Анна Кладова
Дух Зверя. Книга первая. Путь Змея
– Не оставляй меня!
Он на миг задержался у порога, но так и не обернулся, лишь произнес глухим, сдавленным голосом:
– И не ждите, что это будет легко. Лис вчера взял ее силой. Очень жестоко. Изгой отнял девственность Великого Духа. Будьте осторожны… выбирая методы, – и скрылся. Олга безумными от страха глазами обвела всю толпу, что, казалось, нависла над нею, стремясь задавить и лишить воли.
– Нет, не верьте ему. Он лжет. Я не могу родить. Я стерильна, слышите! Я никогда не смогу иметь детей. Я и умерла от того, что у меня нутро сгнило. Совсем сгнило. Не верите, проверьте сами.
– Вот и проверим, – хмыкнул Бурый. – Я и проверю. Уведите ее и заприте в пустом доме.
Змея застыла, побледнев до синевы, но спустя несколько мгновений глаза ее заискрились такой дикой всепоглощающей ненавистью, что Медведь невольно отшатнулся, ступив за область натяжения цепи. Ящер подкрался сзади и легонько стукнул рассвирепевшую Змею по затылку. Та обмякла, и Лысый, подхватив неподвижное тело, унес его прочь.
В зале поднялся гул. Йоки, разбредаясь по своим берлогам, степенно судачили, обсуждая новость, кто с интересом, кто с одобрением, кто с недоверием, а кто и с завистью, но лишь на одном лице было выражение крайнего недовольства.
Сокол подошел к Бурому, что задумчиво прохаживался по опустевшему залу.
– Мальчишка обдурил нас, намма. Ее надо убить.
– Что? – тот поглядел на собрата, как на сумасшедшего.
– Она принесет много бед.
– Куда? Сюда? В цитадель клана? Ты рехнулся, Пернатый. Что она сделает? С чего вообще ты решил, что эта девчонка может быть опасна?
– У меня плохие предчувствия.
– А у меня плохое пищеварение, – раздраженно хохотнул Медведь. – Ты слышал, что сказал белоглазый? Змея родит нам тех, кого убил Лис. И они будут инициированы с самого рождения. Ты представляешь: живые духи снова будут ходить по земле.
– Надежды и мечты застят твой взор, Медведь. Она не понесет от мертвого семени. Более того, она никого не подпустит к себе, тебя или кого-либо из нас. Видел, как озлоблена? Даже упоминание о близости повергает ее в ярость.
– Все, что ты говоришь, незначительно и легко преодолимо. А насчет зачатия ты сам не можешь знать наверняка.
– Тебя не смущает даже то, что собираешься неволить Великого Духа?
– Она всего лишь слабая женщина.
Сокол тяжело вздохнул.
– Убей ее, Мастер. Убей, пока не поздно.
– Скройся с глаз моих! – внезапно рассвирепел Медведь. – Уйди, пока я не выпустил твои кишки, щенок! Или хочешь оспорить мое решение в поединке?
Сокол болезненно скривился, отводя взор:
– Я подчиняюсь, намма. Но после не сетуй, что никто не предупреждал тебя об опасности.
***
– Я принес тебе поесть, – Пернатый переступил порог, вглядываясь в полумрак покоев. Она все так же неподвижно сидела, вжавшись между сундуком и стеною, в единственном укромном уголке, куда позволяла добраться цепь. Сидела уже шестой день без пищи, молча сверкая золотыми глазищами на каждого, кто отваживался заглянуть в ее темницу. Он поставил поднос на пол и, отступив на шаг, сел на маленькую скамеечку, стоявшую у входа. Солнечный свет, что лился сквозь распахнутую дверь, слепил его, мешая следить за пленницей, но он не особо волновался и даже позволил себе расслабленно прикрыть глаза, наслаждаясь теплом, омывающим лицо. Ему было тяжело. Он сам не понимал, почему, но ему было очень тяжело наблюдать за всем, что происходило в поселке после появления Змеи. Она была права – все, что происходило, было неправильно. Сокол тяжело вздохнул, припоминая утро, когда Медведь пришел сюда, чтобы исполнить то, что задумал, и как спустя минуту вывалился прочь, чуть не выломав дверь из петель, весь бледный и злой настолько, что темные кудри искрились, подрагивая без ветра. На его щеке до сих пор заживал шрам от ее когтей. Никто так и не решился расспросить намму, что же все-таки произошло, но втихую посмеивались над самоуверенным вожаком. А Сокол не смеялся. После того, как Змея лишила глаза Ящера, что был самым проворным из них, но и самым языкастым, за что и поплатился, и Пернатый стал носить ей пищу вместо Лысого, он понял, что остановило Медведя. Нет, не ее сила и умение бить в самые слабые точки, не ее страшные, горящие безумной ненавистью глаза. Намма попросту не смог. Он испугался, но ни за что на свете не признался бы в этом даже самому себе.
