Анна Кладова
Дух Зверя. Книга первая. Путь Змея
Глава шестнадцатая. Бремя
У девушки не было тела. Шея заканчивалась небольшим утолщением, что длинным золотым рукавом ниспадало на пол и свивалось в упругую спираль. В общем-то, не было и лица, а лишь человеческая личина52 в окружении шипастого венца, покрытого мелкими чешуйками. Существо лежало в круге огня, спокойно и с некоторой скукой кончиком хвоста поигрывая пламенем. Там, где острая костяная игла касалась рыжих трепещущих лент, огонь боязливо притухал, смиренно склоняя голову.
– В сущности, нет разницы между ненавистью и страстью, – рассуждал Змей, будто продолжая давно начатый разговор после небольших раздумий. – Две стороны одной монеты. Только смотреть на лик ненавистного вождя нам, порой, бывает противно, а вот денежное достоинство мы ценим, как основу благополучия и счастья. Суть такова, что нет крепче оков, чем ненависть или страсть, связывающие меж собою живых мыслящих существ. Мы живем мыслью и чувством. Вне этого не существует нас, это – наша жизнь. Но когда и то и другое стремится к одному человеку, не значит ли это, что мы отдаем ему жизнь? Потерять себя в ком-то глупо и недостойно высокого духа. Потерять себя в ком-то, кто жаждет власти, глупо и недостойно вдвойне. Бескорыстность такого поступка в этом случае неоправданна, будь то страсть или ненависть. Если помнишь, я считаю их единым проявлением. А любовь… о, это великая вещь! Вот что я знаю о ней. Корни ее питаются болью, но плоды священны и божественны. В ней есть все: и безумная ненависть, и неуемная страсть, что едины и являются первоосновой жизни и материей хаоса. Но главное свойство любви – это возможность гармонизировать силы там, где у силы есть оценка. Потому люди могут видеть две стороны монеты. Простые люди. А я вижу лишь кусок желтого металла. Драгоценного солнечного сплава. Поток силы и ничего более.
Змей поднял лицо и уставился на Олгу янтарными кругляшами мерцающих глаз. Там, в глубине древнейшего сознания, отраженного на влажной роговице, таились мудрость и опыт столь безграничные, что было страшно даже помыслить. Это существо видело ее насквозь, вселяя страх перед невиданной доселе мощью.
– Ты будешь терять все золото, пока не поймешь этой истины и не прекратишь метаться. Проснись!
Змея открыла глаза, подивившись четкости своих ощущений – сон спал мгновенно, не оставив и следа.
Проснись! Шепот был осязаем, как дуновение легкого сквозняка. Она повернула голову, нащупав рукою пустоту: Сокола рядом не было. Она села, озабоченно ища глазами йока, но вместо искомого наткнулась взглядом на неясную тень, маячившую в дальнем углу у самой двери. Сквозь открытое окно свет луны, ушедшей в облака, более не проникал, и в комнате царил непроницаемый мрак. Она напрягла глаза, усиливая остроту восприятия, и среди цветовых пятен, погашенных тьмою, увидела человека – яркий на общем фоне, переливающийся сгусток. В нем был страх, усталость и… еще что-то знакомое.
– Кто здесь?
– Ты о чем? – дверь отворилась, и на пороге возник Сокол.
Олга, обученная чувствовать опасность лучше, чем кто-либо из “сынов смерти”, на миг оцепенела от внезапно накатившей на нее волны ненависти и слепой бесконтрольной жажды убивать. Такое не возникает на пустом месте, а копится, нарастая, и сходит лавиной, оповещая округу гулким эхом. Здесь же…
– Осторожно!
