Георгий Тимофеевич Саликов
Девочка и Дорифор
– Ну, ушли? – спросила их Фотиния.
– Ушли.
Но шум раздался снова.
– Я сбегаю, ещё раз посмотрю, – решилась девочка на повтор и бегом отлучилась обратно на улицу.
Остальные подошли к окнам. Девочка снаружи дома смотрела поверх указанных окон и пожимала плечами. Грохот продолжался.
Она вернулась с поджатыми плечами.
– Никого нет.
– Кто же тогда гремит?
– Должно быть, сама крыша. Ветер её теребит, – девочка смотрела в окно.
Там, единственная и чудом растущая берёзка не выказывала заметного шевеления почти прозрачной кроной. Даже редкие листочки спокойно свисали с неподвижных веток и поблёскивали на солнце.
– Нет, – продолжила она, – полный штиль.
– Нет, – подтвердил слова девочки и о чём-то подозрительном подумал академик, – я тоже снова хочу посмотреть, – и вышел.
Там, снаружи он тщательно шарил глазами по металлической кровле, не находя предполагаемых источников шума, и тут, в квартире тоже шум не проявлял себя. Посторонние звуки со стороны крыши улетучились.
– Действительно, никого нет, – молвил возвратившийся Луговинов, и тут же резкий металлический гул возобновился.
– Послушай, Луговинов, шум прекращается, когда ты выходишь, – сделал открытие Дорифор, – строители, наверное, побаиваются нашего лауреата. А ну-ка, выйди на улицу.
– Да ну тебя, – лауреат отмахнулся. Снова начинаешь экспромты заводить. Пекарь, понимаешь.
– Сходи, сходи, – настаивал античный герой.
– Ну и схожу.
– Ну и сходи.
Луговинов вышел. Шум наверху прекратился, не дожидаясь достижения им точки обозрения.
– Всё. Кончилось. Можешь возвращаться, – крикнул в окно старый приятель и Дорифор.
Луговинов зашёл в комнату, и лязг поверх квартирного пространства, конечно же, возобновился в полную силу.
Фата Моргана рассмеялась. Но никто её смехом не поддержал.
– Тогда все пойдём, прогуляемся, – предложил Даль, хотя для него проще выставить Антона Вельяминовича за дверь и продолжить посиделки без лауреата.
– Пойдём, пойдём, а то тут оглохнуть можно, – Дорик первым ступил вовне ставшего неуютным помещения.
На сей раз вся компания снаружи из-под берёзки глядела на крышу дома. Никого из работников «жека» не было, как и не было, и шум основательно заглох где-то, в никем не знаемых просторах случайного пересечения случайных пространств.
Гулять никому не хотелось.
Тут ветки берёзки встрепенулись, и с них просыпалось несколько листочков. Потом дерево целиком заметно принялось раскачиваться.
Луговинов пристально взглянул на Фотинию.
– Это ваша работа? – спросил он и сделал рот круглою трубочкой.
Та приняла брошенный им мячик шутки, отошла в сторонку и глядела издалека на собеседников, оставшихся на прежнем месте. Дерево продолжало беспокоиться.
– Луговинов, а ну-ка и ты отойди в сторонку, – Дорифор тоже не отказался подкинуть мячик зачинщику игры.
– Опять ты за своё, – учёный сходу пригорюнился и не захотел поддаваться играм в поддавки с устроителями шумов. Потом махнул рукой, взял да отошёл прочь в сторону Фотинии.
Берёзка приняла обычное состояние, как ни в чём не бывало, спокойно свесив плакучие кружева.
Через малое время Луговинов и Фотиния воротились под берёзку, и все дружно подняли головы. Особенный интерес выказывала девочка. Даже попробовала помочь дереву снова включиться в игру, то есть встрепенуться. Схватилась за ствол и принялась его раскачивать. Но тот оказался, точно каменный. Даже и не подумал поддаваться. И внутреннего желания двигаться берёза тоже не проявила. Ей больше не хотелось играть. Ни ветками, ни листочками, ни тем же стволом.
