Георгий Тимофеевич Саликов
Девочка и Дорифор
Произвелась артистическая пауза. Силуэт незнакомца передвинулся и развёл руки в стороны.
– Хорошая штука, эта память, – произнёс оттуда силуэт и сложил руки на груди, – Ах, чудно хороша-с. Я опять насчёт хамяка-с. Вот «если бы», да? Если бы он уступил вам. Вы понимаете, о ком я говорю. Отчего бы нет. Могли бы устроить. Мы-с. И устроили бы. Без душещипательного поединка на байдарках. Гладенько. С превеликим усердием-с. Ведь сталкивать и растаскивать людей – наша рутинная забава-с. К рождению людей, да, мы не причастны, это верно, и вообще не допущены-с, а к остальным их поступкам – с удовольствием-с. И столкнули бы. А жили бы вы с ней – ох, дружно-с. И творчество ваше, творчество не пропало бы. Может быть, даже и стало богаче-с. А знаете, мы бы вас и со всеми десятью предыдущими вашими женщинами поочерёдно столкнули бы во взаимные объятья! Почему нет? Столкнули бы, нам ничего это не стоило-с. Вы только одну историю рассказали, вот мы о ней вам припомнили. А о других ничего не рассказывали, и нам вроде бы нечего развивать. Но мы-то знаем о них. Всё мы знаем. И вы каждую поочерёдно потом выпроваживали бы. У них ведь судьба такая – быть выпровоженными. Вы бы это делали с тоской и горечью. Но, судьба есть судьба-с. А детишки-то ваши родились бы в срок, появились бы они законно, поскольку на это мы не можем повлиять. И неважно происхождение того чудного сценария, не наша на то забота. Много детишек вы бы приобрели. Перещеголяли бы пресловутые семь чудес света. И мы порадовались бы за вас. Но не умеем мы радоваться, не позволительна нам радость, столь же не позволительна, сколь участие в рождении людей. Посему и не произвелись нами эти все «если бы-с».
– Изыди! – зыкнул Даль и, перехватив альбом в одну руку, другой наложил на себя крестное знаменье. Подсказка, независимо витающая поодаль, мгновенно вздёрнула брови от удивления. Она не ожидала вдруг возникшей правильной мысли, и тут же реализованной.
Тень за шторой встрепенулась, и оттуда же раздался шёпот:
– Это не к нам, не к нам-с. Это к заказчику нашему, к нему годится ваше приглашение-с. А нас не стоит обижать-с. Как-никак, всё-таки коллеги-с, так сказать-с, особы от искусства-с
.– Тем более, изыди-и-и! – Ещё громче, вообще во весь голос прокричал «изобразитель».
Одновременно с воплем Даля, открылась дверь комнаты, и в ней возник хозяин.
– Ишь ты, – вскрикнул он протяжно, будто продолжая предыдущий звук приятеля, – салют. А я-то мучительно думал, одну брать или две. И взял две. Как в воду глядел. А почему темно?
Луговинов вышел из дрёмы и пошевелился.
– И ладно, – проговорил художник, завидев движение человека в кресле. Тихо сказал, почти в уме. Он со вздохом оглядел область окон и штор на них. Чисто.
– Угу, – Дорик взглянул туда же и не стал раздвигать штор, – тогда зажжём свечи. Такой товар имеется. – Он достал из шкапчика пару старинных канделябров с готовыми в них свечами, – вот.
Луговинов сидя потянулся, и ещё в течение потягивания успел достать из кармана зажигалку.
– Держи, – он кинул её Дорику и невольно покосился в сторону печки, вспоминая недавнюю решительность сжечь в том жерле весь умственный мусор. И она показалась ему несоразмерно малой величиной.
Даля пока не отпускала внезапная и целиком иная, чем неприятность, истекшая сию минуту назад со стороны занавесок. Действительно, пренеприятная встреча. «Коллега». Мы совершенно искренне можем оказать ему скромные проявления сочувствия и разделить обеспокоенность. Однако, в связи со случившимся странным явлением, вынуждены сказать несколько довольно сдержанных слов об одной особенности в мире времени, окутывающего сознание нашего небезынтересного человека. Раньше, и мы это отмечали, Касьян Иннокентьевич частенько запаздывал с реакцией на довольно-таки жгучие события, происходящие с ним, вместе с его окружением. Среди них попадались происшествия, как весьма основательные, так и вовсе незначительные. А только что, при написании записки Луговинову, он взял да опередил событие, касаемо будущего, выскочил перед этим чрезвычайным событием, которое тут же возмутило ум и сердце. Иначе говоря, возмущение возникло раньше, чем событие, его спровоцировавшее. Такие дела. Оказывается, и подобное с нами случается. Сплошные неожиданности: что в будущем, что в прошлом.
