Анна Кладова
Дух Зверя. Книга первая. Путь Змея
Глава восьмая. Моровая вестница
Все-таки Лис был мерзкой и жадной сволочью!
Целый день он молчал, не перебросившись и словом с Ученицей. Половину пути пришлось тащиться через редколесье, поросшее мелким кустарником, который сделал тропу непроходимой для пешего и проблемной для конного путника. Нелюдь молча тянул поводья, уводя Курката прочь от проторенных стежек и мало-мальски пригодных для движения троп. Олга взмахами топорика прокладывала путь, язвительно рассуждая, что если уж кто догонит, то сбежать им вряд ли удастся, и что нечего даже и пытаться строить из себя мудрого тактика, ибо получается это у высокочтимого Учителя отвратительно. И вообще, куда полезнее оторвать свой тощий зад от седла и самому торить себе дорогу, раз уж ума не хватило найти более пригодный для движения путь. Рыжий молча брал из рук злой как тысяча чертей Олги топор и подменял ее, не говоря ни слова. К вечеру они вышли к речушке, русло которой служило границей между редколесьем и полем. Лис пустил коня вдоль низкого, поросшего камышом берега, Змея пошла следом. Олга не жаловала лошадей, а вздорного Курката вообще на дух не переносила, поэтому даже не пыталась выгнать нелюдя из седла, или пристроиться позади Учителя на лошадином крупе. Впрочем, Лис и не предлагал, что еще больше злило Ученицу.
Вечером, ужиная в темноте – нелюдь запретил раскладывать костер – Олга все-таки выяснила причину неразговорчивости Учителя. И причина эта заключалась как раз в том, что Лис был мерзкой и жадной сволочью.
– На этом обгорелом ублюдке была моя рубашка…
От неожиданности Змея поперхнулась квасом и удивленно поглядела на нелюдя.
– Что?
– Я говорю, – голос у Лиса был тихий и злой-презлой, ему явно с трудом удавалось держать себя в руках, – что ты, стерва, обрядила этого говнюка в мою лучшую шелковую рубаху!
Змея злорадно оскалила зубы.
– Этот говнюк, в отличие от некоторых, хотя бы поблагодарил за свое спасение… и не пробовал сожрать меня.
– Я извинился. Что, уже забыла? Или тебе и этого мало!
Он встал.
– Да мне плевать на твои извинения! – Змея встала напротив, скрестив на груди руки. – Что в них толку, когда ты ничего не хочешь мне объяснить. Таскаешь за собой, будто я кукла, которую можно бросить под кустом, а после приехать и подобрать, благо, другим она точно не понадобится…
– Не забывай, кому перечишь, девка! – глаза нелюдя сузились. – Я буду говорить тебе то, что считаю нужным, и тогда, когда считаю нужным, ни раньше, ни позже. И это для твоего же блага…
– Ха, так я тебе и поверила…
– Молчать! Мне плевать, веришь ты моим словам, или нет. А теперь заруби на своем любопытном носике, милая, никакая смертная тварь не смеет касаться моих вещей и, тем более, носить мою одежду. Это было первое и, пожалуй, последнее предупреждение.
– Уже жалею, что не выбросила твое шмотье, жадный ублюдок, – усмехнулась Змея…
А потом, после еще нескольких взаимных оскорблений, была драка, одна из тех повседневных потасовок, коими обычно заканчивались подобные ссоры. Своеобразная разминка, во время которой они изливали друг на друга всю накопившуюся за день злость и раздражение, а после, удовлетворенные, расползались по разным углам зализывать раны. Олге не нравился такой порядок вещей, но нелюдь, видимо, не умел мирно сосуществовать с окружающими людьми, а Змея не была склонна проявлять ангельское терпение и любовь к ближнему своему. Попытки же расстаться с Лисом всегда кончались плачевно, причем вины нелюдя здесь, в общем-то, не было. Похоже, он смирился с тем, что рано или поздно Змея попытается выскользнуть из его цепких когтей, именно поэтому и отвез ее в степь, где Олга не смогла бы выжить самостоятельно, надеясь таким образом утвердить свое положение наставника.
