Анна Кладова
Дух Зверя. Книга первая. Путь Змея
– Ну?
– Ты решила сбежать от нас? – недовольный ее наглым тоном начал Крыса. – Неужто ты забыла мои слова? Или ты так же труслива, как и твой Учитель?
– Да я плевать на тебя хотела, – голос Змеи звучал хрипло и прерывисто, – ты мне никто, и слова твои ветер, и нет твоей власти ни надо мной, ни над моим духом. Не смей мешать мне, нелюдь! Не стой у меня на пути!
Крыса хмыкнул.
– Знакомые слова. Ты пойдешь со мной. Не упрямься, ибо есть у меня власть над тобой. Если слово мое не смогло вразумить тебя, то мой меч усмирит твою своенравную душу, глупая девчонка!
Его острый кинжал со свистом рассек воздух и, отщепив кус сухого мха, вонзился в то место, где мгновение назад была голова Змеи.
– Ты оскорбил меня, старик, – она стояла за его спиной, исподлобья глядя на Крысу странным, неподвижным взором, – но я не хочу с тобой драться, так как исход этой битвы ясен. И помогать я тебе не собираюсь.
– Значит, ты все-таки боишься, – меч серебряной лентой раздвигал воздух.
– Неужто тебе необходимо, чтобы я нарушила ваш Кодекс?
Крыса медленно пошел вкруг замершей Змеи.
– Молчишь. Значит, и тебе нужна причина, чтобы пустить кровь невинному.
– Ты потворствуешь Лису, бежишь прочь, отказываешь закону в помощи. Я вынужден применять силу.
– Зверь, которого гонят, тоже вынужден защищаться. Бог мой свидетель, не я унесла твоего барана, но ты затрубил в охотничий рог. Уходи, глупец. Будь … умнее меня.
Крыса лишь оскалился, и Змея увидела нечто сродни радости, мелькнувшей в глазах-бусинах, радости от встречи с достойным противником и жадный всепоглощающий азарт. Он был безумен. Они все были безумны, эти лишенные своего “я” духи зверей.
Все!
Сердце Олги больно сжалось, и Змея сделала два молниеносных движения в ответ на атаку Крысы. Голова йока с удивленным выражением, застывшим на морщинистом лице, покатилась по жухлой траве. Она нагнулась над стынущим телом и, сорвав ритуальный кинжал с его залитой кровью груди, вонзила серебряное жало под лопатку, туда, где голубым светом мерцала печать. Дух замер внутри металла, и серебро почернело.
Безумцы!
Олга тяжело поднялась, утирая несуществующие бисеринки пота со лба.
– Иди сюда.
Молчание.
– Иди, не трону.
Кусты на противоположенной стороне дороги зашуршали, и, стряхивая с себя труху, на прогалину выбрался Рыба. Он шел медленно, покорно склонив голову, и старался не встречаться взглядом со Змеею. Так идут на казнь благородные трусы, не видя бушующую вокруг толпу, не глядя в лицо палача, который есть Бог их последнего мгновения.
– Твой Учитель был одержимым безумцем.
Да, госпожа.
– А ты – трусливый идиот, не достойный даже называться сыном смерти.
Да, госпожа.
– И не молчи, когда с тобой говорят, жалкий притворщик.
Да, госпожа. Рыба поднял на нее большие мученические глаза, и Олга содрогнулась, ибо в них не было ничего, кроме страдания. И это было страшнее, чем полная пустота, ибо это была пустота страха. Змея вздохнула.
– Похорони его, как велит обычай. И отдай это своим, – она вложил в дрожащую холодную руку кинжал, – да расскажи, как было дело. Немой не соврет.
Змея вскочила в седло и скрылась за деревьями, оставив Рыбу, смотрящего ей в след, рядом с обезглавленным телом старого йока.
Ночь выдалась промозглая. Сырой ветер, несущий морскую влагу с побережья, неприятно хлестал по лицу, выбивая слезы из раздраженных глаз, так что одинокую фигуру, стоящую посреди моста, Олга заметила не сразу, и чуть не сбила незадачливого прохожего, не пожелавшего сойти с дороги. А, точнее сказать, путник чуть не выбил ее из седла, так как Плешка шарахнулся от замершего, подобно изваянию, человека, как от дикого зверя. Змея осадила напуганного коня и соскочила на брусья моста.
