Анна Кладова
Дух Зверя. Книга первая. Путь Змея
Собравшиеся притихли, недоверчиво и испуганно глядя на батюшку.
– Эх, мальчик мой, учили тебя шесть лет, а разума ты так и не нагулял, – вздохнула ведунья, – ты-то мог додумать, что не Мора это, мог отвернуть паству свою от греха? Как теперь быть нам, если вновь озлится Змей на черную нашу неблагодарность?
Священник молчал, перекатывая в ладони гладкие, как окаменевшие капли, изумруды. Наконец, проговорил:
– Одарить его надо по-княжески, да прощения испросить!.. Только… кто решится на такое – под горячую руку Великого самому голову подставить?!
– Я пойду, – выкрикнул Мирон, выступая вперед, – меня пошлите.
– Ой, ты, глупый, – всплеснула руками ведунья, – пришибет ведь!
– Нет, не пришибет!
Бабушка внимательно поглядела на внука и, что-то про себя смекнув, кивнула.
– Ну, тогда собирайте подношение, да и пожитки свои тоже укладывайте. Уходить надо отсель. Помните, коли жизнь дорога, мы теперь для всех мертвые. Нет нас на сем месте. Отныне оно проклято!
***
– Дура! Как есть, полная дура! Тупорогая корова! Девка безмозглая!
Лис мерил шагами сторожку, в бешенстве сжимая и разжимая кулаки. Змея, скрючившись на полу, равнодушно следила за ним из-под приопущенных век, думая лишь о том, как бы снова не потерять сознание. Ей было дурно, и громкая речь Учителя, вкупе с мельтешением перед глазами, тупой болью отдавались в затылке.
– Спасительница мира, тьма тебя задери! – он резко опустился к Олгиному лицу, опаляя ее взглядом горящих в полумраке глаз. – Ну, и где благодарность, а?! Понравилась тебе награда? Хорошо быть салом на сковороде?
Змея поморщилась. Лис отстранился, с нескрываемым презрением глядя на свою Ученицу.
– Дура жалостливая! “Не тронь их, Учитель, они более не угроза”! – передразнил он Змею. – Мать твою, а если бы я не успел?! Для кого не угроза-то? Ты хоть подумала, прежде чем соваться в осиное гнездо? Чем это может обернуться?
Змея подняла тяжелые веки и посмотрела в его глаза.
– Что ты хочешь от меня?
Лис замолчал, потом, тяжело вздохнув, сел рядом.
– Знаешь, я ожидал от тебя подобную выходку, но не думал, что ты захочешь спасти всех сразу и, главное, сможешь это сделать. Я удивлен. Ты сильная… – он задумался, потом прибавил с досадой, – терпеть не могу недоделанной работы! Вот что я теперь скажу наместнику?
– Ты выполнил задание. Они не опасны. Ты уничтожил очаг хвори. Что ему еще надо?
Голос, сипло вырывающийся из обожженной гортани, подрагивал. Олгу начинало тошнить. Нелюдь не ответил, разминая в ладони сухой мох, да и не нужен был ответ. Змея прекрасно знала, насколько голоден был его дух, и то, что накормить его можно только силой жизни, которую Учитель хотел отнять у обреченных селян.
– Долго ты будешь еще лежать? – разраженно произнес Лис, прервав молчание.
– Долго! – хрипло огрызнулась Змея.
– Давай помогу, – нелюдь попытался коснуться ее живота, но Олга, видевшая, как клубится вкруг его ладони пульсирующая сила трех убитых человек, вскрикнула:
– Нет! Не смей!.. Лучше принеси мне поесть.
Лис вздрогнул, но смолчал. Поправив плащ, на котором лежала Ученица, он поднялся и вышел из сторожки, плотно прикрыв за собой покосившуюся дверь. Выждав некоторое время, Олга наконец-то позволила себе расслабиться. Долгий протяжный стон сорвался с ее губ, и она впала в блаженное забытье, из которого, впрочем, ее вскоре грубо выдернули странные крики, доносившиеся из леса. Змея настороженно подняла голову, прислушиваясь. Звук был похож на крик порося, которого за шкирку тащат на убой. Противный, пронзительный, на одной ноте, он приближался до тех пор, покуда дверь сторожки с надсадным скрипом не отворилась, повинуясь мощному пинку извне, и на пороге не появился Лис с визжащим мальчишкой в одной и увесистым коробом в другой руке. Нелюдь аккуратно поставил поклажу на пол, и, легонько подтолкнув визгуна в спину, громко произнес:
– Вот, жри хряка! Надоел, мочи нет! – и, присев, по-хозяйски запустил руку в короб.