– Ты ничего не ешь. Хочешь умереть от истощения? – Сокол старался говорить как можно более бесстрастно. – Это бесполезно, ты же знаешь. Твои силы убудут, и тогда даже малолетний болван из тех, что не умеет еще держать меч, сможет справиться с тобою.
Она шевельнулась, звякнув цепью. Сокол безрадостно ухмыльнулся. Ему было жалко это измученное существо, страдающее из-за своей сути.
– Когда мы нашли моего Учителя, – его голос дрогнул, – точнее то, что от него осталось, при нем было это.
Он вынул из-за пазухи пузырек, залитый воском.
– Это та дрянь с полынью, что в определенных дозах смертельна для таких, как ты и я, – он поставил бутылочку на поднос. – Если хочешь умереть, пожалуйста.
***
Олга снова оказалась в аду.
– Добро пожаловать, – злобно хихикнул в дальнем углу сгусток тьмы, блаженно щуря огненные прорези глаз. – Похоже, мы здесь надолго.
Первая ночь в новой тюрьме прошла кошмарно в прямом смысле этого слова. Олга спала урывками, вполглаза, чувствуя со всех сторон присутствие йоков, их жуткий при таком скоплении запах, что забивал воздух, как дым в горящей избе, где невозможно ни продохнуть, ни уйти прочь. Но и в короткие мгновения забытья она не могла избежать яви: сны были яркими, реалистичными и столь ужасными, что Олга просыпалась в холодном поту и с криком, застывшим на губах. Утром лысый паренек – Ящер – со злыми, как у черта, глазами, принес ей хороший, рассчитанный на взрослого йока завтрак, сдобрил пищу какой-то мерзкой шуткой, из которой Олга не поняла ни слова, и удалился, шумно хлопнув дверью. Несмотря на голод, скрутивший нутро, что колодезный ворот веревку, завтрак не пошел пленнице впрок. После, когда Медведь, которого соплеменники величали странным словом “намма”, наведался в темницу, Олгу стошнило прямо на его начищенные до блеска сапоги. На лице Бурого возникла несвойственная суровому воину и оттого весьма потешная гримаса замешательства, и Олга, наблюдая, как тот растерянно утирает смрадящую кислотою жижу с оттопыренных носков, не удержалась и сдавленно захихикала, перемежая истерический смех внезапно одолевшей ее икотой. После этого Бурый, похоже, рассердился: побледнел, вены на шее вздулись, ноздри затрепетали:
– Ах ты, девка, насмехаться надо мною вздумала!
– До чего… ик… ты… ик… смешной, спасу нет, хи-хи! – утирая набежавшие слезы, проговорила она.
– Смешной?! – взревел Медведь, с силой кидая тряпку об пол. – Я тебе покажу, смеш…
Гибкие, как змеи, руки ласково обхватили толстую шею, пальчики с острыми коготками зарылись в густые кудри, впиваясь в нежную кожу лба, коснулись лица, губ. Бурый застыл, соображая, когда она успела подобраться к нему сзади, и почему он этого не заметил, но соображалось отчего-то очень трудно. Резким движением он отбросил ее, оцарапав щеку. Пленница, зацепившись за сундук, бухнулась на пол, громыхая цепями, и замерла. Он наклонился и перевернул Олгу на спину. Глаза бездумно смотрели в иное пространство, из рассеченной брови хлестала кровь, заливая лицо, застывшее и мертвенно бледное.