Лис совсем не изменился за три года, разве что исхудал, отчего его лицо сделалось еще более хищным, а изрядно потрепанная куртка висела мешком, да волосы, неровно срезанные, торчали во все стороны всклокоченными вихрами. Черные глаза поблескивали из-под бровей, внимательно и серьезно изучая стоящую напротив Змею.
Молча, с каменным лицом, она вынула меч, двигаясь нарочито медленно. Лис не реагировал до тех пор, пока острие не уткнулось в его грудь. Тогда нелюдь ощерил белые острые зубы в наглой улыбке и повесил на клинок шитый белым бисером кошель, после чего не торопясь обошел Младшую, и беззвучно удалился в том направлении, откуда приехала Олга, а она так и стояла с зажатым в вытянутой руке мечом, на конце которого болталась до боли знакомая вещица.
Итил, сын Милёны, рос очень смышленым, смелым и настырным мальчиком. Ждан часто хвалил его, говоря, что упрямство и настойчивость – хорошие качества для торгового человека. Доставал Итил всех, кроме своей тетки. Тетку он уважал. Когда Олга впервые увидела племянника, тот мазал куриным пометом плетеные стенки ее походного кузовка. Помнится, ярость, охватившая уставшую с дороги Змею, была не столь сильна, потому она ограничилась лишь предупреждением. Схватив мальчишку за шиворот, она подняла его поближе к лицу и прошипела в самое ухо: “Я тебе сейчас нос отгрызу, гаденыш!” Верещал Итил громко и долго, пока родители не отняли извивающееся чадо у свирепеющей от крика Олги. С тех пор наглый мальчишка повсюду бегал за своей теткой, не отставая ни на шаг, как маленький лопоухий щенок за мамкой, и безмерно раздражал Змею своим назойливым присутствием. Олга обожала Итила. Мирон, выучив азбуку, вырезал для непоседливого малыша плоские фишки с буквицами на каждой, выкрасил в разные цвета и сложил их в кожаный мешочек, что Олга расшила белым бисером. Мальчишка был вне себя от восторга и всюду таскал кошель на шее, снимая его разве что в бане. Теперь кошель болтался на кончике ее меча.
Змея расслабила шнурок, высыпала фишки в руку. Это был единственный ее подарок маленькому племяннику. Плешка ткнулся мордой в хозяйкино плечо, как бы сообщая, что страшный зверь теперь далеко, можно ехать дальше, и, возможно, не помешал бы сладкий сухарь, чтоб взбодрить удалого скакуна. Олга не отреагировала. Она молча взобралась в седло и, не особо понукая, пустила коня легким галопом.
Было еще темно, когда подковы Плешки зазвенели по каменной мостовой. Дом у реки, где жила семья Олги, был большой, двухэтажный, отгороженный от кузниц садом и деревянным, в человеческий рост забором с резной оторочкой. Сидя верхом, Змея видела витую ветреницу – кораблик на маковке терема, разукрашенный карниз и темные окна, обрамленные богатыми наличниками. Словно выжженные каленым железом глазницы, безжизненно смотрели они в пасмурное предрассветное небо, безжизненные и пустые, как черные буркала нелюдя. Ворота были заперты. Змея наклонилась и несколько раз ударила дверной колотушкой о наковаленку. Во флигеле, где жила прислуга, зажегся свет, и, спустя некоторое время, сухонький старичок отворил калитку и ахнул.
– Батюшки святы! Госпожа Ольга.
Змея соскочила на землю, кинув поводья в его руки, и зашагала в сторону дома. Привратник семенил следом, шаркая стоптанными валенками, и причитал:
– Что творится, что творится! В одну ночь никого не стало, – в его голосе слышались нотки суеверного страха, – будто сквозь землю провалились. Ох, не зря к ним накануне тот йок пожаловал… Демон безрогий, адский посланник! Ушел, а на следующее утро все пропали, будто и не было. И ничего не осталось. Ох-хо-хо! Как же так, а? Приказчик ходит, будто в воду опушенный, лишний раз из дому выйти боится. Все хозяйство на нем теперь. А господин Ждан вернется – ни жены его, ни дитяти. Куда пропали, неясно. Как же нам теперь…
Змея, остановившись у крыльца, резко обернулась.
