Анна Кладова
Дух Зверя. Книга первая. Путь Змея
– Ты кто такой? – пристально вглядываясь в знакомый лик, проговорил Рыжий.
– Не твое собачье дело, ублюдок! – пробормотал черноглазый, растирая синяк на плече.
– Так это ты убил Сокола? – осененный неожиданной догадкой, спросил Лис. Шептун зло оскалился, до боли знакомо щуря темные буркала.
– Он занял чужое место!
Дарим сморгнул, вновь обретя прежний облик, и удивленно воззрился на йока, всем своим видом вопрошая: чего тебе надо?
– Ай да Альба! – уперев руки в боки с некоторым восхищением произнес Лис, качая головою. – Вот гаденыш, тьма ему в печень! Ни словом не обмолвился о том, что этот белобрысый сопляк – мой шептун! Предатель!
Нелюдь вдруг стал серьезен, задумчиво разглядывая парня.
– Ты, значит, хочешь быть со Змеею?
Тот кивнул.
– Что ж, пойдем обсудим эту … возможность.
***
В колодце, куда ее, скованную неимоверным количеством металла, бросили йоки, было холодно и сыро. Склизкая решетка, отделявшая пленницу от воды, каменные стены, мерзлые, будто сложены из кусков льда, острый запах плесени – такова была ее новая темница. Олга тихо плакала, свернувшись клубком на железных прутьях. Время, такое знакомое и предсказуемое, свернулось в тугую спираль и остановилось, достигнув своей конечной точки, а та прямая, что отделяла данный момент от назначенного конца, словно каучуковая лента, тянулась медленно, долго и однообразно.
Ей было очень больно. Тихо пульсировала незаживающая рана под сердцем, кровоточила и гноилась, обдавая жаром холодеющее тело. То, что произошло – внезапная и страшная смерть любимого человека… хм, человека… превращали остаток ее жизни в сущий ад, а казнь – в избавление от страшных мучений. Оковы давили, мешали дыханию, затворяющий металл на этот раз жег кожу на запястьях и лодыжках, и она знала, что там останутся струпья, когда браслеты снимут с ее обезглавленного тела.
Все кончено! Наконец-то…
Кажется, она уснула. Или просто измученное сознание оставило на время истерзанную душу.
– Эй, Змея.
Шепот доносился сверху – громкий, испуганный и настойчивый.
– Это Ящер. Ты что там, мрак тебе в душу, уснула что ли?
Она приподняла голову, звякнув цепями, и устало спросила:
– Чего тебе?
Сверху послышалась возня, и в круглую шахту колодца, с глухим стуком ударяясь о стены, ссыпалась веревочная лестница. Проворный йок с легкостью скатился вниз по деревянным плашкам и торопливо принялся снимать тяжелые цепи, с некоторой дрожью в пальцах орудуя ключом.
– Волнуешься? – безучастно глядя на своего палача, холодно спросила она. Ящер вздрогнул и выронил ключ, тихо и злобно ругнувшись вдогонку мягкому всплеску воды. Осталась одна цепь, та, что связывала ноги. Нелюдь опасливо глянул в проем над головою, прислушался, и, перекинув легкое тельце через плечо, пополз обратно. Олга даже и не думала сопротивляться. Боязливо озираясь, Ящер усадил пленницу на каменный обод колодца и попробовал вручную разъять звенья. Она с полным безразличием наблюдала за его бесплодными попытками, про себя отмечая, как вздуваются вены на тонкой шее парня, как скрипят от натуги суставы пальцев, а также тишину предрассветных сумерек и их полное одиночество на продуваемой промозглым утренним ветерком площади. Сколько она сидела в этом колодце? Сутки, а может двое? После очередной неудачи Лысый прекратил терзать цепь и, аккуратно подняв Змею на руки, двинулся к дому советов. Олга ожидала, что йок, соблюдая какой-то неизвестный ей ритуал, отнесет ее в главную залу и оставит там, привязанную к железному кольцу в центре, размышлять над своим проступком, но Ящер повел себя иначе. Обойдя дом, он двинулся к лесу, взобравшись на взгорок, остановился и, нервно косясь единственным глазом на поселок у себя за спиною, опустил Олгу на землю и отступил.
– Беги к морю. Спеши, у тебя мало времени, – отвернулся и зашагал обратно в деревню, ссутулившийся и напряженный, так ни разу и не взглянув на Великого Духа.