– Ну, славно, славно. И на том научные опыты завершены, – сказал заслуженный деятель науки. А у самого в области пространства между лбом, грудью и обоими плечами произошёл, холодный трепет. И не на отдалении, что случалось раньше, а вплотную. Холодок теперь касался непосредственно его тела в известной области пространства. По открытым предплечьям прошли крупные мурашки, а ногти на пальцах посинели.
– Вам холодно? – с изумлением спросила Фотиния, поскольку стояла почти вплотную рядом с ним, но собственным телом ледяного дуновения не чувствовала. Поэтому и спросила. Ей показалось удивительным внезапное появление реакции на холод у соседа под молодым деревом, когда кругом торжествовала жара.
– Что? – Луговинов обернул голову к ней и улыбнулся.
Затем проговорил ей тихо, в сторону уха (до уха не достал):
– От вас исходит холод таинственной неприступности, он-то меня и задел очередным импульсом.
Нам непонятно, почему он это придумал. Да и ему, признаться, тоже. Ага, мы вспомнили: он же инфицирован благоприобретённым вирусом широко распространённой привычки – навязчивому стремлению уйти от прямого вопроса. Безнадёжно болен. Бывает, кто-нибудь из присутствующих тут же заразится ею, охотно поможет учёному да уведёт ответ ещё куда подальше, вообще прочь от досадной и наглой прямизны. Антон Вельяминович усмехнулся про себя. Огляделся вокруг, выискивая Дорика. Однажды тот ему уже помог, недавно, когда на вопрос той же Фотинии о причине сокрытия профессии там, за границей, и когда он тоже ответил несколько странно, и притом неожиданно удачно, помог Дорик увести ответ совсем-совсем далеко, а заодно скрасить всеобъемлющую скуку ловко придуманной повестью о слепом музыканте и глухонемой художнице. Пусть и теперь подойдёт, поглядит в небо и сыщет в уме своём ещё какой-нибудь экспромт. И пусть, подобно предыдущему происшествию, теперешнее увиливание от прямого вопроса обратится в дальнейшее развитие уже иными участниками беседы. Он лишь тему подкинул. Тогда – о боязни сглаза. Теперь – о существовании импульса таинственной неприступности. Дорик ведь замечательный умелец, мастер. Пусть расскажет историю об удивительном происхождении холода в момент кульминации накопления тепла. Теперь ведь идёт час, когда в жарких местах наступает вершина сиесты. У нас ещё пока не самое жаркое место, но теперешнее лето вполне сравнимо с субтропическим. Тема о холоде окажется исключительно уместной. Однако враки Луговинова о природе холода не достигли никого, кроме уха подле стоящей женщины. Новая тайна, благодаря уходу от прямого ответа, осталась при нём, а чужая поддержка по ещё дальнему уходу, по-видимому, не понадобится. Что же касается вынужденной лжи, то пусть она обратится в галантность.
Тем не менее, компанию обволокло молчание, в том числе и близстоящую женщину, и странные слова, обронённые в адрес этого вполне убедительно воплощённого призрака, не возымели в женском восприятии дальнейшего интереса. Фотиния только чуть-чуть отпрянула от представителя точных наук. В тот же миг мурашки на руках у него исчезли. И ногти порозовели. Обошлось. Будто изрёк до того сущую правду. На сей раз его поддержало чистое совпадение чего-то разнопричинного, слов не касающегося, и вообще не требующее внятного объяснения.
Молчание затянулось. Оно длилось и длилось, напрягая сознание каждого из бывших посидельников.
– Интересно, кто это к тебе приходил, – съехидничал представитель развитого древнего язычества, глядя снизу вверх на плакучую крону берёзы. – Ведь именно к тебе кто-то приходил. Целая толпа.
Среди женской половины единственно девочка могла предположить, что обращен вопрос, может быть, к ней, поскольку прозвучало «ты». Фата Моргана тоже не удивилась бы, приняв такое утверждение на себя. Во-первых, она Фата Моргана, значит, водится с иными призраками, вот они и явились ей во всей красе, во-вторых «ты» со стороны соседа вполне уместно для неё из-за недавней их языческой близости между собой. Но вся женская половина целиком и одновременно засомневалась в правомерности догадок. И мужчин одинаково мог коснуться вопрос и утверждение Дорифора. Они оба – приятели. «Ты» здесь само собой. Но отреагировал, и мгновенно – учёный Луговинов:
– Да, – не мудрствуя лукаво, признался он, – это мои аспиранты.