Мальчик икнул и замолк, вмиг сделавшись бледнее белого. Змея, с трудом сев, недоуменно разглядывала паренька, пытаясь вспомнить, где она видела его льнянокудрую голову.
– Ого, да тут цельный окорок, – присвистнул Лис, выуживая из недр плетеной укладки ароматное мясо.
– Это… это ей, – с отчаянием и тоской в голосе прошептал мальчуган, утирая набегающие слезы. Духи удивленно переглянулись.
– Кому? – приподняв одну бровь, переспросил Рыжий.
Мальчик задрожал. Черноволосый йок был страшнее такарского демона, которым их, сопливых малолеток, пугал дядька Лытко.
– Глухой, что ли, – нахмурилась Олга. – Мне принес. Я сказала, мне… ну-ка положи на место… я… я кому сказала!
И обугленная головешка из потухшего костра полетела в лоб черноволосому, уже примерявшемуся, где бы надкусить.
– Эй, остервенела совсем! – отирая угольный след, проворчал нелюдь, но окорок в короб опустил. – Мне что ж, ничего не полагается за твое спасение?
– Обойдешься, добытчик чертов!
Олга глянула на мальчишку.
– Принеси.
Мирон подтащил тяжелый возок к Вестнице и, подумав, все же бухнулся перед ней на колени, протараторив, как учила ведунья:
– Этот дар от жителей деревни. Они просят прощения за свою ошибку, прими его и не гневись на… на нерадивое племя.
Лис хмыкнул, извлекая из-за пазухи яблоко, и, придирчиво осмотрев да как следует протерев его о рукав, надкусил. Миря вздрогнул, краем глаза заметив острые клыки йока, и подумал, что, пожалуй, пора делать ноги. Олга с интересом рылась в коробе, не обращая внимания на нелюдя, подпиравшего косяк входной двери.
– Да не гневлюсь я, успокойся… м-м-м, хлебушек!.. Как ты, говоришь, тебя звать-то?
Мальчишка в почтении склонил голову и тихо произнес:
– Мирон, Великий Змей.
Они поперхнулись одновременно – Лис яблоком, Змея молоком, и в один голос произнесли:
– Как ты ее назвал?
– Как ты меня назвал?
Миря испуганно втянул голову.
– Великий Змей…йя, государыня.
– Постой, голубчик, откуда это тебе известно, что я – Змей?
Олга переводила подозрительный взгляд с мальчика на нелюдя. Последний лишь недоуменно пожал плечами, дескать, я тут ни при чем.
– Так ведь кто же, кроме Великого Змея, способен изумрудные слезы ронять?!
Миря вынул из-за пазухи кулек и, бережно развернув тряпицу, с поклоном протянул Олге раскрытую ладонь, на которой мерцали две изумрудные капли. Но Змея почему-то схватилась за уши. Покопавшись пальцами в спутанной шевелюре, она выудила дужку серьги, на которой сиротливо болтался мятый филигранный шарик. Вторая сережка оказалась целой и представляла собой миниатюрную гроздь из маленьких шариков сканного золота, закрепленную в кольце и украшенную шлифованными изумрудами. Очень красивая и тонкая работа. Подарок Лиса.
– Красивые были! – простонала Змея, и вдруг засмеялась. – Как ты сказал, изумрудные слезы?! Ну, загнули, век не разогнешь! Эй, Учитель, я что, правда должна изумрудами реветь? Ты своими запретами на слезы хотел оградить меня от излишнего достатка, а?
Миря слабо улыбнулся, мало что понимая в происходящем. От страха его уже начинало мутить. Лис усмехнулся, чересчур скрупулезно изучая червоточину, обнаруженную в яблоке, так, что даже не было ясно, к чему относится его усмешка, к червяку или к слезам.
