Анна Кладова
Дух Зверя. Книга первая. Путь Змея
Этот был странным. Полурукий одинец, с огромными рыбьими глазами навыкат и к тому же немой, как та рыба, он пристал к торговому обозу где-то на одном из многочисленных перекрестков старого тракта. Ох, до чего же не любил Каменский сотник37 этот злополучный тракт. Сколько раз он водил купцов из Порожка в Камень, столько неприятностей выпадало на его убеленную сединами голову. Вот и ныне легкое, по сути, дело осложнял этот непонятно откуда взявшийся немой калека. И надо же было ему объявиться именно в тот момент, когда до Камня оставался всего день пути, и Василь уже было начал радоваться удачному походу.
Тусклые рыбьи глаза выжидающе смотрели на сотника, и от этого взгляда у старого вояки по спине тянуло холодом, как у сопливого кмета-первогодки при виде сильного врага. Василь молчал, хмуря седые брови, и думал. Слишком опасное дело предлагал ему йок, и сотник не склонен был верить всему, что тот нацарапал на куске бересты. Лишь одно смущало Василя и заставляло его колебаться – лицо рыбоглазого. Печаль, боль, решительность… Этот не был истуканом, что бродят по дорогам в поисках поживы, окаменевшие в своем бесчувствии, с масками вместо живых человеческих лиц, и самое неприятное для смотрящего на них, это осознание того, что эти жуткие пугала тоже когда-то умели смеяться. А рыбоглазый был живой, пусть частично, но даже такое Василь видел впервые.
– Значит, ты утверждаешь, что она никого не тронет?
Йок раздраженно помотал головой, и, выхватив бересту из рук сотника, принялся что-то писать левой рукой. Лист соскальзывал с заледеневшего обноса38, правая культя, прижимающая бересту, с трудом слушалась своего хозяина, отчего буквы выходили неловкие и кривые. Василь наблюдал за рыбоглазым, про себя удивляясь, как у того на морозе без перчаток не мерзнут руки… рука. В трактире за спиной было тихо – люди разбежались от греха подальше. А снег все сыпал и сыпал, заслоняя солнце мутной пеленой. Йок протянул сотнику лист.
– Не убьет?! Что это значит? Только покалечит?
Рыбоглазый пожал плечами, с тоской глядя мимо Василя в холодное серое небо.
– С другой стороны, награда, конечно, велика, – пробормотал сотник, – это вам не хухры-мухры, Змея повязать… то есть, Змею. Сам князь, поди, прискачет, – он исподлобья глянул на йока, но тот, казалось, не слышал его слов.
– А ты, значит, ничего не хочешь за свою подсказку? Если по чести рассуждать, то странно это. Йок не желает денег, не хочет доли… Это она тебя так покалечила?
Нелюдь вдруг озлился, свирепо глянув на старого воина. “Не твое собачье дело!” – ясно читалось на его некрасивом худом лице. Сотник хмыкнул.
– Мы, конечно, не Ловчие, но попробуем, раз уж это возможно… если ты, разумеется, не соврал мне.
Йок вдруг выпучил глаза и, схватив Василя за рукав тулупа, с неожиданной силой поволок его за собой в избу. Там, скрывшись за косяком, он указал пальцем на одинокую пешую фигуру в конце улицы, заставленной обозами. Это была девушка в плохонькой стеганой телогрейке и белом вязаном платке, из-под которого виднелась долгая, до пояса коса. При ней была заплечная сумка и длинный, обмотанный тряпкой предмет, что висел за правым плечом, удерживаемый толстым кожаным ремнем. Она подошла к караульным, что грелись у костра в кругу груженых товаром телег, улыбнулась, спросила о чем-то. Парни, скучавшие на своем посту, приосанились, заговорили с ласковой усмешкой.
– И это что ли, значит, и есть твоя Змея?
Василь повернулся было к нелюдю, но тот куда-то пропал, причем, видимо, навсегда. Сотник нахмурился. Самая обычная девка, он бы даже сказал, девчушка. У него самого в Камне дочка такая же. А это! Великий Дух?! Мелкая, смазливая, носик вздернутый да красный от мороза. Вся странность, что одна пришла.