– Мне так больно. Уйди, проклятый, не мучай меня, – тихо произнесла она. Намма вскочил и выбежал прочь, не в силах более терпеть это безумие. А Олга продолжала шептать, глядя в алые зенки нависшего над всем ее миром черного, как слепота, существа, что плотоядно улыбалось, разевая беззубый рот.
– Уйди…
После, через день, а может через два, приходил Ящер, тощий и вертлявый, словно юла, и к тому же говорливый, что баба в базарный день. Он по какой-то неведомой причине был крайне зол, отчего на его блестящем и гладком черепе проступали темные пятна, а голос становился противным, словно улитка без панциря, склизким и вибрирующим. Ему удалось скрутить Змею, правда, она не особо сопротивлялась. Страх уступил место безразличию – она вдруг поняла, что все самое ужасное, что могло с ней случиться, уже произошло, что борьба с болью бесполезна, как и всякая борьба, что она слаба и беспомощна против силы ее мучителей, силы ее проклятия, ее судьбы. А этот тощий юнец, что задрал подол ее рубахи… Бог с ним, пусть делает, что хочет, все едино. Вот только его глаза… такие красивые, словно два изумруда в золотых нитях скани…у нее когда-то были такие серьги. Были, да сплыли. Ах, до чего же ей хочется подержать их в руках, эти глаза-серьги. Забрать их себе…
Ящер долго выл, зажимая пустую глазницу, покуда Олга, радостно улыбаясь, перекатывала мягкий кровоточащий шар по ладони. Больше он не появлялся, отчего она некоторое время находилась в расстроенных чувствах, что не сможет добыть второй, но вскоре забыла. Она вообще стала быстро все забывать, отчасти потому, что потеряла счет времени, отчего прошлое, настоящее и нереальное мешались, слитые в один котел наступающего безумия, отчасти потому, что она практически перестала осознавать себя, медленно растворяясь в черном чреве огнеокого существа, что, не смыкая глаз, следило за нею. Сначала она пробовала задаваться вопросом: кто этот демон? Но очень скоро желание узнать это погасло в ней, как и все остальные желания. Она успела лишь дать ему имя: страховидло.
А после к ней стал приходить этот странный полуживой получеловек-полуйок, с желтыми, похожими на перья волосами. Он был молчалив и скуп на эмоции, он не боялся, но и соблюдал границу безопасности, он наблюдал, но не был назойлив. Сокол просто приносил ей пищу, как заправский тюремщик, ставил поднос в строго отведенное для этой цели место и через определенный отрезок времени уносил его. Вскоре она поняла, какая особенность заставляет ее думать о Пернатом в моменты его отсутствия: Сокол ничего не хотел от нее. Совсем. Ничего. И уже одно это вызывало жгучий интерес.
Чтобы позлить надзирателя, Олга перестала есть. Прошло шесть дней, прежде чем он заговорил с ней… и предложил ей более легкую смерть! Он оказался наивным, как дитя, этот невозмутимый йок. Олга долго смеялась, после его ухода, тихо, чтобы чужие уши не почуяли ее ликования. Она со вкусом пообедала, и, разбавив содержимое флакона в кружке с водою, осушила ее до дна за здоровье страховидла, что, забившись в угол, шипело и плевалось дымными кольцами, недовольное таким раскладом. Яд, непредсказуемый в своем действии, и в этот раз не изменил своей сути. Олга просто провалилась в глубокий черный колодец забытья без кошмаров и бешеных вибраций силы.
Сокол вернулся вечером. Постоял у порога, задумчиво ковыряя засов ногтем, потом все же решился и сдвинул его, распахнул дверь. В нос ударил привычный здесь запах давно немытого тела и едкий удушающий аромат полыни. На секунду перехватило дыхание. Справившись с головокружением, он все же вошел в дом и нечаянно задел ногою кружку, что гулко откатилась прочь, побрякивая на стыках дощатого пола. Сокол замер, на миг оглушенный тишиной, но так и не смог различить ни единого звука. Она лежала на полу лицом вниз, уткнувшись лбом в тыл ладони, другая рука, выброшенная вперед, насколько позволяла цепь, сжимала в кулаке последнее ее звено. Волосы, словно змеи, расползлись в разные стороны от неподвижного тела. Йок присел рядом, пощупал пульс, вновь прислушался. Ничего, тишина. Пленница не дышала. Он перевернул труп на спину, брезгливо поморщился – ее послабило перед смертью, рубашка была мокрой и воняла полынью, – убрал с лица волосы и, раздвинув пальцами веки, осмотрел позеленевшие белки. Они слегка светились в полумраке, и чем дольше Пернатый вглядывался в глаза Змеи, тем ярче, как ему казалось, становилось свечение. Как вдруг…
Четыре!
