Евгений Леонидович Саржин
Там, где дует сирокко
Глава четвёртая
Баба нла – так они назывались у её народа. Хорошо, по крайней мере, Таонга решила, что у её. На самом деле ей об этом сказали в Мадине (только что переименованной) нигерийцы-йоруба, но Таонгу мало волновала разница между йоруба и иджо. Отсюда, с Острова, обдуваемого средиземноморскими ветрами, всё её прошлое сливалось в жарком тумане, имя которому – Африка.
Мать никогда не говорила с ней о таких вещах, она была ревностной христианкой. Отец… ну, вроде бы тоже (он не принял и не понимал учения Махди), но она-то видела, как он ставил чашку с молоком для умершей жены и зажигал ароматные свечи с острым, пряным, как сама Африка, запахом, разговаривая с ней. И, в глубине души Таонга считала, что если кто-то и хранит её, то это они, баба нла. Ушедшие, но остающиеся рядом. В их помощь она верила больше, чем в того отвлечённого, непонятного ей до конца бога, которому молилась в мечети и на собраниях Ордена Верных.
И вот сейчас помощь баба нла, духов предков её народа, их совет, были бы ей как нельзя кстати. Ей не нравилась эта история.
Салах появился опять и, что хуже всего, появился не один. С ним были какие-то две шлюхи, и от этого её коробило больше всего. Не то чтобы она ждала от мавританца какой-то верности. Верность – дым на ветру, кому, как не ей, знать это. Уж сколько раз она принимала у себя степенных бородатых мужчин, которые стыдливо указывали свою пару как «моя помощница». Помощница, как же. Ну, то есть, может, и помощница – в том, чтобы снять зуд между ног и немного разукрасить постылую семейную жизнь истинного махдиста.
Впрочем, и старые люди отличались от них мало.
Но Салах – другое дело. Мавританец останавливался у неё иногда и неизменно один. И уже это одиночество, словно обволакивавшее его угрюмой пеленой, чем-то привлекло Таонгу. Он никогда не говорил точно, чем занимается, но сложить два и два оказалось нетрудно.
То, что Салах муташаррид, её не смущало – она и не таких навидалась. Пила кофе и делила постель с «отцами города», слушала разговоры о поставках ката и гашиша, видела и тех, кто управлял отрядами мелких рэкетиров в Марсале и округе. Таонга не пренебрегала никакими знакомствами – никогда не знаешь, когда и какое может пригодиться.
Но Салах был другим. Таонга не привыкла копаться в своих чувствах и искать для них правильные слова. Но это ощущение «другости», исходившее от него, волновало и раздражало её в равной степени. И ещё в его первое посещение пансиона она решила, что мавританец должен разделить с ней постель.
Не то чтобы это оказалось так уж сложно – он с готовностью взял то, что она ему предложила, всё так же молча, мрачно и спокойно. Таонга не знала, изменила ли та ночь что-то в жизни Салаха, но в её – изменила совершенно определенно.
Она никогда не оставалась без мужского внимания, даже сейчас, когда её зрелое, раздавшееся тело уже не помещалось в купленную пять лет назад одежду. Не впервой ей было и делить постель со своими постояльцами. Да только в этот раз было по-другому. Она это поняла, когда Салах появился в её пансионе опять. А потом опять. И вот уже как-то получалось само собой, что она, сидя в его постели голая, кивает, сжимает в руках стаканчик с крошечной порцией чая по-мавритански, а он ей о чем-то говорит.
Говорил Салах странно – словно одновременно обращался и к ней, и к кому-то, кто незримо стоял рядом, но был виден только ему. И такая манера в равной степени завораживала и злила Таонгу.
Не то чтобы она так уж много вынесла из их бесед – они и не были лёгкими, ведь её арабский несмотря на многолетние усилия по-прежнему оставался не вполне уверенным, а по-итальянски Салах говорил плохо и неохотно. И тем не менее, кое-что понять получилось.
Да, он муташаррид – один из тех, кто пересекает границы нового мира здесь и там и привозит то, что везде запрещено, и от того настолько притягательно. Салах не говорил ей об этом прямо, но уже из географии его скитаний, которая медленно обрисовывалась разговорами, это следовало со всей очевидностью. Такие люди таскали с собой разное, но чаще всего диски с запретным. И Таонга иногда спрашивала себя, что на них?