– Ох, не дело это, такое дитятко воевать! – пробормотал Василь в седые усы. – Вон парни перед ней как петушатся – хорохорятся. Что они скажут, когда приказ дам хватать да вязать эту девчонку? Подумают, совсем ум к старости растерял, служивый. И правы ведь будут. Наврал йок… хотя, зачем ему врать-то? Ох, нехорошо!
Он подошел к балагурам, что уже принялись угощать гостью похлебкой.
– Собирайтесь, молодцы, выступаем. До заката еще дома будем.
Кметы заулыбались, предчувствуя радостную встречу. Василь же глядел лишь на девушку, что молчала, опустив взгляд в миску.
– А ты, девонька, кто будешь?
– Да так, господин сотник, странница, знахарка, людей от хворей разных спасаю. Дозволишь ли идти следом?
– Знахарка, значит. Ну что ж, иди, коли без злого умысла.
Василь так и не увидел ее глаз, сощуренных якобы от снега.
Весь остаток пути она шла позади обоза, лишь изредка подсаживаясь на крайнюю телегу, чтобы дать отдых уставшим ногам. А еще старый вояка приметил, как подъехал к ней один малый, из купцов – такар, а, может, цжеул – узкоглазый, с черными, как две извивающиеся гадюки, и такими же длинными усами, и о чем-то беседовал со странницей. Видимо, разговор вышел не в его пользу, так как он в сердцах сплюнул, ругнувшись на своем наречии, резко развернул коня и пустил его в голову колонны.
Солнце уже коснулось лысых вершин деревьев за их спинами, когда впереди за холмом показались стены кремля, со всех сторон облепленные избами предместья, курившимися на морозе дымом печных труб. А еще дальше, сливаясь на горизонте с тяжелым, что свинец, ночным небом, виднелось море, гладкое и серое, как закаленная сталь клинка.
– Поздорову, старик! – весело загудел молодой голос справа. Василь обернулся. Кметы, спешившись, похлопывали кряжистую ногу старого дуба, что стоял на склоне холма, особняком от других деревьев. Древний, как сама земля, дед, баюкавший в колыбели Камень-град, видел его зарождение, стражем стоял под белыми стенами, жрецом благословлял славных детей своих. Сказывали, что в древности здесь было место силы, куда люди приходили поговорить с духами.
Сотник придержал коня, глянул на искореженного временем старика. “Ох, нехорошо! Прости, батюшка дуб, не кори?” Еще загодя он послал гонца в город, чтобы тот оповестил Ловчих и указал место для засады. Знал, что не смогут его кметы пойти против совести и поднять руку на человека, с кем обедали у костра, тем более на девушку. Обоз тронулся, а странница так и осталась стоять, прижавшись к шершавому боку старого дуба. Остался и Василь. Хмурый, как гора в пасмурный день, он возвышался на конской спине, огромный и сильный мужчина против маленькой тощей девки, что ему в дочери годилась. А на душе было так погано, что словами не описать. И тут девушка заговорила.
– Что ж я такого тебе сделала, сотник?
Голос звенел, запутавшись в морозных струнах тишины.
– Никого не трогала, зла никому не чинила. Неужели ты трус? Боишься призрака, байки, которой пять сотен лет? Неужто и князь боится? А мне что делать? Я ведь тоже жить хочу, слышишь, сотник! А ты пойми, ведь мне запрещают жить. Как тебе такое? Представь себе, кто-то берет и отнимает такое право, право на существование. А я ведь ни в чем не виновата! Ни пред тобой, ни пред другими людьми, ни пред этими упырями, чье имя йоки. Оставил бы ты меня, как есть. Или награда за мою голову покоя не дает?
Василь молчал, крепко сжав губы. Из леса за спиной послышались голоса и хруст ломаемых веток. Девушка не тронулась с места, но голос затвердел, обратившись в металл, в серебристую холодную сталь.
– Отзови Стаю, сотник, не бери грех на душу. Вдруг убью кого ненароком! Все скажут, что я демон, бездушный убийца, и никто не вспомнит, что они первыми напали на меня.
Василь в первый раз за весь разговор глянул на девушку и вздрогнул. Два янтарных в карих прожилках ока, словно два солнца на осунувшемся сером лице, приковали внимание сотника. Эти глаза ждали, и продолговатый змеиный зрачок трепетал, сужаясь и расширяясь. И было в этом взгляде столько усталости, что редко сыщешь среди старцев, убеленных столетними сединами, и столько безысходности, сколько не бывает в глазах подбитой косули.