– Ты принес мне еды?
Когтистая рука, горячая, как уголья, впилась в запястье Пернатого. Глазные яблоки провернулись в орбитах, и на онемевшего от неожиданности йока уставились два омута раскаленного золота, на поверхности которого лодочками подрагивали змеиные зрачки. Он, кое как освободив руку из железного захвата, отполз подальше, с опаской следя, как она медленно садится, оправляя нечесаные волосы.
– Я просто до смерти хочу есть, – голос звучал низко и тихо, с едва заметным придыханием. – Так ты принес мне обед?
– Еще не время, – плоским, словно каменистая пустошь, голосом произнес йок.
– Тогда зачем ты пришел? – она наконец повернулась к своему надзирателю, чуть склонив голову набок, и принялась внимательно изучать его, лукаво прищурившись. Не дождавшись ответа, она шумно втянула воздух, и, встав на четвереньки, подползла вплотную к Соколу. Он смотрел на Змею, не в силах отвести взгляд и, даже когда она принялась обнюхивать его, чуть прикрыв глаза, он не шевельнулся, скованный странным, незнакомым ему чувством сильного и неудержимого возбуждения. Ее ядовитое дыхание окутывало его облаком дурмана, и мускулы цепенели, отказываясь подчиняться хозяйской воле. Олга запустила руку ему за пазуху и выудила на свет мешочек с леденцами. Радостно охнув, она умяла за щеку сразу два янтарных кругляша, и в этот самый миг дверь отворилась.
– Кабан, – брякнув конфетами, констатировала Олга и снова сосредоточилась на сладостях. Вновь прибывший окинул сидевших на полу недоверчивым взглядом, нахмурился, потом гадливо сморщился, почувствовав густой запах полыни.
– Что здесь происходит?
– Ничего, что заслуживало бы твоего внимания, Мастер, – все тем же деревянном тоном ответил Сокол, не спуская глаз со Змеи, что примостилась между его ног, опершись локтем на его же согнутое колено.
– Да, действительно, – Олга оскалилась в недоброй улыбке, глядя в остекленевшие глаза Пернатого, – ничего интересного. Разве кого-то может заинтересовать, что ты пытался меня убить, скажем так, из лучших побуждений, хех, по доброте душевной. Только вот оплошал. Откуда тебе было знать, что яд на меня не действует. Ведь я сама, – она резко повернулась и смачно плюнула в сторону вошедшего, – яд.
Черная жижа плевка запузырилась, разъедая дощатый настил. Кабан отступил назад.
– Ах, ты…
– Я хочу есть. Принеси мне что-нибудь, иначе я схарчую твоего товарища.
Она, не обращая внимания на взъярившегося йока, тихо засмеялась и погладила Сокола по щеке. Кабан еще несколько мгновений стоял на пороге, после чего сдавленно рыкнул и вышел вон, шумно хлопнув дверью. Полумрак и тишина вновь поглотили две замершие в неподвижности фигуры. Он все так же продолжал разглядывать ее грязное, в корке спекшейся крови, осунувшееся лицо, без страха, без отвращения, без презрения и злости. Просто смотрел в ее горящие солнцем глаза, только вот солнце это светило в ином мире и не отражало реальности здешнего. С каждой минутой ширилась и крепла его уверенность в том, что это искалеченная душа обронила свой разум где-то по пути, возвращаясь из смерти в жизнь несколькими минутами ранее. Она была на грани, за которой ее ожидало полное безумие. Сокол грустно улыбнулся и аккуратно убрал со лба налипшую прядь.
– У тебя, наверное, красивые волосы, – тихо произнес он. – Тебе надо помыться. Негоже девушке запускать себя до такого состояния.