Олга молча развернулась и, не оглядываясь, побежала в чащу. Неожиданный ход ее злейшего в клане Княжьего острова врага дал Змее шанс избежать смерти и наполнил ее душу сильнейшим, почти животным страхом этот шанс упустить. Как дикий зверь, не ведая дороги, неслась она через лес, презрев пульсирующую боль в лодыжках, стертых до кости оковами, и невозможность делать полноценные шаги из-за короткой цепи, которая к тому же цеплялась за всякую мелкую преграду – куст или камень, и Олга спотыкалась, а иногда и падала, расшибая локти и колени в кровь, но все равно поднималась, подстегиваемая страхом, и бежала дальше, чувствуя погоню. В конце концов, пытаясь перескочить небольшой овражек, она зацепилась за корягу, неловко скатилась вниз, уткнувшись лицом в мшистый перегной, и замерла, оглушенная и обессиленная. Несколько секунд она слышала лишь ноющую боль вывиха в предплечье да бешеный стук крови в висках, но приспособленное к нагрузкам сердце быстро успокоилось, и Олга почувствовала чье-то присутствие. Она резко вскинула голову и зажала руками рот, чтобы не закричать. Там, по ту сторону оврага, опершись на искореженный ствол молоденькой березки, стоял Лис: черное от спекшейся крови лицо, твердый лоснящийся колтун на голове, грязная, все в той же чужой крови рубаха, жесткими складками топорщившаяся на рукавах и груди – все это заставило память Олги воскресить столь тщательно и глубоко похороненные воспоминания. Ужас накрыл отупляющей волною, когда это окровавленное чудовище из самых страшных сновидений легко и бесшумно соскочило на дно оврага и сделало шаг навстречу Олге. Прикусив палец одной руки, чтобы ненароком не заорать во всю глотку, второй рукою помогая себе, она отползала от надвигающегося кошмара, покуда не уперлась спиною в обнаженные корневища, увивающие стенку обрыва, и, вжавшись в отвердевшую землю, уткнулась лицом в колени, повторяя бессмысленное:
– Уйди. Исчезни. Тебя здесь нет. Уйди, – но даже сквозь крепко сжатые веки Олга не могла не ощущать ненавистного Учителя, что, остановившись в шаге от нее, присел на корточки и тянет, тянет к ней свои чудовищные лапы.
– Успокойся, я хочу помочь, – голос был тихим и вкрадчивым, отчего Олге становилось еще жутче.
– Уйди. Исчезни. Уйди. Исчезни.
Почувствовав его прикосновение, она, не разжимая глаз, наугад лягнула Лиса. Тот зашипел, отдернув руку.
– Совсем ополоумела, девка. Угомонись, кому сказано, дура!
Он грубо схватил ее за ногу, подтянул к себе, выуживая из укрытия, будто непослушного котенка из-под печки. Олга, яростно извиваясь, не выдержала и заорала, укусив Лиса за руку, коей тот попытался зажать ей рот. Нелюдь ругнулся, сдавливая непослушную Ученицу в крепких объятиях, и вдруг хватка его ослабла. Олга вырвалась, но, отскочив прочь, запуталась в цепях и рухнула наземь, тут же свернулась калачиком, сдавленно рыдая в измаранные да оцарапанные ладони.
Лис все так же сидел под корягой, тупо и как-то тоскливо глядя то на свои руки, то на Олгу. То, что он почувствовал, прижав содрогающееся от страха и отвращения тело к своей груди, было невозможным, но ощущения подобной силы не могли быть обманкой. Тяжело поднявшись, нелюдь подошел к ней. Цепь была железная. Рыжему, в отличие от Ящера, не составило большого труда развести крайние звенья. Он чуть коснулся ее дрожащего плеча, так, чтобы ненароком не испугать еще сильнее.
– Слушай меня внимательно. Иди на северо-восток. Выйдешь к тракту у самого моря. Перейдешь его и спускайся к пристани, там в лодке тебя ждет Дарим. Беги и не останавливайся. Я отвлеку этих ублюдков. А теперь вперед!
Он одним легким движением поставил Ученицу на ноги и подтолкнул в спину, придавая хода. Та засеменила, приостановилась, испуганно оглянувшись на Учителя, и, видимо поняв, что он не собирается ее преследовать, бросилась прочь, как лань от лесного пожара, высоко вскидывая крепкие стройные ноги, безумная в своем страхе перед всепоглощающим пламенем. Лис некоторое время глядел вслед удаляющейся добыче.