Луговинов чётко и непосредственно представил себе образы бывших подопечных. Трепещущий холодок лёг на лоб, грудь и оба плеча, занимая давно ему уготованное место.
Никто не стал расспрашивать учёного об аспирантах-невидимках. То ли они помнили просьбу не говорить о науке, то ли попросту не возникло интереса. Тем не менее, кой-кому захотелось погулять. Они так и сказали.
– Мы погуляем, – сказала Фотиния.
– Угу, – подтвердила девочка, – а вы разберётесь, кто чей гость. А главное – зачем.
– Вообще, – художник Даль подался в сторонку, – вообще и мне пора. Помогу в квартирной уборке дома у себя. Рад, очень рад был с вами познакомиться, – обратил он взгляд на Луговинова. – Не знаю, увидимся ли ещё. На всякий случай, прощайте.
Луговинов развёл руки в стороны, ладонями вверх и пошёл куда-то неведомой дорогой. Но от мертвецов ему, пожалуй, не уйти.
Вскоре и Фотиния с девочкой расстались. Взглянули друг на дружку мельком, коротенько пожали плечами, вздёрнули подбородки и разошлись.
«Не нравится она мне», – подумала девочка, создавая в ней для себя образ утвердительного нерасположения.
Возможно, если вспомнить оценку Дорифора, Фата Моргана смахивала на Афродиту, гипсовую голову которой противилось ей рисовать, даже если и несложно на ней разобрать пропорции да светотень. Не знаем, недостаёт нам ума понять, где тут причина, а где следствие мгновенно устоявшейся неприязни девочки по отношению к новой знакомой. Не станем разбираться. Не нравится, и ладно.
Глава 34. Уборка
Бывшая жена художника Касьяна Иннокентьевича Даля и, по-видимому, столь же бывшая теперь подруга учёного Антона Вельяминовича Луговинова зашла в ванную. Подоспела пора прополоскать и развесить на месте отработанные тряпки, а заодно и самой освежиться под прохладным душем. Она не слышала, как настежь отворилась наружная дверь, и кто-то вошёл в дом, потому что противно шумел и свистел итальянский смеситель воронежской сборки. Уже потом обратила внимание на посторонние шорохи и стуки, когда закрыла душ и перевела дух, локтем отводя волосы назад. Неизвестное существо в тот же момент заперло дверь ванной с той стороны. Звук запирания она и услышала: дверь плотно прихлопнулась, а затем в неё уткнулся надёжно приставленный предмет. Далее в доме происходила обычная суета кражи. Приезжая дама то ли ничего не поняла, то ли подумала, будто хозяева над ней подшучивают, или попросту онемела от испуга. Немалое время, пока заканчивали грабить квартиру, она провела в оцепенении, забыв об окончании затеянного мероприятия. Чистые тряпки остались не развешенными и лежали мокрыми в вёдрах, недомытая она тоже оставалась мокрой, душ не напрягал воду в мелких дырочках.
Потом опомнилась и попробовала выйти. И так, и сяк. Долго пробовала, даже успела обсохнуть. И в тот момент, когда упор наконец отвалился от двери, послышался звук запирания другой двери, входной, а затем прорвался голос Даля:
– Опять сквозняк устроили. Дерево-то цело?
– Цело, – ответил он себе, завидев на дальнем подоконнике покачивающуюся однобокую крону грейпфрута.
– А остальное? – с лёгким дребезжанием в голосе спросила женщина, переступившая порог ванной, забыв чем-либо прикрыть мокрую срамоту из-за жёсткого перепугу.
Художник вошёл в большую комнату на три окна, с высоким потолком, и осмотрел её содержимое.
– Настоящая уборка. На удивление чисто убрано. Но непонятно, зачем ты холсты мои с изображениями куда-то попрятала? – использовал он законную очередь задавания вопросов, – просто убрала, потому что не нравятся, или ты их стираешь в ванной?
