько расскажу вам довольно длинную и сильно запутанную историю. И будет не экспромт. Впрочем, отчего же и не экспромт. Само течение истории – экспромт, сплошная импровизация. Быстренько, ладно? И стесняться не надо, тут все свои.
Но предполагаемое «быстренько» затянулось. За это время почти всё выставленное на стол в тарелках и бутылках было съедено и выпито. Он говорил вымученно долго, несмотря на искренние старания максимально обобщить то или иное событие и пропустить любого рода подробности. Посему не станем приводить его слова достоверно, даже вообще не приведём ни единого собственного изречения Антона Вельяминовича. Ограничимся по возможности наикратчайшим пересказом.
Луговинов давно знаком с бывшей женой Даля. Много лет. За границей он частый гость. Там и познакомился. Не просто знаком. Они состояли в так называемом гражданском браке. Тоже давно, почти с момента знакомства. Однако о науках ей ничего не рассказывал, всецело скрывал от неё собственные миры жизни: деловой, личный, сакральный. Не только не допускал её в них, но не позволял даже легонько дотронуться. Играл в игры таинственности и романтики, и ей это нравилось. А, надо сказать, было бы им о чём поговорить на профессиональные темы. Даже – сотрудничать. Она, как-никак, была выдающимся математиком. Но нетушки. Таковое для него представлялось гибельным. Однозначно именно гибельным. Вот он и вообще поначалу представлялся ей живущим в одной заграничной стране, часто выезжающим в длительные путешествия. Хотел быть в её представлениях человеком деловым, но не без рискованности, купцом, продающим и покупающим товары «не для всех». Много раз приобретал приключения из-за врождённого вранья. (Луговинов по нескольку раз бурно расхахатывался над собой в момент рассказа об очередном конфузе, что заметно удлинило выступление). Но, в конце концов, пришло время прекращать игру. Он признался в истинной своей биографии. Незадолго до начала размещённой тут нашей повести. Поведал о себе – незаурядном учёном. Но главные слова, терзающие недра головы и сердца, исповедь, – этого поведать не решился. И, мы знаем, никому пока не решился. Правда, собирался, но мелькала она лишь мысленно и далеко неполно.
– Не понятно, а почему надо было скрывать подлинные занятия? – Фотиния задала интересный вопрос, вероятно, потому, что сама по природе являлась скрытной в достаточной степени и даже чем-то похожей на призрак. Ей показалось любопытным некоторое подобие поведения Луговинова и она, будто бы задумала поделиться с ним опытом в области производства несуществующих событий. Прежде послушает его, а потом разложит по полочкам игровые достижения.
– Боялся сглаза, – учёный Луговинов скорее лукавил, чем говорил правду и не подбросил добавки в копилку опыта Фаты Морганы.
А мысленно, про себя он заметил иное. Не сглаза опасался, потому что риском не обременён. Страшился врать ещё больше. Боялся в разговорах прихвастнуть, и тем самым невольно прикарманить себе интересные мысли других людей – «овец» или «солдат» из той исповеди, которой пытался поделиться с другом. Такой грех казался ему опасным, тем более что от него не защищён. А враньё про успехи в коммерции – чистый вымысел, художественная литература. Уж если неймётся врать, то ври безобидно. Так спокойнее.
– Молодец. И ведь был прав, а? – замечательный художник, но почти неизвестный не только широкой публике, но и представителям художественного профессионального цеха, поднял руки и как бы отмахнулся ими.
Ему неважен повод, случающийся подходящим для вранья. Просто услышал понравившееся ему замечание, и оно вдохновило его на выражение сиюминутных наблюдений.
– Прямо как в повести о музыканте и художнице, которую мы не дослушали до конца по общему решению, – обронил Касьян Иннокентьевич реплику, проведя мысленную параллель.
– Что в повести? – Луговинов не находил заметных параллелей между повестью Дорифора и только что оглашённым жизнеописанием.
Вместо художника Даля ответила ценитель и исследователь искусства, забыв о предположительном обмене опытом скрытничества:
– Они в его повести, даже если бы хотели, – сказала Фата Моргана – если бы даже очень хотели, то никогда не смогли бы поделиться достигнутыми успехами да испитыми печалями в творческом подвижничестве. Мешала тому взаимная недоступность, извините, информации.
– Да, им крупно повезло, – Касьян и подтвердил слова Фотинии, и продолжил непростое логическое сравнение между словами Луговинова и фабулой повести Дорифора. – Ни он, ни она не могли довести до ума друг друга ни поиски в искусстве, ни предполагаемые планы. Нет, могли, конечно, другим способом мешать друг другу в работе, устраивая, скажем, скандалы. Но даже и в том ни малой удачи не предвиделось, потому что один не мог наслаждаться видом её гнева, другая – лишена счастья слышать страшные ругательства. Вот почему достигли они колоссальных успехов. Здесь и причина возможности прославиться в области создания художественных образов, благополучно минуя каверзы любых предвосхищений. Но такое везение нечасто выдаётся кому-либо.
– Повезло не им. Повезло искусству, – сказала девочка, – а им – разве это везенье? Я бы себе такого не пожелала.
– Никому не повезло, потому что Дорик это попросту придумал, – оппонировал высокопоставленный лауреат.
– Особенно Дорику и не повезло, – почти взвизгнул Даль, готовясь рассмеяться.
– Да? – изумился Луговинов и покосился на приятеля, от которого недавно ждал спасительных слов по поводу собственного трудного положения.
– Почему? – поинтересовалась Фата Моргана, глядя на сильного мужчину.
– С чего вдруг? – с возражением в интонации проговорил человек, остающийся быть похожим на Дорифора.
– Интересно, – промолвила Тётя Люба и оттопырила одно ухо рукой.