Она вдруг обмякла, будто кто вытащил железный штырь из позвоночника: плечи опали, голова поникла, взор потупился. Змея поглядела на свои руки, пошевелила пальцами, словно проверяла, подчиняются ли они еще ее воле.
– Надо, – почти шепотом согласилась она.
Сокол поднялся, протянул ей руку.
– Пойдем, я отведу тебя в баню.
Она замерла на миг, прислушиваясь к чему-то, а после подняла на йока растерянный взгляд, и тот вздрогнул, пораженный неожиданно ярким воспоминанием.
Когда-то, года четыре назад, он с Волком ходил на задание. В южных угодьях славийского князя, чуть севернее Ходонска, разгоралась эпидемия страшной гнилой хвори. Был приказ уничтожить разносчиков болезни. Сокол хорошо помнил себя, стоящего посреди трупов разоренной горящей деревни, и маленькую светлоглазую девочку – единственное здоровое существо в кишащем заразой болоте из крови и гниющих внутренностей. Она стояла у калитки, глядя на изувеченные тела своих родителей, и, когда он подошел к ней, подняла на йока взгляд, передать который словами было невозможно. Сокол много раз видел такие полубезумные глаза людей, чей разум еще не осознал случившегося в полной мере, да и не желал этого, дабы сохранить душу, но ни единого разу подобные взгляды не производили на него такого сильного действия. Сокол испытал то, что у людей называется состраданием. Волк убил эту девочку, просто смахнул ей голову легким движением острого, как бритва, лезвия. И сейчас на Пернатого смотрел Великий дух, чьи прекрасные, как свет, глаза выражали то же самое замешательство голой души перед ужасом творящегося вокруг.
– Я не могу, – она чуть подняла скованные запястья, но кандалы утянули их вниз, и те безвольно упали на колени. – Я не могу идти. Я… Мне тяжело.
Сокол встал пред Змеею на колени и аккуратно, стараясь не потревожить раны, разъял скобы. Когда пленницу заперли здесь, дорогие оковы и тонкие цепи сменили на обычные железки, оставив лишь на шее массивное кольцо из драгоценного сплава, потому снять их вручную не составило особого труда.
– А теперь?
Она отрицательно покачала головой. Тогда Пернатый поднял ее на руки. Тельце Великого оказалось на удивление маленьким и хрупким. Когда Сокол вынес ее на улицу, она уткнулась лицом в его плечо, пряча глаза, отвыкшие от яркого солнечного света.
В бане стоял радостный гвалт: молодняк после нудных тренировок, устроил себе помывочный день и потчевался свежем парком. Выгнав всех щенков вон из мыльни и раздав указания – кому выдраить избу, где содержался пленник, и убрать постель в горнице, кому найти чистое белье, кому сбегать в оружейную и принести “те самые” браслеты – он остался в бане один на один со Змеею. Усадив ее на низкую деревянную скамеечку, Сокол, оголившись по пояс, принялся тщательно и заботливо обхаживать девушку, что вздрагивала и сжималась от каждого прикосновения. Ножки и ручки ее казались ему такими тонкими и нежными, что он невольно думал об их юности, удивляясь и не веря силе, что была сокрыта за ложной слабостью. Волосы, длинные и густые, долго сочились мутной водою, когда он пытался смыть въедливую грязь. Вся она, в таком подавленном состоянии полного непротивления, вызывала у йока странные, но приятные ощущения, словно маленькая птичка трепетала где-то под ключицей. А после, когда йок бережно, словно дорогую вазу, обернул Змею в простыню, вынес в предбанник и принялся расчесывать влажные пряди, она вдруг заплакала, тихо и без эмоций. Слезинки медленно катились по совершенно каменному, ничего не выражавшему лику и скапливались на кончике вздернутого носа, опадая тяжелыми мутноватыми каплями на пухлые губы. Сокол почувствовал резкую головную боль, будто кто-то исхитрился всадить ему стрелу с разрывным наконечником прямо в правое ухо. Сжав кулаки, он сдавленным от напряжения голосом произнес:
– Прости… его.