А потом была та история, когда она ввязалась в дело в порту по совету дурака Стефано и чуть не потеряла всё – от пансиона до свободы. Салах вовремя оказался рядом и всё так же молча помог. Она не знала, выпуталась бы сама, но в ту ночь, когда они нашли каморку на окраине порта, любила его так, как никогда, со всей африканской страстью и опытом зрелой женщины.
Кто же знал, что с тех пор у неё перед ним долг? И что он попросит его вернуть?
– Это Замиль, это Джайда, – равнодушно представил он ей их, – одна большая комната или маленькие, неважно. Но без регистрации.
Молча, словно ощущая в глотке какой-то ком, который никак не получалось сглотнуть, Таонга переводила глаза с одной девушки на другую. Первая была беломазой – не как старые жительницы Острова, которых не всегда можно было отличить от магрибок, а как те, настоящие белые. Это ощущалось в её чертах, разрезе глаз, изгибе шеи – она была такой, какой сама Таонга в детстве мечтала стать. И смотрела эта Замиль на неё с враждебным недоверием, словно возвращая её собственный взгляд. Вторая, названная Джайдой, была африканкой, и густая чернь её кожи словно подчёркивала глубину безупречной формы глаз. В другое время сердце Таонги бы потеплело, как бывало всегда, когда она видела других дочерей Африки, пробивавших свой тяжёлый путь в чуждом им мире других расцветок. Но сейчас, глядя на её свежую, дерзкую красоту, на молодые изгибы её тела, угадывавшиеся даже под магрибским платьем, она чувствовала желчную, разъедающую волю зависть. Вот, значит, как, Салах…
– Алейкум-ис-салам, – проскрипела она сразу всем, и, молча развернувшись, двинулась по коридору, чтобы показать комнату.
И теперь она сидела у себя, рассеянно крутя в руках серебристую зажигалку. Салах не просто хочет поселиться – ему нужно поселение без регистрации. Ни он, ни эти две его кобылицы не должны быть помечены ни в её журнале, ни в той форме, которую она каждый четверг заполняет на страничке муниципии. Что ж, клиенты, которые хотят остановиться у неё без ведома всевидящего ока Зеркала, у неё, опять же, не впервой. Тем более естественно, что этого хочет человек с ремеслом Салаха.
Но почему две эти женщины? Сразу две?
Таонга вздохнула и прищурила свои густо подведённые синим глаза. Иногда у неё было чувство, что что-то пойдёт не так – просто чувство, не опиравшееся ни на какие умозаключения. Но она доверяла этому чувству. И чаще всего это доверие оправдывалось. В конце концов, она истинная дочь Африки. И кто знает, кем были её предки, пока в их джунгли не принесло белых миссионеров с их байками? Может быть, потомственными колдунами?
Таонга ещё немного посидела, затем её губы раздвинула хитрая улыбка. Что ж, она не муташаррид, не пересекает границы и не везёт контрабанду, но тоже кое-чему научилась за эти годы. Подцепив ногтем небольшой рычажок в основании ящичка на маленьком прикроватном столике, она нажала на него, потом дёрнула на себя. Ящик медленно отъехал, и Таонга наклонилась. Там лежал круглый дисковый аккумулятор для наладонника, два крошечных кружочка – диски памяти, пластинка с переключателем в одной стороне и то, что она искала. Небольшая мембрана в чёрной пластиковой петле, от которой отходило два шнурка.
Когда же она пользовалась этим в прошлый раз? Года два назад, вроде бы? Тогда вроде бы работало.
Подхватив микрофон двумя пухлыми пальцами, женщина поднялась и в несколько торопливых шагов покинула комнату. Время узнать, что за птичек привёз с собой Салах и чем же в действительности пахнет от этой истории.
Глава пятая
– Закрыли порт, говорю же – закрыли они сегодня порт, Стефано, – Густаво, как всегда, когда волновался, яростно скрёб свою заросшую седоватой колючей щетиной щеку, как раз там, где был виден глубокий полукруглый шрам, – никому не позволяют выходить, даже лодке, cazzo32, никому!
– Я уже понял, старик, не кипятись, спокойно. Мы тут ничего не можем поделать.
Стефано похлопал Густаво по плечу.
Была у него такая особенность – сам вспыльчивый, он, когда видел перед собой человека в гневе, внезапно успокаивался и начинал говорить рассудительно и веско, убеждая и увещевая. Он и в подростковые годы разнимал так портовые драки, когда сам в них не участвовал, конечно.