Смех стих, и Олга принялась за поглощение. Именно поглощение, поскольку другим словом назвать это действо было невозможно. Еда исчезала в ней без остатка и с такой скоростью, что мог позавидовать самый некормленый свин с подворья. Когда съестное кончилось, она откинулась назад и замерла, остекленев взглядом. По телу волной прокатилась судорога и, – Миря отлично видел это, – раны сами собой затянулись, кожа стала гладкой и нежной. Выйдя из оцепенения, Змея критически осмотрела себя.
– Эх, маловато принес, голубчик.
– А ты его съешь, видишь, какой упитанный, – предложил Лис и кивком указал на мальчика, сплевывая яблочные семечки.
– Иди ты к демонам! Не бойся, малый, я людей не ем.
Миря икнул, но все же сумел выдавить жалкое подобие улыбки, когда она потрепала его за вихры. Вестница была невообразимо прекрасна, несмотря на припухшие веки и струпья, покрывавшие левую руку. Мальчик смотрел в ее золотистые глаза, и уже не так страшна была наглая черная смерть, застывшая в дверном проеме, и мор, и исход целой деревни с родной земли. Эти глаза завораживали нервной игрой продолговатого зрачка, то сужающегося, то распахивающего свою темную бездну. Они манили ласковым светом, обещая покой, пристанище и материнскую любовь, и изучали самым тщательным образом.
– Ну так что, Мирон, живы твои папка с мамкой?
Миря вздрогнул, отчего рука соскользнула с макушки.
– Мои родители давно померли, еще во время прошлого мора, да и не здесь это было. Пришлый я.
Олга внимательно вглядывалась в светлые, почти прозрачные глаза мальчугана, оглаживая светлые кудри, и не могла уяснить, что в нем вызывает из ее сердца странную тревогу.
– А ты? Зараза тебя не взяла?
– Взяла, государыня. Взяла первого и отпустила.
– И как же ты живой?!
– Творец помог, ведунья крест сложила… Не знаю… не помню, прости, государыня.
Янтарные очи подчиняли, да и не было смысла противиться их силе, и страшные образы мертвых более не могли причинить вреда разуму Мирона, они стекали с его языка потоком слов и исчезали навсегда.
Мальчик умолк, будто очнулся от странного забытья, потупил взор. Змея повернулась к Лису.
– У него выработалась невосприимчивость к болезни, источником которой он сам и является. Это странно… и страшно. Его нельзя оставлять здесь. Я должна понять, изучить…
Нелюдь нахмурился.
– Только не говори мне…
– Мальчик поедет со мной.
Учитель хмыкнул, передернув плечами, пробормотал что-то нелицеприятное, но перечить не стал.
Глава девятая. Милёна-славница
Ходонск поражал воображение своим величием и размером. Огромный город, стоящий на границе двух государств, сам по сути своей являлся государством, и, сколько бы ни спорили верийский и славийский князья, кому владеть великим градом, Ходонск со стойким безразличием к этой распре рос и процветал, обрастая кремлями и каменными палатами. И немудрено, если учесть, что стоял он на одном из самых значимых торговых путей, охраняя единственный круглогодичный перевал через Хребет, названный Змеиным Перешейком. Здесь, в горах, мерно понижающихся, образовалось обширное плоскогорье, будто тонкая шея дракона, многие века назад уснувшего, опустив массивную голову в южных степях, и до половины ушедшего в землю. Город питали две реки: Ильмежан и Ильмежин – верхний и нижний Ильмеж, соответственно, и обширная долина между ними была райским уголком для земледельцев. Ходонские сыры и масло по праву считались лучшими как в Славии, так и в Верийском княжестве. А за самоцветами, в особенности драконьей кровью и слезами, как называли местные рубины с изумрудами, съезжались купцы с самых дальних пределов. Лучшие ювелиры севера работали в Ходограде, и серьги, одной из которых Олга лишилась в Затоне, тоже были сработаны здешними мастерами.
