Анна Кладова
Дух Зверя. Книга первая. Путь Змея
– Нет. Я не буду убивать по твоему приказу. Не люблю… смерть.
В толпе за окном мелькнула непокрытая голова Княжьего Ловчего.
– И еще желаю, чтобы Белослав был при мне.
Владимир удивленно сморгнул:
– А это зачем?
– Считай это моей прихотью… и наказанием для виновного.
– Думаешь усмирить его? – ухмыльнулся князь.
– Иначе он погибнет, – она глянула на собеседника так, что улыбка сползла с его лица. – Обычный человек не в силах вынести столь сильное проклятие ненавистью.
***
Трое суток она проспала на мягкой перине в доме самого Каменского воеводы, коим оказался старый воин, присутствовавший при разговоре Змеи с князем. После происшествия в бане, когда молоденькая служанка, увидев обнаженное Олгино тело, упала в обморок, Илья Хуримович уложил гостью в хозяйской опочивальне и запер дверь на ключ, чтоб никто не беспокоил ее сна. И Олга спала.
Она чувствовала себя пустой, будто изнутри вынули все смыслы, и осталась одна оболочка. Разум не воспринимал ничего, кроме белого густого тумана, и она погрузилась в него телом, которого не существовало более. Безмыслие очищающе действовало на воспаленный рассудок. Она сотню раз умирала и рождалась снова, а сон все не уходил, кутал в кокон из дымки теплого солнечного света. Это было не хорошо и не плохо. Это был покой.
А потом Змея очнулась от сладкого забытья, и в груди с невероятной доселе мощью застучало молодое и полное силы сердце. Она снова была жива.
За дверью кто-то бранился. Раскатистый бас перемежал отрывистый лающий тенор. Олга долго лежала с открытыми глазами, бездумно глядя в потолок, изукрашенный росписью, и слушала возмущенные крики, что, приглушенные стенами, шуршали в ушах, как сыпучий горох. Наконец она встала, накинув на плечи покрывало, и пошла на голоса.
Они были похожи – отец и сын. Скуластые, смуглые, с раскосыми по-такарскими глазами и в то же время высокие, широкоплечие, как могучие дубы, с такой же буйно вьющейся кроной, и светлоокие, как веричи.
– Ты не нарушишь княжью волю! – гремел старший, сжимая кулаки. – Мало я из-за тебя, непутевого, позора терпел?! Так ты еще супротив государя артачиться вздумал!
– Я ему не лошадь44…
– Ты его слуга!
– Слуга?! – Белослав был похож на обозленного шакала, выставленного в клетке на показ толпе. – Пусть так, но подобные приказы исполнять не буду.
– Не позорь отца, щенок!
– Отца, приютившего дома тварь, сгубившую его сына?
– Белян, прекрати! Твоя ненависть бессмысленна!
– Это мое дело – решать свою судьбу. Я волен выбирать, что имеет смысл, а что нет. И выбрал. А ты сдался, подчинился. Ты всегда так делаешь. Я не такой! Я отомщу, пусть это будет стоить мне жизни. И ни за что не буду служить этой… этой…
Он смолк, заметив наконец Змею, наблюдавшую за семейной перепалкой с верхних ступеней лестницы. На шрамленном лице воина застыло странное выражение – смесь злобы, негодования и удивления. Илья Хуримович нахмурил седые брови, скрывая смущение.
– Доброе утро, стало быть…
– И тебе того же, хозяин, – она сверлила взглядом Беляна, отчего тот сделался еще более желт лицом, чем обычно. – Ну же, договаривай, кому “этой”?