А потом был бой. Ловчие выскочили из леса, молча скаля зубы, обступили Змею со всех сторон. Она даже бровью не повела, лишь бросила на землю поклажу с плеч, да заткнула варежки за пояс. Кто-то кинулся первым и откатился в сторону с переломанными руками, воя, как побитая шавка. Кто-то рухнул, обездвиженный, немо разевая рот, чтобы глотнуть воздуха. Их было много, десятка три, а спустя пять минут осталось восемь. Со стороны города показался всадник. Шел быстро, темный плащ стелился по ветру за его спиной, вязаная маска скрывал лицо от ветра. Зашипела, разрезая воздух, серебряная петля, собранная из тонких звеньев. Змея уклонилась раз, другой, пятый, но кто-то из оставшихся на ногах, извернулся и ткнул ее ножом в бедро. Девушка оступилась, вскидывая руку, цепь проворно обвилась вкруг тонкого запястья. Всадник, сдерживая пятками пляшущего в испуге коня, затянул петлю, накинул еще одну, неволя извивающееся тело. Сквозь конский храп, визг и топот, прорвался крик:
– Оглушай! Бесовские дети! Тресни ей по голове, дубина!
Кто-то приложил девушке кулаком по темени, и Змея осела на землю, впрочем, не прекращая вырываться. Всадник подтянул к себе посиневшие от пут руки и воткнул в запястье пониже цепи тонкую длинную иглу, извлеченную из нагрудного кармана. Спустя минуту пленница уже не шевелилась, парализованная, лишь взгляд, подернутый пеленой дурмана, горел ненавистью. Всадник соскочил на землю и принялся вязать бесчувственное тело все той же серебристой цепью. Ловчие поднимали раненых сотоварищей и укладывали их в сани, что до поры прятали в лесу недалеко от дороги. Сотник, наблюдавший за дракой в стороне, спешился и подошел к незнакомцу, что укладывал свою добычу поперек седла. Тот снял маску и устало кивнул.
– Здравствуй, дядька Василь.
– Белян?!
Сотник удивленно глядел на исполосованное шрамами и покрытое нездоровой желтизной лицо и с трудом узнавал старшего Каменского воеводича39, которого он учил держать в руках меч, да править конем. После того, как девять лет тому назад с его сводным братом случилось, якобы по вине Беляна, несчастье, сотник ни разу не встречал своего воспитанника. Отец отправил сына на службу к князю, и уж неизвестно, кем стал молодой воин при Владимире, но домой он являлся редко, особенно после смерти мачехи.
Мужчина улыбался, но не было радости в той вымученной улыбке.
– Чем это ты ее? – сотник указал на Змею.
– Цепь из очень дорогого сплава. Серебро и металл, называемый “белая кровь”. Если заковать йока в такие браслеты, дух в его теле засыпает, и сын смерти становится обычным человеком… хотя бы по силе.
Слова падали, как камни в воду, тяжелые и равнодушные. “Сгорел, малый, – понял Василь, глядя в потухшие глаза собеседника, – совсем сгорел, ничего не осталось, одни уголья!”
– Думал, цепи хватит… Змей оказался сильнее, чем я предполагал… Игла. На конце иглы настой на основе полыни, собранной в определенное время в нужном месте. Для человека совершенно безвреден. Для йока в больших дозах – смерть. У них сворачивается кровь. В малых дозах – парализует, лишает сознания, дурманит. Каждому из ублюдков свое… наказание.
Василь откашлялся, поднял с земли сброшенную Змеей поклажу.
– Трофеи, – нервно хмыкнув, произнес сотник, косо глядя на Беляна, и отвернул край полотна, затянутого ремнями. Изумруд навершия, окутанный серебряной паутиной змеиных тел, был размером с детский кулак. Василь восхищенно поцокал языком, рассматривая диковинный меч, и убрал его обратно в ножны. Воеводич удостоил оружие лишь одним равнодушным взглядом, легко вскакивая в седло. Сотник удрученно покачал головой на такое пренебрежение к великолепному клинку, но вслух произнес лишь:
– Ну что ж, поехали. Воевода, поди, заждался.