– Есть какое-то объявление?
– Не по-итальянски, – и Густаво опять выругался.
Стефано нахмурился. За годы «нового порядка», как он мысленно называл власть махдистов над Островом и их «Государство Закона», он научился неплохо объясняться по-арабски, открыв у себя вместе со страстью к чтению ещё и способности к языкам. Но чтение этих загогулин по-прежнему давалось ему с большим трудом и невероятно раздражало.
– Хорошо, – он ещё раз хлопнул Густаво по плечу, – расслабься. Это ненадолго, я уверен. Может, пытаются поймать какого-то муташаррида или очередную партию кефа. Думаю, к вечеру, максимум к завтрашнему утру всё проясниться.
– Осталось сообщить это рыбе, – мрачно сказал Густаво, понемногу успокаиваясь.
Что ж, этот день для рыбаков пропал. Но что у них тут вообще происходит, интересно? Помимо Густаво по набережной бродили и другие такие же растерянные и разозлённые люди – командиры рыбацких судов, простые рыбаки, грузчики. В основном из старых, хотя виднелась и пара магрибцев, державшихся в стороне. У них можно было бы попробовать расспросить, но Стефано ещё раз посмотрел на них, и его передёрнуло. К чёрту, значит этот день просто выпал.
На пути из порта он ещё раз остановился в кофейне «Сугарелло фреддо». Махнув рукой официанту, он выкрикнул «эспрессо» и выудил из кармана наладонник. Сейчас посмотрим…
Зеркало не сказало ему ни о чём. Информации, по крайней мере, по-итальянски, он не нашёл никакой. Открыл мессенджер, набрал имя «Алессандро К.» и в два щелчка перешёл в скрытый чат. Как всегда, ощутил мимолётную гордость – может, кто-то и считает его «старым», но и в современных штуках он разбирается неплохо.
Чат не открывался. Это значило, что Салах (он же «Алессандро К.») вышел из сети и закрылся. Стефано нахмурился. Не то чтобы это было так уж странно – люди, подобные ему, часто исчезали по делам, чтобы потом появиться неожиданно с «товаром», но… Ногтем указательного пальца он коротко отстучал: «Салам! Нужны книги. Деньги есть. Жду», – и нажал «отправить». Когда появится в Зеркале – откликнется. Не в первой.
Отправив сообщение, он кликнул на окошко, нажал «очистить» и подождал, пока возникшие на экране песочные часики не исчезли. Предосторожность, может, и излишняя, но всё же не помешает.
Официант, вёрткий черноволосый юнец, выглядевший как типичный магрибец, поставил перед ним чашечку кофе, обронив дежурную фразу по-итальянски. Да ещё и с сицилийским выговором. Все-таки Марсала остаётся Марсалой и даже сейчас способна переваривать чужаков. Он не раз видел, как магрибская молодёжь болтает друг с другом на сичилиано, иногда домешивая арабские словечки. Возможно, они всё-таки переживут это время, возможно, они…
Эспрессо был сварен скверно, и проглотив его в три небольших глоточка, Стефано почувствовал неприятное жжение в желудке. Да, он ведь толком ещё и не завтракал.
Ещё раз открыв Зеркало и почти не надеясь, глянул в приёмное окошко. Тишина. Полковнику никто не пишет. Мрачно усмехнулся воспоминанию.
Что ж, по крайней мере, эти чёрные в галабиях никогда не были на «ты» с техникой – не сравнить с тем, что происходит там, в их старом мире. Если верить той информации, которую он по кусочкам выудил из дисков, купленных у Салаха, то на «Большой Земле» человека запросто отслеживали уже просто по тому, что он всего лишь включил свой наладонник. Говорят, и здесь такие умельцы есть, но…
Так куда всё-таки идти? Рыбачить он, допустим, и не собирался, пока есть деньги от продажи прошлого улова, но тогда… Он почесал затылок, ещё раз поморщился от изжоги и вдруг решился.
Раз Салах молчит, и с портом какая-то чертовщина, то есть неплохой способ попытаться узнать, что происходит.
Резко поднявшись, он бросил на стол пару монет и двинулся в обратном направлении. Таонга должна быть у себя, а уж она неизбежно в курсе всех последних новостей. Может, по старой дружбе что-то из неё и удастся вытянуть.