– Уйди!
Старик в ужасе отшатнулся и, как только за молодой госпожой захлопнулась входная дверь, трижды обвел себя знаком творца, сплюнув через левое плечо.
Пустота.
Змея затеплила свечной огарок. Все выглядело так, будто хозяева не покидали дома. Измятая кровать, собранный детскими ножками половик, открытая чернильница с гусиным пером в ней, шерстяные карпетки36, позабытые на скамье.
Она бесцельно бродила по комнатам, дотрагиваясь до холодных вещей, и ничего не чувствовала кроме пустоты. В кабинете брата она села в мягкое, обитое сукном кресло и, вынув из наплечной сумки папку, стала медленно перебирать старые эскизы отца. Именно ради них она ездила в Толмань. Пожелтевшая от времени бумага с чуть слышным шелестом ложилась на стол, заполняя сухим звуком непроницаемую тишину комнаты. Неверный свет коптящего огарка отбрасывал дрожащие блики на угольные затертые рисунки, и они, казалось, пытались соскользнуть с бумаги и уползти в пустоту, плотно обступившую замершую Змею, что, не моргая, глядела на небрежно выдранную из книги миниатюру, изображавшую черного дракона с расправленными крыльями – разрушающую ипостась Великого Духа.
Олга некогда любила этих легендарных ящеров, но она умерла. Змея же…
Змея преодолела тот порог душевных мук, который поддавался осмыслению. Она была бесстрастна. Бесстрастна и пуста. Без всяких печатей.
Глава одиннадцатая.
Морок
Рыба не выполнил приказа.
Он сжег тело Учителя и дождался, пока мелкий утренний дождь смешает пепел с землей. Он трижды, как велит обычай, омыл свое тело ключевой водой, прежде чем подпоясаться учительским поясом. Он сел на коня и пустил его галопом, но не в сторону Надара, как велела Змея, а в сторону Сатвы.
Рыба шел за ней.
Он не думал о том, как расценят его поступок в клане, он не страшился кары за трусость в том, что не закончил дело Учителя, он лишь хотел еще раз коснуться ее руки, еще раз испытать удушливый жар чистой природной силы, что накрывала, подобно снежной лавине, сжимала тисками грудь, не позволяя воздуху проникать внутрь.
Рыба завидовал Лису.
Он догнал ее на городской заставе, ведущей из города на юг. И не узнал той юной прекрасной девушки, полной жизни, в этом вросшем в седло всаднике, вкруг тела которого клубился невидимый людскому глазу темный кокон смерти. Рыба испугался, но все же пустил коня вслед Змее. Она не обратила внимания на попутчика, что ехал позади нее. Она вообще ни на кого не обращала внимания.
Три дня и три ночи ее конь, понукаемый лишь страхом, шел, куда вело чутье, не чувствуя приказов удил, останавливался лишь напиться или пощипать жухлой травы. Три дня и три ночи Змея не сходила на землю, обитая где-то вне времени и пространства, вне тела и вне ощущений. Ее не будил ни ливень, хлеставший по застывшему в спокойствии лицу, ни ветер, что тщетно пытался согнуть прямую, как струна, спину. Змея была похожа на один из каменных идолов, что до сих пор стоят позабытые на давно покинутых капищах.
В одну из ночей, чтобы переждать грозу, ее конь остановился под старой березой, укрывавшей своим зелено-золотым шатром тропку. Через некоторое время несчастное животное, спотыкаясь, покинуло свое ненадежное убежище – береза скинула всю листву, оголив крапчатый стан. Рыба чуть позже коснулся бугристого ствола рукой и не почувствовал под корою пульсации сока в древесных жилах. Береза либо уснула раньше времени, либо умерла.
На утро четвертого дня изможденный конь, в спутанной гриве которого уже серебрились седые пряди, ткнулся лбом в калитку избушки, одиноко стоящей посреди чащобы, и жалобно заржал, взывая о помощи. Спустя время из дома выбежала старушка, маленькая и не по возрасту резвая. Она долго изучала каменное лицо всадницы, видимо ожидая приветственной речи от незваной гостьи. Потом вдруг обернулась и глянула в ту сторону, где сокрытый могучими стволами кедра, Рыба наблюдал за происходящим. Ему почудилось, что подслеповатая ведьма смотрит на него сквозь дерево. Меж тем конь вновь жалобно заржал, и старуха, открыв калитку, впустила его во двор.