Тень из угла бесшумно скользнула к Пернатому. Тот, видимо, тоже почувствовал неладное, и отскочил прочь, но человек оказался на удивление проворным и ловким, как кошка. Он выгнулся в невообразимом прыжке и сшиб Сокола, на время лишив того равновесия. А дальше произошло что-то очень странное: враг нанес нелюдю несколько коротких четких ударов пальцами в разные части тела, после чего отскочил как можно дальше от противника, провернувшись вокруг оси, и сделал движение руками, будто вздел упругую тетиву. Пернатый замер, словно парализованный, и Олга услышала тихий, нарастающий гул, сотрясавший эфир. Она сжала виски ладонями, силясь успокоить вздувшийся от давящего звука мозг, но тот набухал, разрывая тесную черепную коробку, резонируя в такт пульсации волн. С трудом понимая происходящее, она все же попыталась взглянуть на поединщиков особым зрением и тут же опалила глаза. Единственное, что она успела заметить, прежде чем поток горячего света обжег ее духа, это то, что свет этот и, по-видимому, звук исходили от нелюдя. Сокол, задыхаясь, медленно опустился на колени. Очертания его напряженного тела, окруженного незримым, но хорошо ощущаемым вихрем энергий, стали размытыми, словно отражение в воде, подернутой рябью. Человек опустил руки и отступил на шаг.
– Занявший чужое место должен погибнуть, – тихо и гневно произнес он, вынимая из ножен соколиный меч, что лежал на скамье. Голос показался Олге знакомым донельзя: по-мальчишески звонкий, злой и насмешливый, с нотками страха и отвращения. В этот миг луна выползла-таки из своего укрытия и озарила картину неясным светом, запутавшимся в снежно-белых волосах неизвестного врага. Тот отступил в тень, сверкнув на Змею яростным взглядом черных, что два бездонных колодца, глаз, и вонзил клинок в спину склонившегося йока. Лезвие прошило грудную клетку насквозь и с глухим дрожащим звуком вошло в дерево половицы. Дальше Олга ничего не слышала и не видела. Боль раскаленными клещами сдавила все ее тело, что вибрировало от дикого несмолкаемого крика и рыданий тысяч голосов: “Умер! Ушел! Исчез! Убит! Кто? Кем? Не важно! Не важно! Не важно! Теперь все иначе. Убийца! Чужой! Зачем? Проклятье! Горе! Плохо! Плохо! Плохо…” Чтобы хоть как-то заглушить неимоверный шум и не потерять себя в безумном потоке незримых существ, она начала кричать, выплескивая вместе с криком и слезами боль – телесную и душевную. Несмотря на все происходящее, Змея сохранила способность думать, и разум подкидывал ей одну картину за другой, одну мучительную мысль за следующей: серебряная пыль, в которую с негромким хлопком превратилось обмякшее тело Пернатого, голоса, что возвещали о смерти йока, и, в конце концов, ослепившее ее сияние выпущенного в человеческое тело духа и слившегося с ним. Так вот как и почему это происходит!
Сокол умер.
Эта мысль была невыносима, а огромная студенистая тварь из жирной кипящей силы, что в этот миг пережевывала Змею, похрустывая костями, усиливала мучения в сотни тысяч раз. Олга поняла, что сходит с ума, и, как только эта мысль мелькнула в мозгу, рассудок ее вспыхнул и прогорел, оставив после себя жуткую и беспросветную тьму.
***
Море взволнованно перекатывало соленые валы – темное и мутное, оно не отражало неба. Медведь поглядывал на луну, то утопавшую в темном бархате стремительных, как дикие козы, облаков, то вновь бросающую неясные блики на беспокойную поверхность воды. Еж тщательно и молча – он всегда все делал тщательно и молча – обмотал причал вкруг кабы53 и сошел с лодки на дощатый помост, принимая тюки с товаром. Бурый любил ходить на рынок с Иголкой: люди относились к нему, калеке, лучше, нежели к здоровым йокам. Меньше в них было страха, сковывающего язык и мысли, легче было договориться, легче вести дела. У пристани ждала подвода, оставленная “сынами” еще с утра. Выпряженная лошадь скучала, объев всю траву на доступном ей пятаке. Сгрузив зерно на тележку, Еж вернулся помочь намме вытянуть ялик на берег и перевернуть.
– Просмолить бы надо, – придирчиво оглядывая прохудившееся днище, сказал он и вдруг замер на полувитке сматываемой снасти, прислушиваясь. Медведь нахмурился и последовал примеру Иголки. Вскоре и до его ушей докатился слабый, невнятный, но грозный гул, что шел с моря. Это не было похоже на привычные уху звуки – предвестник бури или рев подводного вулкана, скорее на рычание огромного неповоротливого существа, живущего в глубине. Происхождение гула было неясно, но вызывало неприятное сосущее чувство под ключицами. Медведь посмотрел на собрата. Еж вдруг побледнел, потом стал совсем серым, и, еле разлепив обескровленные губы, произнес:
– Сокол мертв… совсем мертв.