«Да. – Тем не менее, подумал Касьян Иннокентьевич поперёк неприязни к словам незнакомца за шторами, и почему-то доверяя обронённым им сведениям о косвенной услуге Луговинову. – Да, правильно сделал, что, не колеблясь, вызвал на дуэль. Оскорбление чудовищное».
Художник Даль отнюдь не усомнился в этом логическом заключении. Между тем, оставалось незыблемым и представление собственного места в просторах человеческих судеб. Он по-прежнему был уверен в том, что его никем неопределимая стезя – не оставляла там даже чуть заметных следов. Особенно, что касается близких ему людей. А возникшее иное представление себя, в свете намёков господина за шторой, то есть, описание всамомделешней возможности осуществления доброго десятка перечисленных «если бы», – оно вызвало в нём лишь дополнительное напоминание. Существование такой возможности, и без того никогда не покидало внутренних чувств. К тому же – сны. Они приходят, когда хотят, от них никуда не увернуться. Он слегка хихикнул тем же внутренним чувством. А затем это временное перенасыщение чувствами будто оторвалось и пропало в густом тумане всеобщего пространственного восприятия. Даль погрузился в черноту…
Глава 40. Окончание исповеди Луговинова
– Сон был, – продолжил Антон Вельяминович, после того, как зажглись свечи. – Реку по льду переходил.
– Перешёл?
– Куда там. Разбудили.
– Повезло. А то бы провалился под лёд.
– Спасибо.
– Женщин звать не будем, – утвердился Дорифор, продолжая устраивать стол.
– Которых? – Луговинов не до конца отошёл от дрёмы, и плохо ориентировался, не сразу осознавая, где он сейчас находится и когда, в смысле периода времени. Он представил себе всех давешних женщин и одну девочку.
– А всех не будем, – Дорифор закончил выставлять на поверхности стола всё, что принёс из магазина, который рядышком.
Антон Вельяминович тоже успел сориентироваться в пространстве вполне определённой комнаты и сказал пытливо:
– А, Фату Моргану? Нет, не будем. Или да, не будем?
– Русский язык – не математика.
– Ну да. Минус, помноженный на минус, в русском языке не есть плюс. Помножай да помножай «нет» на себя, не получится из него «да», а лишь удалится он, – Луговинов согласился с преимуществом гуманитарных наук над науками точными. И подытожил соображение после непродолжительной остановки, припоминая слова Дорика о проверке алгеброй гармонии:
– Филология, подобно искусству, алгеброй может быть, и проверяется, но ей не подчиняется.
– Мы ещё не пили, а уже пошёл слишком тонкий разговор, – хозяин стола начал разливать спиртной напиток по стаканам.
– Тут и без пития… – Луговинов поднялся.
– Без… – Дорифор машинально подтвердил, не предполагая дальнейшего развития мысли Антона Вельяминовича.
– Нет, Дорик, я ничего не скажу и ничего не спрошу. Шёл сюда с вопросом. Ты был мне очень и очень даже надобен. Но уже начинаю понимать. И понял, – Луговинов опять сел.
Никто не стал спрашивать, чего тот постиг в данную минуту. Дорифор изготовился поставить на стол бутылку с остатками в ней спиртного напитка. Даль вообще не имел намерения принимать участия в математической беседе, а мог бы, ведь он поднаторел в подобных упражнениях с мамой Тёти Любы. Он стоял в позе выжидательной, не расставаясь с альбомом в руке. Он, мы понимаем, полностью убежден в чёрном преображении картин и здесь, в отпечатках. Тому послужило доверительное принятие недавних объяснений пришельца за шторами. Здесь должна быть чернота. Повсеместно.
– Касьян! – воскликнул воплотившийся в наше время древний грек и со стуком поставил бутылку перед собой, – ты, никак, чем-то напуган. Что у тебя с лицом?
