Анна Кладова
Дух Зверя. Книга первая. Путь Змея
***
Она сидит напротив меня в широком кресле, подобрав ноги. Все так же юна и свежа, как спелая вишня. Только глаза выдают ее истинный возраст. В них спокойствие, что неведомо молодости и приходит лишь с годами. Она смеется:
– Эх, крючкотворец, все никак не можешь угомониться!
– А чем еще заняться безногому старику в часы скуки? – отшучиваюсь я.
– Все пытаешь-пытаешь, а где же результат? Дай-ка глянуть, что накарябал.
– Не окончен мой труд, Олга Тихомировна, вот завершу, тогда прочтешь.
– Важности-то сколько! – смеется. – Ну, давай, спрашивай, что хотел.
– Да все о том же, Великий Дух, все о том же.
Она недовольно поджимает губы и на несколько мгновений замирает, погрузившись в раздумья. Я невольно любуюсь ее красою и мощью.
– Он был очень хорошим человеком, твой брат, самым первым мужчиной, что смог подарить мне счастье. Я не знаю, смогу ли когда-нибудь пережить эту потерю. Знаешь Белян, перед смертью он подарил мне не то проклятье, не то подсказку. Его слова были следующими: “Ты долго будешь искать меня, а я всегда буду рядом, достаточно послушать сердце”. Что он имел в виду, Белослав? Я не верю, что он говорил о… нем.
Я молчу, но мысль моя согласна с ее словами. Я тоже не верю. Потому что по сей день Изгой не познал прощения в моем сердце, и неведомо мне, смогу ли я отпустить свою злобу и умереть со спокойной душою.
***
Олга спала очень чутко, но жара, необычная для этого времени года и этой местности, делала тело мягким, словно воск, и таким же неподатливым волевому решению позвоночника. Она открыла глаза и увидела белую рябь смятой подушки. Пусто. Мужа не было там, где она уложила его на ночь. Змея резко села на кровати и замерла, боясь спугнуть наваждение. Дарим стоял у открытого окна и задумчиво глядел на небо.
“Полнолуние…”
Он медленно пошевелил пальцами руки, то складывая, то разжимая кулак, потом, прикрыв глаза, глубоко и с наслаждением вдохнул терпкий ночной воздух. Олга смахнула набежавшую слезу и, чуть ступая, подошла к мужу, хотела коснуться его спины, провести руками по вьющимся локонам, но ладонь замерла так и не тронув могучего плеча – печати не было. Он обернулся. Странная улыбка лежала на его губах, темные, почти черные глаза смотрели печально.
“Не пугайся, милая, это все еще я”.
– Ты… ты сломал печать!
“Я умираю, Леля. Я уже давно мертв. Только твоими стараниями моя душа все еще держится в этом теле. Скажи, чего ты ждешь?”
– Чуда, – прошептала она, опуская взор.
“Слишком много чудес выпало на мою долю. Тот, кто решает все, сказал, хватит”.
Шептун провел рукою по ее щеке, Змея вжалась в теплую ладонь, омывая ее слезами.
“Давно никто не ласкал тебя…Стоило ли прогонять того воина?”
– Там не было любви, – резко ответила она.
“Была. Она везде… любовь”.
Он обнял ее, крепко прижал к себе.
“Он приближается”.
– Я до последнего не верила в то, что Учитель жив.
“Его смерть – моя смерть. Ложь, что мы освобождаемся после гибели йока. Для меня конец – не есть свобода. Я счастлив рядом с тобою, Светлая Лана… был счастлив. Только, пожалуйста, не сожалей, не мучь себя. Ты же знала, что так оно и выйдет”.
– Зачем ты сломал печать? Ведь еще оставалась надежда! Родим был прав: Лис виновен. Он враг мне!
“Нет, со мною все кончено. А сломанная печать – это мой прощальный дар тебе. Я расскажу тебе о твоем Учителе, открою его память”.
– Но зачем?!
“Я все еще надеюсь, что ты простишь его. Простишь ему то, что он не умеет любить”.
Дарим поднял жену на руки и бережно опустил на кровать, сам лег рядом, соприкоснувшись лбами.
“Смотри мне в глаза и расслабься. Я покажу тебе то, что вижу сам”.