Бурые коготки заскребли вниз по деревянным перилам, сняв тонкую стружку, после чего узкая девичья ладонь легла на грудь застывшего, как кошка перед прыжком, Белослава. Он боится! Это откровение было неожиданным, но приятным. И Змея зашипела, буквально насаживая на свой пронзительно-янтарный взгляд холодные серые очи, мутные от болезни и темных мыслей:
– Ты, скотина, меня один раз ослабевшую да раненую взял, думаешь тебе теперь все можно? Отца позорить, княжьим доверием пренебрегать? Совсем совесть потерял? Мало тебя твой Учитель лупил. Дурь не вышла совсем, как погляжу. Или ты этой дури у него набрался? С кем поведешься, от того и наберешься? Ядом иглы мажешь, цацки серебряные заговоренные таскаешь с собой, голодом неделями моришь… Чем ты лучше нелюдей, а? Я тебя, – она схватила его за бородку и с силой дернула вниз, приблизив шрамленное лицо к своему, – я тебя прямо сейчас задушила бы, но отца твоего жалко.
– Задушила бы? – прохрипел, вырываясь Белян, – а ты попробу…
Ее левая ладонь, казалось, по самое запястье вошла в правый бок воеводича и, по-видимому, причинила немалую боль – крику было, будто его пилили тупой ножовкой. Змея выдернула руку, брезгливо стряхивая налипшие на кулак сгустки, и Белослав повалился на пол, обнимая живот и харкая желчью. Илья Хуримович кинулся было к сыну, но Олга жестом остановила его, присев рядом со стонущим мужчиной. Она разжала руку и показала ему черный комок.
– Смотри. Видишь, это – твоя болезнь. Твоя ненависть и жажда мести. Она разъедала твою печень и набухала, медленно убивая тебе. Представь, ты мог умереть, так и не отомстив. Досадно, правда? Я вырвала ее, продлила твое существование на этой земле, но эта дрянь вырастет снова. Делай выводы, глупец. Если, конечно, есть, чем их делать.
Она отерла руки о его рубаху и обернулась к воеводе.
– Прости, хозяин. Его бы уложить в кровать да напоить теплой водой, пусть выйдут остатки. А мне одежду и мои вещи, что твой сын отобрал у меня… пленив.
Она некоторое время брела по тихим заснеженным улочкам, глядя под ноги. Упершись в крепостную стену, свернула на протоптанную в сугробах дорожку и внезапно оказалась на пристани. Серое зимнее небо сливалось на горизонте с гладким, словно стальное блюдо, морем. Тяжелые ладьи, припорошенные снежным пушком, голыми пиками мачт пронзали низкое небо, ожидая ветра, и спали, опутанные паутиной снастей, не обращая внимания на людское мельтешение на палубах. Узкие рыбацкие лодочки, словно стайки черных рыбок, сновали между могучими кораблями, ломая тонкий прибрежный ледок. Но море, несмотря на бурлившую вдоль его берегов жизнь, было немо, и от этого молчания закладывало уши. Олга долго стояла на берегу, глубоко вдыхая морозный воздух. Она чувствовала, это был последний миг покоя, и потому хотелось растянуть его до размеров вечности, чтобы насладиться в полной мере перед тем, как вновь окунуться в бурный поток жизни. И тогда она услышала музыку, что звучала, казалось, лишь в ее сознании. Томный мягкий звук, схожий с дыханием морских глубин, перемежался прозрачным журчанием невероятно красивого голоса. Он плыл над водой, завораживающий и влекущий. Возможно, такой песней русалки, оплакивая свои загубленные стихией души, заманивают уставших моряков в свои объятья, тоскуя по человеческому теплу. Змея слушала, затаив дыхание. Из оцепенения ее вывел робкий оклик. Это был мальчик-служка из дома воеводы.
– Хозяин велел звать сударыню и передать, что ужин подан.
Столовались в полном молчании. Воевода был хмур и изредка бросал на гостью опасливые взгляды, не решаясь заговорить. Олга молча ела, думая о странной музыке, услышанной на побережье. Навязчивая мысль о том, что песня принадлежит ей, не давала покоя.
– Знатно лекаришь, – наконец произнес воевода, глядя на свое отражение в серебряной ложке.
– Не спорю, – нехотя ответила Олга, – как он там?
– Да что этому дурню сделается? – невесело ухмыльнулся Илья.