– На, – Даль, пребывая в черноте чувств, подал ему альбом, – раскрой.
Дорифор непринуждённо исполнил просьбу приятеля. Раскрыл, а потом и перелистал.
– На какой странице раскрыть-то? – спросил он с недоумением.
– А, без разницы, если всюду одно и то же, – ответил художник с оттенком сомнения.
– Да почему? Разное, – возразил приятель художника, – разное. Только автор один и тот же.
Даль опустил веки.
– И нет черноты? – спросил он с недоверием.
– Ну, темновато немного, при свечах не столь уж слишком ярко, – ответил Дорифор и уставился круглыми глазами на друга. И взгляд был примерно похож на тот, когда раньше, ещё в начале нашей повести, остановившись на улице, он, очутившись в положении удивления, поднял взор в сторону окна, из которого упало дерево и обняло сзади. – Посмотри сам. Зачем пугать людей.
Касьян взглянул на раскрытый альбом. На него глядела сияющая пара чистейших репродукций прежних картин-изображений.
– Значит, глаза мои нормальные и, значит, я видел ясно, – он отвёл взгляд в сторону.
– А! Ты возымел свежую тайну, – Дорифор захлопнул альбом и положил на ближайшую полку, – будешь раскрываться?
– Если тайна, – художник улыбнулся, странно улыбнулся, с холодком – если она есть и касается меня, то не моя она.
– О! – Дорифор тоже улыбнулся, но обыкновенно, – молодец. Мастер загадок. Ещё припустил ребусов-кроссвордов.
Луговинов, мы знаем, кривотолков не любил. Поэтому спросил напрямую:
– А что вы ожидали увидеть в книге?
– Вопрос ко мне? – переспросил Касьян.
– Именно.
– Чёрные квадраты.
– С чего это? Дорик, что ли должен был замазывать картинки?
– Хм, да нет. Не Дорик. Не Дорик. Моя востребованность.
– Снова таинственность, да ещё покруче! – воскликнул античный товарищ.
– Нет её, таинственности, – художник боком подошёл к окну, отодвинул штору, взглянул наружу, затем оставил занавес в прежнем виде и обратил своё лицо к остальным присутствующим в комнате. – Скорее всего, обычная история, – он бегло обернулся на закрытые шторы. – Занавес. Знаете, раньше кричали в театре за сценой в определённый момент: «занавес»! Просто кончалось одно и начиналось другое. Или, когда случались непредвиденные недоразумения. В моём доме – есть подлинники тех картин, изображённых в альбоме. Подлинники. А на них – чёрные квадраты. И в рамах! В самый раз то, что более всего востребовано обществом. Понимаете? Я стал востребованным. Вдруг. Вот вам, господа, и вся тайна. Кончилось одно и началось другое. Или случилось непредвиденное никем недоразумение.
Дорифор ахнул, а Луговинов прищурил глаза.
– Ну нет! – Дорифор отпрянул на спину, – зачем портить вещи. Нет, я такого не понимаю. Ты толком расскажи.
– И толковать нечего. Вчера обокрали. Вывезли все холсты. Сегодня принесли обратно. В квадратах и в рамах.
– Кто? Кто обокрал, и кто вернул?
– Я же сказал: востребованность.
– Нет, не надо снова твоих загадочек. Воруют, а то иногда и возвращают ворованное, конкретные люди. Те, которые что-то на этом рассчитывают заработать. Ты кого-нибудь из них видел?
– Нет. Они того не хотели.
– Угу. Значит, снова ты прав. Тогда был прав, когда говорил, будто при тебе никто не снимал, то есть не фотографировал твоих картин для альбома, и теперь. Наверное, ты у нас особо занятный и уникальный создатель. Творишь не только образы, о которых не ведаешь, но и события, которых не отслеживаешь. Я не удивляюсь.
– А я думаю, – тихо сказал учёный, – думаю, не живописец предварил себе чёрноквадратную востребованность. Лучше сказать, наоборот. Общественное востребование делает нужное ему дело. Оно строит адекватную себе среду. А он – нет. Он событий не создаёт. Он попал в ту среду случайно. А место, где он вдруг очутился, нисколько не его мир. Не его, хотя бы просто потому, что именно его мир – не вмещается вообще никуда. Оттого-то наш художник и не видел той многотрудной суеты вокруг всего, что он потрудился сотворить вне этой среды. Суета ответила ему тем же, прошла мимо него. Но оставила вполне значимые следы. Чёрные.