***
Два года Учитель и Ученица, покинув безжизненный остров, скитались по степным просторам, избегая встреч с крупными торговыми обозами. Лис называл это "временным уединением” и с удовольствием предоставлял кочевникам свои услуги по отлову сбежавших рабов и злостных нарушителей местных законов, не взимая с них золота. Узкоглазые жители степного океана, столь же естественные в своей среде, как и река в русле, считали нелюдя своеобразным явлением Матери-природы, и относились к нему с опаской и уважением. Для них он был лишь духом – не злым, не добрым, как не бывает злым или добрым ветер, приносящий долгожданный дождь или вздымающий безжалостные самумы. И это уважение к Лису, занимавшее в их сердцах место страха – ибо бессмысленно страшиться ветра – непомерно злило Змею: ее эти круглолицые люди с темной от солнца кожей почему-то боялись не на шутку. Вернее было сказать, боялись ее шаманы да ведуньи, всегда выходившие навстречу грозным гостям вместе с главою становища. А мнение своих мудрецов степняки ценили. Олга хорошо помнила слепое лицо седой старухи, кинувшейся перед ней на колени в мольбе пощадить нерадивое племя, не творившее зла ее детям. Змея, еще не знавшая местного языка, растерялась. В том стане Лису пытались всучить племенного барана – лишь бы снискать милость его спутницы, предлагали Змее золото и коней. Рыжий тогда страшно злился, кричал, что глупо здравомыслящим людям слушать бредни полоумной старухи. Но Олга поступила разумнее, разыграв перед напуганными людьми роль, приняла в дар скромный наряд и головной убор, и, чтобы показать благосклонность, излечила больного лихорадкой ребенка. После этого случая были и другие, в результате чего Змея обзавелась смирным жеребцом, которого, спустя время, догнала шальная стрела, пущенная отчаянным разбойником в пылу погони. Лис сердился, хмурился, но молча терпел странное поведение степняков. Хотя, возможно, для него, знающего, как полагала Олга, какую-то тайну, эти странности были не столь уж неожиданными. Вскоре, чтоб излишне не тревожить людей присутствием Змеи, он начал просто ограничивать это присутствие на территории поселений. Этот замысел не слишком радовал Олгу – ей приходилось по нескольку суток проводить в степи в компании не в меру прожорливых волков да шакалов. Однажды, после особенно жесткой перепалки, она не стала дожидаться ненавистного йока, и, повернув коня, отправилась на север, в родные края. Несколько суток она не спала, снедаемая страхом перед дикими обитателями степи, особо настырными в ночное время. Первый же стан, где ей дали возможность переночевать, оказался разбойничьим вертепом. Потому не было ничего удивительного, когда утром она проснулась от того, что почувствовала угрозу, исходившую, как выяснилось мгновение спустя, от наконечников копий. Змея знала, чем кончится драка, и предпочла сдаться, но обмануть узкоглазых татей все же попыталась, заявив, что она является собственностью сына смерти. Разбойники, видимо, уже наслышанные о йоке, не стали ни убивать, ни глумиться над девушкой, лишь раздели ее до исподнего и привязали к дереву, после чего укатили в неизвестном направлении, прихватив все Олгины вещи и коня. Веревок хватило на пару секунд, но вот козья кровь, которой они предварительно вымазали пленницу, привлекла хищников.
Лис долго смеялся и язвил в сторону своей Ученицы после того, как день спустя нашел ее голой на иссохшем дереве, окруженном стаей волков. Вещи и коня Учитель вернул, грабителей, как он выразился, наказал. Олга почему-то подумала, что вряд ли Рыжий стал их убивать, скорее даже приплатил за непрошенную услугу, а то и сам все это устроил – с него станется.
Больше она сбежать не пыталась.
***
На второе утро после отъезда из Смолытки небо затянула непроглядная муть, укрывшая звезды и месяц, и на землю посыпалась мелкая колючая морось, та, что порой хуже дождя. Олга пинком разбудила спящего под деревом нелюдя, после чего оба, хмурые и молчаливые, продолжили свой путь на север. Лис перестал избегать открытых пространств и проторенных троп, так что вскоре они вышли на большак.