– Что же, неужто правда так брата любит, что готов с йоком драться?
– Да что ему брат! Белослав с ним особо дружен не был. Просто гордость у него шире моря, а надзиратель туда плюнул, причем не раз, вот он и взбесился. Сам себе свою глупость простить не может, а братом прикрывается. Да никто особо в то не верит. Дарим-то ему не родной – сводный.
Олга вздрогнула: где-то она слышала это имя.
– Дарим, стало быть, Даримир?
Воевода понуро кивнул:
– Я его вместе с матерью привез из Славии лет десять, а то и больше назад, когда в первый раз вдовцом остался. Теперь снова вдовый, как видишь. Фидой ее звали. Красавица, даже в зрелости была как огонь, да прогорела вся…
– Мир ее праху… и праху несчастного мальчика.
Илья вдруг потемнел лицом, шумно поднявшись из-за стола, но, так ничего и не сказав, вышел. Змея пожала плечами. Жалко, что погиб. Может, он что знал о младшем своем брате, Соловье …
Ночью круглое блюдо луны повисло прямо напротив ее окна, окропляя серебром темную горницу. Олга не спала, перебирая свои записки, выискивала, что украли жадные до чужих секретов княжьи прихвостни. Вроде бы все было на месте, но беспокойство лишь усиливалось. Она опустила веки и, глубоко вдохнув, открыла змеиный глаз. Что-то случилось со зрением духа после плена и ядовитого дурмана, по сей час не вышедшего из ее крови. Змея даже тряхнула головой, но ничего не менялось: больше не было четких реальных предметов, лишь потоки цвета, перемешиваясь, текли перед внутренним взором, ослепляя и завораживая своей яркостью и мощью, будто приоткрылось иное пространство вне этого мира. Змея долго наблюдала за движением пятен, силясь понять закон их существования, покуда не появилось странное ощущение единения и тут же все померкло, сделавшись ясным и связным. Вслед за пониманием пришло усиленное во много раз чувство беспокойства и опасности, источник которой находился рядом. За ней кто-то следил! Олга открыла глаза и резко обернулась, успев на грани двух видений поймать образ: размытое лицо с внимательным и сосредоточенным взглядом необычайно ярких, будто две голубые звездочки, глаз. Змея недовольно нахмурилась. Накинув на плечи платок, она вышла в темный коридор.
В большом полупустом доме воеводы все давно спали. Половицы тихонько поскрипывали, будто недовольно вздыхали, чувствуя на себе незваную ношу. Она заглянула в комнату, где, раскинувшись на кровати, беспокойно спал Белослав. Его тяжелое хрипловатое дыхание заставило Олгу на миг забыть о наблюдателе и склониться над мужчиной. Бережно, чтобы не потревожить зыбкий сон, она отерла грудь, шею и лоб мокрым полотенцем, вглядываясь в шрамленное лицо. Йок был обоеруким, так как удар, изуродовавший Беляна, был нанесен с равной силой из перекреста двух клинков, смыкавшихся обычно на шее, но воеводич чудом увернулся, и сталь скользнула по лицу, не тронув сонную жилу. Лис учил Змею этому приему, и она знала, что так нападают с одной целью – убить. Воспоминания о нелюде заставили Олгу на миг посочувствовать Белославу в его ненависти. Но как только уголья застарелой злобы выдали всполох, чувства обострились, и Змея вновь ощутила наблюдателя… спиной… сквозь стену!
Цветовой ли поток пересек границу двух видений и проник в реальность, сливаясь с вещным миром, или же Олга, потеряв контроль, почти целиком слилась со Змеем, то было не ясно. Ясными были лишь большие льдистые глаза на не по-детски красивом лице. Мальчик из видений, прошлое Лиса, смотрел на нее, казалось, сквозь время, будто ждал чего-то, спокойный и холодный, словно статуя. “Ну вот, – подумала Олга, с тоской разглядывая знакомый образ, – неужели и здесь опоили?”
