Владимир Юрьевич Харитонов
Маятник Судьбы
В этот день без присяжных допрашивали оперативных работников, подчиненных Кунькина и я издевался над ними, как говорится, по полной программе, естественно, в рамках допустимых на суде. Все тонкости оперативной работы я знал очень хорошо и мои вопросы то и дело вводили оперов в ступор. Председательствующая, видя явные осложнения в ответах допрашиваемых, вдруг заметила мое несколько необычное состояние и раза три в процессе суда спросила, хорошо ли я себя чувствую. При этом предлагала перенести суд, вроде как, заботясь обо мне, но дав лишнюю возможность лучше подготовиться операм к следующему заседанию. Это шло вразрез с моими планами, и я заверил ее о своем прекрасном самочувствии, нисколько не соврав при этом. Когда в автозаке нас возвращали в следственный изолятор, без какой либо закуски уничтожил остатки алкоголя, и… меня, как говорят в народе, «развезло». На личный досмотр привели друзья практически под руки. При этом сотрудники изолятора, чтобы не подвести конвойных, которые не усмотрели за подопечным, разрешили подельникам отвести «заболевшего» без формальностей сразу в камеру. Когда я вошел в «хату», Рубахин спросил:
–Что с тобой?
Я в ответ лишь буркнул:
–Что-то плохо себя чувствую.
И сразу не раздеваясь, прилег на кровать. Сквозь дрему успел лишь услышать, как Алексей негромко пробубнил:
– А судя по запаху, ты прекрасно себя ощущаешь.
Наверное, позавидовал, и я его понимаю, увы, поделиться мог только запахом…
В качестве основного доказательства нашей виновности по разумению обвинения должны послужить негласно записанные наши разговоры по телефонам и в офисе, где, очевидно, заранее поставили «жучок» для подслушивания. Всего оказалось шестьдесят одна аудиокассета. Подсудимые неоднократно ходатайствовали о проведении фоноскопической или, как ее еще называют, фонографической экспертизы – с целью идентификации голосов и определения следов фальсификации записей сотрудниками УБОП, если таковые имели место быть. Нам категорично отказано… Сначала следователем, а потом и судом. Исходя из своих соображений о том, же самом попросил и прокурор во время заседания. Судья его ходатайство сразу же удовлетворила. «Неровно живем», – подумалось мне. Адвокаты нам рассказали, что до последнего назначения, Андреева-Струнина являлась обвинителем и работала вместе с Торгуевым! Значит, рассчитывать можно только на справедливость присяжных: кто привык обвинять – оправдывать, не способен! Тем не менее, все подсудимые в данном случае прокурора поддержали, и это, как я полагаю, редчайший случай в судах. По окончании заседания в этот день, Сергей Юрьевич подошел к моей клетке, в которой нас, как зверей, держали на протяжении всего судебного процесса, и сказал:
–Сон я видел: мы с тобой играли в шахматы.
Развернулся и стал уходить.
–Вы не сказали о результате игры, – крикнул я ему вдогонку.
–Два один, ты выиграл, – обернувшись, ответил он.
Неплохой сон, подумалось мне, совсем неплохой. Главное, оказался бы он «в руку». Именно здесь хотелось бы отвлечься от дел судебных и рассказать про свои сны…
Примерно за три-четыре месяца до ареста я с Игорем Шамаловым на моем новеньком «Мерседесе» возвращался с тренировки в офис, расположенный на улице Ленина. И я поведал ему о своем сне, который видел накануне:
–Снится мне прошедшей ночью, что находимся мы, почти все члены фонда, почему-то в тюрьме, в одной большой камере. Мы с тобой сидим на лавочке, рядом – Фурсаев, Ткаченко, далее – мой сын Сергей с братьями Галановыми,… у двери – Калошин, а справа в углу стоят четверо незнакомых или малознакомых нам молодых людей. Они курят и разговаривают. Удивительно, но ни одной кровати для отдыха в камере…нет! К чему бы это?
Игорь тогда посмеялся и указал на нелогичность описанного события:
– Во-первых, за что мы можем оказаться в тюрьме? Во-вторых, мы теоретически не можем находиться все в одной камере, раз мы подельники. В-третьих, как с нами могут оказаться неизвестные люди? Ну, и, в-четвертых, где то мы должны спать, ведь без кроватей камер не бывает.
Да, все правильно рассудил мой друг, но однажды года через два после этого разговора, ожидая начала суда, мы все вместе находились в одном «боксе», а в голове, словно что-то щелкнуло…
– Осмотрись и вспомни, что я тебе однажды рассказывал о своем сне, – обратился я к Шамалову.
Память у Игоря хорошая и он всем присутствующим четко озвучил то, что помнил о моем видении. Все оказалось в точности, вплоть до мелких деталей. Не знаю, как это может быть и что это такое, но это правда.