***
Олга: Это был сон длинною в жизнь… точнее, жизнь длинною в сон. Я была сразу и здесь, смотрящая в темные колодцы глаз мужа, и там, в мире ненавистного мне нелюдя. Образы впечатывались в память так крепко, словно рождались в моем сознании. То была другая жизнь, другая реальность и другие, чужие глаза всматривались в ее необозримые просторы. А потом пропала всякая грань, все слилось воедино…
***
Она очнулась спустя несколько часов, на вдохе подняла веки, окончательно разрывая тенета сновидения. За окном занимался рассвет: густой, налитый сине-розовым соком воздух струился, мешаясь с белой пеленой тумана. В сумерках комнаты сквозь тонкую марлю полога было особенно приятно слушать надсадное жужжание комаров. Тишина позволяла делать звук осязаемым. Казалось, слуху был доступен даже тихий звон оседавшей на землю росы. Она повернула голову и встретилась взглядом с мужем. Дарим улыбался светлой ясной улыбкой, будто свершил только что благое дело, снял с души груз неимоверной тяжести. Он чуть заметными прикосновениями ласкал тело своей жены, нежил его и расслаблял, а увидев, что Змея, наконец, проснулась, привстал на локте и стал целовать ее с такой страстью, коей она не ожидала.
В это утро они любили друг друга в последний раз: до изнеможения, с радостью и слезами, с яростью и нежностью. Они прощались друг с другом и прощали друг другу, напоследок спешно пытаясь рассказать то, на что не хватило отведенного времени. Когда солнце окрасило восток в рыжий цвет, Даримир поцеловал Олгу, откинулся на подушке, позволив жене утереть пот со взмокшего лба, и, прозвучав в ее в мыслях грустной нотой: “Будь счастлива, Светлая Лана” – уснул, чтоб больше не проснуться.
Она молча сидела над его холодеющим телом и даже не чувствовала собственных слез, собственного горя и боли. Когда в комнату вошла чуткая Ниява, а следом за нею потянулась вся семья, когда их голоса заполнили собою внезапную пустоту и вытеснили холод из сердца, Змея наконец смогла выразить себя.
– Эта была достойная смерть. Так и должно было случиться… Спасибо тебе, любимый.
Боль будет. Много боли. Он говорил, нельзя держать это в себе…
– Матушка!
Страх? Чей это страх? Почему он сейчас? Ведь время скорби…
Родя замер у порога, смиряя свое тяжелое дыхание. Мальчик бежал слишком быстро, летел вперед с той скоростью, на которую способен только легкокрылый сокол. Это могло значить лишь одно: случилось что-то ужасное.
– Матушка! Чудовище напало на нас! Огромное и черное, словно клуб дыма! Оно уничтожает все! Все чего коснется. В пыль! В пепел! И стонет и воет так, что уши закладывает. Матушка, оно ищет чего-то. Сначала металось по Толмани, разорило уйму домов. Потом кинулось в наш сад. Потом долго ревело на площади и теперь идет сюда. Матушка, что делать? Срочно бегите вон! Матушка… что с папой?
Крики сына, осознавшего потерю отца, хлестнули ей в спину. Как была – в ночной сорочке, с распущенными волосами – она уже шагала через двор навстречу неведомой и невиданной силе. Она не почувствовала пальцев, вцепившихся в ее запястья, не услышала дрожащих от страха, рыдающих голосов Ниявы и Родима, что догнали мать и старались удержать ее от самоубийственного, по их мнению, поступка. В конце концов Змея доковыляла до ворот и замерла, разглядывая то существо, что стояло по ту сторону тына, будто уперевшись лбом в барьер. Толстые резные колонны из кедра – плод кропотливого труда Даримира – чуть слышно гудели во внезапно наступившей тишине. Змея повела плечами, и дети, разжав объятия, откатились назад. Выше по дороге послышался конский топот, возбужденные голоса людей, визг и ржание испуганных лошадей, но и они умолкли, попрятавшись кто куда от жуткого монстра.