– Эй, девица, ты почто животину-то измучила? – старуха погладила теплые лошадиные ноздри, пышущие паром.
– Милая, ты жива ли? – и она дернула поводья из онемевших рук. Змея неестественно накренилась в седле и медленно стала сползать на землю. Старуха подхватила безвольное тело и, причитая да ахая, потащила тяжелую ношу в избу.
Когда ночь наполнила лес густой тьмой и прозрачными, что дикий хрусталь звуками, Рыба наконец-то решился взглянуть на Змею и подобрался к окошку. Сквозь щели меж покосившихся от времени ставней пробивался в морозную ночь неяркий свет очажного пламени. Старуха, склонившись над лежащей на скамейке девушкой, пыталась влить сквозь спазмом сжатые губы навар от пустых щей. Та не размыкала рта. Ее безжизненные глаза, словно стекло, поблескивали в полутьме, и, казалось, смотрели на Рыбу сквозь толстые доски ставен. Йок не смог долго выдерживать этот мертвый всепроникающий взгляд и удрал обратно в лес, где мучился, не в силах заснуть, преследуемый жутким видением. Под утро, когда темнота медленно растворилась в предрассветном тумане, Рыба почувствовал сильную боль, что калёным железом прожгла легкие, после чего долгожданное забытье наконец-то поглотило его. Очнулся он в полдень. Боль исчезла, на смену ей пришел голод. И странное ощущение пустоты внутри, будто сняли часть пут, долгое время стягивающих чувства. Он некоторое время с интересом и тревогой прислушивался к себе, но ничего особенного так и не обнаружил. Да и каким образом мог нелюдь заметить улыбку, возникшую на его губах, когда солнце омыло лицо теплыми брызгами лучей. Слабую, не видимую самому хозяину, но все же улыбку, одну из тех, что случается лишь у людей; такую, которая проявляется лишь на устах, познавших любовь.
Рыба подстрелил трех зайцев. Тушки были жирные: животные отъелись за лето, готовясь к наступающим холодам. Рыбу мучил голод, но, тем не менее, он не спешил свежевать убитого зверя. Некоторое время он размышлял, облокотившись о ствол старого кедра и разглядывая суетящихся в палой хвое муравьев. Его жидкие брови шевелились в такт мыслям, то сходясь в складку на переносице, то распрямляясь, подобно стрелам. По голове что-то больно ударило. Рыба наклонился, поднял шишку, наполовину вышелушенную проворной белкой, и снова улыбнулся…
Подходя к избушке, йок старался быть как можно заметнее, чтобы старуха увидела его загодя. Он подозревал, что прозорливая ведьма давно догадалась о присутствии нелюдя рядом со своим домом, поэтому Рыба шел открыто, не таясь, дабы показать мирные намерения. Три удара в дверь и три шага назад. Он усмехнулся, обратив внимание на комичность этого спектакля. Его Учитель никогда не церемонился с людьми, предпочитая, чтобы люди церемонились с ним. Рыба же не считал нужным пугать добрую женщину, приютившую Змею. Он невольно уважал ее мужество принять в свой дом то, что забирает силу у всего живого.
Она открыла дверь, и ее лицо исказила гримаса страха и удивления. Но, надо отдать должное старой колдовке, она быстро совладала с чувствами и спокойные, на удивление яркие глаза, словно два изумрудных зеркала, отразили в себе угрюмое лицо нелюдя.
– За чем пожаловал, молодец?
Он протянул ей заячьи тушки, свободной рукой указав сначала на губы, потом на живот и после ткнул пальцем за спину женщины, туда, где в полутьме тесной комнатушки лежала Змея.
– Ты хочешь, чтобы я накормила ее… мясом?
Он молча кивнул, развернулся и зашагал прочь. Оставшуюся часть дня Рыба бесцельно бродил вокруг дома, прислушиваясь к приятному запаху горячих щей, что приносил назойливый ветер, дразня чувствительные ноздри йока. Он зажарил одного зайца, но сухая пища не принесла ему удовлетворения, как и совершенный им поступок. Что-то было не так.