– Хм, ну уж эти учёные, лауреаты, прости, Господи! Им сразу надо обосновывать и доказывать. И непонятно выражаться. Что за речи у них? О том, наговоренным тобой сейчас, кажись, повествует новоиспеченная тобой теория мироздания? – съязвил общий приятель двух не очень-то знакомых между собой людей.
– Наоборот. Это низвергает мою неопровержимую теорию. И, слава Богу, – Антон Вельяминович продолжительно вздохнул с кратким и выразительным замиранием.
– Так, так, так, – хозяин комнаты посмотрел сверху в наполненные стаканы оценивающим взглядом, но не прикоснулся ни к одному из них и не стал провозглашать старт застолья. – Сперва окажи любезность, проясни что-нибудь по-человечески, и пока ещё на трезвую голову!
Луговинов, по-прежнему тихо, без определённо выраженной интонации, проговорил, глядя исподлобья в неведомые миры:
– Это я, я написал себе чёрный квадрат. Сам, по собственной инициативе. Поскольку я мог. А он – не мог. Я знаю точно. Он такого сделать никогда не мог, потому что существовал по ту сторону живописи, всегда стоящей на лезвии между добром и злом. Он не стремился достигать апофеоза.
– Апофеоза? – Дорифор обозначил в интонации штришок удивления и впился взглядом в Луговинова.
– Чего? – Антон поморщился, оттого что ход мысли был перебит.
– И Фата Моргана говорила похожие слова, – Дорифор отвёл взгляд в сторону, – позвать? она подтвердит.
– Зачем. Не надо никого звать. Говорила, да и пусть. Ты лучше не перебивай. Продолжим. Я стремился достичь апофеоза. И, оказывается, достиг. Потому что сотворил чёрный квадрат в научной карьере. И образно и фактически. А недавно, у берега лесного озера некий господин мне откровенничал или грозился, будто и он, в неограниченной никем готовности к фантазиям, приступил к написанию грандиозного полотна. Густо замесил он всеобщий апофеоз. Зачем ему это? Догадываюсь. Когда человек ни с того, ни с сего жаждет апофеоза, иначе говоря, вершины и всеохватности, не знает он истинного движителя, не знает, до чего решил дойти по уму и по чувству. И не должно ему знать. Потому что, по большому счёту – его влечение ведёт к падению. Кто хочет знать о предстоящем падении? Но апофеоз и есть блистательный трамплин для падения. Чем выше устремление чувств и шире охват страстей, тем очаровательнее полёт в преисподнюю. Оттого и чёрный квадрат. Просто. Апофеоз окрашивается в давно предопределённый цвет.
Со стороны остальных собеседников не последовало ни принятия, ни опровержения сего не совсем научного открытия.
– А он, – Луговинов кивает на Даля, – он туда не стремился. У него уже всё было. Я же тебе говорил, что он изобрёл феноменальный способ передачи информации. И владел им. Способом владел. Но не информацией. Информация – то, что простирается за образом. Но. Но не мы выбираем окружение, а оно выбирает нас. Нам остаётся лишь согласиться. И он согласился. Кажется, даже только обратил внимание на то окружение, которым выбран, и которое давно выжидало удобного случая, чтоб зацепиться. Он едва кинул туда взгляд, а оно тут же, с безудержной охотой и замазало все картины. Мышеловка захлопнулась. Занавес. Ага, занавес. Но непонятно, из-за внезапного какого недоразумения упал этот занавес или, кто знает, может быть, твой приятель сумеет написать новые вещи. Чистые. Художник никогда не умирает, даже если изобретает выдающиеся способы передачи информации, к художеству не имеющие отношения. Да, я думаю, наверняка у него маячит впереди очередной и чрезвычайно удачный стилевой период необузданного творчества. И нет шумного повода для отчаяния. А, тем более, для апофеоза. Ему он вообще не грозит.
