Эльбрус Иззят оглы Оруджев
Карабах – горы зовут нас
Председатель совета прямо посмотрел в глаза полковнику: – что ж, придется нам всем сложить свои головы за землю нашу. Он хотел еще что-то сказать, но полковник, остановил его.
– Соберите веревки, только такие, что покрепче, у жителей. Мы постараемся переправиться на тот берег и натянуть ее для страховки, надо торопиться, аксакал, время не ждет, здесь с вами останется старший лейтенант Низами Алиев и его группа, они будут вас сопровождать до перевала.
Старик сначала не понял полковника и хотел уже спросить его, а как же он и его солдаты? Но сдержался.
– Я со своими бойцами постараюсь удержать перевал до вашего подхода, так что здесь нам придется с вами расстаться – он видел, что с каждым его словом лицо старика темнеет, глаза наливаются слезами и только силой воли тот еще пытается сдержаться.
Полковник подошел к нему и протянул руку для прощания.
– Если можете, простите меня аксакал, но предательство армян, соседей ваших, нужно смыть только их кровью, другого закона на войне нет. Хотя и нам не каждому суждено будет увидеть и дожить до рассвета.
– Но двум смертям не бывать, а одной не миновать, так кажется, говорят у нас в народе. Прости, Киши, – он впервые так назвал старика – мне пора.
Старик шагнул навстречу полковнику, обняв его, крепко поцеловал:
– Да хранит вас АЛЛАХ сынок, Пусть примет АЛЛАХ душу твоих родителей в рай.
Он отстранился от командира, повернулся и пошел к своим сельчанам, молча ожидающие его на склоне ущелья.
Подозвав Низами, полковник отдал ему последние распоряжения, о которых они уже говорили, пожал тому руку и пожелал удачи. Поправил автомат на плече и стал подниматься по крутой тропинке к группе, которая ждала его.
В воздухе незримо витала смерть, намечая свои жертвы. Она вглядывалась в лица смельчаков, которые шли навстречу коварным врагам, перекидываясь шутками, и не страшась того, что ждет их впереди.
Группа поднималась на высоту, а внизу река торжествующе бурлила. Гудела река. Воздух дрожал от ее грохота и рева, а на душе полковника, несмотря на усталость и, казалось бы, безвыходное положение, было хорошо и даже немного торжественно. Он сделал свое дело, люди будут спасены, а что будет с ним и его солдатами, было неважно. На войне солдаты должны погибать ради тех, кто доверял им в мирное время. Такова судьба всех, кто носит погоны и дает клятву Родине.
Сейчас жители перейдут реку, а там до перевала совсем немного. Еще каких-то метров пятьсот-семьсот и спуск на Лачинскую дорогу.
Надо только задержать тех кровожадных дашнаков, которые поднимаются на прилегающую к перевалу высоту.
На серпантин поднялись по единственной тропинке, которую указал им местный пастух, и куда прошла перед ними группа Азая Киримова. Из-за поворота к ним вышел невысокого роста солдат и доложил, что оставлен командиром группы для их сопровождения.
Расспросив солдата об обстановки, полковник приказал отвести его прямо к Киримову, чтобы самому разобраться, где противник и, что он делает.
За огромным валуном обросшим мхом, подстелив под себя сосновые ветки и плащ-палатку, сидел Азай и снаряжал магазин автомата патронами. Рядом с ним сидели еще трое парней, которые чистили оружие. Увидев приближающего командира, бойцы повскакали с мест. Пожав руки всем присутствующим, полковник тяжело опустился на камень.
– Ну что, мои дорогие, – осталось совсем немного, если не сказать ничего – он явно хотел подбодрить бойцов. Задача наша проста – это не умереть, а заставить тех, кто поднимается сюда, остаться тут на корм горным орлам.
Все зашевелись, было видно, что слова командира пришлись им по душе.
– Вы тут пока посидите, а мы с Азаем выберем для вас огневые точки, давай пойдем, командир, – он специально давал понять бойцам, что Киримов остается здесь в роли старшего среди них. Услышав последние слова, тот прямо посмотрел в глаза полковника и хотел уже что-то спросить, но тот, махнув рукой, стал удаляться от места их засады.