Как только стемнело, Рыба вновь подкрался к избушке в надежде найти разгадку своего беспокойства, но стоило ему переметнуться через плетень, как входная дверь скрипнула и старуха окликнула его.
– Эй, подь сюда!
Он нехотя повиновался, подошел и хмуро уставился рыбьими глазами на женщину, встретившую нелюдя взглядом, в котором уже не было страха. Она прикрыла дверь, и свет очага перестал слепить обоих.
– Ты немой?
Рыба утвердительно кивнул, стараясь не глядеть в пронзительно-зеленые глаза. Даже в густых сумерках, сдобренных туманом, нелюдь видел каждую черточку на ее роговице, и от подобного видения становилось не по себе. Он вдруг понял, отчего ему было так тревожно весь день, понял, что перед ним не простая отшельница, и даже не лесная ведунья.
– Ты ходишь за ней. Кто ты для нее? Ученик? Учитель?
Никто.
– Хочешь убить ее?
Рыба отрицательно покачал головой. Голос ее звучал спокойно и властно, так, что было понятно – старуха имеет право задавать такие вопросы могучему воину, стоявшему напротив, ведь она…
– Войди.
Рыба покорно шагнул в распахнутую дверь и оказался в тесной клетушке, убогой, но чистой. В углу, под божницей спала Змея, у изголовья стоял светец с можжевеловой лучиной и блюдце, куда с шипением падали прогоревшие угольки. Хозяйка усадила нелюдя за стол и поставила перед ним глубокую миску с похлебкой из зайчатины.
– Ешь.
Рыба молча работал ложкой, не сводя глаз со спины девушки, что лежала лицом к стене, и лишь растрепанная коса нечесаным концом подметала пол.
– Так объясни мне, Проклятый, зачем преследуешь Дочь Земли? Чего тебе нужно от нее?
Рыба перевел взгляд на женщину. Его так никогда не называли – “Проклятый”.
Ничего не нужно.
– Ты ее любишь?
Не знаю… Что такое любовь?
– Или боготворишь?
Не знаю. Возможно. Она подобна богу. Я никогда не видел таких…
– Глупец, ей не нужно твое поклонение. Ей от тебя вообще ничего не нужно. Хотя ты и мог бы подарить ей то, что не может дать Чужой… или Лис, как зовете его вы.
Нелюдь вздрогнул. Его не удивило, то, что ведьма брала ответы на свои вопросы прямо из его головы, но встревожило напоминание о Лисе.
– Ты бы мог подарить ей любовь, но ты слаб, и погибнешь, как только попытаешься сделать это. Чужой не позволит посягать на то, что принадлежит ему. А поклонение… Вот до чего доводит ваше поклонение!
Она бросила на стол измятый лист пергамента, на котором был изображен черный дракон – разрушительная ипостась Великого Духа.
Но я хочу защитить ее!
– И как? Ты боишься даже тени Чужого, что уж говорить о сражении с ним. Уходи, не мешай мне. Вернешься, когда твои помыслы очистятся от корысти, когда твоим желанием будет отдать, а не взять.
Да я и не думал…
– Разве не затем ты шел следом, чтобы еще раз коснуться ее руки, еще раз испить ее живительной силы?
Я не уйду.
Ведьма тяжело вздохнула, глядя на деревянных божков – духов места и рода, охранителей очага, заключенных в единый круг, сплетенный из веточек кедра, – символ Творца. Рыба внимательно посмотрел на ее лицо, покрытое морщинами, на необыкновенно живые глаза, устало прикрытые веками, и ему почудилось, что время вокруг нее течет как-то иначе и что не человек она вовсе, а…
– Не бей зверя ради нее. Она должна поститься. И не подходи близко к дому без разрешения, не стоит раньше времени возвращать ее в реальность. Иди.
Рыба покорно встал, отодвигая пустую тарелку и легким поклоном благодаря за ужин. Ее насмешливый голос остановил его на пороге.
– А ты ведь можешь говорить, хитрец. Но так удобнее, правильно? Какой спрос с того, кто нем? Разве тебе не обидно, что не сможешь встретить смерть едким словом? Даже врага толком ни оскорбить, ни охаять…
Она вздохнула.