Бурый почернел лицом, вновь глянул на темную гудящую воду у себя за спиною, потом повернулся к подводе и твердо произнес:
– Пойдем.
Ежу можно было верить, хоть и очень не хотелось. Иголка знал, когда погиб Рыба, указал место, где сгинул Волк, и вот опять. Слишком много убийств за столь короткое время, слишком много потерь, ослабляющих клан, притом потерь весомых: погибали старые, умелые, хорошо обученные члены семьи, его семьи. Медведь гневался, и от этого гнева по телу разливался жар, проступавший потом на твердых как сталь мускулах рук и груди. Йоки потели редко. Очень редко!
Подводу они оставили на берегу – вернуться и забрать ее было нетрудно, да и кто позарится на чужое добро, если чужих на острове не было и быть не могло – и трусцой побежали к деревне. Ходу до поселка от силы час, и то по дороге. В таком же, как сейчас, ритме, да напрямик через лес, путь займет четверть часа, а то и меньше, если поднапрячься, думал Бурый, легким прыжком перебрасывая свое грузное тело через неглубокий овражек. Взобравшись на очередной взгорок, намма остановился, дожидаясь Ежа, что плелся следом бледный и по сей миг не оправившийся от возмущения энергий. Медведь с сочувствием покосился на собрата. Ишь как его пробрало! Болезный. Потом вновь повернул голову в сторону поселка и вздрогнул, не поверив собственным глазам. С возвышения открывался обзор на обширный дол, подпираемый справа жирной черной полосою вздувшегося моря. Лес здесь был молодой, не слишком густой – йоки прореживали его на дрова, – довольно низкорослый, и местность сквозь редкую крону просматривалась хорошо. Над поляной, где располагалась деревня, клубился густой и грязный не то дым, не то туман. И все же было ясно, что это не пожар. Было в нем что-то пугающее и противоестественное. Темная масса курилась над вершинами деревьев, не поднимаясь и не опускаясь, словно возникла уже в пространстве между небом и землею. Медведь ошалело глянул в сторону своего спутника, но того, кажется, не занимало жуткое марево над темным горизонтом. Еж, тяжело дыша, пристально вглядывался в чащу справа, и когда намма тронул того за плечо и указал на происходящее за леском, Иголка лишь мельком скользнул взглядом по облаку, рассеянно кивнул головою и произнес:
– Иди, ты там нужен. А я передохну.
Бурый удивленно покосился на собрата, успел подумать, что здесь не все чисто, но эта мысль потонула в очередной волне беспокойства: облако над деревней забурлило, клокоча, и выбросило в воздух несколько темно-синих молний. Он сорвался с места и бросился через заросли напролом.
***
– Ну, что тут у вас, Клыкач?
Кабан глянул на Медведя, дескать, сам не видишь что ли, потом смачно и с раздражением сплюнул, втаптывая плевок в землю голой пяткой – сапоги обуть он, видимо, не успел. Бурый несколько раз глубоко вдохнул пахнущий грозою воздух, восстанавливая после долгого бега дыхание, и зашагал следом за йоком. Изба Сокола осаждалась по всем правилам военной фортификации. Молодняк залег под стенами, что изредка, будто живые, перетряхивали свои бревнышки, выпуская сквозь щели тонкие струйки черного дыма; те немногие Старшие, кто был в деревне, оккупировали окна и двери.
– Почему не войдете?
Кабан покосился на начальника, усмехнулся в жидкие щетинистые усы и неприятным тоном произнес:
– Как же. Входили. Да только что толку. Один убыток с такого дела.
Он неопределенно махнул в сторону.
– А погляди сам, сейчас опять… крепость брать будут… Эх, бесово семя.