Она прошла в дальний угол спальни, отворила спрятанную в нише дверь и по узкой лестнице спустилась в темный покой. Сначала ей показалось, что она ненароком забрела в кладовую, куда за ненадобностью сваливали всякий хлам. Скамьи, стулья, сундуки, комоды, шкафы, зеркала на подставках, завешенные, как при покойнике, простынями – все замерло в каком-то причудливом хороводе, центром которой была массивная кровать с балдахином. Змея протиснулась к ней и отдернула тяжелый завес. Смятая постель была пуста.
– Никого? – вкрадчиво поинтересовался тихий неприятный голос из глубины завалов.
– Угу, никого… там давно уже никого нет, – ответил другой, по-мальчишески задорный и недобрый, и тихий смех рассыпанным жемчугом покатился по комнате.
– Покажись сейчас же! – строго произнесла Змея, вглядываясь в темноту.
– Вот и сам скажи ей, чтоб ушла и оставила нас в покое, – продолжал бубнить некто третий, – пришла, орет, мешает думать…
– Заткнись, старик! Ты так туп, что тебе даже тишина не поможет, – мальчишка зло засмеялся. Недовольное ворчание стихло. Да сколько вас здесь? Олга подобралась к скамье, заваленной тряпьем, сдернула одеяло и увидела призрака: человека, который для всех был мертв.
Даримир как две капли воды походил на своего младшего брата, Игната Соловья, вот только было в его облике что-то… Олга пошарила вокруг, найдя тяжелый шандал, затеплила свечу и осветила тощую фигурку обитателя тайника. Это было лицо безумца, худое, измученное видениями, и оттого некрасивое и жалкое, с перекошенным неестественной улыбкой ртом в кольце губ по-женски мягких и нежных. Это был взгляд умалишенного, смотрящий сквозь мир и углубленный в себя. Это был шептун с голубой вязью печати вокруг трепещущего сердца. Теперь, в свете живого огня, Олга не видела сходства с Соловьем и удивлялась про себя, что же заставило ее так ошибиться? Если этот несчастный когда-то, по словам Елани, был красив, то ныне вряд ли можно было назвать его таковым. Дарим же продолжал бессвязно бормотать, закрываясь ладонями от света, и все пытался выдернуть одеяло из цепких пальцев Змеи, внимательно разглядывающей свою жертву. По непонятной причине вид выпирающих ребер, впалого живота и тазовых костей, торчащих, как две рогатки, из-за пояса сползших на бедра грязных подштанников, вызывал у нее раздражение. Она схватила его за подбородок, встряхнула и рявкнула:
– Замолкни!
Дарим сощурился и пристально глянул на Олгу совершенно осмысленным и очень недобрым взглядом темных, как ночь глаз. Она вздрогнула от неожиданности и ослабила хватку. Дарим вырвался, отполз в дальний угол лежанки, поскуливая, как побитая собака, и снова забормотал, хлюпая носом. Что за наваждение! Этот взгляд… могу поклясться, что секунду назад его глаза были светло-серые! Она подсела к одержимому чужой сутью, приобняла за дрожащие плечи, повернула к себе и бережно взяла в ладони мокрое от слез лицо. Блуждающий взор бесцветных глаз был мутен.
– Дарим, – нежно позвала Змея, – Даримир. Ты меня слышишь, Даримушко, солнышко, звездочка ясноокая?
Он потерся щекою о мягкую ладонь, улыбнулся и посмотрел Змее в глаза, будто окунул в теплое синее-синее озеро.
– Здравствуй, светлая.
Она некоторое время молчала, пораженная.
– И ты здравствуй, Дарим.
– Ты так прекрасна, светлая. Кто ты?
– Змея… но ты можешь звать меня Олгой.
– Могу, – кивнул он, и вдруг взгляд его стал тоскливым, будто он неожиданно вспомнил что-то неприятное. – А, я знаю, кто ты! Ты тоже будешь мучить меня? Как они?