– Можешь спать в сарае. В лесу, поди, не сладко.
Рыба переступил порог, так и не обернувшись.
А на следующее утро пошел дождь. Тяжелые тучи, словно грязная ветошь, серой бесформенной массой закутали прозрачный небосвод, и не было видно конца и края этому нищенскому убранству, истекавшему холодной водой на стылую землю. Две недели нес восточный ветер хмарь и непогоду, что собиралась над морем, две недели солнце блеклым серебром глядело на разбухшую от воды землю, не в силах пробить лучом густые тучи и обогреть, приласкать ее почерневшее нагое тело.
Плешка умер через три дня по прибытии. От старости.
Рыба жил в покосившемся сарае, спал, зарывшись в солому, питался тем, что промышлял в лесу. И всего два раза видел Змею: когда старуха попросила его затопить баню и повела девушку через двор, да еще раз, когда он латал потекшую крышу и сквозь дыру заметил ее тонкую, будто прозрачную, руку, лежащую поверх войлочного покрывала.
Жажда крови не мучила нелюдя, и он бродил среди могучих кедров, размышляя над тем, что сказала ему эта странная женщина. И чем больше он думал, тем сильнее становилось его желание обладать Змеей, и рос, ширился внутри неясный страх перед неизвестной опасностью. Больше не касалась его угрюмого лица солнечная улыбка, не радовали тишина и покой засыпающего леса, охота не доставляла удовольствия, как и вкус свежеиспеченной дичи. Рыба исхудал и сделался мрачнее, чем тучи, несущие в себе затяжные ливни. Он плохо спал, и ночь одаривала его самыми тяжелыми мыслями, что поднимались из глубин сознания под монотонный шум небесных вод.
Однажды дождь кончился, и лес окутала тяжелая, будто глухая тишина. Рыба долго ворочался, но сон, смущенный внезапным затишьем, упорно отказывался приходить к нелюдю, и тот, в конце концов, не выдержал. Выбравшись с сеновала, он плотнее закутался в плащ и, выуживая солому из спутанных волос, побрел в чащу проверить силки, что поставил накануне днем. Проходя мимо избушки, Рыба остановился, прислушиваясь, и ему почудилось, будто кто-то поет там, в темноте, колдуя над красными угольями остывающего очага. Но нет, все вновь стихло, окутанное снотворной тишью, однако дивный голос еще долго звенел в сознании йока, завораживая и дурманя.
Рыба неспешно брел по тропинке, ломая хрусткий ледок на лужах и воздух вокруг, что застыл, схваченный морозом, крепчавшим с каждой минутой. Не было цели, не было желания, мысль о силках давно оказалась на задворках памяти, и, наконец, ноги сами вывели нелюдя на широкую поляну, пересеченную надвое струной ручья. Рыба присел у пня и уставился на воду. Она одна казалась ему живой среди окаменевшего леса.
А потом пошел снег. Тихий, неспешный, он падал из тьмы, и на земле становилось светлее от мерцания маленьких белых кристаллов. Он укрыл черные раны земли, он согрел и украсил ее обезображенное тело. А Рыба все сидел, покуда небо не стало сереть, предвещая восход, и бездумно смотрел, как чернеет ручей на фоне снежного покрова вдоль его берегов. Стрелой пронзило нелюдя ощущение, что кто-то стоит за его спиной и наблюдает. Рыба вскочил, кладя руку на бедро, где должен был висеть меч, позабытый в сарае, и первыми увидел глаза, черные, как мрак бездонного колодца, в который легче прыгнуть и утопиться, чем смотреть.
– Ну, здравствуй, братец, – с усмешкой произнес Лис, окидывая взглядом съежившуюся фигурку юного нелюдя. – Поговорим?
Рыба не ответил, исподлобья глядя на йока. Лис довольно ощерился.
– Значит, поговорим.
Говорил, конечно, Лис, Рыба слушал вполуха, вспоминая слова старухи, и впервые жалел, что не может ответить. Спустя несколько минут, когда бледный шар солнца показался среди облаков, Младший вовсе перестал внимать речи Старшего. Смутное беспокойство, вызванное предчувствием беды, овладело Рыбой. В висках вспыхнула и погасла искра боли. Он заозирался, прислушиваясь. Лис смолк, нахмурив брови, и вдруг зашипел, хватаясь за голову.