Узкобровый скривился, ковыряя указательным пальцем в ухе. Примерно в это же время йоки вокруг дома зашевелились, в воздухе повисло напряженное молчание, дверь тихонько скрипнула и через порог совершенно бесшумно скользнула тощая фигурка Мотылька. “Хорошо пошел, – с удовольствием подметил намма, – тихо, даже я не слышу его шага”. Секунда молчания оборвалась громким, невозможным для ушей звуком. Визг подобной силы разорвал бы легкие любому нормальному существу.
Рама завибрировала, вздувшись пузырем от натуги, и лопнула, выплевывая вместе с осколками стекла и древесными щепками, безвольное, словно кукольное, тело Младшего в облаке черного липкого дыма. Тяжело рухнув на землю, Мотылек остался недвижим, застыв в неудобной позе. Двое Учеников тут же оттащили раненого собрата в сторону и вернулись на свои позиции. Медведь вопросительно глянул на Кабана, что, продолжая елозить пальцем в ухе, пожал плечами и спросил:
– Лазарет показать?
Намма нахмурился и зашагал следом за узкобровым. Следующая странность застала главу клана через десяток шагов. Сначала Клыкач приостановился, исступленно тряся головою так, будто набрал полные уши воды.
– Началось! – свирепо прошипел он и, неуклюже опускаясь на землю, обхватил голову руками. Медведь недоуменно огляделся вокруг, подмечая на лицах всех своих братьев гримасу боли. В той или иной мере каждый испытывал неприятное ощущение: неподалеку Выпь, привалившись к стене, потирал висок, впрочем, не теряя способности к самоконтролю, в отличие от неинициированного еще щенка, что в приступе бился головою о землю, постанывая; Барсук, старина Безухий, проверенный огнем и сталью безжалостный убийца, сидел, подобрав ноги под себя и опустив крепко сжатые кулаки на колени, не дышал – хрипел, а по щекам катились слезы. Изумленный происходящим на его глазах, Медведь не сразу услышал собственную боль, сверлящую толстую черепную кость. Но стоило нелюдю впустить в свой разум осознание этой боли, как она прошила его скелет насквозь. Правый глаз тут же перестал видеть, сдавленный отеком, голова затряслась, как у столетнего старика. Намма шагнул к лазарету – избушке Ежа, и остановился: на крыльце, судорожно обхватив лысый, исцарапанный в кровь череп руками и раскачиваясь из стороны в сторону, что церковный кликуша на паперти, сидел Ящер. Его единственный глаз, выпученный и остекленевший, буравил безумным взглядом пространство, а прямо перед ним лежал тощий, скрюченный в предсмертной судороге Мотылек, точнее то, что от него осталось – обожженный дочерна по рукам и ногам трупик с почти бескровным отверстием под пятым ребром справа. Тонкое серебряное жало ритуального клинка, расчехленного и поблескивающего в неясных предрассветных сумерках, повергло намму в ярость. Лучшие гибнут! Это непозволительно!
Отличительной чертой Медведя была его невероятная даже по меркам йоков устойчивость к боли и скорость восстановления. Он по праву считался лесным князем – самым выносливым и могучим в клане, и звание наммы получил не случайно.
Отодвинув с пути скулящего щенка, Бурый шагнул в сенцы осаждаемой избы. Дверь в горницу была распахнута настежь и в проеме клубился черный обжигающий туман. Только здесь, отгородившись от стонов товарищей прочной дубовой стеною, он услышал, как рыдает Змея: захлебываясь и постанывая, она кричала странным утробным криком, громким и в то же время неслышным. Медведь представил как выглядит лицо несчастной девчонки и поморщился, переступая порог спального покойчика, но то, что он увидел, когда туман расступился, пропуская его в комнату, заставило намму судорожно сглотнуть и нахмуриться, готовясь к бою.
В горнице было жарко и темно, лишь дым, живой и подвижный, как рой, испускал мрачный синеватый свет. Он пульсирующим коконом одевал пространство так, что нелюдь на время потерял ощущение реального объема помещения. В центре туманного кокона из кучки серебристого пепла торчал меч – знаменитый соколиный клюв, на рукояти которого тяжело повисло странное и страшное существо. Черное чешуйчатое тело, границы которого терялись на общем фоне, лоснилось синим, длинные пальцы с навершиями стальных когтей безбоязненно и с некоторым трепетом ласкали острое лезвие клинка, окрашивая его поверхность багрянцем крови.