Белян криво усмехнулся. Из-за шрамов, стянувших кожу на лице, усмешка вышла особо неприятная.
***
Рыба выбрался из укрытия и, прислонившись к могучему дубу-великану, глядел вслед удаляющимся всадникам, один из которых увозил Змею, перекинутую через седло, как мешок с песком. Рыбе хотелось плакать, но он не умел, и боль, что клещами сдавливала сердце при каждом его ударе, не находила выхода. Несчастный калека страдал молча. Зная, что поступил правильно, все равно страдал так, будто совершил самое худшее деяние в своей жизни. Как он мучился, когда наблюдал за дракой, как сожалел о своем предательстве, как велико было искушение выскочить и вспороть брюхо этим блохастым псам, когда она жалела их жизни! Теперь он больше никогда не увидит ее, не сможет коснуться ее руки, прильнуть губами к маленькой твердой ладони. Никогда! Жертва во имя любви – именно этого хотела от него Великая Ара-Земля, когда явилась ему лесной ведьмой. Что ж, теперь он понял, что есть любовь. Но почему так больно?! Жжет, плавится печать, рвет тело колдовским огнем! И никакой надежды! Но Рыба поступил правильно! Он спас ее от того, кто был уже близко, кто шел следом за своей рабой, но не успел вовремя на подмогу. Ненадолго, но все же спас.
Лис соскочил со взмыленного коня, чьи бока ходили ходуном и дымились горячим паром, быстро подошел к йоку и со всей силы ударил его кулаком в лицо. Кровь из разбитого носа залила горло, рот. Рыба молча утерся.
– Что это все значит?
Голос дрожал от плохо скрываемого гнева.
– Я тебя спрашиваю, что это все значит, ублюдок?!
Рыба, избегая взгляда своего противника, с горечью смотрел в быстро темнеющее небо за его спиной. Сопротивление бесполезно и никакой надежды. Из рук тирана вырвали любимую игрушку. Лис умеет мстить.
– Ты хоть понимаешь, тупица, на что обрек ее?!
Я знаю, на что обрек бы ее ты, останься она сейчас при тебе.
Ярость клокотала, сбираясь густым облаком вокруг поджарого Лисьего тела, и ее огонь обжигал и без того изувеченную сущность Младшего. Да, Рыба навсегда останется Учеником, слабым и искалеченным. Слава Творцу, что это “навсегда” продлится недолго. Жаль только, что он так и не выучился говорить.
– Зачем?! Ну, зачем, паскуда, ты это сделал?
Рыба прислонился спиной к дереву и обхватил голову руками, зажмурив глаза и шевеля губами. Спустя пару мгновений он поднял лицо и очень медленно произнес, слегка коверкая слова:
– Я отвечу… тебе… мерзкое отродье! Ты… сделал ее… чудовищем, потому что сам… чудовище! Она… почти сгорела… рядом с тобой… Ей всюду… будет лучше… без тебя… Чужой. Это мой выбор… и он верен!
Глаза Лиса превратились в две узкие злые щелки.
Никакой надежды!
Рыба понял. Увидел, что будет дальше. И печально улыбнулся. Ему совсем не было страшно.
Теперь я свободен!
Вздрогнула земля, потухли на небе тысячи звезд, и растворилась в их свете могучая сила, вышедшая из воды и названная Дельфином.
Так умирают духи.
Лис некоторое время стоял над кучей тряпья, в которое раньше кутался Рыба. Нелюдь пошевелил ногой тулуп, и из рукавов потекла песчаная струйка – все, что осталось от оболочки. “Значит, так это выглядит,” – подумал Лис и уселся прямо на снег, скрестив ноги и спрятав лицо в ладони. Песок и дурнота от пресыщения силой. Когда убиваешь духа “по-настоящему”. Лис внимательно поглядел на свои руки. Ногти, линии судьбы, тонкие вены на запястьях – все светилось неярким красноватым светом. Он подумал, как, должно быть, забавно выглядит его лицо, и усмехнулся.
Потом его некоторое время рвало.
А ведь он не собирался убивать этого недоумка, мрак забери его душу! Даже в мыслях не было, но не сдержался…
Куркат ткнулся мордой в хозяйское плечо. Лис взобрался в седло и поскакал прочь от города.