– Не надо, – коротко сказала девочка, по-видимому, не желая слушать ничего неприятного о человеке, напоминающем ей что-то симпатичное. И эта непознанная симпатия к тому же претерпевала в ней процесс постоянного роста.
Даль не послушался дочки и тут же наговорил:
– Не повезло Дорику, потому что он раскололся о задумке сочинить занимательную историю ещё в начале. Поведал всем, опубликовал. Значит, уже и закончил. Предвосхитил. Сам на себя напустил каверзы предвосхищения. Ни продолжения, ни развития, а тем более успеха в области литературы или киноискусства ему на веки вечные не светит. Потому что известно: шедевр не должен состояться, если о нём начинают разглагольствовать при ещё робком и беззащитном зарождении, когда не успел проявиться даже зачаток мысли в конкретной ясности. Пропало шикарное произведение искусства, которое могло бы прославить нашего друга. Увы.
Касьян так отомстил приятелю за его недавний наезд. Это когда тот говорил о закрытии успеха в творении живописных образов.
– Но можно идею продать кому-нибудь, если так уж плохо сложилось дело, – попробовал успокоить автора повести приятель и лауреат. – Или подарить. Как, например, Пушкин Гоголю.
– Ха-ха-ха! Они давно умерли, – кто это провещал, мы не разглядели, потому что на минуточку отошли на балкончик.
А там, опираясь локтями в ограждение и взирая в небеса, нам подумалось о предвосхищении как таковом. Почему, например, легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в царствие Божие? Потому что всюду работает закон о предвосхищении. Что предвосхитил, – тому не бывать. Богатый человек успехом жизни предвосхитил пребывание в раю. А верблюд? Ему предвосхищение вообще неведомо. Потому и легче.
Глава 32. Пустяк
Дома у папы с девочкой, мама, прежде всего, оглядела фронт работы и оценила её трудоёмкость. Попутно почти равнодушно обвела взглядом стены, плотно увешанные произведениями Даля. В них действительно раскрывались окна цвета, а за ними… там она ощутила то, что вызывает ревность. Правильнее сказать, вспомнила о таком чувстве. То ощущение ревности от невидимого содержания картин постоянно возникало у неё раньше, в годы жизни здесь. Возникало, притуплялось, но зарождалось вновь, бурно разрастаясь, и всякий раз превосходило прежний накал. Она вообще жила тогда с Далем в атмосфере не слишком приятного настроя. Теперь-то он уже сгладился и превратился, скорее, в детскую обиду, легко забываемую. Но… почти равнодушный взгляд, тем не менее, задерживался на каждом из холстов и заставлял о чём-то задумываться. Однако не столь уж надолго, потому что зуд иной деятельности тормошил её сознание. Она энергично поискала орудия труда. А когда примерный план производства работ составился, заглянула в холодильник. «Надо бы сразу разморозить», – подумала мама, увидев лёд, свисающий из морозильника, и вскоре обнаружила внутри него большой брикет мороженого.
– Черничное, – прошептала она, – негодяи. Небось, заранее купили, – у неё на глаза выпала влага, – негодяи.
Мама захлопнула морозильник, содержащий образ, полный былыми весёлыми воспоминаниями, которые внезапно собой сотворили грусть. Возникло тоже что-то похожее на детскую обиду и тоже не обременительную.
– Что со мной? Такой пустяк. Предмет. Но что со мной! – слёзы уже по-настоящему заволокли глаза, делая взгляд трудно доступным к явным вещам, но очищающим для разглядывания картин минувшего.
Далёкий, никем не обитаемый черничный остров посередине таёжного озера. Испуг во время нежданной встречи, чуть ли не мгновенно перешедший в радость. Совместный десант на тот же остров в полном уединении. Городские прогулки. Дневные. Ночные. Крохотная свадьба в маленькой мороженице, с шампанским и черничным мороженым, на углу, рядом с Загсом. И потом, пусть в недолгой, но почти бесконечной жизни любая общая радость и радость в отдельности обязательно сопровождается явлением той же ягоды, ставшей ритуальным. В разных обличьях. Если в сезон, то прямо с куста. Во всякое другое время, – искусно изготовленным вареньем, где-нибудь купленным морсом, а то и наливкой, подаренной заезжими приятелями. Но чаще именно мороженым. Оно доступно постоянно.
– Экий пустяк, – тихим шёпотом проговорила она и присела на кухонную табуретку, плотно сжимая и разжимая веки.
Но вскоре физический труд, по установленному веками предназначению, уравновесил и отрегулировал её эмоциональный настрой. Пустяк на то и пустяк, что лёгок.
Глава 33. Мёртвые аспиранты
Снаружи квартиры, где собрались друзья, знакомые, родственники и другие, случайно сблизившиеся люди, раздавались резкие металлические звуки. Они шли откуда-то сверху.
– Что за бомбардировка? – вопрошал Дорифор и выглянул за окно к небу.
Действительно, звуки неслись сверху, похоже, с крыши.
– Наверное, «жек» решил заняться ремонтом кровли. Теперь это надолго, – Дорифор покачал головой подобно фарфоровому китайцу.
Шум продолжался, и, в силу его уверенного поведения, можно и нам рискнуть, да подтвердить замечание хозяина малой части квартиры: касательно причастности жековских ремонтников к производству неудобств.
– Пойти взглянуть, что ли с улицы? – предположил учёный Луговинов, – может быть попросить их отдохнуть, пока мы тут не закончим наши посиделки.
– И я посмотрю, – вызвалась девочка.
Они оба и вышли. С противоположной стороны дома, от площадки для помойки весь карниз дома просматривался целиком.
– Никого нет, – сказала девочка.
– И впрямь, нет, – Луговинов прищурился, – и шума нет. Тогда вернёмся.