Да, он самолично выпустил из своих крепких объятий самое ценное, что когда-либо существовало на земле и что по праву считал своим. Потому что не мог более навязывать свое присутствие женщине, что под грудью, самой сладкой и манящей грудью во всем свете, носила дитя. Потому что она не сможет нормально понести рядом с тем, кто изнасиловал ее и кого она ненавидела самой лютой ненавистью. Это нелюдь, несмотря на все свое самолюбие и бессердечие, понимал очень хорошо и вынужден был отступить. И самым тяжелым для Лиса было осознание того, что его собственность, плод его невообразимо долгого и тяжелого труда обрюхатил какой-то пернатый гад. Ярость, бессильная, не имеющая плоскости приложения, безысходная и всепоглощающая разрывала холодный Лисий разум на тысячи горьких мыслей об одном и том же. И все из-за одной ошибки, одной его слабости! Хотелось растерзать кого-нибудь, вонзить оба стальных клинка в тело противника и провернуть, выпуская кишки наружу, голыми руками выдергать конечности, наслаждаясь хрустом раздираемых суставов. Лис осклабился кровожадно и безумно, предчувствуя торжество в грядущей схватке, и бесшумно растворился в туманной чаще.
***
Тракт – мощеное более тысячи лет назад полотно дороги – появился внезапно. Олга, вконец обессиленная, повалилась на него из кустов и некоторое время лежала, тяжело и часто дыша. Тело бил озноб, на языке, скованном вязкой слюною, оставался неприятный привкус железа. До звона в ушах хотелось пить, но не было времени на поиски воды, к тому же до ее слуха доносилось мерное дыхание волн, ласкающих скалистый берег, что значило близкое спасение. Она повернула голову и увидела над линией дороги блаженную пустоту чистого рассветного неба и белые росчерки чаек на стремительно светлеющим фоне. Попытка встать не увенчалась успехом – тело, словно гранитное изваяние, неподъемным грузом прижималось к прохладному камню дороги, словно чувствуя родство. Олга застонала, пересиливая боль одеревеневших мышц, и села, тоскливо глядя на зеленоватую гладь моря – какая-то пара сотен шагов, и можно присесть на широкую ступень пристани да опустить гудящие ноги в соленую воду. Она со скрипом повернула голову в противоположную сторону и встретилась взглядом с Ящером. Он был ближе, чем море, сто шагов, а то и меньше, стоял, выпучив своей единственный глаз, нервно дергая длинные усы и безмолвно шевеля губами. Олга лениво прищурилась:
– Беги, дура!
Где Младший, там должен быть и Старший, догадалась она, поднялась и заковыляла к воде, придерживаясь дрожащей рукою за стенку естественного коридора, окаймляющего спуск в гавань. Споткнулась, остановилась, сохраняя равновесие, оглянулась, ощущая нежеланное присутствие. Медведь и Ящер даже и не думали догонять беглянку. Бурый – в напряженном раздумье, Лысый – с нескрываемой яростью и весельем, глядели куда-то поверх ее головы. Олга не стала зря утруждать шею, она и так знала, кто стоит на скале, и даже мысленно видела выражение его лица.
– Эй, шептун, она здесь! – заорал Лис во всю мощь своих нечеловеческих легких. Олга тихо сползла по стенке и замерла, в изнеможении прикрыв глаза. Все! Слава Творцу, все кончено!
Рыжий тем временем продолжал паясничать, сидя на своем возвышение, как на троне.
– Охотнички! Не меня, случаем, ищете?
– Тебя, Предатель! – не сдержавшись, гневно парировал одноглазый.
– Ого, какие мы громкие! – хохотнул нелюдь. – Куда намылился, сопляк? Стой, где стоишь! Вот так, Учителя надо слушаться.