***
Сначала не было ничего. Лишь тьма, холод и неистовый грохот сердца, что разрывал тишину подобно лавине каменных глыб, летящих с горы. Потом из черноты вынырнули два алых злых светляка – глаза! Тот, кому они принадлежали, жмурился и шипел, изредка пыхая синим пламенем через зазубренную щель в пространстве. И рос, рос покуда не занял всю вселенную влажной густой массой.
– Разъять суставы и наново сложить, добавив пыли, – сладко пропел мяукающий голос, – ну согласись, прекрасная картина, шедевр!
Она задрожала.
Страшное нечто внимательно смотрело на нее сверху, прищурив один глаз. Пламенеющее око закрывало собою все пространство “над”, дрожало и пульсировало, выгибаясь, словно стеклянная линза. И отражало в себе живой, обтянутый бурой змеиной кожей человеческий скелет с выпученными от ужаса желтыми глазами. Но внезапно оно исчезло. Яростный вой разорвал тонкие барабанные перепонки и вломился в пустое тело вместе с невыносимой болью.
Она закричала.
Непрочный барьер снесло удушливой горячей волной, и вслед за ней хлынули образы, мысли, голоса. “Умер! Ушел! Исчез! Убит! Кто? Дух! Кем? Не важно! Не важно! Не важно! Теперь все иначе. Убийца! Кто? Чужой! Изгой! Зачем? Проклятье! Горе! Плохо! Плохо! Плохо…” – шепот тысяч невидимых существ проникал в ее сознание, перемежаясь с неумолкающим грохотом сердца. Боль раздирала на части воспаленный мозг, выворачивала наизнанку тело, не хотела отпускать свою жертву, истязала, не давая забытья, потому что не было забытья в этом мире.
Она стонала и металась, натыкаясь на упругие стены, незримые в темноте. Слепота затянула ее взор тугой плотной повязкой. Но даже она не спасала от жутких видений, что мельтешили перед глазами, словно мошкара, слетевшаяся на свет, вспыхивали и гасли, сменяя друг друга без видимой логики и последовательности, да так быстро, что невозможно было запомнить их смысл, лишь горький пепел неведомой сути оседал на потрескавшихся губах вкусом полыни… запахом полыни… кровью полыни!
Ее долго, до сухих спазмов в опустевшем желудке, рвало.
Этот запах сводил с ума. Будто ядовитый туман, он заполнил каждую пору ее тела, проник в кровь и отравил сукровицу40. И некуда было укрыться от этого всепроникающего дурмана. Слепота спала, и она поняла, что лежит на полу каменной клетки, обутая в тяжелые браслеты из серебристого металла, и ошейник холодит оголенную кожу. Но все это не имело значения. Плен, кандалы, тянущий сырой холод, от которого не спасала даже свежая солома, раскиданная поверх покрытого нечистотами пола, непривычно тяжелое тело. Ничего! Лишь бы он источился, этот жуткий дурманящий дух, улетучился через маленькое, забранное решеткой отверстие высоко под потолком и прекратил мучить ее!
Боль потихоньку отпускала… или притуплялась, понять было невозможно. Озноб сотрясал тело, и нечем было согреться. Она, обхватив колени руками, забилась в самый темный угол, где удобнее было наблюдать за странным существом с алыми глазами. Оно стало меньше и более не предпринимало попыток заговаривать, но его внимательный злой взгляд следил за каждым ее движением, выжидал момент, а в сотканном из черноты теле иногда появлялась жуткая зазубренная щель. Существо смеялось беззвучно.
Ей захотелось есть, и кто-то принес еду и кувшин с водой. С новой силой ударил в нос запах полыни. Она впала в бешенство. Черепки разлетелись по всей темнице, а вместе с ними и жгучий ядовитый дух. Яростно визжа, она кидалась на стены, царапая когтями склизкий камень, ломилась в запертую дверь, да так, что дубовый засов звенел, как натянутая сутуга, и петли надсадно вздыхали, вытягиваемые из косяка. Существо с интересом наблюдало из своего угла и посмеивалось, пуская черные струйки дыма.