Чудовище и вправду было ужасно. Бесформенная темная масса клубилась и источала смрадный запах горелой плоти. Иногда из этого сгустка появлялась пара когтистых лап, но любая форма, которую обретало существо, была недолговечна и распадалась на частицы, что снова втягивались в движение и пульсацию, связанную не то с ритмом дыхания, не то с биением сердца. Змея стояла перед ним, невозмутимая и спокойная, внимательно рассматривая незваного гостя. Потом сделала резкий шаг навстречу, переступив невидимую границу. Ниява вскрикнула и уткнулась лицом в плечо Сокола. Чудовище прянуло назад, расплывшись в разные стороны, на миг обнажило угольно-черный лик с огромными бельмами глаз, полных муки и отчаяния. Змей же увидел слепящий сгусток белого света, внутри которого корчилось изломанное существо, вывернутое наизнанку безудержной, распирающей его силой. Олга узнала нелюдя и сделала еще шаг.
Что произошло с тобой, несчастный изгой? Почто сорвал все печати?
Шипящая, словно горящая смола, масса нависла над маленькой женской фигуркой, готовая вот-вот поглотить ее.
– Välkommen, Helg, son till Ingrid. Vad söker här, typ av förrädare?56
Ком сжался, как от сильного удара, потом припал к земле, начал стлаться вдоль дороги, взметая тучи пыли, медленно и будто с большим трудом вылепляя форму невиданного крылатого существа. Лицо вновь возникло из вытянутого отростка прямо перед самым носом Змеи, на этот раз слепое и искаженное страшной гримасой.
– Помоги мне, умоляю…
Звук был подобен треску прогорающих поленьев. Еще несколько мгновений, и форма стала терять четкость линий, лицо перекосило уж совсем отвратительной гримасой, и в эту самую секунду Змея погрузила руки в кипящее марево, ухватив страховидло за хребет. Монстр взвыл и заметался, как птица, пойманная за ноги: то пластался и бил Змею огромными своими крыльями, оставляя на теле ожоги, то свертывался в клубок, и Олга исчезала внутри смертельного кокона, но не надолго – существо не могло поглотить то, что было больше его по силе и единой с ним природы. При этом вся эта масса завывала, кричала, визжала, шипела, рычала так, что сосны да березы ластились к земле, а люди валились с ног. Внезапно буйство прекратилось, раскалившийся докрасна кокон стал остывать и осыпаться на дорогу белыми хлопьями пепла, потом с легким хлопком развалился на части, обнажив нагого, тощего и израненного мужчину, судорожно вцепившегося в запястья Олги, что держала несчастного за шею. Змея безотрывно смотрела в широко раскрытые алые зенки, покуда и этот огонь не погас, сменившись привычной бездонной чернотой лисьих глаз. Нелюдь разжал пальцы и безвольно обвис на Олгиных руках, которая тут же бережно опустила Лиса на землю и сама присела рядом, уложив кудлатую голову на колени.
– Tack, Helga…57– и нелюдь, устало опустив веки, потерял сознание.
***
– Ольга Тихомировна, – я чуть слышно окликаю ее. – Олга, ты меня слышишь?
Усмешка скользит по ее губам, но глаза все так же не видят реальности.
– Слышу, Белян, – она смигивает свою задумчивость и обводит золотым взглядом собравшихся. Все ее дети, кто есть в доме сегодня, собрались послушать историю своей матери: Родимир Сокол, занявший второе и последнее свободное кресло, Ниявушка, кошкой свернувшаяся на коленях у старшего брата, Вольга Волк, облокотившийся на спинку того же кресла, богатырь Ставр Медведь, подпирающий могучей спиною косяк и тем самым преграждая путь всякой как видимой, так и незримой силе, рядом с ним молчаливый Ярополк Еж – щуплый и невзрачный на вид, но неимоверно умелый боец, у шкапа Пересвет Рыба, рассеянно перелистывающий книгу, что лежит в его руке вверх тормашками, на подоконнике особняком восседает гордый Томил Ящер со всегдашней своею презрительною маской на красивом, будто списанном с Олгиного, лице, а у самых ног Великого Духа, прямо на полу, сложив по-такарски ноги, сидит последыш, зачатый в последнюю ночь любви моего брата и Змеи – Богдан Ворон, Данька Воронок, печальный музыкант и художник, святой и безумный мастер-дитя, вечный ребенок на груди своей матери.
– В твоей комнате тесновато, Мякиш, – пытается отшутиться хозяйка, оглаживая смеющегося Даню по черным кудрям. Мякишем детишки, ученики деревенской школы, прозвали меня, своего старого учителя, за цвет волос.