Легкое шуршание, едва слышные шаги, голодное урчание металла – это Лис спустился вниз, встав в устье коридора и вынув два парных клинка из ножен. Олга приоткрыла один глаз, оценивая прямую чуть напряженную спину и два поблескивающих в розовом свете восходящего солнца стальных лезвия – знаменитые Лисьи клыки. У Ящера нет шансов, насчет Медведя не уверена. Она вздохнула, пряча лицо в колени. Подташнивало. Опять он будет убивать. Как обычно. Олга поморщилась. Мысли текли вяло. Ее неумолимо клонило не то в сон, не то в обморок. Чьи-то нежные сильные руки подняли с земли окостеневшее тело, бережно перенесли и уложили на мягкое. Дробный стук, скрип уключин, убаюкивающая качка. Она открыла глаза лишь тогда, когда дикая боль зубами вгрызлась в лодыжки, но после пришло успокоение, граничащее с блаженством. Олга увидела склоненную голову Дарима, пеленающего искалеченные оковами ноги, берег, еще близкий, но уже неопасный: маленькую бухту, невысокие белые скалы в потеках зелени, и пять темных фигурок, танцующих вдоль самой кромки обрыва. Прежде, чем потерять сознание от безумных криков, дробящих мозг на кусочки раскаленного металла, Змея успела увидеть, что двое воинов сорвались с карниза, и один из них прямо в полете разлетелся серебристой пылью, лопнув, как мешок с мукою. Второго с плеском проглотила зеленая пучина, как и пущенные ему вдогонку стрелы. А пепел медленно кружился, подхваченный ветром, мерцал, словно алмазный порошок, ловя на свои незримо мелкие грани лучи солнца. Правильно, у него ведь не было шансов. Бедный Ящер… И мир померк.
***
– Ох, уж эта жмыриха! Ну как есть мухла костлявая! Не спорь, Дарья. Ведаю, о чем говорю.
– Магуль, так не бывает же баб среди йоков.
– Ты ей в зенки страшные змеиные не глядывала, да воочию не смотрела, как оно целый чан, считай половина телка, за раз сожрала. А что толку. Скулы торчат, щеки как у мули кладбищенской – нет щек, считай. И не пойму, что он с нею возится? Справный мужик, красавец, любая баба такого себе пожелает. И не беда, что нем. Оно даже сподручней, орать не будет, да пакости разные говорить тоже не сможет.
Олга, не открывая глаз, слушала беседу под окном, слегка удивляясь необычному говору двух сплетниц, потом поднесла руки к лицу, ощупала. Действительно – нет щек. Змея подняла веки и долго, без особых мыслей, разглядывала истончившиеся запястья – кожа и кости. Тупое безразличие к происходящему и странная вялость заслоняли глухим затвором все эмоции. Она села на своей лежанке, протерла заспанные глаза и огляделась: обычная холодная клеть, пара широких лавок, приспособленных под лежанки, кадка с водою в углу, стол, недавно сколоченный, да пара небольших табуреток при нем, и завес, разделяющий и без того тесную комнатушку на две части.
– Эх, Магуль, полгода, как вдова, а уже мужика себе выбираешь, бессовестная, – женщина хихикнула игриво.
– А что Дарья, жить как-то надо. У меня, сама знаешь, опосля Степана четверо деток малолетних осталось, да хозяйство шире моря. Одна я как выдюжу? То-то, что никак. Хорошо, хоть этот болезный приблудился. Работник, каких поискать. И ведь два месяца назад ничего не умел: ни сеть кидать, ни хлев чистить, ни гвоздя заколотить. Поди же, умный как шаман, все понимает с первого раза, – женщина горестно вздохнула. Змея опустила ноги и угодила прямиком в мягкие, на шерсти, босовики. Два месяца! Странно, что я ничего не помню. У изголовья лежала шаль, добротная, теплая, весьма даже кстати лежала: Олгу морозило, как при лихорадке.
– А на дудке этой играть до чего мастак, заслушаешься!
– Да слыхали, не глухие. Ну так бери в оборот, раз приглянулся.
– Взяла б, так он ни на кого, кроме мухлы своей не глядит. А было бы на что глядеть. Страшная – жуть до костей берет, особенно глазища ее безумные, тощая, что шкилет. Во гроб и то краше кладут.
Скверные бабы. Повыдергать бы вам языки.
– Ты, это, потише что-ли! Мухла она или нет, а коль услышит, крику будет. Она-то не немая.
– Да не услышит. Ненормальная баба. Проснется, нажрется и снова спать. Будто не человек вовсе. Ни по нужде, ни по женским делам ей не надобно. Одно слово – жмырь! Как есть нелюдь!