Вопрос за вопросом проистекали из обеих пар уст.
– И ты ещё продолжаешь мне шутить? А разве не ты с дочкой здесь ходили туда-сюда, возились?
– Кто возился? Кто туда-сюда?
– И зачем ты меня запер в душной ванной?
– Я – тебя?
– Мог бы пошутить иначе, хотя бы повежливее.
– Какие шутки? О чьих шутках речь?
– Ты зачем притворяешься?
– Помилуйте, откуда взялись подозрения?
– Неужели ты скажешь, будто сейчас вошёл?
– А неужели ты думаешь, будто ещё вчера?
– Ага?
– Что ага?
– А когда?
– А не минуту ли назад?
– Врёшь?
– Кто?
– А кто же, если не ты с дочкой, разыгрывал тут комедию почти целый час?
– Комедию? Что за лицедейство ты здесь понапридумывала?
– Я напридумывала?
– А кто?
– Это правда?
– Правда в чём?
Женщина, по-видимому, освободилась от оцепенения. Она до конца вышла из ванной и, через распахнутые двери комнаты взглянула в её пространство. В ней всё опустилось при виде пустых стен. Она даже не успела понять: хорошо это для неё или плохо – исчезновение соперницы, но слишком вероломным путём.
– Похоже, возня означала вынос картин, – догадка сама вырвалась из её уст.
Даль тоже перестал задавать вопросы.
Они оба стояли поодаль друг от друга. Он – в глубине комнаты, она – в прихожей при дверях, не переступая порога, и оглядывали пустыню, в которую обратилось помещение, до того увешанное чудными холстами, источающими таинственные, никем не разгаданные образы. Действительно, перед глазами женщины и мужчины простиралась настоящая безжизненная пустыня, где прямо перед ними – противоестественно и неуместно восседало ослепительно сочно-зелёное грейпфрутовое дерево. Торчала ещё и оставленная нетронутой мебель. Именно торчала. Нарочито выпирала. Словно мёртвые скалы в мёртвой пустыне. В том числе и слегка расстроенное пианино. Крышка осталась открытой после исполнения григовских “минувших дней”. И обнажённые зубы клавиатуры напоминали выпавшую челюсть какого-то доисторического или внеисторического или надисторического или вообще параисторического животного.
Обнажились и почти невидимые до того обои стен, словно издеваясь над зрителями и потрафляя пустынному виду пространства песочным жёлто-серым цветом. Более тёмные полоски, вертикальные и горизонтальные, то есть, бывшие узкие прозоры между картинами, создавали прямоугольные очертания будто рам, ничего в себя не вмещающих.
Заодно со странно исчезнувшими странными полотнами Даля, которые много лет красовались на этих стенах, пропал и недавно приобретённый гипсовый слепок Дорифора для упражнений дочки. Эта пропажа не прибавила логики в происшествие.
– И Дорифор им зачем-то оказался нужным, – пробурчал художник, не обращая внимания на фигуру бывшей супруги, стоящей в дверях и завершая полную обнажённость обозреваемого им пространства.
– Только непонятно, кому это «им», – бывшая жена пока что недоумевала. – Драгоценности были? Деньги?
– Не держим, – ответил Даль.
Вопрос о драгоценностях напомнил ему недавнее наше размышление точно о них. Он покивал головой.
– Драгоценности отдаются в жертву Богу, – продолжил он заранее знаемый ответ.
– И ты ими целиком давно пожертвовал, посему и выглядишь спокойным бессребреником, – утвердительно засвидетельствовала женщина.
– Возможно, – опять ответил Даль. А после короткого перерыва снова продолжил. – Только я их никогда не видел.
Вопросов больше не последовало. С обеих сторон. А в мыслях вырисовывались ответы на их вероятное появление. И с тем же знаком вопроса.
«Не я ли виновата в ограблении? Ведь, если бы не эта дурацкая затея с уборкой, ничего бы такого не случилось. О, Господи! Надо ли было вообще приезжать, чтоб такое сотворилось»?
Приезжая женщина искала убедительного оправдания предпринятому сюда приезду, а главное, это касалось её уборки. «Оставила по себе память, – поиздевалась она над собой. – И, надобно заметить, вообще навсегда».