Несмотря на раннее время и плохую погоду, дорога была заполнена подводами, телегами и верховыми. Над обозом, подобно комариному звону над болотом, стоял гул человеческих голосов. Степенно переговаривались купцы, распевала песни веселая молодежь, вопили дети, визжали поросята, кричала на разные голоса птица, запертая в клетках. До Самури оставалось не больше пары верст.
Олга враз оживилась, разглядывая улыбающиеся лица. Хоть она и отвыкла, но всё же ей нравилось быть среди людей, пусть самых простых, но умеющих смеяться без злобы, мутузить друг друга без ненависти, любить и дарить пусть грубую, но ласку. Они были живые и теплые в отличие от Лиса, который, придерживая коня, недовольного скоплением народа, ехал вдоль обочины с таким лицом, будто его только что окунули головой в свежий навоз. Неудивительно, что рядом с нелюдем никакой толпы вскоре уже не наблюдалось, и честной люд на время притих, шепотом передавая весть о неприятном спутнике впередиидущим обозникам. Но вскоре, поняв, что дух смирный и резать никого не собирается, народ успокоился и гул поднялся втрое громче, нежели ранее.
Олга запрыгнула на телегу, где на куче мешков восседали две дородные мамаши, облепленные со всех сторон румянощекими молодицами, чьи головодцы были украшены таким количеством пестрых лент, что рябило в глазах. Девки веселились, перекидываясь с парнями, идущими поодаль, остротами да шутками, граничащими с непристойностью. Мамаши с довольными ухмылками ничего не замечали. Олга присоединилась к дружественной перепалке, моментально получив прозвище “степная красавица”, сцепилась с вихрастым балалаечником не на жизнь, а, как говаривал наставник Велеслав, на совесть. Парень одновременно умудрялся сыпать колкости и скалить зубы в многозначительной улыбке. Лис издали молча наблюдал за шутливой перебранкой, сверкая глазами из-под капюшона, и в какой-то момент саданул пятками по лошадиным бокам, пустив Курката с места в галоп, от чего последний, бешено выпучив буркала, помчался на весело гогочущих парней, раскидав честную компанию по ближайшим лужам. Нелюдь осадил коня у самой тележной обрешетки и, оглядев притихших девиц, поманил Олгу пальцем. Змея, недоверчиво щурясь, встала и, ловко балансируя среди мешков, приблизилась к Учителю, склонив голову чтобы лучше слышать.
– Ну и сучка же ты! – процедил сквозь зубы нелюдь.
Ответить возмущенная Ученица ничего не успела. Лис молниеносным движением схватил Олгу за загривок, перекинул ее через седло, звонко шлепнул по заду, чтобы не брыкалась, после чего хлестнул Курката поводьями и повел коня в сторону от большака, сопутствуемый проклятиями всполошившихся мужиков да пронзительным визгом напуганных девок. “Украл! Девку украл, жмырь треклятый!” – орали бабы, но и их громогласные крики вскоре растаяли в предрассветном тумане, поднявшемся из низин, как только кончился дождь. Змея вначале пробовала вырваться, но Лис крепко приложил ей кулаком по крестцу, после чего она решила не сопротивляться. Некоторое время они двигались молча. Олга без интереса разглядывала проплывающую под лошадиным брюхом траву. Куркат обиженно фыркал, наказанный Рыжим за попытку куснуть Змею за ногу. Лука седла неприятно давила в живот.
– Может, я сойду, а?
Лис, придерживая Ученицу за шиворот, усадил ее впереди себя, зажав в кольцо своих рук, так и не позволил спуститься Олге наземь.
Змее было неприятно такое близкое соседство с нелюдем. И, хоть в степи, спасаясь от волков, боявшихся подойти близко к Лису, да от пронзительного ночного холода, они спали, крепко обнявшись, то была необходимость. Но сейчас… Сейчас Лис был очень слаб несмотря на то, что прошлым утром высосал ее почти что до дна. Олга отчетливо чувствовала холод, источаемый телом нелюдя, слышала его хриплое дыхание у своего уха, видела лихорадочный блеск в глазах.