Миря с открытым ртом взирал на необычайное великолепие, перегнувшись через борт торговой маридонской ладьи, шедшей вверх по Ильмежину. Чья-то сильная рука схватила его за пояс, отдергивая от опасного края, и навесила хороший подзатыльник, от которого зазвенело в ушах. Мальчик вжал голову в плечи и, потирая больное место, бочком обошел чернявого нелюдя, ища взглядом Змею. Олга, разложив письменные принадлежности на свободной за ненадобностью скамье гребца, задумчиво глядела на позолоченные осенним убранством берега, посасывая кончик пера. Миря присел рядом, ожидая, покуда его благодетельница вынырнет из омута своих мыслей. Он знал, что в такие моменты не было смысла отвлекать ее, и, стоит заметить, подобные состояния Мирон наблюдал уже много раз за последние две недели их совместного путешествия. В такие минуты она становилась особо красивой, и как будто что-то менялось в суровых чертах ее лица. Точно слетала маска, выделанная дубильщиком из грубой кожи, и на миг сильный духом и надменный воин превращался в хрупкую нежную девушку с трогательно приоткрытым в задумчивости ртом, совершенно беззащитную, что было не простой видимостью: в таком состоянии Олга не замечала ничего кругом. Миря глядел на нее с нескрываемым восторгом, и внизу живота набухало незнакомое до этого желание. Впрочем, сметливый мальчишка быстро заметил, что не он один смотрит на Змею как-то… иначе.
Моряки посмеивались над девкой с мечом, поддевали и срамословили между собой на своем родном наречии. Суть их высказываний понять было не трудно, даже не зная языка – на лице все писано, как говорят в народе. Но дальше непристойных шуток и липких взглядов дело не шло по одной простой причине: все боялись жмыря.
Ух, этот мерзкий йок! Как же Миря его ненавидел. С того самого момента, когда нелюдь понял, что желание его Ученицы насчет мальчика не блажь, а вполне четкое и непоколебимое решение. Как же они ругались! Таких страшных и срамных слов Мирон за все свои двенадцать годков не слышал ни разу. И как же он был напуган, когда нелюдь в порыве бешенства ударил Олгу, выкрикивая, что самолично перережет сопляку горло и выпустит ему всю кровь вместе со Змеиной страстью к познанию и изучению. Но еще более мальчика испугала ее ответная ярость. Миря так и не понял, каким образом они сумели договориться, но Лис его не трогал, хотя особой любви по отношению к мальчику не питал. Он вообще ничего ни к кому не питал… кроме нее!
Мирон был на редкость глазастым и любопытным ребенком, и он сразу заметил, какие взгляды бросает нелюдь на свою подопечную. Как странно поблескивают его обращенные на Змею мертвые глаза, когда некому в них глянуть. Однажды Миря решил посмотреть на Змею, купавшуюся в озере, и наткнулся на Лиса – благо, тот его не заметил. Все внимание нелюдя было сосредоточено на Олге, выжимающей воду из растрепанной косы. И что это был за взгляд! Миря тогда подумал, что будь он девчонкой, помер бы на месте от такого взгляда. Упал на землю и разлетелся в прах, ибо не осталось бы в нем ни капли жизни, все вмиг высосал бы жуткий йок.
После, когда Лис ушел, Миря обнаружил на коре дерева, рядом с которым стоял йок, глубокие вмятины и сочащиеся соком следы острых когтей.
Вот и сейчас нелюдь угрюмо смотрел на нее, пристроившись подальше от своей Ученицы, и ход его мрачных мыслей был совершенно неясен. Олга, глубоко вздохнув, сморгнула и перевела прозрачный взгляд на мальчика, тихонько улыбнувшись.
– Ольга, мы уже почти в городе, – Мирон произносил ее имя на свой лад: мягко и с характерным придыханием. Змея коротко кивнула.
– Помоги мне.
Мальчик с готовностью подал ей короб, в котором хранились книги, шкатулка с ингредиентами и прочее нужное барахло, и с большой аккуратностью принялся укладывать истрепанные фолианты внутрь. Змея с одобрением поглядывала на Мирона. Ей нравилось то, как бережно он относился к книгам. Это наводило на мысль, что из запуганного и несчастного ребенка может вырасти хороший незлобивый человек. Необходима лишь ласка, да чуточка материнской любви…
Олга провела рукою по льняным кудрям, отчего Миря вздрогнул и поднял на нее свои светлые глаза. Слишком светлые!