Отойдя за кусты шиповника, полковник остановился и подождал Азая.
– Теперь доложи мне, что ты хотел сказать.
– Я выслал разведчиков на встречу хачикам, – стал торопливо докладывать, вновь испеченный командир группы.
– Разведка докладывает, что со стороны Косалар подошел еще один отряд, численность около 50 человек. У них имеются и минометы, ребята сами видели.
– Час от часу не легче, – с сожалением констатировал полковник.
– Давай дальше, что ты намерен делать?
– У меня в группе одиннадцать человек, три пулемета и два гранатомета. Расположимся парами, и будем держать круговую оборону.
– Постой, так ничего не получится. Хачики будут долбить минометами, пока всех не скинут с высоты или не перебьют вас. Вот что сделаешь, гранатометчиков с помощниками расположишь на подъеме. Они первыми встретят армян. Их отход прикроют пулеметчики. Маневрируйте, затягивая противника вон в ту расщелину – полковник повернулся и показал на скалы– близнецы, выпирающие на фоне леса. Там я со своими «орлятами» встречу их, а ты сместишься вот сюда и уже отсюда ни шагу назад. Азай стоял спокойный и разглядывал место, куда показал полковник, а потом повернулся и сказал:
– Я все понял, командир, сделаем, как вы приказываете. Потом помолчал и с сожалением заметил:
– Как жаль, что вы так поздно приехали в Шушу. Нам очень не хватало ваших знаний. Эх, жизнь, жаль, что ты одна, и поздно нам исправлять свои ошибки.
– Да ты не переживай так, Азай.
– Мы еще вернемся на наши горы, на землю наших предков, это я точно тебе говорю, – он по дружески похлопал товарища по плечу.
– Интересно, где отряд Ашрафа Косаларского, они бы, ох, как помогли нам, сейчас, – с досадой в голосе сказал полковник.
Уточнив детали, предстоящего боя, они вернулись под скалу к солдатам.
Тепло, попрощавшись с остающимися на высоте бойцами, группа под командованием полковника стала подниматься в гору, где она должна была занять свои позиции. Пока выбирали огневые точки, пока готовились к встрече врагом, полковник мысленно писал письмо своим детям. Он просил их быть умненькими, слушаться маму и, конечно, кушать хорошо. Он вспоминал, как каждый раз, когда приходилось надолго уезжать из дома, по своим армейским делам, вся семья строилась в коридоре квартиры, и он говорил детям;
– Первое – немытые фрукты не есть, Второе, – Эльхан сын, остается в доме за старшего, и последнее, всем – дети хором кричали: – «слушаться маму».
Он целовал каждого в отдельности, а потом, прощаясь, пожимал руку сыну, как мужчине, который должен оберегать семью. Вот и сейчас он отчетливо увидел испуганные глаза сынишки, которому в январе месяце исполнилось всего девять лет, смотрящего на него и настороженно спрашивающего:
– Надолго ты, пап?
Грусть-тоска по близким ему людям, на мгновение затуманило сознание.
Разрыв минометного снаряда разорвал тишину гор, прошелся по ущельям и взметнулся ввысь, разнося во все стороны весть :
– Смерть пришла – спасайтесь, – вернуло полковника на грешную землю.
Горный орел, парящий в небе в эти часы, зорко осматривающий свои владения – хозяин и страж этих мест, услышав весть, стремительно вошел в пике под защиту скал, стараясь прикрыть, спасти своих орлят, стоящих на краю обрыва и разминающих свои неокрепшие крылья.
– Началось. Мысль прошила сознание, ритм сердца подскочил к предельной риску шкале. Подхватив автомат, полковник метнулся к своей огневой точке.
День прошел, будто мгновение. Мучительно болела спина. Осколок в правой ноге ныл тупой болью. Наспех намотанные бинты на рану, размотались, успели намокнуть и были темные от крови. Покалывало плечо.
Полковник поднялся на небольшой увал, огляделся. Кругом валялись трупы хачиков. Это они преследовали их вот уже трое суток, и хотели уничтожить мирных сельчан Ширлана, Косалар.