– Что это было? – нервно передернув плечами, наконец-то решилась спросить Змея. – Что за выверты перед толпой?
– Ты привлекла много лишнего внимания.
– Тебя что, ревность заела?
Лис помолчал, глядя в никуда, находящееся между конских ушей, после чего ответил уставшим голосом:
– Я не понимаю, о чем ты.
– Чего ты не понимаешь?!
– Я не знаю, что такое ревность.
Она удивленно притихла, глядя на капли воды на острых кончиках своих сапог. Конечно, что тут требовать от бесчувственного нелюдя. Откуда ему знать, что такое ревность. Она неведома ему так же, как и любовь. Или это все притворство? Олга в очередной раз поймала себя на мысли о том, что никак не может привыкнуть к нечеловеческой сущности Лиса, и ощущает его как обычного мужчину, слегка невменяемого, но ведь бывают люди хуже и свирепее всякого йока, причем без каких бы то ни было причин, просто потомру, что таким был их выбор. Хотя…
Хотя, что она вообще знала о йоках? Только то, что поведал Учитель, а рассказ его был, мягко говоря, предвзятый. Ни с кем, кроме Лиса, Олга не встречалась лицом к лицу, поэтому не могла с точностью судить, каково обычное поведение йоков, какие чувства позволены им печатью, а какие – выжжены дотла. Олга с трудом верила в полное омертвение человеческой души, и подозревала, что, так или иначе, некие индивидуальные черты сохранялись в каждом йоке даже после долгого воздействия печати, которую, между прочим, можно было сломать. Как в случае Учителя… Хм, Учитель…
Рыжий вообще был очень странным существом, казалось, не относящимся ни к одному лагерю. То, что он ненавидит всех своих сородичей, было понятно с самого начала. Презрение к людям он проявил сразу же, как тому представилась возможность. Он был чужим, а точнее извергнутым из обоих родов. И обида преданного всеми мальчика, как раньше думала Олга, являлась причиной ее рождения в качестве йока. Теперь же Ученицу снова мучили сомнения: а все ли так просто, как кажется?
Лис не хотел быть йоком. Он желал вернуть обратно чувства, память. Он жаждал быть человеком. Но зачем? Зачем становиться похожим на столь презираемых людишек? И это желание лишь усугубилось после того знаменательного дня, когда Змея защитила свое право на ритуал. Нелюдь очень изменился с того момента, и два года скитаний по степным просторам явно это показывали. Прошли приступы необоснованного гнева, хотя Лис и не стал менее гневливым; скорее, научился себя сдерживать. Его кожа перестала быть холодной, как у утопленника; живое, едва ощутимое тепло исходило от тела Рыжего. Иногда Учитель впадал в задумчивость, чем-то схожую с состоянием транса, настолько глубоко он погружался в свои мысли. А еще ему снились кошмары. Змея даже не могла себе представить, какие видения могут вызвать у холодного, как лезвие меча, Лиса подобную слабость. Она не раз с затаенным страхом наблюдала, как нелюдь, свернувшись на подстилке подобно младенцу в материнской утробе, стонал во сне, разговаривая с кем-то на чужом языке, и слезы, изредка, но проступали из-под дрожащих век. А потом Рыжий просыпался, злой, как тысяча демонов, потому что собственная слабость язвила его сильнее, нежели сотня острых стрел. Олга смотрела на своего Учителя и понимала, сколь велика тайна, которую он прятал от нее. Тайна, что тяжким бременем тянула его слабую покалеченную душу вниз, вниз, терзала, давила, не давала покоя. Но Змея не могла, точнее, не хотела его пожалеть. Она знала, что мучения его проистекают из простой истины: тайна не принадлежит Лису. Тайна принадлежит ей, но по каким-то своим причинам Рыжий не желал ею делиться. Олга никак не могла смириться с этим, так как часто не видела смысла в поступках Учителя, и про себя злорадствовала, что рано или поздно подобное недоверие и скрытность доконают нелюдя. Тогда она уж точно не будет вытаскивать его за шкирку из очередной выгребной ямы. Больно надо! О том, что доконать они могут в первую очередь ее, Змея предпочитала не думать.