– Говори, мама, мы тоже хотим услышать, – голос у Богдана невероятно красив и благозвучен, словно ручей по весне. Как же похож этот мальчишка на Лиса, слов нет! Как отражение в зеркале, вот только зеркало кривое. Косоглазый да нескладный, будто разлаженный механизм, угловатый в движениях и речах, так и хочется дернуть там, вставить здесь – и будет молодец, каких мало. Ох, и досталось же ему в тот злополучный день – первый день его жизни!
– Говорить? А что говорить-то?
– Зачем помогла изгою? – крепко невзлюбил Родим йока. До сих пор готов выклевать ему глаза, только случая не представлялось. Ольга морщится, как от зубной боли. Ей тяжела неприязнь сына.
– Он впервые попросил о помощи… искренне. Я не смогла ему отказать.
Она немного помолчала, прикрыв глаза рукою, потом продолжила:
– Я сидела на крыльце, неподвижная как статуя, застывшая в своих чувствах. Вокруг была пустота и внутри была все та же пустота. Сказанные всего пару часов назад слова Дарима: “Не ищи мне подобных. Тот, кто нужен тебе, всегда будет рядом,” – звенели в мозгу, как одинокий колокол в пустыне. Я повторюсь, но мне до сих пор не хочется верить, что он говорил об Изгое. Вокруг суетились люди, задавали вопросы, заботливо интересовались моим здоровьем, я же отвечала односложно, не вникая в суть, а иногда и вовсе не понимая, что у меня спрашивали. Потом наступила ночь, и я забылась.
Одиночный рассказ незаметно перерос в слаженный диалог. Там, где секунду назад умолкла Змея, в разговор вливается Сокол:
– То, на что подговорила меня сестра, было безумным и противным всем моим убеждениям. Я ненавидел Лиса, считал его причиной гибели моего отца, но слова Нии: “Не откажи папеньке в последней его просьбе” подействовали на меня, как заклинание. Йок был легок, как перышко, будто действительно выгорел изнутри. Мне не составило большого труда перенести его в чистую комнату, где лежало тело отца.
– Думаю, эти события отнюдь не совпадение – отец будто ждал Лиса. Умри он чуть раньше, ритуал был бы невозможен, – Волк говорит спокойным и рассудительным тоном. Застывшее сердце в груди у серовласого красавца. Медведь грубо обрывает рассуждения брата:
– Лёга, заткнись!
Ниява словно не замечает стычки младших, ее голос ровный, без эмоций, будто она не здесь, не с нами:
– То, что сделала я, не может быть сказано. Эта тайна моя. Могу описать лишь то, к чему привело. Так же, как маменька вернула имя безымянному Лису, я вернула душу в тело Хельга Игридсона. Он получил свою память, и это чуть не свело его с ума.
– Я проснулась на рассвете от крика, – Олга, будто очнувшись, отнимает ладонь ото лба и смотрит на Даню в какой-то натужной попытке отыскать в его лице ответ на мучающий ее вопрос. – Он не был звуком, но впивался в мое сознание и разъедал своим страхом. Я спустилась в каморку, куда определили Учителя. Он был один. Притомленные люди оставили пришлого чужака. И верно. Стоило ли тратить ценные силы на ненавистного гостя? Ему было плохо, он чуть слышно стонал, но в этом стоне я слышала ужас. Что он видел? То же, что и я сутки назад? Как он это видел? И, главное, как он это чувствовал? Ниява принесла ему воды, присела рядом со мною, смахнула пот со взмокшего лба Учителя. Понимала ли моя незрячая дочурка, кто перед нею? “Маменька, он теперь живой… он снова человек… как и мы с тобою. Отец попросил, чтобы я сделала его живым”. Я молчала. Что дала ему возможность быть живым? Что, кроме боли из прошлого? “Мама, как ты думаешь, он вспомнит, что такое любовь?” “Не знаю…” Но стоит ли лишать его этой возможности из мести? Я не могла больше мстить ему, но и видеть его стало выше моих сил.
Ниява улыбается, уткнувшись лицом в плечо Родима. Я не вижу, но слышу тепло тихой радости в нежном голоске племянницы.
– Маменька поступила хорошо. Она дала ему выпить себя, и Хельгу Ингридсону больше не грозила смерть.