Земля вокруг подножья увала была изрыта воронками от разрывов гранат, некоторые воронки еще дымились. Смеркалось.
– Сколько сейчас? подумал полковник, привычно взглянув на левую руку, где всегда носил именные командирские часы, подаренные Главкомом ГСВГ, за умелое форсирование танкистами реки Эльба на учениях, когда он командовал батальоном в Германии.
Стекло и стрелки на часах отсутствовали. Только теперь вспомнил, как часы разбились, когда он упал за валун, отброшенный туда взрывной волной гранаты. Помятый корпус из нержавеющей стали да надпись на циферблате указывали на то, что когда-то это были командирские часы офицера Советской армии.
– Теперь вот нет ни армии, нет и часов, – с усмешкой подумал полковник, сняв ремешок с руки, зашвырнул их подальше, разрывая тем самым, все, что связывало его с прошлым, с армией, в которой он прослужил двадцать лет.
На многих трупах, лежащих там внизу, была надета форма солдат бывшей «дорогой» ему армии. На некоторых погонах, на бушлатах, красовались две желтые буквы СА. Наверно это были солдаты 366 полка, что стоял в Степанакерте и был передан вместе с техникой и личным составом дашнакам русским командованием, после развала СССР. Может быть, среди них были и те солдаты, кто сжигал дома в Ходжалах и убивал там стариков, детей и насиловал женщин? Теперь это не имело уже для полковника никакого смысла. Они получили то, что заслуживали.
Он, не спеша, спустился вниз, обогнул каменный выступ горы Сары-Баба, медленно направился к тому месту, где крутая стена сливалась с пологим склоном. Склон обрывался почти отвесной скалой, внизу зияло черное и глубокое ущелье. Там оставалась основная группа для засады и отражения наступления дашнакских отрядов.
– Сам он, после прощания с Киримовым, с двумя бойцами удерживал обходную тропу, идущую к перевалу. Одного своего солдата он отправил перед боем предупредить старшего лейтенанта Алиева, что часть бандитов, разделившись, пошла в обход перевала, намереваясь выйти в тыл к обороняющимся.
Когда завязался бой, полковник еще слышал справа от себя короткие очереди автомата другого бойца, видел, как тот умело маневрируя, перебегая от укрытия к укрытию, ведет бой, не позволяя наступающим приблизиться к перевалу. Потом полковнику уже было некогда следить за своим помощником, так как противник наседал со всех сторон, и он на время забыл про бойца.
Разрыв гранаты и боль в ноге, отвлекла его от боя. Пока делал перевязку и приходил в себя от шока и боли, лежа за скалой, не видел, что творится вокруг.
Когда солдат подскочил к нему и хотел помочь, полковник не дал ему этого сделать, приказав продолжать бой. Боец, вытащив из своего вещевого мешка ручные гранаты, стал метать их, как камни вниз, не прицеливаясь.
В какой-то момент, после очередного броска гранаты, он не опустился, а на мгновение замер, наверно, хотел посмотреть, где противник. Этого оказалось достаточно для вражеской пули. Он схватился за грудь и молча стал опускаться на колени.
Из-под его пальцев фонтанчиком брызгала алая кровь. Задрав голову, солдат в последний раз взглянул на ярко-голубое небо, где черный дым от разрыва брошенной им гранаты, наискосок прочертил эту голубизну.
Боец повернул голову в сторону полковника, губы его шевелились, но слов не было слышно. Полковник, забыв про свою раненную ногу, бросился к солдату, приподнял его голову и приблизил ухо к самым губам, стараясь расслышать, о чем тот хочет сказать, но боец уже замолчал, только стекленеющие его глаза продолжали смотреть на Карабахское голубое небо.
Кровь из его раны, просачиваясь сквозь пальцы его руки, судорожно сжимающей грудь, каплями стекала на камни и тут же застывала как лава, извергающаяся из жерла вулкана. Другая рука, безжизненно откинулась в сторону, накрыла колючий кустик, но боли солдат уже не чувствовал, в его глазах застыли слезы.