Снова полил дождь. Куркат шел спокойным шагом, изредка стряхивая с гривы тяжелые капли. Олгу, завернувшуюся в плащ, постепенно укачивало. В груди наступила блаженная пустота, отчего дышать было легко и спокойно. Перед тем, как дрема окончательно забрала ее в мир грез, Змея, положив голову на грудь своего Учителя, успела подумать, что эта пустота похожа на то ощущение легкости, появившееся после Лисьего поцелуя, только сейчас она во сто крат приятнее.
…бесконечность ступеней. Муть, с трудом раздвигаемая, не дающая дышать. Запах желчи и крови вкусом налипли на языке. Холодная гладь камня… Мухи, жужжащие у самого уха, жужжащие в мозгу… и этот тяжелый, кислый запах… Змея вздрогнула от омерзения и страха и открыла глаза. Металлическая брошь перевязи на груди Лиса холодила щеку. Крупные капли дождя глухо стучали о парусиновый капюшон, рождая монотонный сыпучий гул. Только запах никуда не исчез.
Мутным, кисло-приторным духом он висел в воздухе, вторгаясь в суть льющей с неба воды, отравой сочился из каждой капли, и невозможно было скрыться от того, что пахло болью, муками, смертью. Олга задрожала, безошибочно угадав запах болезни, от которой она некогда умирала. Лис, поняв, что его Ученица проснулась, остановил коня, указав вниз, где у подножия холма на противоположном берегу реки стояла деревенька. Безразлично спокойным голосом он произнес:
– Деревня Затон, десять дворов, семь десятков жителей, включая новорожденных и стариков. Все носят в себе опасную болезнь, прозванную в народе “гнилой смертью”. Лекарства против этой хвори нет…
Он умолк, задумчиво глядя на дома, окутанные белой пеленой дождя, и Олга, дрожащая в кольце его крепких рук, смотрела на холодное, как отражение во льду, лицо, на презрительную складку тонких, крепко сжатых губ, и понимала суть задания, данного наместником или даже самим князем; задания, стоившего больших денег заказчику; задания, от которого ей – Змее – отвертеться уже не удастся. Вычистить и сжечь деревню! Творец всемогущий, как этот негодяй мог взять на себя такую работу?! Ни за что! Ни за что на свете я не буду убивать этих и без того обреченных людей!
– Ты – девка умная, – произнес нелюдь, будто прочитав Олгины мысли, – и прекрасно понимаешь, что если этого не сделать сейчас, зараза распространится с той же скоростью, с какой дует ветер. К тому же, наместник хорошо заплатит, денег хватит надолго.
Как и жертв для оголодавшего духа!
Змея молчала, спрятав бледное лицо под сенью капюшона. Лис тронул пятками лошадиные бока, и Куркат, лениво тряхнув головой, зашагал вдоль склона по тропе, ведущей в рощу.
Сторожка, некогда служившая обиталищем странствующего люда, давно не укрывала под своей крышей уставших путников, лишь молодежь забредала сюда в поисках уединения. Пол порос травой и мхом, со строп кусками висела гнилая солома, пауки развели бурную деятельность в каждом сухом углу. Змея подняла с земли пожухший венок из полевых цветов – доказательство того, что это место служило пристанищем для влюбленных – и бросила его в костерок, разведенный Лисом. Пламя, с жадностью проглотив подношение, пустило вонючую струю дыма, негодуя на сырость умерших цветов. Змея пододвинула колени ближе к подбородку, оправляя подол сорочки – единственной одежды, которую Учитель позволил оставить. Остальное пришлось снять и отдать нелюдю “во избежание дезертирства и прочих… недоразумений”, как он сам выразился.
Дождь, зарядивший с новой силой, являл собой водную стену, сделавшую темноту ночи еще более дикой и непроглядной. От мшистого сруба тянуло сыростью и гнилью, монотонный звон капель, сочащихся из отверстий в худой крыше, убаюкивал, но Олга не могла уснуть. Запах окружал ее со всех сторон, свербел в носу, стекал по горлу, будто вязкий деготь, не позволял дышать свободно, отравой сочась в воспаленный мозг, вызывал страшные и отвратительные образы. Олга чувствовала, как медленно сходит с ума. Лис сказал сидеть и не высовываться, покуда он работает, но она больше не могла терпеть эту пытку.