Художник Даль не испытывал горечи утраты. Он поистине был спокоен. В произошедшем ограблении виделась определённая логика. Сначала вспомнил о ненормальном выходе альбома с их репродукциями. Ещё тогда произвелась чья-то пиратская деятельность. Но, значит, кому-то ведь оказался нужным! Ничего нет странного, если теперь последовало продолжение пиратских выходок, но уже с подлинниками.
«Не является ли данный грабёж этого имущества намёком на активно возросшее востребованное качество этого всего? – размышлял он, двигая возникший логический процесс. – Воруют ведь, если судить по правилам общественного поведения, то определённо ценные вещи. Или необходимые. Не означает ли это странное событие начальную стадию новой жизни? Кто и какими средствами хочет меня ею прельстить? На что сие намекает? На успокоительное возмещение действительных убытков? Действительных? Настоящих? Жизненно важных? И вот уже светит новая, другая жизнь? Жизнь, в которой не станет места ощущению негодности? Хорошо ли? – не знал он, чем оценить достоинство неиспытанной поры. Не знал и того, кто способствовал переменам. Он так и спросил внутри головы: – но кем же, наконец, востребованы твои труды»?
В то же время непонятным образом принялись появляться, приближаться и окутывать предчувствия. Плохие предчувствия. Может быть, они и преждевременны, однако начали владеть, и, скорее подсознанием, чем сознанием.
– Странно, – протянула бывшая жена художника Даля, с готовностью вспомнив неразрешённый вопрос, но остренький.
– У? – приглушенно вопросил бывший супруг сквозь оболочку плохих предчувствий.
– Странно, ты ничего не спрашиваешь об учёном Луговинове. Будто тебя не коснулось моё с ним знакомство и более того. Будто мы всегда с тобой были чужими.
– Тебе интересно? – Даль не испытывал потребности в беседе, не говорилось ему.
– Скорее, любопытно. А вдруг ты вызовешь его на дуэль? Бросишь ему перчатку и назначишь секунданта.
– Сегодня? – взгляд художника неожиданно просветлел. В нём вспыхнули искорки чего-то былого и чрезвычайно яркого.
– Ну, не знаю. А что, на самом деле, вызовешь?
Даль глубоко промолчал. По-видимому, в эту минуту он даже в уме не выстраивал ни единой словесной конструкции. И мгновенно потухший взгляд ни на чём не фокусировался, а так, медленно и без остановки обводил круг. Сперва по часовой стрелке, потом – против.
– Ой, – жительница заграничного города Мюнхена эдак нехорошо улыбнулась. – Смешно. Безумно смешно. Детский спектакль. А ведь вы оба, неотличимы от малых детишек, – она сменила нехорошую улыбку на ласковую. – Мечты, безобидные враки, облачные огорчения. Ей-богу, у меня вот-вот возникнет знакомое всем женщинам ощущение, то есть отношение к вам, к тебе и к нему – кажется, чисто материнское. Несмотря ни на что.
– Хм, – сказал Даль, останавливая верчение взгляда в никуда и словно обозначая всплытие нового произведения ума из глубин молчания, – получается, целых два царя Эдипа завела, – он тяжеловато глядел на бывшую жену, только теперь увидев её знакомую наготу, знакомую до щемоты сознания, и горько улыбался. – Или больше? Кто тебя знает, вдруг набралась целая коллекция этого странного материнского счастья. Золотая кладовая. Кстати, я не помню финала, который в той героической пьеске придумал наш дорогой Софокл. Позабыл.
– Плохой. Плохой финал. Обычный. Повешение, ослепление, низвержение в бездну…
– Поэтому я и не люблю финалов.
– Ох, это нам известно. Ты неспособен поставить точку ни на чём. Даже на теперешнем разговоре.
Жирную.
– Жирную, тощую. Любую.
– Может быть, твою, математическую? Означающую пространство, которое невозможно измерить? Ноль, так сказать.
– Тебе виднее. Ты ведь, кажется, поднаторел в математике не хуже настоящего учёного. Люба рассказывала мне, как ты увлечённо беседовал с её мамой об этом предмете.