Полковник смотрел на солдата, и грудь его разрывалась от жалости и горя. Ему показалось, что этот молодой боец плакал, не успев пожить на этой сказочной красоты земле, называемой – Карабах.
Он бережно опустил голову солдата на камни, схватил автомат и, встав в полный рост, стал полосовать смертельным огнем ненавистных дашнаков, ползущих наверх, потом бросился на землю, сделав перекат и заняв позицию, продолжал бой. Он действовал так, как его учили командиры в СВУ, очередь – кувырок, снова очередь и так продолжалось до того момента, пока слух не резанула тишина.
Все было кончено.
Пороховой едкий дым пропитал все вокруг и не позволял вдохнуть полной грудью. Несмотря на прохладу, полковник был весь мокрый, как после проливного дождя. Лицо и руки были перепачканы землей и пах он гарью. Колени его дрожали от напряжения.
Шатаясь из стороны в сторону от усталости и опираясь на автомат, он пошел туда, где оставил утром группу Азая.
Пастбища, вплотную примыкающие к подножью Сары-Баба-дага, куда пастухи сгоняли овец и скот в летнее время, еще кое-где были покрыты голубым снегом, сверкающим, как северное сияние.
Он обогнул скалу и увидел Азая.
Тот сидел, на снегу, обхватив голову руками. Прямо на снегу тут же сидели и его солдаты. Подойдя ближе, полковник увидел уложенных рядышком пятерых бойцов, лица их были накрыты бушлатами. Он молча присел рядом с командиром группы.
Зачерпнув снег, он стал смывать грязь со своих рук. Он тер ладони с такой злостью, раздирал кожу в кровь, будто хотел содрать ее. Грязные комья снега отшвыривал в сторону, брал новый ком, и снова тер, пока не успокоился. Затем, вытер руки об бушлат и достал сигарету.
Молча прикурил. Сделал несколько глубоких затяжек.
– Надо пойти и принести еще одного нашего брата, он лежит за увалом, – шепотом сказал полковник, ни к кому не обращаясь.
Услышав приказ, двое солдат молча, поднялись и пошли туда, куда он им указал.
– Азай надо ребят похоронить, так что ты тут командуй, прошу тебя.
Услышав свое имя, тот вздрогнул, но смолчал. Подошли Босс и Тябрик, будто чувствовали, что сейчас его нельзя оставлять одного, присели рядом.
Ночь опустилась на ущелье, окутала горы и затянула их траурной вуалью. Вспыхнули и замигали равнодушные звезды. Завыл в распадке шакал, отправляясь на охоту. На небо из-за горы выплыл остренький молодой месяц, удивившись широте мира, который открылся ему с высоты, застыл на месте, потеснив соседние звезды. Света он не прибавил, но украсил горный пейзаж. С высоты небосвода он стал наблюдать за траурной церемонией похорон.
Когда по левую руку осталась округлая вершина горы Сары-баба, отряд полковника, похоронив своих ребят, стал спускаться вниз к дороге, по которой шли нагруженные машины из дальних селений Лачинского района. Ландшафт несколько изменился. Отдельные вершины обрывались неожиданными пропастями, начались рваные скалистые ущелья. Лес в этом районе словно подвергся насильственной экзекуции, стоял криво и косо, заваленный буреломом, камнями, упавшими ветками, оброс зеленым мхом – в общем, какой-то темный и злой с виду.
Чаще завыли шакалы, которым вечно не везет, от чего они пребывают в дурном расположении духа.
Полковнику вдруг захотелось выть, как одинокому волку в лесу и пожаловаться молодому месяцу на свою тяжкую долю, он уже запрокинул голову, едва сдерживая рвущуюся наружу смертельную тоску, как услышал жалобный плач, откуда та из глубины ущелья. Ему показалось, что плачет ребенок, каким то тихим просящим голосом. Он рванулся всем корпусом вперед, но чьи то руки схватили его и прижали к земле. Он метался из стороны в сторону, пытаясь вырваться из этого плена. Вдруг очнулся и открыл глаза.
Над ним склонилось несколько врачей в белых халатах. Молоденькая медсестра плакала. Ее тихий голосок напоминал ему голосок «ангелочка.