Это “его” вырвалось как-то само собою, но возымело неожиданный эффект: Змея будто очнулась от транса – вскинула на Сокола испуганный и удивленный взгляд, губы задрожали, и она зарыдала по-настоящему, со всхлипами и придыханиями, уткнувшись лицом в мокрое от пота плечо йока. Боль ушла, оставив после себя неприятный свербящий осадок в мозгу. Спустя несколько минут она успокоилась и уснула. Тогда Пернатый отнес ее обратно в избу, уложил на кровать, обработал запястья и лодыжки мазью, прикрыл бинтами и лишь после всего этого окольцевал руки и ноги тонкими, ювелирной работы браслетами из затворяющего сплава с хитрым замком на каждом. Легенда гласила, что некогда еще живые и разумные духи использовали их, чтобы уплотнять свои эфирные тела, сохраняя таким образом в мире живых свою материальную форму в более устойчивом состоянии. Наследство, оставшееся от древних существ, сыны смерти использовали весьма прозаично: для наказания провинившихся и подавления их духа.
Сокол еще некоторое время стоял около ее постели, покуда за ним не явился один из братьев, оружный и хмурый, и не попросил его следовать за ним.
Олга проснулась от приятного ощущения чистоты и покоя, и удивленно села, откинув покрывало и оглядываясь. Из открытого окна была видна тренировочная площадка с выщербленными битами и прочими хитрыми снарядами, сейчас пустующая видимо оттого, что наступил вечер. Кроны древесных великанов, неприступной стеной ограждающих поселок, золотило по верхам закатное солнце. Змея некоторое время смотрела, как мерно покачивается тонкая занавеска под напором легкого ветерка, и слушала тихий шепот травы и листвы, втекающий вместе с запахом поздних цветов и зрелых плодов. На ум пришло, что в садах уже спеют груши, сладкие и сочные, такие, которые она любит больше всего. До изнеможения захотелось съесть парочку. Олга тяжело вздохнула и посмотрела на свои руки. Они были очень красивые, эти новые оковы, но их видимая тонкость и привлекательность ни в коей мере не уменьшала ощущения тяжести и холода затворяющего металла. Дверь в горницу отворилась, и на пороге возник смурый, как грозовая туча, Сокол с тюфяком под мышкой. Не глядя в ее сторону, он широкими шагами пересек комнату, кинул на лавку поклажу, раскатав тюфяк, бросил на него подушку, покрывало и сам тяжело уселся на наспех собранное ложе. Олга недоуменно вздернула одну бровь. Он быстро глянул на нее исподлобья, снова потупился и нехотя поднял руки, показывая два серебристых браслета, смыкающиеся на широких запястьях.
– Наказали меня.
– За что?
– За то, что пытался тебя отравить.
Олга долго изучала его невозмутимое, но все же слегка напряженное лицо, пытаясь поймать взгляд, но тот мастерски отводил глаза, словно многие годы жил при княжеском дворе. Изучала и размышляла, по какому такому наитию она выпила эту дрянь и обрекла свое и без того изломанное тело на многочасовые муки. Сейчас каждый мускул вопил болью о недопустимости подобного пренебрежения, каждый суставчик поскрипывал при движение, но, не смотря на безумную усталость, она чувствовала себя очень хорошо. Она чувствовала Змея! Спящего, но могучего. Его силу, его спокойствие, его мерное, глубокое дыхание… свое дыхание. Она вновь была в себе, пусть слабая, скованная, но единая. Исчезло черное страховидло – предвестник и хозяин безумия, испарились призраки и тени. Вот только память и боль никуда не делись, лишь притупилась способность души чувствовать воспоминания. Это открытие вызвало на ее губах грустную улыбку.
– А почему ты хотел меня убить?
– Потому что то, что задумал намма, бессмысленно, – Сокол говорил спокойно, но в тоне его чувствовалась горечь.
– Да, бессмысленно, – она помолчала, глядя в окно. – Может, стоило тогда отпустить меня.
– В лапы предателя?
Она резко обернулась, предупреждающе сведя брови. Сокол усмехнулся.
– Ты его ненавидишь, да? Но ты никогда не сможешь убить его. Хотя бы потому, что Мастер всегда будет сильнее, хитрее и изворотливее своего даже самого талантливого Ученика.
Она некоторое время сверлила йока пристальным взглядом, потом вновь отвернулась к окну.
– А Лис смог.
– Это потому, что Змей не был для него Учителем.