Намма знал кое-что о Черном Драконе. Знал не понаслышке, а выудил из памяти своего зверя. Единственное воспоминание, что доступно было Медведю, предстало перед ним во плоти через многие сотни лет. И это было плохо. Очень плохо! Бурый попытался представить, что здесь на самом деле произошло, но не мог собраться с мыслями, так как сам лишенный страха, слишком ясно чувствовал панику своего духа. Единственное, на чем нелюдь смог заострить внимание, так это на том, что Змей оплакивал Сокола. Учитывая то, до какого состояния довело Великого Духа горе, он оплакивал не просто смерть йока, а смерть любимого человека. Змей смог полюбить?! В таком случае, кто убил Пернатого? Вопрос мелькнул в уме Медведя и пропал в суете чужого, так некстати проснувшегося разума. Намма досадливо крякнул, тряхнув кучерявой головой. В любом случае он привык действовать, а не размышлять подолгу над каждым не относящимся к моменту вопросом.
Бурый переборол себя и сделал решительный шаг вперед, хотя впору было отскочить прочь и бежать сломя голову. Змея подняла на диво красивое лицо в зеленоватой влаге слез и уставилась на Медведя страшными красными буркалами, которые сочились такой дикой и неуемной злобой, что нелюдю стало не по себе. Переход в состояния Черного Дракона медленно, но неумолимо приближался. Девчонка на удивление хорошо и долго могла себя контролировать, с долей восхищения подметил Медведь прежде, чем на него обрушилась черная гудящая туча. На деле туман оказался взвесью мелкой горячей пыли, напором своим сдиравшей кожу и мясо с кости. Боль была неимоверная, но Бурый сделал еще один шаг и положил ладонь на черен меча. Тонкая гладкая и горячая рука выскользнула из под пальцев нелюдя, и туман схлынул, недовольным гулом вторя воинственному шипению Змеи.
– Изззыди, призззренный.
Голос был нечеловеческим и… Медведь приоткрыл опаленные веки.
– Уймись, – с родительской суровостью прикрикнул он. Змея разъяренно зарычала и кинулась на слишком наглого йока. Медведь выдернул меч из половиц, поймав чудовищной силы удар на крестовину, и опустился на колено, чтобы не упасть. Секунду он был на расстоянии вытянутого мизинца от сочащихся смертельным ядом клыков, но все же сумел отбросить демона назад. Змея, подобно кошке, мягко приземлилась на все четыре конечности, и, ловко спружинив, атаковала вновь. Намма успел уйти в сторону, правда, опять угодил в черный туман и ожегся. Острые когти с металлическим скрежетом скользнули по клинку, выбивая белые искры.
– Я сказал, хватит! – во всю мощь своих легких прогремел Медведь, с силой всаживая меч в половицу между собою и необузданным противником. Чудовище замерло на миг, прислушиваясь.
– Его не вернешь, – более спокойным тоном добавил намма, с облегчением понимая, что кризис миновал.
– Не вернешь, – вторила ему Змея, склонив голову набок, и вдруг наваждение спало, марево рассеялось. Девчонка, отощавшая, нагая и дрожащая свернулась калачиком в кучке серого пепла – всего, что осталось от ее возлюбленного, – и тихо скулила, всхлипывая. Медведь покачал головою. Он был способен на жалость.
– Эй, маленькая, – Бурый присел рядом, беря девушку за плечо и поворачивая к себе. – Ну-ка, скажи мне, что тут случилось? Кто убил Сокола?
Губки, пухлые искусанные в кровь, задрожали мелкой дрожью, большие безумные глаза увлажнились.
– Я, – хрипло выдавила Змея. – Из-за меня… Это я виновата.
Медведь недовольно поморщился, уразумев наконец, что девка невменяема, и тряхнул ее посильнее.
– Я спрашиваю, кто убил Сокола?
Но та продолжала бессвязно лепетать, изредка всхлипывая:
– Он говорил мне, не ходи, хуже будет… Зачем я его не слушала? Мой милый Соколик!.. Проклятый Лис!