– Нет, мучить не буду…
– Я верю. Ты, пожалуй, самый хороший из снов за последнее время, – грустная улыбка скользнула по его губам, – да что уж там, единственный хороший сон.
– Я не сон, Дарим. Я реальна.
– Возможно, но я не вижу разницы. Те, другие, тоже реальны, иначе как бы они могли принести мне столько боли…
– Кто – другие?
– Другие… сны…. Я не могу называть их людьми.
– Их много?
– Не знаю, наверное, много, – взгляд юноши вдруг остекленел, лицо исказилось гримасой боли. Он обхватил голову руками, продолжая шептать.
– Они все время кричат в моей голове, они все хотят жить. Это так страшно, когда они рвутся… наружу. Но я не могу их пустить. Мучительно! И нестерпимо! А они хотят выйти… особенно этот, черный, как смерть… как тьма… как ночь, – голос его тускнел и чах подобно цветку, опущенному в ядовитую воду. Взгляд вновь стал бессмысленным и мутным.
– Дарим?
Тот поднял глаза, окатив ее чернотой бурлящего дегтя.
– Что тебе нужно от меня? – он прищурился, с интересом оглядывая ее, – зачем пришла?
– Поговорить.
– Зачем убивать время ненужными словами, – голос сделался низким и хриплым, а взгляд серым и холодным, – лучше помолчать.
– Ага, заткнуться, и оставить меня в покое, – темные глазища сверкнули и погасли. Дарим уткнулся подбородком в колени и замер, безучастно глядя на дрожащую струйку свечного пламени.
Олга некоторое время молчала, глядя на тонкий вытянутый профиль, окутанный вьющейся дымкой белесых волос, на искусанные губы, на бугры выпирающих позвонков, и в груди росло, набухая, тоскливое, ноющее чувство. Она взяла безвольную руку шептуна. Дарим покорно встал, подчиняясь ее воле, и пошел следом, все так же глядя куда-то в пространство. Олга уложила его в кровать, накрыла одеялом.
– Спи.
И тот мгновенно заснул, свернувшись в тугой комочек.
Сколько чужих жизней заперто в твоем теле, мальчик? Шептун… хм. Синеокий юноша, сероглазый старец, да наглый малолетний грубиян с черным взглядом? И не похоже, что список оканчивается этими тремя. Что за изверг поставил тебе печать, притягивающую заблудшие души? Или все печати действуют подобным образом?
Утром Олга поинтересовалась у хозяина, почему тот прячет младшего сына и прикрывает его существование ложью о мнимой смерти, на что воевода – убеленный сединами могучий воин – вдруг опустил лицо в ладони и по морщинистым щекам, наверное, впервые за многие годы покатились скупые и оттого крепко соленые слезы. Илья рассказал ей все, что знал. Как десять лет назад его старший сын, смелый, но слишком самолюбивый, навязался к надзирателю-одиночке в ученики, как злобный йок издевался над Беляном, и как дал ему заведомо невыполнимый урок – съездить на Княжий остров и доставить письмо оракулу. Поведал о перебранке между двумя братьями, о том что все видел, но не останавливал, надеялся, что старший одумается, но как услышал слова младшего: “Да ты очарован, брат!” – понял, что поздно. Увещевания уже не действовали на своевольного Белослава, он сбежал сразу же после разговора с отцом, прихватив с собой живой щит – Даримира. А потом была страшная неделя ожидания, когда воевода вывел боевую ладью к берегу проклятого острова и ждал, маясь от страха за детей.
Илья уже не говорил, шептал хрипло, сдерживая лавину настоянных на времени и оттого очень горьких и тяжелых чувств. О том, как выловили в море парусное суденышко, где обнаружились два его сына, один седой да при смерти от кровоточащих ран, а второй – безумный шептун; как привез домой и отдал на руки ничего не подозревавшей Фиде полоумного Дарима, и умирающего Белослава; о том, как женщина выхаживала старшего, и рыдала над младшим, зная, что последнему ничем уже не поможешь; как вставший на ноги Белян возгорелся мстительным чувством и стал Ловчим, в надежде отыскать и убить надзирателя, сыгравшего с ним такую злую шутку.