***
Маленький Миря был единственным мальчиком в Затоне, которого пока что не тронула злая хворь… пока что! Миря очень боялся. Но не за себя, за свою тетку. Пока что она была рядом, живая и теплая. “Если она умрет, как дядя Лытко, – думал мальчик, – меня возьмет к себе бабушка Желя… но что будет, если и бабушка умрет? Если все умрут!” Мирон был сиротой. Добрые люди приютили его в своем доме, воспитали в ласке и любви, как собственное дитя. И вот вновь мальчик видел страшную картину: человек за человеком, близкие мрут вокруг, как мухи, а он, брошенный, забытый всеми среди смердящих трупов, одинокий ребенок без роду и племени, единственный выживший после жестокого мора, бежит прочь от жутких нелюдей с острыми мечами наголо, сжигающих заразу на корню вместе с людьми, мертвыми или еще живыми, неважно. И страх бежит след в след, погоняя шибче плети. Страх, не оставлявший Мирона в покое на протяжении шести лет. Страх, что вновь вонзил зубы в его сердце.
Дождь, льющий из седых небесных бурунов, гневящихся в вышине, под утро иссяк, сменившись мелкой туманной моросью. Люди, что еще были способны ходить, просыпались, принимаясь за повседневный труд. И все-таки именно Мирон, как потом сказывали, увидел ее первым.
Двор Лытко лежал ближе всех к берегу, откуда она и явилась. Миря, взяв ведро, вышел за калитку, да там и замер с открытым в ужасе ртом, узрев, как из воды медленно поднимается страшный призрак.
Она была похожа на наваждение, жуткое и прекрасное одновременно. Будто сотканная из тумана, дева медленно ступала босыми ногами по лужам, вода в которых разбегалась мерцающими кругами от ее тонких ступней. Белая сорочка, набрякшая дождевой влагой, облепила ее точеный стан и молодую грудь, прикрытую длинными волосами, ниспадавшими до пояса, а на бледном осунувшемся лице безумным огнем горели янтарные змеиные глаза. Миря следовал за ней как завороженный, покуда она не остановилась у колодца на площади. Краем глаза мальчик отмечал, что кто-то, бледнея и крестясь, бросал труд и в страхе запирал за собою дверь, кто-то бессильно замирал, обреченно опуская руки. И во след деве шелестом опадающих листьев стелился шепот, несущий страшное имя – Моровая Вестница.
Площадь в Затоне была небольшая, с общим колодцем и сигнальным колоколом на дощатом помосте под двускатным навесом. Миря спрятался за помостом, с замиранием сердца глядя на Вестницу. Дева невидящим взором медленно обвела ближайшие дома, будто заглядывая сквозь бревенчатые стены, потом опустилась на колени прямо в лужу, поджав пятки под ягодицы, отчего мокрая рубаха сильнее обтянула соблазнительные выпуклости. Мирон отрывисто вдохнул-выдохнул и покраснел. Вестница, закатав рукава, погрузила тонкие изящные ладони в грязную жижу и замерла. Некоторое время ничего не происходило. Гнетущая тишина повисла над поселением, нерушимая ни единым звуком, и вдруг разорвалась на множество криков, стонов, воплей, что волной накрыли дома один за другим. Миря задрожал, от ужаса прикусив губу, на которой тут же набухла влажная кровяная капля. Дева которую он видел теперь со спины, больше не казалась ему прекрасной. Вода вкруг ее тела забурлила, вздымаясь грязно-черными пузырями. Спина дрожала, и сквозь прозрачную от влаги ткань на коже проступали бурые пятна. Волосы на голове зашевелились, искрясь зеленоватым огнем. Буквально на глазах она худела, превращаясь в обтянутый кожей скелет, а грязь, что стекалась к ней со всех сторон, густела, превращаясь в вязкую вонючую массу.