Проходя по набережной, Стефано окончательно понял, что в порту неладно. За рыбацкими судёнышками стоял мощный сухогруз, и даже отсюда он различал, как бегают матросы по его палубе. Судя по тому, как неловко он застыл, перегородив порт, корабль явно должен был выходить в море, но что-то его остановило. Собственно, то же, что привело в ярость Густаво и других рыбаков – порт закрыт. Даже для торговых судов, постоянно курсирующих между Марсалой и Сусом.
Ещё раз посмотрев в сторону порта, он увидел, что по акватории снуют лодки береговой охраны, одна из них как раз подошла к борту сухогруза. Да, если пытаются отследить партию кефа, то, наверное, прямо серьёзную.
Он пожал плечами. Что ж, вот сейчас и узнаем. Кстати, Таонга может знать и куда пропал Салах, он ведь её постоянный гость.
Стефано любил порт – здесь не так много изменилось в сравнении с другими местами. Тот же будоражащий запах: солёный воздух, рыба и машинное масло, те же слепящие глаза блики на воде, те же молнии чаек и обстоятельная суета у причалов. Прогулочных яхт, конечно, стало меньше – новые хозяева жизни предпочитали другие развлечения. Но это такое – ему, рыбаку, эти бездельники и в молодости не то чтобы нравились.
Повернув на Виа де ла Милле, он оставил порт за спиной и двинулся по направлению к пансиону Таонги. В этой части города не так много «новых людей», в основном прибывшие на остров под знамёнами Махди поселились подальше от моря, заняв прежние Нуччио и Адоллорату. Там выросли дома в тунисском стиле пополам с блочными картонками для рабочих, там торопливо подпёрли небо минаретами и разбили рынок, где продавался чистый халяль. Стефано не ходил туда, к счастью, и нужды не было. Там «мадина»33 – их город, там мерзкое новое время и знамёна Государства Закона из окон. Но возле порта Марсала – это всё ещё Марсала.
По пути иногда попадались знакомые. До Войны ему казалось, что он знал если не весь город, то большую его часть. Сейчас, конечно, не так, но знакомые всё ещё встречаются. Постаревшие и с вечным выражением растерянности и робости на лицах, как то свойственно «старым людям», которых просто терпят в их собственном городе, которых…
Кремовая стена слащавого оттенка и аляповатые пальмы, намалёванные на входе – пансион «Аль Мусафир»… Арабские загогулины там, где он ещё помнил вывеску по-итальянски.
Стефано икнул и поморщился – всё-таки не стоило пить два кофе, толком не позавтракав – и протянул руку к звонку. Но, едва он успел к нему прикоснуться, как дверь открылась, и на пороге появилась чернокожая девушка в светло-зелёном платье тунисского покроя. Она едва не натолкнулась на него, вскрикнула от неожиданности и замерла с округлившимся буквой «о» ртом.
Стефано тоже дёрнулся и сдержал ругательство. Девушка стояла перед ним секунду-другую, и что-то в её лице неуловимо смутило его, как будто было неправильным. Потом она сдавленно пискнула что-то по-арабски и отступила назад и в сторону, давая ему пройти. Стефано шагнул, едва не задев её плечом, и, не удержавшись, бросил на неё ещё один взгляд. Девушка не потупила глаза, как он ожидал, но тоже посмотрела на него, а потом улыбнулась. И тут он понял, что с ней не так. Лицо девушки было скульптурно, безупречно красиво красотой древней маски. И её глубокие глаза, неотрывно следившие за ним, словно подчёркивали точёную симметрию скул и рта.
– Салам алейкум, – произнесла вдруг незнакомка высоким, мелодичным голосом, и Стефано, продолжая на неё смотреть, ответил:
– Алейкум ис-салам, – всё так же продолжая ощупывать её глазами и с некоторым смущением ощутив, как кровь прилила к его паху.
– Кто там, Джайда? – услышал он возглас из глубины коридора. – С кем ты говоришь?
* * *
Сегодня опять пил утренний кофе в той маленькой кофейне на улице Лунгомаре Медитеррано, из которой виден почти весь порт. Здесь бывает удивительно хорошо в это время – солнце ещё не прожаривает Марсалу так, словно готовит здесь человеческий машви34, люди не раздражены от зноя и работы. Его здесь, конечно, все знают, но не как роиса их городка, а просто как постоянного клиента, человека, который, как и полагается жителю Острова, пришёл выпить обжигающе крепкого эспрессо перед тем, как начать свой нелёгкий рабочий день.