– Мрак раздери!
А потом над лесом пронесся долгий надсадный вопль, перерастающий в протяжный вой. Испуганные птицы с криком сорвались с деревьев, наполняя воздух смятением и страхом.
Оба йока одновременно бросились туда, откуда шел звук.
Рыба не заметил, как Лис остановился у границы леса, будто споткнувшись о невидимую преграду, и как яростная гримаса исказила бледное лицо, когда встретились два взгляда: его и старухи, что стояла на крыльце, властно воздев руку, сжатую в кулак. Рыба не видел ничего, кроме Змеи, замершей посреди двора, укрытого словно скатертью, нетронутым снегом. В белой рубахе до пят, с копной длинных нечесаных волос, она стояла лицом на восток, вскинув тонкие руки к небу. Звук, слетавший с ее искусанных в кровь губ, дрожал, заставляя вибрировать воздух, и тот медленно сгущался вкруг тощего тела, поднимая снежное крошево с земли. Вдруг все стихло. Рыба подумал было, что оглох, как тут же услышал глубокий прерывистый вздох. Змея сомкнула уста, опустила руки, и замерший было вихрь схлопнулся с резким звуком, облепив девушку со всех сторон толстым слоем пыли. Йок вскрикнул и бросился вперед, но застыл, не дойдя пару шагов. На угольно-черном лице блестели два алых ока. Словно рубины, оправленные в оникс цвета ночи, они светились, источая силу и ярость, и были устремлены в сторону леса, туда, где несколько мгновений назад стоял Лис. Рыбу пробил мелкий озноб, когда перед его глазами поплыли образы того, что может произойти в следующее мгновение. Не раздумывая о последствиях, Младший размахнулся и ударил туда, где по его расчетам должно было биться сердце нарождающегося дракона. Кожа заискрилась, будто кулак угодил в шаровую молнию, и рука раскрошилась по локоть, обратившись в прах. Рыба завыл от нестерпимой боли, рухнув к ногам замершего чудовища, но все же добился своего. Глаза потухли, сокрытые чешуйчатыми веками и темный покров вокруг Змеи трухой осыпался на землю. Девушка всхлипнула и упала на колени. Рыба неуверенно поднялся на ноги, баюкая обрубок руки. Крови не было, как, впрочем, и раны. Чистый срез на локте, будто отсутствие ладони и предплечья изначально было задумано Творцом. Старуха, приобняв дрожащую Змею за плечи, помогла ей встать, и в первый раз за много дней осмысленный взгляд озарил исхудавшее лицо девушки. Она подняла растопыренные пальцы, с ужасом всматриваясь в испещренные морщинами ладони.
– Творец всемогущий! За что?
– Пойдем, дитятко! Больно холодно на снегу да босиком, – и старуха повела Змею в дом.
Рыба еще некоторое время стоял в наступившей тишине, подняв бледное лицо к небу, и снежинки, неспешно падающие сквозь серую пелену, таяли на щеках, превращаясь в холодные слезы, что неприятно щекотали сухую кожу, скатываясь за ворот. А на губах нелюдя, словно неясное отражение в мутной воде, дрожала грустная улыбка.
***
Олга легла на лавку, заботливые руки тут же укутали ее теплым одеялом, подоткнув свисавшие углы. Страх – безумный, всепоглощающий, липкий страх – заполнял ее всю от кончиков пальцев до корней волос. Она увидела оборотную сторону силы, что жила в ней, и это видение было страшнее Лиса, страшнее потери близких, страшнее смерти. Это было воплощением самого древнего, самого глубинного ужаса и ненависти, что копит годами и хранит в себе Земля-матушка. И эта сила едва не обрела форму через ее тело, через ее слабость.
Олга плакала навзрыд. Отчаяние, боль, страх, ненависть – все источало потоки слез. Старая ведьма сидела в изголовье, оглаживая спутанные волосы на голове несчастной и внимала лавине слов, что рвались наружу вместе со слезами, будто рухнула железная дверь, сдерживающая чувства целых девять лет. Змея рассказала старой женщине все, лишь бы освободиться от тяжкого груза, чуть было не породившего на свет разрушителя мира.