Олга прислушалась к себе. Вдова не врала, грозное урчание в желудке подтверждало ее слова – нутро жаждало мяса. Она тяжело поднялась, но не смогла сделать и двух шагов, присела на скамью, хватаясь за живот, подозрительно упругий на фоне общего истощения. Будто груз какой-то тянул к земле. Олга задрала рубаху положила ладонь на чуть скруглившееся брюшко и замерла, ошарашено уставившись на миску. Она была беременна. Двойня! Неужели от Сокола? Творец всемогущий, Ты действительно всемогущ! Как такое возможно, уму непостижимо! Змея слабо улыбнулась – воспоминания о Соколе болью отдавались в сердце – нежно погладила живот, нахмурилась: что-то с плодом было не так, что-то… откуда такая тяжесть? Ее тело и разум будто выпиты до дна, она не может долго бодрствовать и в полной мере насытиться пищей. Будто… нежить какая сосет ее изнутри! Руки Олги мелко задрожали. Что может понести пустое чрево от мертвого семени? Было слишком страшно допускать до сознания подобную мысль, и она, крепко зажмурившись, тряхнула головой, отгоняя ее прочь. Плод все-таки растет, значит дети живые. Но… что же делать? За завесой послышались шаги, скрипнула дверь, полилась в кадку вода, кто-то зафыркал, умываясь. Олга торопливо одернула подол и, потянувшись, отодвинула занавеску, с опаской глядя на незнакомца, что утирался полотенцем. Видимо, почуяв, что его внимательно разглядывают, он отнял рушник от лица и посмотрел на нее.
– Ой! – Змея, не поверив собственным глазам, неуверенно переспросила, – Дарим?
Он некоторое время пристально всматривался в ее лицо, после чего радостно улыбнулся и, бросив полотенце, присел на корточки, скаля белые зубы и щуря ясные голубые глаза от удовольствия. Ох, как непохож он был на того измученного шептуна, что вызывал лишь сострадание, а иногда и брезгливость. Ни капли безумия не было в этом здоровом загорелом мужчине двух с половиной аршин ростом. Он более не сутулился, плечи и спина, натруженные тяжелой работой, обросли крепкими мышцами, как, впрочем, и руки, каждая из которых была теперь, что ее нога, а то и шире. Бледное золото кудрей на ярком солнце вконец выгорело, волосы стали совсем белыми, зато густыми и мягкими. Отросшая бородка и усы на фоне темной кожи выглядели… красиво. Змея коснулась его щеки. Да уж, рядом с ним она, в нынешнем своем состоянии, действительно выглядела убого. Эта мысль почему-то вызвала лишь злость и странное болезненное вожделение: низ живота наполнился неприятным тянущим чувством. Она прикрыла глаза и несколько раз глубоко вздохнула.
– Где мы?
Дарим удивленно огляделся вокруг и развел руками, как бы говоря “здесь, а где же еще”. Олга страдальчески поморщилась, потирая переносицу ребром ладони:
– Прости, я забыла. Но ведь ты мог раньше… как бы это… мыслью … говорить?
Он некоторое время покусывал губу, сосредоточенно глядя ей в глаза. Лоб взбугрился напряженными складками, у виска набухла венка.
Могу. Но трудно. Много сил надо. Устал.
– Хорошо, я буду спрашивать проще. Сколько времени мы плыли.
Дарим задумался, и показал ей три пальца.
– Часов? – отрицательный кивок. – Дней?! Так. На юг? Нет? – Дарим нарисовал в воздухе крест, и принялся показывать направления. – Так. Сначала… запад, потом… юг, потом… хм, не знаешь. Мы на материке? – вопросительный взгляд. – На островах или на большой земле? – утвердительный наклон головы. – На островах, значит. А пока мы плыли, землю видно было? – он неуверенно передернул плечами. – Ага. Вот оно как. Безграничные воды. Что ж это вероятнее всего, судя по тому, что женщину, приютившую нас, зовут Магуль. Тьма забери, ничего не помню.
Она задумчиво опустила руку в миску, нащупала там остывший уже оладий и засунула его в рот. Потом вновь посмотрела на шептуна, что копался в затылке, проворачивая цепочку, подвеской запутавшуюся в волосах. Дарим тряхнул головой, оправляя кудри, и на грудь упала золотая птичка, при виде которой у Олги все похолодело внутри.
– Откуда у тебя это? – воскликнула она, схватив за кулон и потянув так, что Дарим чуть не упал. – Откуда у тебя Лисья цацка? Он тебе отдал?
Парень, удивленный внезапной вспышкой, усердно затряс головою: “нет, что ты!”
– А кто же?
Вместо ответа Дарим принес сумку, покопался и вынул из нее черную рубаху с золотым узором по вороту.