Рядом с ним так же пьёт свой кофе портовый народ: рыбаки, закупщики рыбы, продавцы горючего и запчастей для катеров. Они говорят и шутят, кто на арабском, кто по-итальянски, и вообще не смущаются тем, что сидят за соседними столиками. Там, в Мадине – и он это знал – с этим куда строже. В большинстве мест «старым людям» нужно есть и пить в отдельных залах и даже пользоваться отдельными уборными. Но Аллах свидетель, не было бы ничего глупее, чем применять эту систему и в Марсале, по крайней мере, в крошечных кафешках и забегаловках на четыре столика, для людей, выросших на улицах небольшого городка и знающих друг друга как облупленных.
И его они знают, конечно, не хуже – человека, который, выпив свой кофе и закусив галетой, пойдёт пешочком до мажлис-аль-мадина и будет весь день разбирать очень большие дела их маленького городка.
А потом – спокойный семейный вечер и ужин по-тунисски, который так хорошо готовит его жена.
Вот только чего опять хотела от него вчера вечером Таонга?
Глава шестая
Она нахмурилась и ещё раз нажала на запись. Cazzo, до чего же трудно бывает иногда понимать арабский. Хорошо хоть Салах говорил не на хассания, тогда вообще было бы безнадёжно.
Нет, таки не послышалось. Салах с этой белой сучкой говорил о Газавате. Они явно боялись, оба, но женщина, понятно, больше. Что-то должно случиться – здесь запись фонила, и Таонга не могла понять, что именно. Надо бежать – это-то она расслышала хорошо. И дальше – про катер.
Она клацнула по иконке паузы и откинулась в кресле, хмурясь. Её лицо с подведёнными фиолетовым глазами и собиравшимися домиком бровями приобретало в такие минуты комичную серьёзность, хотя она сама об этом не подозревала.
Во что Салах ввязался? Во что ввязывается она сама? Нет, она понимала и раньше, что Салах живёт на грани закона, а иногда и за этой гранью (как и не самая малая часть населения Острова). Но таскать диски с непотребными фильмами и запрещёнными книгами, да даже торговать катом – это одно. Путаться с людьми, которые грезят Газаватом – совсем другое. И пахнет от этой истории дурно.
В волнении и задумчивости Таонга подскрёбывала окрашенными в малиновый цвет ногтями гладкий корпус наладонника. Но вдруг, решившись, открыла его и отстучала по экрану имя.
Её лицо оставалось всё таким же мрачным и задумчивым, когда в динамиках прозвучал мужской голос, и она, растянув губы в фальшивой гримасе, сладким голосом проговорила по-арабски:
– Салам алейкум, Фаик! Как же я рада слышать тебя снова! Вчера не получилось дозвониться!
Это была неправда. Но неправдой была большая часть того, что Таонга говорила в таких случаях – большим людям их маленького города или просто тем, чьё расположение было ей важно. Она привыкла за эти годы, привыкла быть той, какой хотела казаться, какой её должны были видеть остальные.
И сейчас она семенила к городскому совету по улочкам Марсалы и думала о том, как заговорит с Фаиком. Платье не позволяло делать широкие шаги, было жарким и неудобным, и Таонга часто вспоминала с тоской джинсовые юбки, в которых щеголяла, когда… Впрочем, тоска о прошлых временах никогда не доводила до добра, и она приучилась ностальгировать как бы мимоходом. Значит, имена пока не называть, и вообще ничего не называть. Фаик, конечно, не глуп и поймёт, что какая-то информация до неё дошла, но он ведь он совсем не такой, как те гончие псы из Ордена Верных, он…
Всё ещё погружённая в свои мысли, Таонга не слышала гула голосов, вернее, он словно не доходил до её сознания, и она на повороте буквально наткнулась на спину стоявшего перед ней человека в серой галабии. Резко шагнула вбок и, подвернувшись на округлом камешке, упала на колено.
– Pezzi i medda!35 – арабские ругательства, хоть она их и знала, так и не смогли заменить для неё сочный сичилиано, как нарочно созданный для таких случаев.
Морщась от боли, она упёрлась в брусчатку, поднялась, потёрла ушибленное колено и бросила гневный взгляд на человека, из-за которого навернулась.