Дорифор почему-то не поверил в нарисованное учёным Луговиновым оптимистическое будущее художника Даля. Напротив, он склонился к мысли о завершении деятельности. И безо всякого ненужного ему апофеоза. И вспомнил шутку по поводу конченности художника Даля, когда Фата Моргана раскрыла настоящее дарование: умение создавать таинственные, но возвышенные образы. От воспоминания стало не по себе. Словно бы шутка стала пророчеством, а оно прямо сей же час и сбылось в его представлении. Да, нехорошо.
Даль, мы знаем, находился в твёрдом ощущении чистой правоты по поводу написания тогдашней записки: сердцем и сознанием. Его в том ничто не поколеблет. Он терпеливо ждал, когда Луговинов закончит монолог, ему никак не интересный.
А Луговинов продолжил:
– Поначалу я намеревался с тобой поделиться сомнениями. Другими. Они до умопомрачения любят поселяться в мою голову. Но они же и улетучились из-за ненадобности. Я же сказал тебе, я уразумел. Может быть, сон, вами прерванный, помог мне, а то и просто время настало. Я тоже, как и достопочтенный господин Даль, высекал образ. Образ вселенной. Я кидал на алтарь науки многочисленные жертвы, человеческие судьбы, и ради чего? Хотел изготовить идеальный образ. Изготовил. Там всё отменно свелось. Не подкопаешься. Опровержение исключено. Точнёхонько сошлось. Идеальное сходство. Ха-ха-ха, именно, сходство. Похожесть. Науки ведь зародились с момента вкушения человеком плода с древа познания добра и зла. Не Бог благословил человека на науки, поскольку Он таковыми не занимался. Другой это сделал. Хитрющий зверь. Не сатана, нет. Орудие. Таинственное орудие, потому и название у него: змей. Тогда же этот другой и возник в образе определённого познания. Раньше познания возник он. И я его снова сотворил. Сотворил портрет познания. Ха-ха-ха! Полнейшее сходство. И он же, тот образ явился недавно ко мне. Живой. Признался, что виноват. И это его специальность, а не чувство. А вина заключается в том, что писал мой портрет. Набросок. И закончил. И радовался по поводу благополучно законченной работы. А я, оказалось, писал его портрет. И тоже закончил. Он мне сказал, мы чем-то похожи. Да тем и похожи, что пишем портреты. Он меня, я его. Ох. А в действительности – я стал для него средством написания его автопортрета. Хитро!
– Да, хитро, хитро, – не думая, согласился Дорифор и обратился к Далю: – хитро?
Даль покивал головой. Он уже давно почувствовал себя покоробленным: от упоминания проедающей нутро виноватости в качестве профессии. И едва-едва кивал головой, предполагая мысленные параллели, от которых и покоробило. А теперь вспомнил любопытные отрывки из откровения Луговинова по поводу фальсификации учёными людьми Божьего мира с неведомой им целью построения образа Зверя, покивал сильнее и вымолвил:
– Он был тут. В то время, пока вы спали.
– Кто?
– Тот господин. Вы о нём упоминали. Тот, кому вы помогли незаурядным умом написать его автопортрет.
– Чего, чего? – Дорифор поднял брови и косо покачал головой, – какой господин?
– Он приходил к Луговинову. Хотел что-то досказать. И только что в том признавался. Да вот провалился сквозь землю в тот момент, когда ты вошёл.
– Да. Гостей нынче заявляются многовато, – Дорифор странным образом успокоился и не стал больше задавать вопросов. – Приходят, уходят, появляются, исчезают, возникают, проваливаются.
Зато Луговинов задал вопрос Далю:
– А не открыл ли тот господин основной мысли, которую придерживал для меня?
– Открыл. Вынужден был до конца исполнить посреднический долг. А я помешал ему. Явился тут некстати. Никчёмный для него человек. Теперь недосказанность будет сохраняться до конца вашей жизни. Он и это открыл.
Луговинов больше любопытства не проявлял. Он кивал головой. В мыслях укладывалось вполне определённое понимание себя и места, куда он помещён во всяких пространствах: геометрических и художественных.
– Довольно, хватит загадками голову морочить, – легонько возмутился хозяин помещения, – давайте по-человечески, нормально посидим.
Даль пожал плечами, потом огляделся по сторонам и признался старому приятелю:
– А я зашёл сюда с тем, что надо было передать листочек тебе, и чтоб ты передал ему. Но отдам уж сам, поскольку он здесь оказался, – Даль вынул из нагрудного кармана рубашки записку для Луговинова и сунул ему же в нагрудный карман пиджака.