Змея оказалась права, мальчик действительно был странным. Как выяснилось, он почти ни разу не болел. Змея, пробуя его кровь, обнаружила, что та отличалась по составу от человеческой, хранила в себе отпечаток многих хворей, не вступая с ними во взаимодействие. Короче будет сказать, что мальчик был не совсем человеком, но, в то же время, вряд ли его можно было назвать нелюдем. Загадку затонского мора Олга разгадала достаточно легко. Предположив, что Мирон, пробыв длительное время в окружении людей, зараженных гнилой болезнью, впитал в себя страшный недуг, который после длительного периода вышел наружу, Змея принялась поить его настоями, что чистили кровь и печень. Миря от этого пойла страдал неимоверно: ел мало, постоянная рвота истощила его до костей. Лишь два дня назад, присоединившись к купеческому каравану, что шел из Маридонии на Ходонскую ярмарку, Олга освободила мальчика от тяжких процедур, ибо купец грозился выбросить Мирю за борт, если тот будет пачкать палубу и борта ладьи.
Причальные доки находились достаточно далеко от центра города, так что издали гости, приходящие речным путем, могли наслаждаться прекрасным видом на Ходонск, чьи каменные и деревянные дома серпантином окутывали холмы, скрытые в золоте увядающих деревьев, сквозь редеющую листву которых горели на солнце купола храмов и темными пятнами глядели крыши изб.
В порту кипела жизнь. Шум, гам, крики, разноголосье и разноязычье хлынули через борт вместе с портовой вонью, как только моридонцы причалили. Миря, вытягивая шею, глядел из-за спины Змеи, нетерпеливо ожидая, когда же они спустятся вниз, чтобы он мог поближе рассмотреть разгружающих соседнее судно моряков, чьи обнаженные по пояс тела были чернее ночи. Олга же, в свою очередь, не спешила сходить на берег. Разглядывая пеструю толпу людей, суетящихся среди бочек, тюков и ящиков, она не особо желала присоединяться к ним. Поразмыслив над этим, она вдруг с удивлением и негодованием поняла, что боится, что непривычна к такому многолюдью, что, совсем одичав в степи, не представляет, как вести себя среди надменных горожан. Она недовольно покосилась на свой заношенный такарский халат и расхлябанные сапожки. Да еще этот неугомонный мальчишка! Того и гляди, потеряется.
Из трюма вывели Курката. Он бешено косил глазами и, непривычный к подобным путешествиям, вел себя осторожно, аккуратно переступая тонкими ногами по ненадежной поверхности. Увидав хозяина, конь жалобно заржал, растеряв всю свою напускную заносчивость. Олга тоже глянула на Лиса, что спал, подперев щеку рукой, и нахмурилась. Мирон икнул от неожиданности, когда Змея буквально вытряхнула его из лямок короба, что висел на плечах, и произнесла:
– Возьми коня и жди меня внизу. И не отпускай поводья, иначе Лис тебе голову оторвет.
Мирон, удивленный холодным тоном, даже не стал спорить, что он не сможет удержать Курката. Ни он, ни десять таких, как он. Поэтому он смирно встал возле трапа, ожидая, пока моряк подведет жеребца, недоумевая, чем вызвана такая неласковая серьезность и что вообще случилось. То, что он успел заметить до момента, когда лошадиный круп закрыл обзор, повергло его в ужас. Змея целовала Лиса!
Олга знала, что подобное может произойти, но никак не ожидала, что нелюдь потеряет сознание среди бела дня. С виду казалось, что он просто дремлет, разморенный теплым осенним солнцем, но стоило Олге тряхнуть его за плечо, как локоть соскользнул со скамьи, и Лис повалился вперед, бездыханный и холодный, как мертвец. Змея закрепила безвольно мотнувшуюся голову у себя на плече и нащупала пульс. Жилка слабо, но билась, и только сейчас, обхватив тонкое запястье нелюдя, Олга заметила, как сильно он исхудал. Кости жутким рельефом выступали под белой, покрытой холодной испариной кожей. И тут Змея не на шутку рассердилась. Чтоб тебя, демона, разодрали! Тебя и твою чертову гордость! Это ж надо себя до такого довести, дурак! Мог бы и попросить… Она замерла, скосив глаза на бледные губы Рыжего. А ведь мог бы и силой взять, если бы захотел. Что-то ты слишком добрый стал, Учитель! Или… Она поморщилась, вспомнив толпу, что ждала ее в городе, бешеного Курката, Волка… Ах ты, гад! Новый урок мне придумал, да?! Хотел, чтобы я сама все сделала. Змея пристроила тяжелую голову на палубу, правую ладонь положив на сердце, а левой скрутила Лисьи руки, чтоб не дергался. Так бы и кинула тебя за борт, поганец! И коснулась его холодных губ. Вновь, как некогда, странное ощущение пронзило нутро. Будто ледяная родниковая вода, что даже в самый жаркий день вызывает озноб, омыла каждую частичку ее тела, делая его легким, воздушным и чистым. И вновь Лис подался вперед в стремлении напиться живительной силой, выпучив страшные без белков зенки, но Змея крепко держала его руки. Наконец нелюдь обмяк, расслабленно прикрыв глаза, и глубоко вздохнул. Олга снова нащупала пульс.