– Лисьи вещи, – она запустила руки в чужой скарб, вынула кошелек. – Тугой. Зачем горбатишься, коли деньги есть?
Дарим недовольно нахмурился.
Не мое. Не хочу.
Змея ухмыльнулась. Ишь, гордый какой.
– А это, – она указала на золотой кулон, – твое, значит?
Шептун отвел взгляд, теребя подвеску.
И мое тоже.
Олга удивилась. Чудак-человек, ей богу.
– Ладно уж, пусть будет. Но откуда, позволь узнать, здесь пожитки Рыжего? Он что, тоже на острове? – отрицание. – Значит, плыл с нами? Нет! Только собирался. А почему не поплыл? Не знаешь. Хм, бросил все свои вещи и исчез. Может, его все-таки добили мои неудавшиеся палачи, – она горько усмехнулась, – это могло бы быть великолепным подарком будущей матери, если бы йоки были расторопнее. Но, как показало время, этого гада очень трудно извести, – она тяжело вздохнула, – но кое-что они все-таки мне оставили. Дарим, где кандалы? Ну, браслеты, ошейник? Выбросил? Нет? Слава Творцу. Металл из которого они отлиты, стоит в десять раз дороже золота. На эти деньги можно купить не то что дом, целый остров. Только продать его надо людям знающим: знати, Ловчим или ювелирам… А? Что?
Дарим болезненно кривил губы, пытаясь поймать Олгину руку в свою мозолистую ладонь.
Не надо денег. Сам.
Змея замолкла, с серьезной миной изучая лицо своего нового опекуна, а через некоторое время несмело, но выразила-таки свою догадку:
– Ты… ты меня любишь.
Он не отвел взгляд, не заерзал, нервно потирая руки, лишь веки в окаеме белых ресниц чуть дернулись, да голубые глаза заблестели, увлажнившись.
Да.
Суровые черты ее смягчились, маска йока спала, и Олга, наклонившись, нежным поцелуем коснулась дрогнувших губ.
– Спасибо, Даримир. Я знаю, что ты будешь ради меня трудиться, не покладая рук, но с этим гостеприимным домом придется расстаться. Нужно уйти отсюда как можно скорее.
Шептун совсем скис, услышав последние слова.
– Почему? Потому что уже пустили слух обо мне. Недобрый слух, небезобидный. Кто? А ты сам не догадываешься? Да постой ты… не оправдывай ее… верю. Верю, что хорошая, добрая, но она женщина… не перебивай меня… да к тому же вдовая, а ты, прости конечно, наивен, как майский цвет. Лодка, надеюсь, цела? Хорошо.
– Дядя Златый, дядя Златый!
Звонкий девчоночий крик заглушал топот босых ножек. Малышка влетела в клеть да так и замерла, осекшись при виде разговаривающих:
– Ой, дядя Златый, – сдавленно пискнула она, глядя на Змею, – там мамка велит прийти, помощь нужна.
– Златый? – Олга удивленно воззрилась на шептуна.
Дарим пожал плечами, провел рукою по волосам.
– Что ж, – она усмехнулась, поняв намек, – оправданно.
***
Безграничные воды не отличались спокойной жизнью – это Олга знала по слухам, на деле же остров, затерянный в гуще таких же небольших зеленых островков, как и он сам, оказался довольно мирным поселением. Змея даже подозревала, что видела его в скитаниях своего духа еще тогда, до получения права на ритуал, но… с высоты полета все они казались ей однотипными и не столь интересными, как сам процесс скольжения среди облаков, потому не было уверенности в подобной догадке, да она и не особо задумывалась над такой мелочью, сидя на скамье у плетня и наблюдая за чайками, что с воплями носились над верхушками деревьев. Мысли ее были полны вопросов либо не имеющих ответа, либо требующих очень сложных решений, принимать которые Олга в нынешнем своем состоянии была не способна. Почему Лис не поехал с ними, как намеревался? Отчего так изменился Дарим и долго ли он будет таким? Ищут ли ее “сыны смерти” Княжьего острова? Почему они хотели казнить ее? Хотя, это в какой-то мере понятно… Думал ли Медведь, что это она подняла руку на любимого… нелюдя? Кто же все-таки убил Сокола? Кому здесь продать драгоценные оковы? Куда податься после? От тяжелых дум делалось тяжело на сердце… и под сердцем, где и лежал неподъемным грузом самый главный вопрос: что делать с мертвым плодом? Как вдохнуть жизнь в нерожденное еще существо? Олга устало прикрыла глаза, всматриваясь в холодную темноту своего чрева, тяжело вздохнула и, поднявшись, побрела к бухте встречать Дарима, что сегодня ходил с мужиками в море ставить сети. Утро выдалось теплое, солнечное, ступать босыми ногами по пыльной утоптанной дороге было приятно. Змея шла медленно, часто останавливаясь и переводя дыхание, и в эти короткие мгновения до ее слишком острого слуха доносились неприятные слова. Бабы у колодца забубнили ей вослед, видимо полагая, что она не услышит:
– Ведьма проклятая. Затуманила мужику разум зельями своими, так он теперь немой да подневольный. Ни вправо, ни влево ступить не может без ее ведома. Как есть ведьма!