– Три года назад Дарим стал буйствовать. На мать кричал чужим голосом. А когда в себя приходил, пытался покончить с жизнью. Для моей Фиды это было настоящей мукой – видеть, что творится с ее кровиночкой. Не выдержало сердечко, и остался я вдовым да сирым. Было у мне два сына, да жена красавица. Теперь один на свете. Жена умерла от горя. Сыновья сгинули. Один в пучину ненависти, другой во тьму безумия. Иссяк мой род, Олга Тихомировна. И за что меня Творец проклял, не ведаю.
Глубоким стариком казался Змее сидевший перед ней человек. Она задумчиво покусывала губу, глядя на почти сгоревшего в горниле злой судьбы воина, и размышляла о том, сколь сильна человеческая душа, и где предел той боли, что она может стерпеть, не разбившись от страдания. Где предел ее боли? И где предел ее силы? И есть ли он вообще, этот предел? Она не знала. Но видела: этому человеку осталось совсем чуть-чуть, чтобы сломаться окончательно.
– Ты не прав, Илья Хуримович. Твои сыновья еще молоды и могут дать продолжение роду. Не иссякнешь ты, коли будешь надеяться, потому что не осталось у тебя ничего, кроме надежды.
– Неужто такое возможно?
– Белослав чрезмерно горд и слишком одержим навязчивой идеей. И то и другое лечится временем. Он – твоя опора.
– А как же Дарим…
– Ему я помочь не в силах. Снять печать может лишь положивший ее. К тому же, Дарим чужого рода, не стоит тебе лезть в его судьбу.
– Ты говоришь слишком жестокие вещи, девочка, – Илья сдвинул брови. – Я не брошу того, кого тринадцать лет звал сыном.
– Что ж, пусть так, но лучше тебе отпустить его. Пусть уйдет туда, куда уходят все шептуны. А пока ты держишь его взаперти, Дариму будет лишь хуже.
– Но он убьет себя!
– Если он настолько слаб, что не может жить с этим, так тому и быть. Это его выбор.
– Я не верю своим ушам! Ты предлагаешь мне доверять выбору умалишенного?! Да он же не ведает, что творит!
Олга усмехнулась.
– Илья Хуримович, Даримир не сумасшедший. Хочешь поговорить с ним?
Воевода до последнего момента гнул брови, уверенный, что гостья насмехается над его горем, покуда не увидел, как глаза его сына пояснели, взгляд стал осмысленным, и он связно заговорил, откликаясь на тихий голос Змеи.
– А, это снова ты, светлая! Я рад, что ты пришла.
– С тобой хочет поговорить отец.
– Мой отец? Но его же убил йок из Озерного клана.
– Нет, отчим, Илья.
– Ааа, – Даримир грустно улыбнулся, – Не вижу его. Он рядом?
– Да, у меня за спиной.
– Плохо! Совсем плохо, что не вижу. Раньше видел… – он вдруг поднял лицо, слепо глянул на воеводу. – Прости, отче! Прости, что нарушил запрет. Прости за маму. Прости, но я не мог иначе. Белослав стал бы сыном смерти, а это намного хуже. Только не говори ему об этом, хорошо?
Взгляд Дарима вновь стал мутным, и голова безвольно упала на грудь. За дверью кто-то застонал. Илья испуганно метнулся к Белославу, что сидел по ту сторону на полу, обхватив голову руками, и выл, как побитый зверь.
– Будьте вы все прокляты! – крикнул он Змее, глотая злые слезы. – Ты, и весь ваш поганый нелюдский род!
Она ничем не ответила на резкий выпад, лишь безрадостно усмехнулась.
Утром следующего дня Олга распрощалась с Каменским воеводой и по приказу князя Владимира отбыла в Тавробу, сопровождаемая Белославом.