– А…
Дверь робко приоткрылась, и в комнату заглянул парнишка, лупоглазый и безусый. Он бочком протиснулся внутрь, с опаской оглядываясь на Пернатого, и положил Олге на кровать сверток.
– Мы с ребятами сбегали в приют к шептунам и попросили там что-нибудь… ну, женское. Вот, можешь носить… ээ, Великий дух.
Олга внезапно вспомнила о чем-то важном и окликнула йока, когда тот уже намеревался выскользнуть прочь.
– Мотылек, постой, – мальчишка вздрогнул, и быстро обернулся, скользя глазами с Мастера на пленницу и обратно. – Там, в приюте… мужчина… шептун, Даримом… Даримиром звать, беловолосый, почти седой, как оракулы… с ним все в порядке?
Мотылек наморщил лоб, вспоминая.
– Ах, этот, новенький… да, кажется. Да, живой, это точно, – и выбежал прочь. Олга откинулась на подушку, устало прикрыв глаза.
– Они тебя ко мне подселили. Не боятся, что я тебе по старой памяти голову оторву?
Сокол хмыкнул.
– Что ты, надеются и верят в твои силы.
– Что ж, жестоко, – она тоже усмехнулась и повернулась на бок, чтобы видеть своего собеседника. – Ответь мне, только честно: ты знал, что яд на меня не подействует?
– Нет, не знал.
Олга поджала губы, силясь наконец понять мотивы этого нелюдя.
– Тогда, не пойму, что тобою двигало? Ненависть? Лис убил твоего Учителя, ты решил отомстить?
Сокол молчал.
– Нет? Тогда зависть? Что не тебе досталась?
Тот презрительно хмыкнул, дескать, даже не думал.
– Ты, если забыла, никому не досталась, не только мне…
– Тогда… – она приподнялась на локте, не веря собственной догадке, – ты что, меня пожалел?
Он чуть заметно вздрогнул, но внимательной Змее и этого был достаточно. Она откинулась на спину и засмеялась.
– Вот умора! Пожалел! Ей-богу, умора! Вот что только не вылезет из вас, стоит лишь надломить печать.
– Глупая девка, – неожиданно зло ругнулся Сокол и вышел прочь, громко хлопнув дверью. Олга еще чуток повеселилась, но вскоре ее вновь сморило сном.
***
Осень наступила слишком неожиданно. Олга мыла полы в доме советов, когда в раскрытое настежь окно ворвался порыв холодного ветра, задрав подол. Ученик, мывший стекла, сдавленно хрюкнул, за что тут же получил затрещину от Сокола, что правил скрипящую в петлях дверь. Олга одернула рубаху и увидела на полу кленовый лист, побитый алыми подпалинами. Она бросила тряпку и вышла на крыльцо, утирая взмокший лоб. Бисеринки пота, тронутые морозным дыханием ветра, холодили лицо. Она долго смотрела на густую темно-зеленую шевелюру дубравы, окружавшую поселок, на грязные обрывки туч, бегущих по серому неприглядному небосклону, на колодец, у которого крутился мальчишка, назначенный на сегодня кашеваром. Змея уже успела позабыть, как быстро может лететь время, если ты погряз в бессмысленной борьбе. Два с половиной месяца потребовалось на то, чтобы смирить ее гордый, жаждущий свободы дух, чтобы завоевать доверие этих литых из стали и камня, суровых воинов. Соглашение было достигнуто, и теперь она жила среди нелюдей, почти перестав ощущать себя в окружении живых мертвецов. Олга так и не поняла, чего ожидал от нее намма, но Сокол, что неотступно следовал за нею, неся с холодной отстраненностью ярмо тюремщика, дал клятву, что никто не посмеет поднять на нее меч. Ему она почему-то верила.
– Что-то случилось? – Пернатый подошел и встал рядом, вынув изо рта гвозди и бросив их в короб с инструментом.
– Это очень странное место – проклятый остров, – произнесла Змея, задумчиво теребя завязки на рукавах.
– Мы предпочитаем называть его Княжьим, – чуть помедлив, заметил Сокол.
– Это уязвляет вашу гордость? – с недоброй улыбкой спросила она. Он, как обычно, остался спокоен:
– Скорее, вызывает нежелательную реакцию у людей. А чем же он странен, наш остров?