Над забором, перегнувшись через который три девки лущили подсолнух, понеслись сдавленные злые смешки, когда она прошла мимо, прянув от взвывшего за оградой пса.
– Колдовка костлявая…
И приглушенное, пока что боязливое “шу-шу-шу, шу-шу-шу” за спиною на протяжении всего пути, будто осенний ветер гнал сухие листья по каменной мостовой. И непонятный, совершенно неоправданный страх, сжимающий трепещущее сердце, страх, за который Змея, смелый и непобедимый воин, ругала себя и злилась до желчного привкуса на поджатых в негодовании губах. На площади перед причалом ее атаковали открыто. Проходящая мимо баба “нечаянно” опрокинула бадью с рыбными головами прямо на Олгу и под хихиканье своих товарок принялась чересчур речисто причитать, охать да ахать, извиняясь за испорченную рубаху. Этого Змея терпеть больше не могла. Она подняла с земли бадью, довольно крепкую, из тех, что на века, и, повернув к глумливым бабам свое искаженное гневной судорогой лицо, сдавила кадку с боков. Дерево пронзительно взвизгнуло, лопаясь в самых неожиданных местах, и на землю посыпались влажные щепки. Олга сделала шаг к онемевшей женщине и вручила ей продырявленную кадку, после чего, довольная, спокойно удалилась. Конечно, это породит новые слухи, но, по крайней мере, люди станут ее бояться и прекратят донимать… до поры.
На пристани было пусто. Рыбаки ушли в море, торговцы отбыли через пролив на базар, что находился на соседнем острове, лишь седенький мужичок латал на берегу свой маленький ялик. Змея присела у самой кромки воды, счищая с подола рыбную требуху, потом досадливо ругнулась, косо глянула на увлеченного своим делом старика и вошла в море по колено, да так и замерла, обласканная нежными прикосновениями могучих соленых рук.
“Впервые вижу твою улыбку, а не оскал… Ты прекрасна… Хороша девка… Я люблю тебя, Дева Воды… Я люблю тебя… люблю тебя… люблю… тебя”. Голоса приходили вслед за образами – яркими, манящими, живыми, – а потом наступала тоска, безнадежная и душная, как смятая постель умирающего. Олга закрыла лицо руками. Где вы? Все, кто любил меня. Кто знал, что я человек. Почему вы уходите?
“Я рядом”.
На мутной глади у самых ее ног проступил нечеткий лик. Олга вгляделась. Дарим?
“Я всегда буду рядом, потому что… ТЫ МОЯ!” Черный вихрь ринулся навстречу, и теперь знакомые черты узнавались очень легко. Она закричала и ударила по воде рукою. Страшное, искаженное жаждой лицо распалось на тысячи капель, брызги окатили ее с ног до головы, и Олга пришла в себя. Тяжело дыша, она огляделась. Старик, видимо, закончил свою работу и с любопытством разглядывал Змею с помоста. На миг его морщинистое, как сушеная груша, лицо показалось ей знакомым. Чего это он? Она недовольно глянула на старичка и принялась напоказ выжимать рубаху, но нахальный дед даже не подумал отвернуться, лишь беззлобно ухмылялся ртом, полным белых крепких зубов. Первым заговорил он:
– Так это тебя в деревне мухлою костлявой кличут?
Голос у него был приятный, могучий и глубокий – не ясно, как он умещался в щуплом, поджаром теле.
– Да, меня, – с вызовом ответила она. Старик довольно зажмурился, расплывшись в благодушной улыбке.
– Ай, брешут! Сколько я на своем веку костлявых видал, а ты явно краше.