Действительно глупо. Гнев мгновенно угас, сменившись безразличием. Она не знала, сколько часов, дней, месяцев длилось ее заточение. Время перестало существовать, Солнце и Луну поглотил мрак, лишь холод и голод напоминали ей, что она еще существует в этом мире. Еда пахла полынью, вода была отравлена. Она стала ловить крыс, есть их мясо, пить их кровь, но и они, нажравшись хлеба, выброшенного ею, пропитались полынным духом. В конце концов, она перестала есть и пить вообще. После этого пришло ощущение, что кровь высыхает в жилах, а то, что осталось, превращается в зеленоватый туман, настоянный на вареве из дурман-травы. Существо в углу продолжало глазеть на нее, но и это сделалось неважным. Все, что существовало вне ее, перестало иметь значение.
Видения! Теперь они казались реальнее, чем оковы, связавшие ее тело и дух. Яркие, живые, объемные они разъедали разум и приносили лишь боль – тугую, тяжелую и мучительно долгую.
Белый оскал полумесяца сквозь дрожащую толщу воды. Серая воронка в гуще седых облаков выплевывает объятый черным огнем ком, и тут же исчезает. С невероятной скоростью ком летит к земле и разбивается о прибрежные скалы. Она перестает быть водой и выходит на берег, вдыхая воздух в такт шепоту могучих волн. Изломанное о камни белое тело сочится черной кровью, и нет в нем сил перекинуться и стать тонким и прозрачным, чужой мир тяготит, иная земля тянет, не позволяет избавиться от бренной оболочки. Она внимательно слушает Чужого и улавливает звук силы, невероятной и в то же время никчемной здесь. Она касается его и чувствует тысячу смертей, дающих жизнь и великое могущество этому иноземцу, и еще она ощущает столб – сильное мужское начало. Он и она – два плода, упавшие с одного дерева Праматери. Вот только его семя проросло в другом чертоге. Она смотрит на него и видит, сколь красив Чужой, вытканный из мрака и пустоты. Бурлит вода в ее чаше – пробуждается женская суть. Замыкает она его раны, дает ему новое тело, ибо в этом мире невозможно Чужому иначе, и любит его. Он же вынимает ее сердце и съедает, смеясь и запивая рассудком. А из белых, словно луны, глаз текут черные слезы Проклятого.
Она плачет. Невыносимо предательство и невозможно прощение.
Дети смеялись, бегая вдоль кромки воды. Море улыбалось, украшая молодые тела алмазной россыпью брызг. Солнце растворялось в белых, словно снег волосах и те светились, подобно нимбам ангелов. Вдалеке показалось темное облако. Это шли братья и сестры, сверкая безумными глазами. Они хватали детей и отрывали им головы, как куклам, а потом жрали мертвую плоть, чавкая и рыча, будто шакалы над падалью. Она опоздала, чтобы спасти свое племя, но она успела, чтобы карать.
Она стонет. Глухая боль тянет внизу живота, и кажется, что отходят воды, выпуская на свет мертвого младенца.
Большие голубые глаза на обрамленном белыми волосами лице смотрят с ужасом и ненавистью. Сложно поверить, что эти глаза принадлежат семилетнему мальчику. Слишком много в них понимания. Она перешагивает через труп женщины, распластавшейся на ступенях крыльца. Мальчик отступает вглубь галереи, кольцом охватывающей каменный дом. Он один еще жив в этом царстве безумия и смерти. Она знает, что меч сейчас не нужен, много чести для выродка, хватит ножа. Шарит у пояса, но ножны пусты. Ребенок резко поворачивается и бежит прочь, стуча босыми пятками по деревянному настилу. Нельзя упускать ублюдка! Ладонь, широкая, мужская, одетая в добротную кожаную перчатку – ее ладонь – касается плоской груди, выискивая заветный чехол, и серебряное жало летит вслед мальчику. Мягкая, незащищенная плоть поддается легко, и клинок входит под левую лопатку по самую рукоять. Меткий удар! Мальчик падает навзничь, не издав ни звука. Длинные белые кудри становятся золотыми, ловя яркие всполохи огня, охватившего дом. Она наклоняется над ребенком и с негодованием наблюдает, как остекленевшие глаза наполняются чернотой – дух входит в новое тело. Все равно не выживет, уродец! Стропила, державшие матицу 41 , прогорают, и крыша с грохотом рушится, взметая столб искр в темное небо у нее за спиной. И тысячи чаек, живущих среди прибрежных скал, взрезают тишину ночи надсадным плачущим криком.