– Лис? Это был Лис?
– Его глаза. Черные и злые, как у демона… О, Творец всемогущий, за что мне это?!
– Это не мог быть Предатель, – уставшим голосом произнес Выпь, переступая порог, – любой из караульных учуял бы его приближение.
– Вот и я о том же думаю, – кивнул головою намма. – Но и она не могла этого сделать, даже если знала как. Влюбленный Змей – это вам не шутка.
– Любовь может быть и показной.
– Но подобный срыв сыграть невозможно, – вновь покачал головою Медведь. Он был способен на жалость, но в разумных пределах. – Ее придется казнить, она создает слишком много проблем, – обратился он к Выпи, тот равнодушно пожал плечами и отдал приказ щенкам, чтобы вязали приговоренную.
– Казнить! – девчонка выпучила на говоривших и без того огромные глазища. – За что? Я его не убивала! Это не я! Пустите, мерзавцы!
Силы Змее было не занимать даже после такого потрясения: она стряхнула с себя взрослых парней, как яблоня созревшие по осени плоды, и вдруг заплаканное лицо исказилось гримасой боли, она рухнула на колени, хватаясь за голову, и заорала так, что у Медведя заложило уши.
– Да что ж это такое! – в сердцах ругнулся намма и приложил ее по затылку кулаком… несильно, лишь бы умолкла.
***
Еж некоторое время стоял на взгорке, покуда Медведь не скрылся из виду, после чего повернулся и зашагал вдоль овражка туда, откуда доносились слышимые лишь его вострому слуху сдавленные стоны. Небольшая проплешина между сосен и кленов серебрилась тонкой змейкой ручья, у самой кромки которого, уткнувшись лицом в землю, дабы заглушить крик, согнулся Лис. Еж, стоя у края поляны, некоторое время с нескрываемым удовольствием наблюдал за мучениями своего злейшего врага, покуда не понял, что нелюдь уже давно знает о его присутствии, но попросту не может встать и поприветствовать гостя в своей обычной язвительной манере, скрученный приступом невероятной для него боли. Тогда Иголка сделал несколько уверенных быстрых шагов и со всей силы засадил острым носком сапога прямо под ребро Предателя. Тот кувыркнулся через плечо и с плеском угодил в ручей, да так и замер, раскинув руки и прикрыв страшные – Еж помнил их – глаза. Выглядел Лис не лучшим образом: вода омывала исцарапанные щеки, стирая спекшуюся кровь, что продолжала сочится из носа и глубокой раны на лбу, искусанные губы покрылись коростой, волосы, подхваченные водою, черным нимбом расплылись вокруг бледного и распухшего, как у утопленника лица. Еж с опаской наклонился над Лисом, проверяя, жив ли тот еще. Зря он это сделал! Лис мертвой хваткой вцепился в лодыжку опешившего Иголки и просипел:
– И ты здравствуй, Ежик.
Тот дернулся, высвобождая ногу, и отступил на шаг, вынимая свой длинный и широкий охотничий нож. Предатель с трудом сел и поднял на гостя налитые кровью, слезящиеся глаза. Этот взгляд! Даже в таком ужасном положение в нем не было ни капли страха. Одна насмешка. Голая, ничем неприкрытая издевка старого рыжего ублюдка, уверенного в своей силе и превосходстве. Иголка не на шутку разъярился. Он схватил Лиса за шиворот и выволок его из ручья, приставив к горлу острое лезвие. На белой коже проступила кровь и, впрочем, тут же свернулась.
– Я тебя убью, сволочь! – прорычал он, брызжа слюною в лицо, что не выражало ничего, кроме презрения. – Неужели ты совсем не боишься меня?
И он всадил клинок в плечо Предателя. Лис болезненно поморщился, и, напрягшись, хорошим пинком скинул с себя не слишком опасного, но все же противника.
– Ты мне не страшен. Мне грозили и те, кто сильнее тебя… и не раз. Моя Ученица, например.
Его опять скрутило, да так сильно, что нелюдь не смог совладать с собою и глухо, но во весь голос застонал. Кровь у Лиса пошла на этот раз ухом и Еж, глядя на это, так же почувствовал резь в затылке, от которой туманился взор. Когда Рыжий пришел в себя и отдышался, то с негодованием напустился на Иголку:
– Да что вы такое с ней делаете, тьма вас побери, палачи проклятые?