И вдруг поняла, что человек этот был не один. На углу Виа Куратоло (она всё ещё использовала мысленно старые названия улиц) было непривычно людно. Люди стояли плечом к плечу, и по их одеждам она поняла, что «старых людей» здесь нет. В основном мужчины, в галабиях, мавританских бубу или магрибских джеббах, они столпились полукругом, напряжённо вслушиваясь и переговариваясь. Кроме мужчин она заметила пару женщин с закрытыми никабом лицами. Что-то неприятно шевельнулось в животе. Она видела такое раньше. Собственно, во время Большой войны и перемен, которые за ней последовали, такое случалось постоянно. Уличных проповедников стало больше, чем попрошаек в прежние времена, здесь и там они витийствовали, электризуя толпу, и Таонга даже лично присутствовала на таких сборищах. Не потому, что они ей нравились, скорее было жутковато, но их очень ценили её новые друзья, а Таонга твёрдо решила войти в их круг.
Потом же, когда бурлящая река истории как будто бы вернулась в берега и снова потекла вперёд – иначе, чем раньше, но всё же относительно спокойно – проповедников стало меньше, и прежнего впечатления они уже не производили. Проповеди теперь читались в мечетях, по всем канонам Обновлённого Учения, а горланы с нечёсаными бородами привлекали только горстку зевак.
И что, опять оно? Ещё раз выругавшись (на этот раз мысленно, лишний раз сквернословить на языке назрани перед этими было бы неблагоразумно), Таонга начала обходить толпу, из которой доносились арабские слова. Странно всё же, как много людей собрал очередной горластый оборванец.
И вдруг до неё долетело «газават грядёт… огонь очистит скверну и…» И Таонга болезненно вздрогнула.
Она боялась войны, хотя толком её не видела. События эпохи Больших перемен, в том числе и война – нет, Война – прошли мимо провинциальной Марсалы, хотя тень на неё отбросили густую. Но она помнила те времена: соседей, которые через балконы делились последними новостями, срываясь на слёзы, опустевшие улицы, закрытые магазины, ночное эхо канонады, доносившейся откуда-то с северо-востока. И даже далёкий рокот, разбудивший её ночью, который (как она узнала наутро) был ещё одним свидетельством неукротимой ярости атомного зверя, растревоженного людьми. Но больше всего её тяготило в войне даже не это, не мысль о том, что где-то гибнут люди – Таонга не задумывалась о тех, кого никогда не видела – но прежде всего ощущение собственной беспомощности. Она ждала перемен, ждала их перед войной, когда слушала проповеди махдистских пророков в компании своих новых друзей. Но в дни ужаса уже не знала, что они ей принесут, и ощущала себя крошечным муравьём, мечущимся между ног исполинов. Как знать, который из них тебя затопчет и когда? Как помешать этому?
Чувство собственного бессилия перед чудовищными силами, мощь которых невозможно даже вообразить, больше всего угнетало Таонгу. Она любила контроль над своей жизнью, над жизнями окружающих, но война лишала её этого контроля. А тем более, такая война, как…
– Газават! – продолжал выкрикивать невидимый проповедник. – Возглашённый великим Махди, чтобы очистить гибнущий мир! И он уже близко, о том говорят в Мадине и в Тунисе, и в Алжире! Будет огонь и ветер, голод и мор! И взойдёт солнце, и его лучи выжгут скверну и…
Проповедник прервался, отвлечённый чьим-то вопросом, который Таонга не расслышала. Но при последних словах она невольно посмотрела налево – там, примерно в квартале от них топорщился возведённый десять лет назад минарет. Реявший над его конической крышей флаг отсюда было не разглядеть, но и нужды в том не было. Таонга знала, что там изображено. Знак восходящего солнца – солнца, которое некогда осветило жизнь «истинной дочери Африки», а теперь… не случится ли так, что теперь это солнце её и сожжёт?
Женщина посмотрела на толпу – сомкнувшиеся плечи, даже сзади казавшиеся напряженно сведёнными. И она знала, как заостряются глаза людей в такие минуты, как затвердевают черты лица, словно что-то, прежде невиданное, стремится прорваться наружу. Неужели опять?
Они тоже говорили про газават – Салах и та его шлюха. Почему? И не много ли совпадений?
Надо повидать Фаика. Он должен знать хоть что-то. И подобрав рукой платье, Таонга с новой решимостью засеменила дальше.