– Ого! – удивленно произнесла она, отпуская теплую уже ладонь. Сердце билось с невероятной скоростью, напряженно гоняя кровь по жилам. Бледная кожа наливалась нездоровым румянцем.
– Не делай этого больше… если не хочешь, – медленно проговорил Лис, хватаясь за Олгину руку.
– Знаешь, – она наклонилась к самому его уху, – я, конечно, не против, чтобы ты сдох, но не в этом месте и не в это время.
Лис хмыкнул, опершись на подставленное плечо, поднялся.
– У тебя плохая привычка не оставлять мне выбора, – продолжала рассерженная Змея. – В следующий раз не ставь меня в такое дурацкое положение. И, будь добр, засунь свою гордость и свои Учительские замашки поглубже в … сам знаешь куда.
– Ооо, я бы предпочел, чтобы там оказался совершенно другой мой… хм… орган.
– Урод! – она сбросила его руку, отталкивая, и Лис с размаху уселся обратно на скамейку, хохоча во все горло. Змея подхватила короб с поклажей и, в сердцах плюнув, развернулась и зашагала прочь.
Несколько часов они сбивали ноги о каменную мостовую улиц, тщетно пытаясь найти место для ночлега. Лис уверенно вел их вперед, будто раньше бывал здесь, но кое-что подзабыл и поэтому иногда останавливался на перекрестках, задумчиво оглядываясь. Гостиницы, доходные дома, трактиры, ночлежки – все было переполнено по случаю ярмарки. Пару раз Олга замечала в толпе йоков, но те спокойно и чинно проходили мимо, не обращая особого внимания на людей, что почтительно отходили в сторону, уступая дорогу. Впрочем, их скромной троице внимания уделялось не более, чем всем остальным, но Учитель все же благоразумно надвинул капюшон на брови, пряча приметное лицо… Слишком приметное, как оказалось. Выступая под руку со Змеей, Лис привлекал к себе множество завистливых женских взглядов, что повергало в недоумение не только Олгу но, по-видимому, и самого нелюдя, недовольно хмурящего черные брови. Неужели эти глупые крольчихи не чувствуют, кто он на самом деле! Сама Ученица прекрасно ощущала металлический запах крови. Искать ответ на этот вопрос не было ни возможности, ни желания, так что Змея перестала обращать внимания на подобную, как ей тогда показалось, мелочь.
Город действительно был великолепен. Глухие заборы портовых складов и торгового квартала постепенно сменились резными наличниками деревянных теремов и витыми решетками каменных палат, чьи высокие шпили с ветреницами28, словно копья военных стягов, вздымались в пронзительно-голубое осеннее небо. Великолепные храмы с золочеными куполами, увенчанными крестами, заключенными в круг – солнечными знаками Творца, белыми, голубыми и красными громадами возвышались над прочими сооружениями, украшая площади и сады. И тек, тек по улицам нескончаемый людской поток, разливаясь по переулкам и проулочкам, озером становился на перекрестках и гудел комариным болотом на базарных площадях. Олга никогда не видела столько народу за раз, поэтому лишь крепче вцепилась в Лисий локоть, боясь захлебнуться в этом водовороте.