Ольга безрадостно ухмыльнулась, выходя на берег.
– Чего стряслось-то, девица? Вижу я, тяжко тебе.
Змея кивнула, присаживаясь рядом с дедом.
– Уходить тебе надобно отсель. Баба, особенно та, в кой такарской крови много, горяча и дурна на голову в своем угаре. Коли положила она на мужика глаз, да крепко положила, все сделает – и глупость великую, и еще хуже. А парень у тебя справный. До чего справный, слов не найти! Только глупый еще, как тюлененок месячный. Но это ничего. Пройдет. Держись за него, покуда он рядом.
– Я ее не боюсь, стерву эту, – буркнула Олга. Старик покосился на нее:
– Боишься. Ты сейчас всего боишься, деточка, – он сделал особое ударение на слово “сейчас”, – но и это ничего. Привыкнешь. Надо же и тебе хоть изредка людей бояться. Чтоб сноровку не терять, да не загордиться.
Змея вздрогнула, бросила на него быстрый, полный недобрых подозрений взгляд. Старик сосредоточенно покрутил пальцем в ухе, прочищая, вынул ниточку водоросли и, досадливо крякнув, выбросил ее в море. Кто он такой? Где я его видела?
– Ах, внучка, коли тебе защита али помощь нужна, пойди к отцу, а коли совет в деле женском, ступай к матери. Бабы – народ тяжелый своей мудростью, – старик улыбнулся, – и веселый своей глупостью. Иногда диву даешься, как они этакие сложные явления в себе сочетать могут.
– Нет у меня ни отца, ни матери.
– Ну, внучка, так не бывает. У всех у нас отец – Небо, а мать – Земля.
– А море кто? – усмехнулась Олга.
– А море-океан, милая – это дедушка, – старик плутовато заулыбался. – Когда мир твой рушится, даже самые дремучие суеверия опору дают, поскольку в них память твоя и твой исток. Что, неправду сказал? А с тобой разве такого не бывало?
Олга испуганно глядела на него, не смея перебивать. Слишком много он знал для обычного человека. Старик вдруг посуровел, вслушиваясь, глянул в небо, потом на остров.
– Пора мне, внучка. Да и тебе тоже. Ах, чуть не забыл. Коли ты действительно йок, должен предупредить, что на Синих скалах – третий остров к северу отсюда – собралась большая Стая. Напали на след какого-то безумного мухлы. Будет большая резня. Так что побереги себя, милая, ради деток своих побереги.
Старичок проворно соскочил с причального помоста в покачивающийся под ними ялик и замахал веслами с усердием семнадцатилетнего. Олга, пораженная таким всезнанием незнакомого ей человека, даже не успела и слова крикнуть вдогонку, как окликать стало уже некого: странный дедок будто растворился, проглоченный внезапно разволновавшимся морем. Она еще некоторое время стояла, бездумно глядя вдаль на колыхавшуюся громаду водной толщи, потом повернулась и пошла обратно в деревню, не замечая ни былой тяжести, ни крутого подъема. Около плетня знакомой хаты она приостановилась, встретившись с ненавидящим взглядом вдовы, улыбнулась странно, по звериному растянув пухлые губы, и побрела дальше, тут же позабыв о коварной женщине. В роще она прилегла на жесткую пожухлую траву. Желтые стебли щекотали лицо, земля приятно холодила живот. Змея прислушалась, вжавшись ухом в колючий настил, закрыла глаза. Земля была живая. Ее кожу рыхлили черви и кроты, и Змея слышала их тихую возню; по ее каменистым сосудам бежала вода, и Змея улавливала ее мелодичное журчание и чуяла влажную прохладу; а там, в самой глубине, билось ее огромное, пламенное сердце, и Змея чувствовала пульс, неспешный, как солнце, размеренный, как дыхание волн, и вечный в своем постоянстве, как время, которого для нее – Великой Ары-Земли – почти не существовало. И Змея потеряла себя в ней, будто вновь спустившись в то чрево, что выпустило ее под звезды. В этот миг она знала все, точнее, не испытывала желания познавать: мир был понятен до последнего его штриха без всяких объяснений. Это давало такой покой и такую силу, что разум тела не мог охватить и осмыслить его в полной мере, а разум духа лишь радостно раскрывался навстречу потоку, наполняясь тем, что в религиях зовется благодатью, а сердцем принимается, как любовь.