Стоны и плач постепенно утихли, деревня снова погрузилась в тишину. Моровая Вестница медленно осела на землю, оставшись недвижимо лежать в луже, ставшей вновь прозрачной. Миря на карачках – ноги не держали его – подполз к ней, заглядывая в осунувшееся лицо. Она подняла на него потухшие слезящиеся глаза, глаза побитой кошки, и растрескавшиеся губы дрогнули в слабой улыбке. Миря неуверенно улыбнулся в ответ и разревелся.
– Уйди, – заорал кто-то, – отойди, дурак, помрешь!
Чьи-то крепкие руки оттащили упирающегося мальчика прочь. Вокруг лежащей в луже девушки уже собиралась толпа бледных перепуганных людей.
– Ой, бабоньки, что ж это творится то?! Ой, кумушки, да кто ж такое вытворил?!
– Что за диво-то?.. Никак ведьма!
– Да какая ведьма! Смерть это, лихорадка ходячая! Мужа у меня забрала, треклятая!
– Да ты почем знаешь? Поди сам помер!
– Конечно, вдруг ни с того ни с сего – и помер! Ты-то не видел, как она из реки вылезла, яко русалка, да по улице вышагивала! Это она, хворь проклятая, по души наша пришла!
– Ой, бабоньки, у меня сынок помер! Горе-то, горе!
– Батюшка, посоветуй, что нам с Мореной делать-то?!
– Да постой ты, вдруг это не Лихорадка!
Священник с воспаленными глазами на исхудавшем от болезни лице молча стоял в стороне, кутаясь в теплую шаль поверх рясы, и жадно смотрел на полунагое девичье тело.
– Сжечь ее надобно, покуда не очнулась, да не уморила всех…
– А вдруг енто не Мора?
– Дурень! А кто ж, если не она?!
– Ох, бабоньки, страх, страх-то какой!
– Эй, мужики, собирайте дров, хворь жечь будем!
– Багор, багор тащи, или лопату! Не руками же эту погань на костер класть.
Миря метался в крепких объятиях, вопя сквозь слезы:
– Не смейте! Не троньте! Не Мора она, не хворь!
Но мальчика никто не слушал. Его передали по рукам, выкинув за предел круга, так что он перестал видеть взгляд янтарных глаз, сначала удивленных и испуганных, а после полных ужаса. Продолжая отчаянно кричать и колотить руками по широким спинам, преградившим путь, Миря с нарастающим ужасом наблюдал, как на сложенную второпях кучу дров баграми и лопатами втащили обессилившую девушку, разорвав ненароком рубаху, как облили маслом бесстыдно обнаженное тело, видел, как беззвучно шевелятся ее губы, не способные произнести слова в свою защиту, как вспыхивает горючее, и языки огня медленно подбираются к своей жертве, жадно облизывая сырые дрова. Видел, и в сердце его поднималось осознание того жуткого непотребства, огромной ошибки, что совершали его родичи, сами того не ведая. Тогда он отвернулся от костра и бросился бежать туда, где еще можно было найти спасение для несчастной. “Только бы успеть!” Потому и не увидел он, как в толпу метнулась черная страшная тень, торя себе проход, будто горячий нож в куске масла, и то, как кровь обезумевших от страха людей оросила мокрую землю.