– Дуэль. Забавно весьма. Ну, ради бывшей любимой женщины, стоило бы этот вопрос обмозговать. Взвесить, применить математику. Геометрию с её правилом треугольника. Хе-хе. Жаль только, что нынче не древнегреческая эпоха. Эпоса маловато. И не средние века с рыцарством. Даже не новая история, породившая романтизм. Исчерпаны все исторические драмы с приключениями во имя одной отдельно взятой женщины. И всё же идея твоя не лишена основательности. Не лишена. Есть в ней и теперь жгучая актуальность. Да, – Касьян поводил плечами на манер профессионального боксёра, Ну, перчатку, скажем, сыскать несложно. А где взять секундантов? Одного Дорика, что ли, на обоих? – И он внезапно рассмеялся.
– Ох, – бывшая любимая женщина махнула от себя рукой в сторону бывшего любимого мужчины и на минутку успокоилась. Тоже внезапно.
Настала тишина, готовящая, может быть, решительное перекладывание финальной точки вообще на другую, оборотную страницу жизни. Хм. Настоящая, классическая дуэль на почве бытовой ревности. Смешно? Финальная точка застыла на ребре страницы. Между тем, где-то в недрах тишины завязывается и непредвиденное новое начало.
Девочка приближалась к родному дому и, с противоположной стороны улицы, поочерёдно поглядывала на привычно замечательные три окна главного пространства их квартиры. Но замечательного-то как раз, ничего в них теперь не обнаруживалось. До боли в глазах вглядывайся да вглядывайся, – те окна бесстрастно вписывались в общий рисунок фасада вполне определённой архитектуры известного стиля, не выдавая прежнего особого выражения. Никто из остальных прохожих вообще ничего странного там не заметил, но девочка попросту ахнула при виде явного опустошения. Кажется, дом принадлежал стилю позднего северного модерна. Да, причём совсем позднего, по-видимому, едва успевшего к началу первой мировой войны. И достраивался уже во время той войны. О том свидетельствовала неоднородная отделка фасада, явно вынужденная из-за ощутимого недостатка средств. Наблюдается любопытный и скорбный для автора здания факт: почти повсеместный натуральный камень и облицовочный кирпич кое-где заменён обыкновенной штукатуркой, подкрашенной под цвет гранита. Жаль, конечно. Да и штукатурка вместо гранита местами там-сям осыпалась, обнажая кирпич обыкновенный. Такое зрелище показывалось и аккурат под одним из тех трёх бывших замечательных особых окон, неизменно испускающих чудесную ауру, за которым девочка всю жизнь махала рукой уходящему папе. Теперь, когда вдруг привычная эта ценность начисто иссякла, то уже тёмно-серая дешёвая штукатурка, заменившая дорогой гранит, почти насмешливо подчёркивала нарочно приниженную особенность известных нам трёх окон. Там очевидно произошла подлая замена чего-то весьма дорогого на что-то сподручное. Более того, в сравнении с иным скопищем ячеек, тесно и стройно, даже изысканно очерченных по вертикали и горизонтали, от них исходило само ничего.
Странная, если не сказать, страшная перемена произошла в облике здания позднего модерна.
Шаги девочки застопорились. Никогда раньше не останавливала её подобная внезапная растерянность. И в дом девочка не вошла.
«Ладно, погуляю немного,– подумала она. – Одна погуляю. Может, что и переменится опять».
часть третья
КОНЕЦ
Глава 35. Она
Папа девочки легонько погладил шершавую поверхность углового дивана с обивкой сдержанных тонов, хлопнул по ней пару раз и туда же улёгся, уткнув затылок в ладони, сцепленные пальцами, и заострив локти по обе стороны от головы. Плотно сомкнутые уста свидетельствовали о намерении помалкивать. Вскоре он непроницаемо сомкнул и веки, полагая бездействовать никчёмному зрению. Остальные органы чувств у него, по-видимому, отключились ещё до того. Потрясение, всё-таки.
А приходящее потрясение порой внезапно повергает человека в сон. Такое нам известно, хотя бы по факту воздействия неистовой музыки Вагнера на Касьяна Иннокентьевича подобным образом. Вот папа и на этот раз, приняв удар окружающей среды, вдруг забылся и задремал.