– Все хорошо, брат, всхлипывая, говорила она, – просто я очень испугалась за вас. Вы так кричали, что все кругом сбежались. Вот и доктор. Все будет хорошо. Над полковником склонился врач в больших роговых очках.
– Что, дорогой, все воюем, да? – на чистом русском языке спросил он и, повернувшись к своим работникам, приказал:
– Немедленно в операционную, кажется пора уже! Он взял руку полковника за запястье и стал прощупывать пульс.
– Вот и хорошо. Наденька, сделайте успокоительный укол, этому «Аника – войну», – он так и сказал, «Аника», это имя резануло слух полковника, – ему надо как следует отдохнуть. Он хотел ответить « очкарику», но промолчал.
«Очкарик», похлопал его по плечу и хотел выйти из палаты, но его в дверях оттолкнула женщина вся в слезах, которая за руку держала маленькую дочку.
– Вы, кто такая? – доктор не мог сдержать своего гнева.
– Кто допустил сюда посторонних? – с возмущением обратился он к медперсоналу. Женщина, не обращая на него внимания, протолкнулась к каталке. Врач еще что-то хотел сказать, но его прервал такой знакомый и родной голос для полковника.
– Я не посторонняя здесь, – сквозь слезы выпалила женщина
– Я его жена, а эта – она указала на девочку с испуганными глазами, – моя и вот его дочь.
Врач снял свои громоздкие очки, достав носовой платок, стал протирать линзы.
– Так, вы хотите сказать, что знаете этого человека? – врач не мог подобрать слова.
– Да это полковник, мой муж, он начальник отдела оперативного планирования боевых действий в Генеральном штабе. Она взяла на руки дочку.
– Вот наш папа, он заболел и поэтому не приехал домой. Она, прижав к себе дочку, тихо плакала.
– А почему папа весь в проводах, он, что запутался в них, да? – родной голосок дочурки вернул полковника к жизни, теперь он точно знал, что все трудности позади и он будет жить ради этих милых сердцу людей.
Он хотел протянуть ей руку и дотронуться до своей любимой дочурки, но она была привязана. Почувствовав его желание, жена опустила девочку пониже, и он прикоснулся к родимой кровинке. Все в палате молчали, пораженные этой картиной.
Даже раненные солдаты сдерживали свои стоны, чтобы ненароком не нарушить тишину, воцарившуюся в палате.
Только маленькая девочка, своим миленьким голосочком, все допытывалась у плачущей матери, – почему ее папа не говорит с ней и почему чужие тети и дяди стоят вокруг него.
Через минуту, вошла та, которую звали «Наденька». Она откинула простыню, и сделала укол. Полковник почувствовал, как нега растекается по всему телу, он закрыл глаза и провалился в глубокий сон.
Глава четвертая
Мечты сбываются
Кто не был, то будет
Кто был – не забудет
(из песни суворовцев)
«Следующая станция – Переметный, стоянка три минуты», – зычный голос проводницы, эхом прошелся по вагону.
Спавший на верхней полке суворовец, мгновенно открыл глаза, взглянул в окно и тут же спрыгнул с полки. Соседи по купе засуетились, давая возможность ему найти свои армейские ботинки, еще с вечера, начищенные и спрятанные под полку, вытащить небольшую походную сумочку, где, как можно было догадаться, находились скромные пожитки.
За последние сутки суворовец не проронил ни одного слова, и если к нему обращались, с какими-то пустяковыми вопросами, он или отмалчивался или отвечал невпопад. Разговоры пассажиров его не трогали.
Он постоянно смотрел в окно, где простирались бесконечные казахстанские степи. Снег, как покрывало, укутывал целину. Метель, спутница этих краев, своей метлой разносила снежные крупинки, заметая и засыпая небольшие курганчики, ямки, следы от саней, стараясь не пропустить ничего, создавая при этом иллюзию живого колыхания степи.
Видно было, что суворовец из этих мест, и что они ему напоминают, что-то далекое и родное. Глаза его при этом наполнялись слезами, и он незаметно для других, вытирал их ладошкой.