***
Змея очень устала. Ей с трудом доставало сил дышать, не то, что шевелиться. Сначала она удивилась, услышав речи толпы, потом испугалась и озлилась. Потом ей стало все равно. Когда огонь лизнул руку, превратив кожу в пузырящееся месиво, она даже не закричала, хотя боль, прежде смиряемая добрым духом, теперь, когда он спал после утомительного труда, рвала ее тело со всей силой. Единственное, на что она еще была способна, это на слезы. Слезы боли, отчаяния, жалости к себе и обиды на такую жестокую неблагодарность людей, которых она спасла от страшной смерти. Теперь она умрет, задыхаясь в дыму и испытывая страшные муки. Прежде, чем потерять сознание, Олга увидела знакомое лицо нелюдя: бледное, перекошенное яростью – и успела подумать: а ведь тогда, на тракте, он действительно меня приревновал…
Как только три головы, будто бритвой снятые с плеч одним ловким ударом, упали в размокшую грязь, неприятно чавкнув в полной тишине, люди вышли из оцепенения, вызванного внезапным появлением черного всадника, и с дикими криками бросились врассыпную, давя друг друга. Лис, сдернув с плеч мокрый плащ, сбил им пламя и, обернув Змею, снял ее с костра. Мужики, остановившись в отдалении, с изумлением наблюдали, как бережно страшный жмырь отирает с тела девушки масло, как аккуратно, стараясь не слишком тревожить ожоги, заворачивает ее в одеяло, как дрожат его руки и губы при каждом движении. Закончив, он поднял голову и, нарочито медленным движением обхватив рукоять меча, воткнутого в землю неподалеку, исподлобья обвел взглядом собравшихся. И было в этом взгляде столько жгучей ненависти, что все вмиг поняли: кары за содеянное им не избежать. Но не успел он подняться с колен, как тонкая, изъеденная ожогами ладонь ухватила нелюдя за рукав. Он наклонился, прислушиваясь и хмуря брови. То, что сказала девушка, было ему явно не по душе, но он, сдерживая гнев, все же вложил меч в ножны, и, подняв Вестницу на руки, с легкостью вспрыгнул в седло и произнес громко и внятно голосом, леденящим душу:
– Вы, неблагодарные шавки, должны убраться отсюда до завтрашнего вечера, оставив за собой пепелище. Если этого не сделаете вы, это сделаю я. Если этого не сделаю я, придут другие. И тогда уже ничто вас не спасет. Уходите прочь! Отныне это место проклято!
И, ударив коня пятками, пустил черного беса в галоп, правя к мосту.
***
– Там, там они ее… скорее, – заходясь плачем, пытался выговорить Миря. Поддерживая бабушку Желю под руку, досадовал на ее медлительность, хотя последняя, уразумев, что сказал ей внук, бежала изо всех своих немощных сил. Мирон, завидев развороченное тлеющее кострище и три безголовых трупа, сначала подумал, что все кончено, он не успел, и теперь прекрасную девушку с янтарными глазами унесла злая Смерть. Но, пережив этот моментный страх, он заметил удаляющегося всадника и недоуменно обернулся к старушке, ища объяснений. Каково же было удивление мальчика, когда он увидел печальную улыбку на ее покрытом морщинами лице. Желя была той женщиной, которая, живя в деревне, хранит традиции и мудрость рода, той, к кому обращались за советом, и, послушав ее наставления, уже не смели ослушаться. Она медленно, опираясь на клюку, подошла к людям, все так же не сводя глаз с дороги, где в тумане исчез черный всадник.
– Сие была смерть, – дрожащим от страха голосом произнес священник. – По наши души приходила сама смерть, дабы собрать кровавую жатву! Коли вернется, не жить нам! Пожгли мы ее верную рабыню!
– Молчал бы уж, – оборвала его ведунья, строго оглядывая столпившихся. – Ох и глупые у меня внуки выросли, диву даюсь! Сие была бы ваша смерть, коли не тот ангел, что вы в благодарность решили спалить.
Она поворошила клюкой костровище.
– Ну-ка, внучок, подыми, – подозвала Желя Мирона. Тот нагнулся, выудив из лужи несколько зеленых каменьев.
– Изумруды, – выдохнул кто-то, – как есть, чистой воды изумруды!
Люди возбужденно загомонили, передавая ценную находку по рукам.
– Эта дева жизнь вам спасла, чуть своей не лишившись по вашей милости. Она болезнь в черную грязь обратила, а грязь в землю ушла. Вам бы ноги ей целовать, ибо шла по ваши головы хворые смерть с мечом на черном коне, чтоб заразу одним махом изничтожить, а вы быстро смекнули, глупцы, как отблагодарить. Хоть знаете, неумные, кого изумрудные слезы обронить заставили?
– Быть сего не может! – вскричал священник, глядя на старуху широко раскрытыми глазами. – Неужто посмел кто вернуть Змея к жизни!