Выставка уже закрывалась, а он не знал, куда увозить или где оставлять замечательные полотна, «изображения». «Да пусть останутся тут висеть», – подумал и ушёл.
Так промелькнул один из отрывков сна.
Он снова явился в выставочный зал, и некоторых картин не досчитался. А потом стал вспоминать: «случались ведь пропажи и еще раньше». Тут перед взором его памяти появились иные прежние живописные произведения, куда-то исчезнувшие, уже почти до конца позабытые, но ещё не покинутые потаённой любовью, упрятанной где-то глубоко-глубоко, значительно глубже пространства, где обитает память.
Сон оборвался, и возник следующий отрывок.
Кладовка, похожая на кулисную нишу за сценой театра, узкая, но с очень высоким потолком, а в ней стопки его полотен: совсем давнишних. Он откладывает их на удобное для обозрения место, одну за другой, разглядывает, откинув спину, и про себя отмечает скрытую там ценность выдающейся величины. Затем взгляд переключается на картину, освободившуюся от ранее приставленных к ней иных полотен, – очень высокую, под самый потолок. Понятно, почему здесь такая странная кладовка, думает он, запрокидывая голову. Картина, будь она совершенно насквозь им созданная, но ничуть ему незнакомая.
И снова обрыв сновидения.
Художник, не открывая глаз, просыпается и понимает, что ни одно из тех виденных им будто бы собственноручных замечательных произведений – в натуре не существует. А, проснувшись окончательно, вспоминает, что подобные сны у него нередки. Несуществующие, но горячо любимые создания, они являются во сне потрясающе правдоподобно. Из одного сна в другой переходят одни и те же замечательные творения, а порой появляются новые. Картины во сне – ни капельки не похожи на те, которые он произвёл наяву. Совсем другие. И чрезвычайно для него ценные. Сны заканчиваются, и полотна улетучиваются вон из бытия. А взять, да перевести их из сна в явь, то есть, попросту написать как бы действительные копии, – никогда такого намерения не приходило. И как это делать? Заснуть, подглядеть её во сне, затем проснуться, начать писать, затем снова уснуть, подглядеть, проснуться, продолжить… и так далее?
– Вот, – выдавил из себя художник, ставя на чём-то всегда недостающую точку в жизни и трудах, и резко поднялся с дивана. Взгляд снова завертелся в пространстве. Сначала по часовой стрелке, затем – против. Точка получилась весьма «жирной». Касьян Иннокентьевич и сам это отметил, вспомнив разговор с бывшею женой о точке иного характера и значения. – Дуэль.
А бывшая жена, между прочим, предпочла одежде занавеску, укуталась в неё вся, не отцепляя от гардины эту декоративную драпировку. Она пребывала где-то на балкончике, точнее, в эркере кухонного пространства, ловящего свет в пространстве двора, поэтому не ответила соответствующим образом на выразительную сценку с «жирной» точкой. Переживала по поводу неуместного вмешательства в ход жизни бывшего единственного на свете любимого существа и хотела убедительно успокоиться. А на то нужно время. И – немалое. Занавеска натягивалась и соскакивала с колечек на гардине. С одного, другого…
Тут-то мы, знаете ли, и встрянем с почти скисшими представлениями иных и давно минувших событий, от которых доносится гул прежде невостребованных трудов Касьяна Иннокентьевича. Исполним давнишнее обещание: припомнить, или подсказать природу «послечувствия», вызываемую особыми причинами, что он позабыл или вовсе не ведает, а мы-то уж точно в курсе. Нам это ещё раньше подсказала Фата Моргана, поведав как-то заигравшемуся Дорику о спинном зрении. Даль просто проморгал те очевидные и даже остро совершающиеся события, когда ехал спиной в трамвае времени. Не только не видел того, что ожидается впереди, но и не углядел нечто пробегающее рядом, а оно ведь ощутимо дотрагивалось до него. Или…
Нет, пожалуй, давайте спросим у Касьяна Иннокентьевича. Высвободим губы, уже надолго упрятанные внутри и зажатые зубами. Наводящий вопрос подыщем. Например:
– Касьян Иннокентьевич, скажите, часто ли жгло у вас в груди на почве острой влюблённости в новую для вас женщину? – отчего именно этот вопрос возник вместо подготовленного мероприятия, мы и не подумали.