Гостиница на окраине была дешевым, не вполне опрятным заведением. Здесь, как и везде, все комнаты были заняты, но хозяин, одноглазый мужик разбойного вида, все же согласился разместить посетителей в холодной горнице под крышей, тем более что нелюдь предложил ему огромные даже по здешним меркам деньги за постой. Олга непонимающе хмурила брови на подобное расточительство, справедливо предполагая, что на такую сумму можно было разместиться в месте поприличней, покуда не разглядела общественную баню, что находилась на соседней улице, позади двора.
– Тем более, здесь хорошо кормят, – немногословно пояснил Лис.
Чердачная клетушка была пыльной и захламленной. Хозяин выдал гостям три тюфяка, набитых свежей соломой, и толстую свечу серого воска, что при горении смердела нещадно.
– Мда-а, – недовольно протянула Змея, осматривая комнату, – больше похоже на лисью нору. Ты что ли здесь уже бывал?
Лис кивнул, заворачивая чистое белье в узелок. Он явно собирался наведаться в баню.
– Мирона возьмешь с собой?
– А он не хочет, – даже не взглянув на мальчика, ответил нелюдь.
Миря усердно затряс вихрастой головой, с ужасом представив себе их совместный поход в мыльню. Лучше уж сразу в кипяток и свариться, чем такое испытание. Когда жмырь ушел, Змея прилегла на тюфяк и замерла, будто уснула, но глаза, как стеклянные, бессмысленно замерли, поблескивая золотом в полумраке комнаты. Миря тихонько присел рядом, уткнувшись носом в коленки, и слезы досады покатились по щекам, кажется, из самого сердца. Больше всего на свете он хотел, чтобы Лис никогда не вернулся, чтобы его нахальная самоуверенная рожа не маячила перед взором этой девушки, и чтобы никогда его грубые наглые лапы не смели коснуться ее тела, волос, губ. Миря чувствовал, что Лис – неправильное, злое и страшное существо, что он хуже любого йока и опасен для нее. Он несет в себе слишком много смерти и, рано или поздно, убьет Змею. Даже не убьет, уничтожит. И потому-то Миря плакал злыми слезами, что чувствовал рок, острым мечом нависший над Олгиной головой, но не мог что-либо изменить. Это неосознанное мальчиком чувство безысходности мучило его, грызло, подобно червю, порождая все большую ненависть к Лису.
– Что случилось?
Нежный заботливый голос острой иглой проник в самую душу, и Мирю прорвало.
– Зачем? Зачем ты с ним? Нельзя тебе! Понимаешь?! Нельзя…
– Понимаю, – она гладила его по голове, обнимая вздрагивающие плечи, – но и без него тоже нельзя…
– Неправда! Можно. Уйди от него.
– Куда ж я пойду-то?!
– Не знаю. Куда-нибудь, лишь бы подальше.
– Мне что дальше, что ближе, один конец. Я ведь йок. Я не могу вернуться к семье. Как, по-твоему, они меня примут? Вряд ли признают во мне родную дочь, сестру… Я для них мертва. А больше мне податься некуда. Лис, по сути, самый близкий мне… самое близкое мне существо. Единственный мой защитник.
Горечь и скрытая тоска слышались в ее словах. Некоторое время Мирон лишь тихо всхлипывал.
– Ты ведь не любишь его. Зачем целовала?
– Ах, вот оно что. Видел, значит!
Мальчик отстранился, почувствовав, как она напряглась, сделалась жесткой, будто деревянной.
– Если не любишь, нельзя целовать. Особенно тебе.
Он глядел на нее исподлобья, шмыгая носом, бесстрашно и упрямо, так, как смотрит влюбленный слуга на свою госпожу, не боясь вызвать гнев неосторожным словом. Олга молчала, плотно сжав губы, сдерживая крик. Как?! Почему?! Зачем этот мальчишка влюбился в меня?! Неразумное дитя!
– Не смей, слышишь, глупый юнец! – сквозь зубы прошипела Змея.
– Что не сметь? – он дернулся, безбоязненно вскинув голову.
– Даже не думай влюбиться в меня, если жизнь тебе дорога, понял!
Мирон скорчился, будто кто плюнул ему в лицо и потупил взор.
– Мать, сестра, госпожа, воин – кто угодно, только не жена. Не твое это место. Мал ты еще, да и не чета мне. Запомни это навсегда.
Миря кивнул. Он знал, кто ее пара. Знал так же четко, как и то, что никогда не сумеет выполнить строгого наказа самой прекрасной девушки в мире. В том знании не было силы, одна лишь боль и тоска неизбежности.