Под любопытные взгляды попутчиков, юноша быстро зашнуровал ботинки, надел черный китель, с золотистыми погонами, на которых красовались буквы Свердловское СВУ. Привычно, без суеты, застегнул шинель, проведя двумя большими пальцами рук под ремнем, разгладил невидимые складки.
Черная форма суворовца, ладно подогнанная, сидела на нем как литая. По глазам пассажиров было видно, что они любуются им. Сам суворовец, искоса поглядывал на них, гордился своей формой. Ему хотелось крикнуть, «видите какой я, – кадет Свердловский». Он надел шапку, такого же черного цвета, с красными галунами на макушке, взял свой портфель и оглядев всех своими черными, как спелые вишни глазами, сказал :
– Простите, если что не так, до свидания, счастливого вам пути, – и пошел к выходу, не дожидаясь ответа.
Поезд сбавил ход, тяжело заскрипели тормоза. В окне замелькали дома с низко посаженными окнами и обнесенные красивыми, резными палисадниками, Мелькали телеграфные столбы, с заснеженными проводами, на которых красногрудые снегири вели непринужденную птичью беседу.
Проводница, еще раз прокричав в вагоне название станции, вышла в тамбур и открыла дверь. Суворовец с минуту постоял и не дожидаясь полной остановки поезда, спрыгнул с подножки. Пробежал по инерции пару метров, остановился и вдохнул полной грудью утренний морозный воздух. Дневной свет, отражаясь от снега, на доли секунды, ослепил его. Глубоко дыша, он чувствовал, как мороз обжигает легкие, как тело окутывает студеный воздух. Он дышал, часто открывая рот, как после долгого бега, пытаясь насладиться, спасительным кислородом. Глаза предательски заслезились. Наконец-то он дома…
Поезд, издав пронзительный свист, медленно тронулся, набирая скорость.
Мимо побежали вагоны, унося пассажиров к тем, кто их ждет, а на перроне стоял суворовец и рукавом шинели утирал слезы.
Это были слезы радости, гордости и одновременно и счастья. В голове проносилось только одно слово: – Дома, я дома.
– Сколько же прошло времени с тех пор, как он уехал с этого перрона – подумал он. Один год, всего 365 дней, а кажется, что прошла целая вечность.
В эти ранние часы на вокзале никого не было. Только станционный дежурный, который выходил встречать поезд, все махал своим желтым флажком, будто молодая красавица, желающая своему добру молодцу, счастливого пути, он смотрел в след уходящему состава.
– Где же мои закадычные друзья, интересно, чем занимаются? – подумал суворовец, и не найдя ответа на свой вопрос, подхватил портфель и направился к вокзалу.
Снег скрипел под ногами. На душе было весело, радостно.
Когда до вокзала оставалось метров 25-30, из-за привокзальной водонапорной башни вышли трое молодых сельских ребят, о чем-то споря.
Суворовец замер, комок подкатил к горлу, глаза заслезились. Навстречу ему шагала его родная троица.
«Твердый» – худой, как жердь. В тонком осеннем пальтишке, с поднятым воротником и бессменной кроличьей шапке.
«Муха» – пижон, в модном демисезонном полупальто, с красивым мохеровым шарфом на шее. «Орел» был одет, как всегда, в отцовский полушубок, в лохматой кроличьей шапке. Троица, о чем-то спорила и жестикулировала руками. Подойдя, шагов на пять к суворовцу парни остановились, и стали внимательно разглядывать незнакомца. Черная шапка со звездой, такая же черная шинель, с алыми погонами, на которых блестели три буквы СВУ, кожаный ремень, со сверкающей пряжкой, начищенные до блеска ботинки, напоминали им картину из учебника «Родная речь» – «Прибыл на побывку».
В стоящей картине было, что-то живое, реальное – глаза большие, черные как агаты. Статуя в черном одеянии улыбалась.
«Что хлопцы, прищурились – не узнаете? – картавя на букве «р» – спросил незнакомец.
– Да это же «Цыган» – завопил «Твердый» – не решаясь двинуться с места.
– Ты у нас самый сообразительный, «Муха», скажи, что ни будь по этому поводу – скосил глаза на него «Орел».