Луговинов проводил бумажку взглядом. Даль шепнул ему на ухо:
– Если поедете на машине, то сами и найдёте. А теперь только назовите число.
– Одиннадцать.
– Вечера?
– Чего, вечера?
– Одиннадцать, вечера.
– Нет. Лучше, утра.
– Значит, договорились.
– Постойте, пусть, вечера. Ближайшего.
– Ладно.
Даль вышел. И уже с лестницы крикнул. Негромко:
– Ты, Дорик, меня прости.
Он тихо короткое время постоял на площадке, насторожив расплывчатое внимание. Такое происходит с людьми, чувствующими, будто они что-то забыли, но что именно, никак не схватывается. И с этим чувством вышел на улицу.
– Но сон я дорасскажу, – тихо проговорил Антон Вельяминович, наблюдая за хозяином комнаты, который, не зная, что прощать, чуть заметно поводил головой и затем коротко развёл руками.
– Дорасскажи, – согласился он, – добивать, так добивать. Я уж всё стерплю сегодня.
Антон ухмыльнулся.
– До того берега я не дошёл. Только начал идти. Даже не знаю, что на нём. Или выпустил из памяти. Может быть, когда-то догадывался. Но решимость дойти – была. Стойкая и неотвратимая. А вот реализовалась решимость или нет? Кто меня первый разбудил? Ты или твой художник? Художник. Конечно, он. Изобретатель изумительного приёма подачи информации. Да, да. Изобрёл. И подал. Мне подал. В альбоме. Якобы, в картинах. Передал мне очень важную информацию. Никто раньше до такого не додумался. И тот берег. О нём тоже он поведал мне. Да, да, да. О нём. О том, что этот берег существует. И ещё нарочно разбудил. Разбудил, чтоб я уже не увидел обетования. Даже во сне. Полагал сохранить монополию. Пусть, пусть сохраняет.
Дорифор и не пытался понимать, о чём идёт речь. Сразу столько всего, и на одну голову.
– Уф, уф, уф, – пофыркал он, – добил ты меня непонятным никому сном. Добил. Сам о чём-то задумал меня пытать, сам чего-то понял без меня, сам и добил, не пытая. Давай, лучше выпьем. Чтоб до чего-нибудь дойти. Хотя, нет. За будущее не пьют. Давай, за настоящее. За то, что мы тут с тобой пока здоровы и живы.
– Давай, – согласился Луговинов.
Глава 41. Внутренний холод
У себя дома академик Луговинов достал из кармашка свёрнутый в шестнадцать раз лист бумаги и стал разворачивать. А в том месте, откуда вытащил, да, пожалуй, поглубже того, он снова ощутил знакомый холодок. Тот холодок, оказывается, появился вообще глубоко внутри тела: во внутреннем пространстве между лбом, грудью и обоими плечами.
Записку Антон прочитал хладнокровно. «Что ж, всё правильно, – подумал он, – выбор сделан. Понятно, с кем соучаствовать. Оружие? Выбрать оружие? Не пистолеты же, в конце концов. Пусть будет случай. Я предпочитаю случай. Ведь неизменно даже любым выбранным оружием дуэлянтов руководит непреклонный случай. На сей раз пускай поработает сам, и с исключительной непосредственностью. Подарим ему неожиданный праздник».
Что мешает учёному отнестись к выходке художника с лёгкостью стороннего наблюдателя? Что ему до решения чужих задач? Но Луговинов, по-видимому, осознанно собирается стать жертвой. «Просто, – снова подумал он, – мои прежние терзания по поводу очищения, искупления и тому подобного, вообще по поводу жертв, могут закончиться простейшим ответом. Художник молодец. Придумал замечательный способ передачи информации, мне передал, и он же предлагает мне реализовать методику на практике».