– Нить! – догадался Еж и хмыкнул. Саднящая боль в голове не проходила.
– Да какая к черту нить! – Лис прикрыл воспаленные глаза ладонью.
– Сокол помер, – просто ответил Еж, удивленно наблюдая за реакцией, точнее за ее отсутствием.
– И что? – холодно осведомился Лис.
– Совсем умер, – добавил Иголка. – Его развоплотили.
Рыжий нахмурился, посему Еж понял, что убийство Пернатого – не его рук дело.
– Хм, интересно. Но при чем тут моя Змея?
– При чем? – Еж хохотнул, предчувствуя победу. – Они жили вместе. Твоя Змея любила Сокола, а Сокол трахал твою Змею.
Удар попал точно в цель. Ни одно оружие, ни одна рана не могла произвести на Лиса такого поистине убийственного действия, и Еж торжествовал, он оказался прав: Змея действительно была женщиной Предателя, и Предатель отреагировал так, как и должно. Лис посерел, левый глаз его мелко задергался, лицо вытянулось, пальцы впились в землю.
– Трахал? – медленно и уже ровным, без хрипа голосом произнес нелюдь, глядя куда-то через плечо Ежа совершенно стеклянным взором. – Что ж, жаль, что не я придушил эту… птичку.
Новый удар сквозь эфирный слой был нанесен внезапно. Иголка ойкнул и зашипел, сдавливая виски ладонями. Лис же как-то странно дернул головой вправо, будто шейные мышцы свело судорогой, повалился на бок, выпучив черные буркала, и медленно свернулся в калачик, запустив дрожащие пальцы в растрепанные дебри мокрой шевелюры. Еж, несмотря на боль, разламывающую череп на части, ликовал. Он видел, как вершится его месть, и уже представлял, чем она закончится. Иголка нашарил на своей груди маленькие ножны с ритуальным кинжалом, распустил тесьму и вынул клинок, другая рука сжала знакомую рукоять охотничьего ножа. Он медленно поднялся, преодолевая внезапную тошноту и утешая себя тем, что его злейшему врагу сейчас в десятки раз хуже. Но голос, размеренный и спокойный, что доносился из безвольной кучи скрученных конвульсией мышц, заставил его остановиться и слушать, будто находясь под действием каких-то неведомых, но очень сильных чар.
– Ты пришел мстить, глупый мальчишка. А сейчас ты думаешь убить меня, – Лис медленно приподнялся на трясущихся локтях, будто над ним довлел груз огромной тяжести. – Отрезать своим тесаком мне голову и воткнуть мне в сердце серебряное жало. Но ты не сделаешь этого.
Он резко выпрямился и повернул бледное, окровавленное и оттого очень страшное лицо к своему противнику.
– Будет иначе, – тон его был каким-то будничным и выдавал крайнюю усталость. – Мы будем драться, но поединок продлится не долго. Пара атак, две-три секунды, и все будет кончено: ты упадешь на землю, но не умрешь сразу. Мне нужна твоя кровь, чтобы перебить свой запах и отвести этим … наших собратьев со следа. Потому я перережу тебе жилы на ногах, чтобы ты не смог уйти, и горло, чтобы твоя руда залила эту поляну. Я умоюсь твоей кровью и скреплю ею свои волосы. Потом я вымочу ею свою одежу. А после я закончу то, что начал очень давно, и твои страдания прервутся.
– Поешь слишком самоуверенно для йока в твоем положении, – пытаясь скрыть свою растерянность, заявил Еж. – С чего ты решил, что сможешь выйти победителем?
– В моем положении? – Лис хмыкнул, откидывая волосы с лица, – Любое “мое положение” сильнее всякого твоего плана. Ты слаб и всегда был слабым. Потому именно на тебе, а не на твоем Учителе, я испробовал свой метод убийства. Ты слабак, слышишь меня, Еж? – он поднялся, с хрустом вправляя суставы, и Иголка вдруг понял, что его голова не болит, более того, боль отпустила и Предателя.