– Здесь все… иначе, против природы. Ручаюсь, в Надаре, что по ту сторону пролива, уже все деревья стоят голые, обдерганные ветром и ледяным дождем. А эти дубы, – она указала на рощу, – похоже, и зимою не лысеют, словно сосны или елки какие. Тут хоть снег бывает?
– Конечно, – Сокол улыбнулся, – иногда за ночь наметет, что и в нужник не выйдешь, но быстро сходит. Земля горячая. А дубы глубоко корни пустили, им не холодно, их нутро острова греет.
Они некоторое время помолчали.
– Барсук и Цапля идут, – неожиданно брякнула она. – Опять этот старый прохвост притащит мне цацок дурацких. Благо, было бы куда надеть. Я ему что, в жемчуге должна кашу варить да полы драить?
– Не перечь Мастеру, – мягко проговорил йок, – пусть тешится. Не привык он видеть в своем доме женщину, вот и чудит.
– Много, я погляжу, у вас здесь чудаков, – пробормотала она.
– А вот о том, что видишь, лучше помалкивай, – сдвинув брови, процедил Сокол, выразительно косясь на щенка, что самозабвенно полоскал тряпку в ведре.
– Знаю я…
***
– Кодекс? – Сокол удивленно приподнял брови. – А что, Учитель не рассказывал тебе о его содержании?
Она отрицательно покачала головой.
– Что ж, этого следовало ожидать, – йок задумчиво провел ладонью по короткой бородке. – Ладно, так и быть. Грамотная?
Он вышел в темноту ненастья, впустив в избу влажный порыв холодного ветра, но вскоре вернулся, бережно пряча под курткой кожаную тубу. Внутри обнаружился свиток пергамента, изъеденный по краю огнем. Олга села ближе к свече и принялась изучать документ. Пунктов было на удивление мало, и более всего это походило на свод указаний того, чего делать запрещено. Ее весьма позабавила одна деталь, отследив которую, она тут же обратилась к своему надзирателю.
– Кто составлял эту бумагу?
Сокол пожал плечами:
– Этим занимаются оракулы.
– А кто создал первоисточник?
– Откуда ж мне знать. Говорят, первый оракул и создал.
– Оракулы, насколько мне известно, живут вечно, сменяя тела. Так что этот, скажем так, наивный виршеплет, бродит где-то и сейчас.
– Не стоит недооценивать ум оракулов. А что тебя смутило?
– Не смутило, развеселило. Этот закон, разве ты сам не додумался, писан для некого сверхйока, без учета погрешностей и индивидуальности в ваших характерах. Того, кому по силам строго выполнять все предписания, просто не может существовать, понимаешь? Почему назвала его наивным? Да потому что он писал это, полагая, что человеческую личность легко изжить. Но это невозможно. Либо этот оракул был глуп и совершенно не разбирался в природе людей, либо он думал каким-то другим, нечеловеческим умом. Только вот откуда ему было взяться, такому уму. Кто они вообще такие? И откуда?
Сокол помолчал, раздумывая над ответом.
– Насчет Кодекса. Я тоже думал об этом, но не как о противоречии, а как об идеале, к которому обязан стремиться каждый сын смерти. Истинный дух должен быть столь же бесстрастен и холоден, как его оружие. Ничто не должно застить ему глаза, он руководствуется лишь Кодексом и законом страны, на территории которой работает.
– Но законы не идеальны, их пишут те же люди…
– Это не важно, мы подчиняемся установленному порядку, чистим систему от тех, кто мешает ей нормально работать или несет угрозу. А чтобы определить степень виновности, мы должны уметь чувствовать ложь столь же хорошо, как держать меч. Взамен мы получаем золото для жизни тела и процветания клана, и энергию для жизни духа.
– Знаю я это. Смерть, страх – вот чем питается твой зверь. Но ты уверен, что это ему необходимо? Что именно это его пища?
– Поясни.
– Я видела, – она понизила голос, – видела собственными глазами, можешь проверить меня своим хваленым чутьем на ложь, как печать сосет из тела йока жизнь. Тебе не кажется это странным? Может быть, оракулы лишь для этого и затворяют духа, чтобы пить из него и через него.