Луговинов отчётливо начал понимать: он является заранее подготовленной жертвой. Он тому не должен подсоблять, и не должен противиться. Интересно, интересно, а кем подготавливаются жертвы? Давайте опустим трудный вопрос. Учёный без объяснений то понимает. Он видит во всех необходимых подробностях теперешнее состояние. Проводит мысленную параллель между полнотой собственной жизни и её фрагментом, связанным с профессиональным успехом. Сглаз. Он скрывал повседневную учёную занятость от любимой женщины. Боялся сглазить. И вынуждал себя врать. Однако, по-видимому, знал о страхе предвосхищения успеха, коли соврал. Но не ведал о страхе предвосхищённости собственной биографии. Луговинов тогда, за границей, пытался будто спасти от неудачи профессиональную карьеру. Методом утаивания полагал уберечь её. Но не сохранил течение жизни, не оградил от не менее опасного срыва. Не знал об опасности. Теперь знает. Кто-то загодя вкратце и крайне небрежно поведал его биографию в ближнем кругу на обыкновенной дружеской вечеринке. Обронил. И этот «кто-то» лично, живьём являлся ему в нашей сцене у лесного озера, дабы на то наложить подтверждение. И ещё хотел что-то досказать, но почему-то не досказал… Получилось тут что-то наподобие истории Дорифора о слепом музыканте и глухой художнице. Продолжение этой истории каждый волен домыслить.
А мы чуть-чуть прервёмся. Пожалуйста, кто хочет, пусть дорисовывает пути Луговинова сообща с нашими другими героями по наиболее справедливому сценарию. Пусть.
Но автор-то знает, что этот герой должен умереть.
Луговинов вложил записку Даля снова в нагрудный карман пиджака, и повесил этот комплект на плечики в шкафу. Потом достал старые записные книжки и уселся в кресло-качалку. Спокойствие растеклось по телу и всему, что в нём. Одной рукой удерживал записные книжки, другой раскрывал страницы верхней из них. Прошёл всю букву «А», поочерёдно вызывая в памяти лица тех людей, фамилии которых обозначены ровненько по всей страничке. Потом «Б». Дальше. Потом и остальные. Спокойствие не нарушалось ни одним из воспоминаний. Умиление или усмешка возникали в различных уголках сердца и сознания. В ход пошла вторая книжка. Третью прошёл только до половины. Кроме умиления, усмешек, а иногда лёгкой досады, на том месте пришла усталость. И ни единого иного ощущения не возникало ни в единой части обмякшего тела. Да, а что же в знаменитом пространстве близ области лба, груди и обоих плеч? Ничего. Обычный воздух обтекал его.
«Случай, да, случай, ничего ни преднамеренного, ни связанного – подумал он, – Мертвецы тогда не плясали ни на крыше, ни в кроне берёзы. Потому что их не было. Случай свёл шумную работу ремонтников крыши и мои входы-выходы в синхронное действие. Случай загнал воронку ветра в крону берёзы из допотопного компрессора, трудившегося на соседней улице. Немыслимо великое множество разных, извините, мероприятий происходит на планете и за её пределами, которые тебя и не думают вовлекать в дружную компанию. Они сами по себе, и тебя не приглашают. Ты же всюду лезешь по непроверенному трезвостью желанию. Тебе до всего есть дело, и ты связываешь воедино неподвластные тебе события, выстраиваешь из них «теорию». А потом случай нарочно для тебя подкидывает хорошенькую дулю».
Антон Вельяминович был доволен вескими размышлениями, умиляясь их точности.
А откуда ж брался холодок в известном околотельном пространстве, беспроигрышно подсказывающий присутствие мёртвого? Тогда, под берёзой оно отчётливо произвелось точно в момент вспомнинания бывших, извините, доноров. А раньше? Возле Фонтанки? на Заливе? А Йозеф Морган? «Всюду этот пресловутый и навязчивый случай, – ответил мысленно Луговинов, – случайное совпадение ощущения по поводу одного, а пришествия совсем другого. А холодок-то производился из-за присутствия этого невечного тела. – Учёный человек двумя руками похлопал по груди, словно по бубну. – Оказывается. Из-за себя. И это легко проверится сегодня же, в одиннадцать часов вечера».
Глава 42. Поле
Среди обширного невозделанного поля стояли две сохранившиеся плоскости ветхих стен давно снесённого дома. Их разделяло друг от дружки шагов пятнадцать. Причём довольно высокие. И самые их верхушки красноватыми языками освещало закатное солнце, уже наполовину втопленное в горизонт. Непонятно, чем эти одинокие стены могли удерживать отвесное положение без подмоги собратьев. Наверное, стены, как и деревья, очень пекутся о личном вертикальном достоинстве, и стараются хранить его настолько долго, насколько позволяют им это делать оставшиеся нетвёрдые усилия. И ещё стены обязаны иметь в себе дверь.