Она закрывает уши, но невозможно скрыться от звука, от взгляда, от боли. И снова летит в спину странного ребенка кинжал, брошенный твердой рукой. Ее рукой. И снова кричат дети на побережье, раздираемые безумной стаей. Ее дети. И снова скалит окровавленные зубы Чужой, пожирая ее сердце. Прекрасный, как бог в одеянии белоснежных крыльев, и ужасный как смерть, с черными глазами-колодцами, мертвыми, холодными, до боли знакомыми…
– Эй, детка!
Голос слишком реален и узнаваем. Откуда он здесь, в моем кошмаре?
– Эй, Змея! Твою мать, ты что, оглохла, мрак тебя задери? Или сдохла там? Хельга!
Громкий шепот исходил откуда-то сверху. Она разлепила сухие, забитые песком, веки и подняла голову. Решетка была высоко под потолком, поэтому она не смогла рассмотреть говорившего, но по манере ругаться вмиг узнала нежданного посетителя. Узнала и засмеялась хриплым надсадным смехом. Он впервые назвал ее по-имени, на свой манер, но все же…
– Ну, здравствуй, смертушка! Живой еще?
Из пересохшего горла слова выходили с таким звуком, будто сталь прикладывали к точильному колесу. Сверху послышалась возня, и на каменный пол с влажным шлепком упал кожаный бурдюк.
– Крысы – не самая вкусная пища, правда?
Лис издевался. Не по нраву ему пришелся ее безумный хохот. А еще он знал, каково это. Это она поняла по отвращению, сквозившему в его тоне. Видимо, нелюдю не раз приходилось пробовать на зуб хвостатых сокамерников.
– Там вода. Чистая. Пей, гадюка неблагодарная, скоро вытащу тебя из этой помойки.
И исчез. Она свинтила пробку, и жизнь хрустальным потоком оросила заржавевшую гортань.
Спасибо, конечно, но… чтоб ты сдох, упырь проклятый!
Застарелая ненависть с новой, невиданной доселе силой, вгрызлась в ее ослабевший разум, заставляя уставшее сердце с огромной скоростью гнать жалкие остатки крови по иссохшим руслам сосудов. Чудовище, сидевшее в углу, оживленно подалось вперед и, беззвучно открывая и закрывая дымящуюся пасть, жадно ловило каждую ее мысль, каждую эмоцию. От ярости она чуть было не выплеснула воду из бурдюка, но вовремя остановилась, сникла и заплакала злыми слезами, страдая от бессилия. В это мгновение она была противна самой себе, как никогда ранее. Слабое, беспомощное, запаршивевшее страшилище в кандалах! Творец всемогущий, какое убожество! И зачем она не поверила тому усатому цжеулу, что предупреждал ее об опасности. Кем возомнила себя, жалкое создание? Могучим воином, Великим духом?
Интересно, а кто меня сдал?
Мысль внезапно охладила ее разгоряченное сознание. Она успокоилась и впервые за долгое время плена задумалась о том, почему она, собственно, здесь оказалась.
***
Цжеул говорил с сильным акцентом, тщательно проговаривая чуждые для него звуки.
– Тебе беда идет. Близко она. Уходи.
Олга недоверчиво глядела в раскосые глаза купца, такие узкие, что невозможно было рассмотреть их цвет.
– Отчего же?
– От Стаи. От мечей, от цепей…
Змея невесело рассмеялась.
– Да кто я, по-твоему, такая, чтоб за мной Стаю посылать?
Черные аспиды-усы, покрытые инеем над верхней губой, вздрогнули, будто живые. Цжеул нервно дернул поводья, склонился к самой луке и быстро зашептал, путаясь в глаголах.
– Я плохо говорить на твой язык! Они не чуять. Те, кто в Стае. Они нюхать, но не понимать, кто есть ты. Люди не могут знать. Люди знают только мертвых душ… дух… йок. А я видеть всех нелюдь. Я… хороший глаз… видящий. Я, как белый птица… над морем… плакать.
– Чайка?
– Да! Я вижу, что есть в тебе… ты такое. Но это все, что могу. Я… Чайка. Но крови их есть мало во мне. Я знаю, кто дух и кто женщина сразу. Только Змей. Я зрячий, и только.