– Я так думаю, – «Муха» многозначительно стал сочинять по ходу, – если это не памятник, то он явно напоминает нашего «Цыгана», а если это не «Цыган», то моя фамилия не Мухин.
Постояв еще мгновенье , троица кинулась на суворовца, подмяла его, и клубок тел покатился по перрону. Тиская друг друга, швыряясь снегом, друзья дурачились. Со стороны могло показаться, что местная «шпана» устроила разборку с незнакомцем. Однако было только непонятно, вместо ругани и брани, доносился радостный ребячий смех.
Друзья встретились, они снова были вместе. Детство вернулось. Подхватив друга под руки, смеясь и толкаясь, друзья пошли по деревне.
«Твердый», от радости и переполняющих его чувств, своим звонким, соловьиным голосом затянул:
– Где мои семнадцать лет? – на Большой Каретной,
– А где мой черный пистолет? – выкрикнул он, подражая Высоцкому. Все хором, подхватили любимую песню – На Большой Каретной. Горланя песню они шли по родной деревне, не обращая внимания на окружающих. Встречные жители невольно здоровались с ними, пройдя, оборачивались, недоумевая увиденным, шли дальше, не решаясь спросить, кого это друзья ведут, в такой красивой форме. С Коммунистической улицы свернули на улицу Автомобилистов, по правую сторону остался детсад, который когда-то был школой, куда друзья ходили в первый класс, пока не построили новую школу.
Вот и родной дом, где прошло детство, юность «Цыгана», где жил вместе со своими братьями, сестрой и родителями. Суворовец невольно замедлил шаги, друзья притихли. Что-то тревожное кольнуло сердце. Волнение усиливалось, при виде занесенной снегом тропинки ведущей к дому. Отсутствие дыма из трубы, занавешенные окна усилили боль в груди. Когда подошли к воротам, увидели замок. Дом давно пустовал.
– А где мои ? – невольно вырвалось из груди у «Цыгана».
– Мы думали, ты знаешь – «Твердый» отвернулся в сторону, пряча неловкость, другие молчали. Тишину нарушил «Орел»:
– Батя твой переехал в Подстепное. Там говорят, и женился, сестра с младшими братьями те еще летом уехали, говорят на Родину в Азербайджан, ну а брата твоего старшего, того никто не видел аж с прошлого года.
Тоска по близким и родным, терзающая его в последнее время, тяжелой ношей навалилась на суворовца.
– Значит, поэтому не было писем. Вот оно значит как, была семья, дом, в раз никого не стало, – пронеслось в голове у него. Правду люди говорят, «без отца полусирота, без матери – круглый». Разлетелись «кукушата», кто куда. А не писали, выходит не хотели расстраивать. Как же так, куда теперь? – терзался «Цыган».
– Ладно, «Цыган», – голос «Орла» вывел его из оцепенения, – чего стоять на морозе. Пошли к нам, отдохнешь с дороги, ведь праздник на носу – все-таки Новый год. Дома мать пирогов напекла, наливка есть, отметим твоей приезд.
Дом Орловых был всего в нескольких сот метрах отсюда.
Тяжело было на душе. Ноги стали чугунными и не хотели идти. Последние метры к дому Орловых, друзьям пришлось, почти волоком вести своего друга. Тетя Лида, мать Володьки, такая же бойкая и шустрая, как и год назад, быстро собирала на стол, успевая при этом и задавать вопросы и пересказывать деревенские новости. Тепло было у Орловых дома, уютно.
Сердце оттаивает, а душа болит, ноет, не давая вздохнуть. Тоска и грусть одолевают. С улицы ввалился отец «Орла», дядя Миша. Михаил Васильевич. Именно не вошел, а ввалился, как всегда шумно, топая и кряхтя с мороза. Похлопывая себя руками по бокам, стряхивая прилипшие снежные крупинки. Отец «Орла» был мужчина огромного роста, с пышными усами, крупными чертами лица. Зайдя в комнату, он взял крылышко гуся, что заменяло веник в каждой хате, стал стряхивать снег валенок. Смахнул налипший иней с ресниц, и отрывать сосульки с усов.