Антон Вельяминович сидел на краешке странным образом оставленного тут стола, вросшего в землю. Столы, кстати, тоже долго живут, по крайней мере, значительно дольше стульев, диванов и даже некоторых шкафов. Луговинов сидел поодаль от стены, спиной к её двери, и лицо его обволакивала пелена спокойствия и умиротворения. Он минут на пять-десять опередил соперника, противника и неприятеля. Видимо, перебрал со скоростью. Неподалёку от него стоял «Saab».
Художник Даль подошёл точно в назначенный час. Тихонько отворил дверь за спиной Антона Вельяминовича и застыл. Почему дверь, почему тихонько, и почему застыл, нам трудно о том догадаться. Вероятно, хотел, чтоб Луговинов чуть подольше спокойно так посидел. Или боялся обнаружить вновь приобретённую и чуждую вероломность. Допустимо удивиться и предположить, что пришло к нему сомнение и стало грызть сознание. Неужели вспомнил священные слова: «А если не делаешь доброго, то у дверей грех лежит; он влечёт тебя к себе, но ты господствуй над ним». Не знаем. Навряд ли. Человеку трудно вспомнить что-либо подобное, когда он сам идёт на выбранный им поступок, а не выступает в качестве доброго советчика и напутчика другому человеку, идущему на поступок. Тем более, мы знаем, он мог бы дважды принять в праздную мысль готовенькую подсказку, где чётко звучит слово «прости» и где напоминается о действительном существовании настоящего человеческого мира, в точности такого же, который неосознанно изображал в картинах. Нет, ничего похожего не припомнилось ему. Упрямство, несвойственное ему упрямство почему-то владело им. Какое-то предопределение из будущего вело именно так и не иначе. Но в любом случае, для того, чтоб намеренно встретиться с противником лицом к лицу, он мог хотя бы обойти стену, не затрудняя себя хлопотами с открыванием двери. Свободного и полностью открытого хода тут сколько угодно. А если вдруг, по неведомой причине, – уверенность уступила бы сомнению, а? Тогда мог бы он остановить задуманное, тут же уйти обратно в разорённый до конца дом, отбросив прочь кем-то навязанное вероломство. И даже известно, кем. Чужим. «Тем, кого мы не любим», по словам дочки. Мог бы. Но дверь в отдельно стоящей стене – отомкнул. Неохотно и мягко поддал её впереди себя. Она бесшумно отворилась. Затем, не переходя порога, легонько опёрся о ветхую кирпичную кладку. Снаружи опёрся, это если взгляд вести от Луговинова, сидящего туда спиной. Нет, ничуть даже на неё не надавил. Так, приложил к облезлой кирпичной кладке руки, привыкшие держать палитру и кисть, легко коснулся их по обе стороны от дверной коробки. А стена тут же и упала. Будто ждала этого конечного творческого прикосновения на последнем остатке долгого терпения, ибо тщедушный сей остаток сил стоять – у неё уже сошёл на нет. Стена сперва медленно шевельнулась, подарив дверной коробке свободу от себя. Она как бы спала с рук Даля, а затем принялась склонять кирпичное тело, набирая ускорение из-за силы земного притяжения. Чем выше участок ветхой кладки, тем ускорение и прибывающая скорость значительнее. Самый верхний край стены, оседлавший наибольшее ускорение, достиг стола и сидящего на нём Антона Вельяминовича со скоростью, уже близкой к скорости звука. Антон Вельяминович едва успел оглянуться назад, на дверь. Та находилась в прежнем вертикальном виде, сама по себе. Голая коробка позапрошлого века, и висящая на ней открытая дверь. Там, словно взятый в старинную раму, запечатлелся изумлённый Даль, и будто в законченном виде. Ясно возник холодок внутри пространства между лбом, грудью и обоими плечами, и оттуда бесконечно знакомое ощущение мёртвого почти мгновенно распространилось по всему телу несостоявшегося дуэлянта. «За дверью всегда есть опасность. Хм. Однако всё произошло как надо», – вспыхнула и погасла последняя мысль учёного Луговинова, одновременно с последним лучиком зашедшего солнца.