Цжеул вылупил зенки и Олга поняла, что скрывал прищуром хитрый купец. Пронзительно-голубые, будто январское небо, и прозрачные, как капля родниковой воды, глаза смотрелись неуместно на плоском загорелом лице. Где-то она уже видела нечто подобное. Миг, и припорошенные снегом длинные ресницы вновь скрыли чудесные очи, что могли видеть суть нелюдя.
– Плохой… мертвый йок говорил с… головой охраны. Я в едальне быть, когда они говорил. Они думали, я не понимаю, а я уже знать сейчас, что они хотят хватать нелюдь. Я глядеть. В караван только ты светить, но солнцем. Ты другой нелюдь… дух. Мертвые светить золотом. Холодный луч. А ты тепло. Хорошо! Уходи. Стая злые. Они победить. Солнце нельзя мешать с кровью.
Олга некоторое время молчала, разглядывая напряженное лицо цжеула. Нелюди, оракулы, Белые Чайки, Нюхачи, вот теперь еще и Зрячие! Кого только нет! Черт бы вас всех побрал, выродки проклятые!
– Спасибо, но ни к чему мне прятаться, да и некуда. Нападут – отобьюсь. Не отобьюсь, сдохну – все лучше, чем постоянно бежать.
– Но нельзя мешать солнце…
– Можно, купец. Мне все можно!
Цжеул ничего не ответил, лишь плюнул в сердцах на землю, да ударил пятками своего коня, правя к голове обоза.
***
Мне можно все!
Давно иссохшие губы растянулись в ухмылке, рвущей тонкую кожу, и кровь выступила из трещин. Она слизнула соленые капли и сделала очередной глоток из спасительного бурдюка.
Все!
Черное существо в углу зашипело, зло прищурив алые зенки.
– Умолкни, тварь!
Чужим показался ей свой собственный голос. Не было в нем ни страха, ни гнева, ни боли – ничего, лишь усталость. Вдруг стало смешно от того, что она представила себя со стороны. Иссохшая Мара с бурдюком в обнимку. Ну, как есть: подзаборный забулдыга, подперев стенку трактира, похмеляется, чем бог послал.
Бог!
Вновь стоял перед ней старик – сарриб, неизвестным ветром занесенный в чуждый ему край.
Вечный шааб, как бог!
Кто же ты, Учитель? Лис, Проклятый, Чужой – много имен у тебя, но где истинное? И кто тот, что продал меня сотнику? Почему сам не вышел сразиться? Эх, Учитель, была тебе вера, пока не соврал единожды, чтоб удержать меня рядом. Теперь же… все возможно. Твоя безумная голова могла родить план, подобный этому. Но зачем? Урок? Нет иной причины, кроме твоего жестокого сумасшествия. Или месть? Но не мне ли нужно мстить тебе за все: за муки, за унижение, за ложь… за семью!
Она даже не заплакала. В этом месте больше не было боли. Нечему было болеть, все выгорело дотла. Так и не понятыми остались слова Ары-Земли, просившей ее не изводить себя переживаниями за людей, что становились между Лисом и его… игрушкой ли? Она давно перестала понимать свою роль в странной игре нелюдя. И чем дольше длился спектакль, тем безумнее казался Рыжий.
Кто же ты, нелюдь?
– Я знаю.
Она вздрогнула от неожиданности. Голос был противный, писклявый и неприятно отдавал в висках. Два алых ока пристально глядели из темноты дальнего угла. Она усмехнулась.
– Что ты можешь знать, тварь?
Существо фыркнуло, наполнив камеру облачком черного дыма.
– Я знаю все.
Оно вдруг стало прозрачным, лишь глаза горели в дрожащем мареве, принявшем очертание человеческого тела.
– Ты кто?
– Я – это ты. А так как я есть ты, то и ты знаешь, что знаю я, и, следовательно, знаешь все.
– Что за чушь!
Существо пожало призрачными плечами, мол, не нравится, не слушай.
– Ты было черным, стало белым… с чего это ты решило со мной поговорить?
– Ты глупая. Ты видела правду, но не можешь ее понять. У тебя лишь голый разум и дурная эмоция. Не слышишь меня. Очень глупая! А так как ты – это я, то я тоже должна быть глупой, но это не так. А то черное было не я. То есть я, так как оно было ты, а ты – это я, и, следовательно, я – это и оно тоже.