– Это кто же к нам пожаловал – а, мать?– спросил дядя Миша, и, как обычно, не стал ждать ни от кого ответа.
– А я гляжу, в сенях шинель висит. На военную шинель не похожа, а погоны кажись настоящие, что-то, я таковых и не видывал, а мать?– раздеваясь, выпалил он, пройдя в хату, остановился, рассматривая незнакомца.
Его усердное желание, что-то вспомнить отразилось на его лице. Морщинки собрались в густой пучок на лбу, глаза прищурились, но, почувствовав бесполезность своей затеи, обратился к сыну.
– Володька, дружок– то твой из чьих будет, а?– дядя Миша щурил глаза и еще внимательнее рассматривал военного, как пришельца с другой планеты.
Гость сидел напротив окна и дневной свет не позволял хорошо рассмотреть его лицо.
– Не уж то не признали, дядя Миша – это же я, Алик – «Цыган» Ивана шофера с автобазы, сынок, мы же с детства с Вовкой, – он не успел договорить, как отец «Орла» подошел к нему, взяв за плечи, прижал к своей могучей груди. Трижды, по старому деревенскому обычаю, расцеловал его, а потом оттолкнул от себя.
– Вот это дела, – дядя Миша присел на край табуретки.
– Значит, добился все-таки своего, «цыганенок» – поступил в военное училище. И в какое же?
– В Суворовское училище, дядя Миша.
– Это что же за училище такое, не уж то Александра Васильевича Суворова?
– Да, дядя Миша, его именем называются эти училища.
– А вот меня, как Фрунзе – Михаил Васильевичем кличут, что такого нет училища?
– Как нет, вашим именем целая военная академия в Москве названа, -так что надеюсь и там придется нам поучиться, «Цыган» сыграл на самолюбии дядя Мише.
– А я гляжу, лампасы, что ли у тебя на штанах. Так что же все вы потом генералами будете – так что ли? – он усмехался в свои густые пшеничные усы. «Цыган» замялся, но шутливый тон отца «Орла», придал ему смелости, и он выпалил:
– И будем обязательно, только не сразу.
– Так вам генеральских штанов не хватит, если все генералами будете, – засмеялся дядя Миша.
– Где же вы столько штанов нашьете, а? Все дружно рассмеялись, подтрунивая над другом.
–Ты уж, сынок не обижайся на старика, это я так по-свойски тебе говорю, как родному. Чертовски рад за тебя.
– Молодец, хвалю. Я думаю не зря ты молоко матери пил, царство ей Небесное. Хорошая была у тебя мать, наша деревенская, работящая и веселая, – он перекрестился, повернувшись к образам на стене.
Комок предательски, который уже раз за утро, подкатил к горлу «Цыгана». Трое суток ехал, целый год мечтал он, как вот так его отец обнимет, прижмет к своей груди и скажет именно такие простые, человеческие слова.
Отца нет, сестры нет, братьев тоже, отец с новой женой. Обидно.
– А что это ты, мать, хлопцам, в честь праздничка не нальешь? – стараясь скрыть наступившую неловкость, обратился дядя Миша к тете Лиде, не дожидаясь ее ответа, полез в шкафчик, достал свою знаменитую наливку. Наливка дяди Миши славилась на всю округу. Кто хоть раз пробовал ее, тот навсегда становился поклонником его продукции. Рецепт этой наливки, как-то по большому секрету, не раскрываю сути, он рассказывал ребятам. Рецепт оставил ему еще его прадед, когда они жили в Поволжье, где в саду их было много вишневых деревьев. С тех пор, из поколения в поколение они передавали его по наследству. Ребята всегда шутили над другом, что, когда очередь дойдет до него, то он станет единственным производителем наливки и они разбогатеют.
Тетя Лида тем временем, поставила на стол тарелки и маленькие рюмочки для наливки. Принесла деревенской закуски. На столе появились моченые яблоки, огурцы, капуста. Нарезала и поставила на стол тарелку с салом. Потом сняла с плиты кастрюлю наваристых щей, достала и нарезала хлеб.