– Он преследует меня, как злой рок! Уничтожает все, что мне дорого! Все, что оправдывает мое существование в этом мире! Все ради чего стоит жить. Я не понимаю, чего он хочет! И нет сил, чтоб его ненавидеть… потому что нет в мире сердца, способного испытывать то чувство отвращения и злобы, которого достоин этот нелюдь. Творец всемогущий! За что? Матушка, объясни! За что мне эта боль?
Женщина не ответила. Невидящим взором смотрела она сквозь стену и, казалось, сквозь время; гладила подрагивающие девичьи плечи и тихонько напевала странный, до боли знакомый мотив. Подобно колыбельной, он успокаивал израненную душу, и вскоре слезы на щеках высохли, и Змея подняла голову, чтоб поглядеть на старуху. Та улыбнулась ей в ответ и очертания морщинистого лица начали размываться, будто подернутые туманной дымкой. Спустя пару мгновений на Олгу смотрела Лута, ее мать, как прежде молодая и красивая.
– Матушка… – Олга уткнулась в теплые колени. Воистину, это был хороший сон. И даже если и не сон вовсе, а смерть – пусть! Она так устала.
– Девочка моя, – голос плыл в ее голове, мягкий и согревающий, – ты не плачь, дитятко, все так, как должно быть! Потерпи чуток. И тебе будет счастье в этой жизни. Не кори себя, родная. Помни, твоя мать всегда рядом, всегда любит свое дитя. И та мать… и другая!
Олга встрепенулась. Чужие, совсем чужие глаза ласково смотрели на нее с родного лица. Такой чистый изумрудный цвет невозможно сыскать у обычных людей. Змея села, отведя тонкую, почти прозрачную ладонь прочь от своего плеча.
– Кто ты?
Лута виновато потупила взор, и облик ее вновь потек, да так и не собрался в четкий образ.
– Я твоя мать, Змеюшка.
– Я не знаю тебя.
– Ты забыла, милая, но это не важно. Глянь в пути под ноги, вспомнишь. Я чувствую твою боль, твое горе. И понимаю, и смягчаю, как могу. Сколько раз я теряла тебя, сколько раз пробуждала, но все впустую. Не было при тебе того, кто смог бы замкнуть круг, провернуть колесо. Но вот сошлись звезды, и вновь родился Чужой. Теперь он рядом…
Она замолкла на некоторое время, и неясный лик помутнел еще больше, будто тяжелые думы омрачили поток светлых мыслей. Олга слушала, затаив дыхание.
– Но пока Чужой разделен, не будет мира между вами. Лишь в твоих силах соединить его разорванное сердце. Страшная сила за ним, но твоя мощь в разы превосходит его. Бедное мое дитя! Такова его природа. Он мучает тебя, истязает, но только тебя. Не страдай за других. Этот безумный дух лишь твоя боль, лишь твоя ненависть, и ничья другая. Это твое проклятие, твое и его.
– Как так, матушка?! – Змея вскинула руки, пытаясь ухватить тающий в темноте образ, но тот, утратив плоть, рассеялся в воздухе, лишь голос продолжал звучать в пустом пространстве.
– Помни, лишь твое проклятие. Твое и его. Я люблю тебя, дитя мое. Люблю… люблю… люблю…
Змея открыла глаза. В избе было темно, лишь алые уголья в очаге давали неясный свет. На столе стоял горшок и лежала заботливо укутанная полотенцем буханка еще теплого хлеба. То, что хлеб свежий, Олга поняла по уютному аромату печева, витавшему в воздухе. Она села на постели, тяжелым взглядом обводя комнату. Никого! Более того, здесь никогда никого не было. Змея не ощущала присутствия человека. Ничего! Ни запаха, ни тепла. Она, щуря припухшие глаза, посмотрела в красный угол. Пусто, лишь круг из кедровых веток. Олга грустно улыбнулась. Опять покинули меня, мои защитники? Стоило и меня взять с собой… Только Творец всегда рядом… Ну что ж, спасибо и на этом, матушка. Будет, говоришь, и мне счастье? А можешь ли ты ошибаться, великая Ара-Земля? Ведь все ошибаются, даже боги…
***
Василь задумчиво оглаживал бороду. Он знал, что иметь дело с йоками небезопасно. Но этот…