– А знаешь, в чем выражается твоя слабость? Настоящий воин ударил бы сразу, только-только завидев противника. Он не дал бы ему шанса прийти в себя и сориентироваться. Не позволил бы ему заговаривать себе зубы. Ты же решил насладиться. Глупец! Смертью наслаждаются лишь трусы и безумцы. Смерть требует уважения, и только. А ты – трус, потому что боишься этого мрака. Всегда боялся. Потому я презираю тебя, Еж. Потому без сожаления раздавлю, как мерзкую букашку.
По спине Иголки пробежал холодный ветерок. Лис был очень силен, но в отличие от столь человечной и добродушной Змеи, он был крайне жестоким и бесчувственным убийцей. Еж хмыкнул, понимая, что пора прощаться с жизнью:
– Ты убьешь меня, Предатель. Пускай! Я все равно не жилец в этом мире. Но победа осталась за мною. Мои слова долго будут мучить тебя, Чужой, выгрызут все, что осталось от твоей жалкой душонки. И будешь ты маяться до тех пор, пока я вновь не приду на эту землю.
Лис в ярости оказался еще более проворным, чем обычно: из разъятой артерии хлынула кровь, и Еж, захлебываясь, повалился на песок. Спустя несколько мгновений от йока осталась лишь кучка серебристого пепла в луже крови. Нелюдь тяжело опустился на поваленный ствол обомшелой сосны, держа в руках сочащийся рудою ком смятой рубахи. Проклятый молокосос действительно сумел причинить ему боль, да посильнее той, что мучила его пару минут назад. Лис отер лицо ладонью, оставляя багровые следы на белой коже и вдруг со всей силы швырнул мокрую тряпку оземь, ругнувшись так, что и у портовых шлюх свернулись бы уши, затем встал и, нервно печатая шаг, прошелся вдоль ручья, вглядываясь в свое еле различимое в сумерках отражение. Увиденное развеселило Лиса, вызвав на его лице кривую ухмылку. Он пригладил черные, лоснящиеся красным пряди, собрал их в небрежный пук на затылке и принялся натягивать на себя влажную, воняющую Ежом рубаху. За этим делом его и застал с шумом и треском вломившийся на поляну Даримир. Боязливо озираясь, белобрысый скользнул к ручью; заприметив Лиса, остановился, с опаской глядя на удивленного нелюдя; узнал его, некоторое время топтался на месте, видимо решая, что делать, и, обойдя йока стороною, все же споткнулся о торчавший из земли нож и растянулся, угодив прямиком в лужу крови. Лис, с интересом наблюдавший за неуклюжим парнем, покачал головою и отвернулся, оправляя рубаху. Что ему за дело до сумасшедшего мальчишки, к тому же немого. Правильно, никакого дела у нормального йока к ненормальному шептуну быть не может, особенно если тот начинает рыдать при виде крови на своих чистых ручках. Тьма его задери! Лис с раздражением глянул на шептуна, что, сидя на корточках, всхлипывал, размазывая пепел и сопли по лицу.
– Что ревешь, дурень?
– Грустно, – голос был печальным.
– Отчего это тебе, шептуну, грустно? – подпоясываясь, спросил нелюдь.
– Не могу быть с любимой женщиной, – Дарим горестно вздохнул, пересыпая серебристую пыль из ладони в ладонь.
– С любимой же… ? – Лис осекся, припомнив, что этот хиляк не может разговаривать.
– Слишком много страданий, – снова донеслось до Рыжего. Он вскочил и, подойдя к шептуну, схватил того за подбородок, резко и грубо повернул лицом к себе.
– Ну-ка, открой рот!
Шептун, от страха округлив голубые глаза, послушно раззявил рот, показывая обрубок языка. Лис нахмурился, с силой сжимая локоть Дарима.
– Повтори, что ты только что сказал.
Губы шептуна дрогнули, мягкие черты лица резко изменились, заострившись, глаза налились чернотой.
– Отцепись, кретин! – злой и надменный голос звучал прямо в голове Лиса. – Мне больно!
Нелюдь, пораженный увиденным, разжал пальцы, и Дарим выскользнул из цепкой хватки. Дарим? А Дарим ли это?