– Выпить себя? Что за дурацкое выражение! – Томил как обычно резок и раздражителен с сестрою. По непонятным мне причинам он недолюбливает Нию, крысится на нее без видимой причины. Но ведунья мудра, ее не трогают страсти буйного сердца Ящера хотя … много ли я вижу, и вижу ли вообще что-то, кроме собственных суждений?
– Она поцеловала Лиса. Потом долго плакала, сидя у тела отца. Слезы ее были чистые, они не причиняли нам боли. А когда я вновь заглянула к больному, его там уже не было, – разъяснила Ниява.
– Ха! Утек, трус! – Ставр злорадно ухмыляется. Вот в ком зреет еще один лютый враг Лису. Вольга непонимающе смотрит на брата, не разделяет предвзятых его суждений. Он единственный в роду, кто уважает Учителя матери и открыто заявляет об этом:
– Не думаю, что трусость и Лис имеют нечто общее.
“Умом-то ты, мальчик мой, богат! – думаю я. – Ум – великий хитрец. Какие только деяния не оправдает этот механизм самолюбования! Но не заменит он своими сухими, общеизвестными догмами истины сердца, что у каждого своя… как и душа”. Струсил нелюдь или нет, я не ведаю, только вот сдается мне, что напугала его новая реальность, полная эмоций и голосов прошлого, потому и сбежал, чтоб не видели его растерянности и страха, чтобы самому не смотреть в глаза своей воспитанницы, своей соратнице… своей женщине.
Молчание повисло в горнице, но меня не угнетает тишина. Она привычна и дает место неспешному течению мыслей. Я думаю о Богдане, что, склонив голову и положив щеку на колено, задумчиво ковыряет темным ногтем щель половицы. На поясе у Дани висит кошель с красной лаковой дудкою, принесенной в наш дом оракулом. Ольга исполнила волю белоглазого и вручила последышу странный инструмент, а Лис действительно оказался двоедушцем – вышедший из него Ворон воплотился в этого мальчика. Хельг сын Игрид – так, кажется, назвала Змея своего Учителя. Откуда ты и куда ушел, гонимый судьбою? Что чувствовал в момент великой скорби Дракона, в день похорон моего брата?
***
Змея выбрала высокий уступ над бурлящим потоком Жилы, где и приказала устроить погребальный костер. Утром, вместе с восходящим солнцем взметнулось в небо очищающее пламя, и Ниява спела первую свою песнь. Мне было больно, что ее путь ведающей начался с грустной ноты, но печаль оказалась светлой и успокоила души живущих. Когда все вернулись в дом помянуть усопшего на пиру, на пепелище остались только мы двое: я и Олга. Она смотрела в небо. Все время, пока остывали угли, она глядела за горизонт, ни единой слезою или вздохом не выдавая своей боли. Когда все ушли, я откатился в сторону и, сокрытый деревьями, принялся наблюдать, объятый ужасом и благоговением перед священной силой Великого Духа. Змея легла на пепелище, и камень содрогнулся под ее хрупким телом. Она кричала в землю, и земля покрывалась трещинами. В конце концов скала проглотила ее, или Змея, впитав в себя плоть скалы, превратилась из клубящегося черного месива в огромную крылатую тварь. И когда, хватаясь когтями за выступ над бездной, чудовище стряхнуло с себя пепел и сажу, обнажилась золотая чешуя, и воздух вспорол долгий и могучий крик Дракона. Божественный лик Созидателя увидел солнце, и не важно, что прекрасные глаза его полны были слез, а губы кривились от боли. Ненависть и злоба покинули сердце Великого Духа, и пусть там теперь пустота, рано или поздно сосуд наполнит любовь.
***
– Мне более нечего сказать тебе, Белослав, – она устала, что слышно по голосу и видно в движениях.
– Лукавишь, мама, – Томил беззастенчиво ковыряет мизинцем в носу. – Все хотят знать то, что показал тебе отец. Про Лиса. Что нос воротите? Будто и неинтересно вам. Притворщики. Спроси ее, дядя. Ты у нас одной ногой в могиле, тебе она все скажет, что от нас скрывает, – он ловко перехватывает книгу, пущенную в него Родимом, и недовольно бубнит себе под нос. – Можно подумать, мои слова кого-то задели…
Я тихо улыбаюсь.
– Ольга Тихомировна?
Змея недовольно морщит носик.
– Хорошо.
Но это уже не моя повесть…
7.01.2010