– Ну, не считая детского возраста, было с десяток раз. – Он прищурился, задрал голову верх и начал загибать пальцы. – Даже, вроде, одиннадцать.
– А детский возраст почему вы отметаете? – спрашивать, так спрашивать, если на то пошло.
– Не отметаю. Просто в ту пору потенциально не могло произойти страшных последствий.
И он, до изумления неожиданно, совершенно ясно представил перед собой одну особую девочку из детства. Она даже сама возникла и плавно водила головой с боку на бок, будто про себя слушая очаровательную музыку или видя перед собой в мечтах все красоты мира, что ожидают её в будущем. Её светлое лицо, почти белое, с матовыми щеками и слегка поблёскивающим лбом, обрамлено пышным покрывалом каштановых волос, мелко-мелко завитых в легчайшие пружинки. Тонкие губы чуть насмешливо изгибались, приобретая затем чрезвычайно серьёзное выражение, и вскоре исчезали, когда она вбирала их дольки внутрь, будто скрывая что-то важное и боясь проболтаться. Глаза, наподобие очертания слив, искрились уголками и зрачками, они одновременно смеялись и печалились. И голос, немного низковатый для этого хрупкого существа, что-то доносил до слуха мальчишки, что-то не по-детски умное и вместе с тем смешное, такое, чему с готовностью можно поддакнуть. Ведь на этой девочке он, тогда маленький мальчуган, безоглядно, без траты времени на размышления и сборы, намеревался по-настоящему жениться, не дожидаясь будущего взрослого состояния и не представляя вопиюще страшных взрослых последствий, граничащих с перманентными катастрофами всей жизни…
– Хе-хе. Действительно, – мы перебили возникшее яркое воспоминание Даля, – действительно.
Любые последствия почему-то обычно отдают неприятностью. Хе-хе. Когда говорят «последствия», подразумевают их обязательно худыми, а иной раз и вообще ужасными до необратимости, невозможными произвести поворот в сторону чего-нибудь положительного, а главное, желательного. Наверное, кто-то, неизвестный народу законодатель, придумал закон для человечества, эдакий четвёртый закон термодинамики, где любое последствие склоняется в сторону преисподней. И это предписание жизни исправно работает. Да… да. – И что же они? десяток ваших открытий? Что возымели, кроме соблюдения обречённой законопослушности? Одиннадцать. – Мы теперь нарочно будоражим воспоминания Касьяна Иннокентьевича. – Создавалось ли сюжетное развитие, производилось ли воплощение авторских идей, выкристаллизовывались ли персонажи, и так далее, и тому подобное? До последствий, конечно.
– Было, – подтвердил художник, перейдя мыслями к образам иным, – было и развитие, и воплощение, и становление. И всякие пути-дорожки. Но вне меня. Я лишь получал роль их наблюдателя. А что касается лично меня, то развивался, воплощался и становился невыносимым именно этот вами так называемый пожар в груди. И конкретные последствия от него известны – ущерб здоровью.
– И весь десяток или одиннадцать раз одно и то же? – мы упорно двигаем вопрос, толкаем им в бок собеседнику и герою.
– Смотря, что это, «одно и то же». В смысле статистики, да. Все те разы я бывал отвергнутым или просто незамеченным теми же разами. Одним за другим, без перемен. Я оказывался неподходящим, что ли. Любимая мной женщина избирала себе в мужья не меня. И – устойчиво повторяющийся исход: рано или поздно, одна, другая, третья и прочая, и прочая – разводились. Отвергнув или попросту не заметив меня, они обязательно рано или поздно становились отвергнутыми иными избранниками, то есть моими бывшими конкурентами. Оказывались тоже неподходящими. Будто работал ещё один определённый и жёсткий закон, помимо вашего четвёртого закона термодинамики, заранее подготовленного для всяких последствий. Или это всякий раз частный случай.