Лис вернулся как раз к обеду, когда Олга в сопровождении мальчика спустилась в общую залу, где гомонили развеселые постояльцы, сдабривая сытное столование свежей овсяной брагой на меду. Нелюдь, всклокоченный и напыжившийся, был мрачнее тучи, будто повстречал в бане Волка вкупе со всем кланом. Увидев Змею, он, приободрившись, быстро пересек залу. Сунув сверток с грязным бельем Олге в руки, он склонился к ее уху:
– Избавься от него как-нибудь, а! Сил моих нет больше, ходит за мной, не отстанет никак…
Олга переводила взгляд с нелюдя на узелок, решая про себя, где это Лис успел свихнуться, пока тот, состроив страдальческое выражение лица, не прорычал ей в затылок:
– Убери его подальше, не то я убью этого старика!
И взбежал по лестнице, с треском захлопнув чердачный люк. Тогда-то она и заметила, человека, озирающего залу с порога входной двери. Худощавый седовласый мужчина действительно был очень стар, но, несмотря на возраст, держал спину прямо, рука уверенно, без дрожи лежала на посохе, служившем скорее помощником, нежели необходимостью. Смуглая кожа, характерные черты лица, манера одеваться – все выдавало в нем сарриба – уроженца Аракийских пустынь. Он некоторое время стоял в дверях, видимо, решая, стоит ли заходить внутрь, но, поколебавшись, все же переступил порог и присел на ближайшую скамью. Хозяин принес ему браги и услужливо склонился к старцу, внимательно слушая вопрос. Олга знала, о чем, и потому, сунув узелок в руки Мирона, направилась прямиком к старику.
– Что тебе нужно от него, джяд? Разве ты не знаешь, что злить асвадхакима опасно? – произнесла она на сариббском. Старик долго разглядывал ее снизу вверх, щуря близорукие глаза. Потом подвинулся, жестом приглашая сесть рядом.
– А я решил, обманывает меня чутье. Старики все время чуют смерть рядом. Ан нет… Значит, асвадхаким! Черный судья, стало быть.
По-славийски он изъяснялся отменно, будто родился в этих землях, лишь чуть заметный изъян в говоре выдавал в нем чужака.
– Видимо, забыл Матайра Умара, вот только Умар не забыл Матайру. А ведь знал я, что станет он йоком, будучи юнцом неразумным знал судьбу его. Потому и не стал слушать меня гордый асвад. Прогнал прочь. Забыл, все забыл, что случилось с ним до перерождения.
Олга удивленно прислушивалась к тихому бормотанию старца, который вдруг замолк, сокрушенно качая седой головой. Матайрами саррибы называли райских птиц, которые, что странно, служили символами страшной смерти. По поверьям, Матайра являлась тому, кто умирал в жутких мученьях, и пела ему дивную песню, отвлекая истерзанную душу от страданий и уводя ее в мир мертвых спокойной и очищенной от страха и ненависти. Тот, кому она показывалась в яви, считался счастливчиком, ибо уносила птица на своих крылах страх и боль всей оставшейся жизни. Существовал даже обычай награждать самых выносливых и бесстрашных воинов крылом Матайры – подвеской соответствующей формы из янтаря.
Олга замерла, нетерпеливо подавшись к старцу в надежде выведать у него прошлое Лиса. Но старик ничего не сказал, лишь вынул из-за пазухи и протянул ей сверток из плотной вощеной холстины.
– Передай ему это вместе с моей благодарностью.
И в тот момент Олга заметила бурые следы на его запястье – старый загрубевший рубец от железных оков. Такие же были у Старшего. Она выскочила из залы вслед за старцем.
– Дедушка, постой! Откуда, ты знаешь Учителя? Ответь, прошу!
Тот остановился, опершись на посох.
– Значит, Учитель… Давно это было! Лет шестьдесят назад, а то и поболе. Вынес он меня на своих плечах из каменоломен, где мы рабами трудились. Мал я был тогда, да и он не взрос еще. По пятнадцать годков нам тогда было, в одной цепи ходили, накрепко скованные вместе. Теперь я джяд29, а он так и остался фати30, вечный шааб31, как бог.