По привычке забегу чуть вперед – опять видел сон, уже в тюрьме: «…Еду я по родной Кинешме на красном мотоцикле, как положено, в мотошлеме. На улице начало осени, листья на деревьях уже пожелтели, многие опали. Маршрут пролегал до конечной автобусной остановки «Томна» и обратно в район фабрики № 2, где я жил. Непроизвольно высматривал знакомых людей на остановках». Байка в то время, имею в виду период с 1992 года до 2010, у меня не имелось, мыслей приобрести – тоже, хотя этот вид транспорта очень люблю. С 1972 года по 1992 сменил несколько моделей мотоциклов. Дня через два сон повторился почти в точности, но шлема на голове не оказалось, а к своей безопасности так легкомысленно я никогда не относился. Об этих снах рассказал своим друзьям «подельникам». Произошло – и само сновидение, и вещание о нем – весной 2009года. Вера в мои ночные видения оказалась достаточно крепка среди друзей. К этому времени все понимали, что уголовное дело, образно говоря, дышит на ладан. Но домой-то хотелось уже сейчас и почти все стали меня как бы уговаривать припомнить: что не осень на дворе, а весна, и листочки на деревьях только появились, а желтые – это прошлогодние, они лежали на земле. Но я на уговоры друзей не поддавался, истина – она одна… Вышли мы на свободу 18 сентября 2009года. А в 2010 весной один мой знакомый, зная мою любовь к мотикам, предложил купить у него совсем недорого тысяче кубовую «Хонду», семилетнего возраста. И я купил – «Хонду»… ярко – красного цвета. А чтобы предсказание сбылось до конца, один раз прокатился по маршруту, который видел во сне. Ну, о мотоциклах я могу говорить бесконечно, пора, однако продолжить рассказ о суде.
…Для проведения фонографической экспертизы нужны качественные образцы голоса, записанные на хорошей аппаратуре, без каких либо посторонних шумов. Адвокаты убедили своих подзащитных не давать этих образцов, поскольку дело это – добровольное и все, кроме меня и Шамалова, помогать экспертам отказались. Нас двоих записали с соблюдением всех правил, а образцы голосов остальных фигурантов взяли из их выступлений в суде. Уже тогда весь процесс записывался на звуковую аппаратуру, однако качество записей отличалось от нормы, необходимой для проведения подобных экспертиз. Тем не менее, с трепетом в душе мы ожидали результатов, они кардинально должны повлиять на наши судьбы…
24 декабря 2008 года, прокурор дал мне настоящий бой по данному делу. Очевидно, что он весьма тщательно к нему подготовился и с какой-то непонятной улыбочкой попросил у суда разрешения задать «пару вопросов по работе фонда «Селена» и, в частности, моей роли в нем, а также – роли всех подсудимых». Председательствующая помогала ему, как могла. По сути, они устроили мне перекрестный допрос – есть такой метод, описанный в специальных книгах по тактике ведения расследования. Вопросы сыпались один за другим, подключились к «действу» и адвокаты. Даже присяжные не остались в стороне, подавали записки с вопросами председательствующей. …Сразу вспомнилась институтская драка с картежниками, когда после боксера, который оказался повержен, на меня неожиданно напали почти все присутствующие. Очередная ниточка, связующая настоящее с прошлым,…по крайней мере, в моей памяти. На все вопросы я ответил без предварительной подготовки. Помогало сильно то, что выдумывать ничего не пришлось, а то и врать, однако, и правду в суде надо высказывать очень осторожно, ведь интерпретировать любое высказанное предложение, можно в разном аспекте. Ну, а «мастеров словоблудия» в судах всегда хватало…
Однако этот день приготовил мне еще один крайне неприятный сюрприз… На процессе присутствовала моя супруга и родная тетка, по линии матери – Екатерина Ивановна Голубева, которая проживала в Иванове, но часто приезжала к нам в гости. После суда она с моей супругой на машине жены «Нива-Тайга» поехали в Кинешму. Наташа, естественно, за рулем. За Родниками со встречной полосы вылетела «Газель» и произошло лобовое столкновение. Как потом выяснилось, водитель уснул во время движения. О самом факте аварии я узнал по тюремной почте, сразу после отбоя, но – без каких либо подробностей. Сказали только, что вроде, кто-то погиб. До этого момента я думал, что душевные страдания достигли дна и дальше будет только лучше. Оказывается все, что со мной происходило до этого, просто отдых от повседневных забот, не более того. Уснуть невозможно, и я пребывал в какой-то полудреме, мозги, казалось, плавились от панических мыслей, я чувствовал, что схожу с ума. Сквозь шум в голове, пробивался, чей-то настойчивый голос:
–Ты должен выбрать, кому жить, кому умереть…
Я не мог я этого сделать, отказывался, просил не спрашивать меня об этом, но таинственный голос буквально долбил мозг… Под самое утро я выбрал, мысленно ответил: «Пусть выживет моя жена…». Крайне трудное решение. И … сразу же провалился в небытие.
На утренней проверке потребовал отвести меня к руководству СИЗО. Мою просьбу быстро выполнили, но как я, ни просил в присутствии сотрудников позвонить домой, чтобы узнать, что произошло, мне не разрешили: «не положено!». Кто-то когда-то придумал и впервые употребил слово «сволочи». Если бы его на тот момент не существовало, то я, наверное, сам бы его придумал и озвучил это бранное сочетание букв. Когда меня привезли на суд в этот день, к моей клетке подошел Фурсаев – к этому времени ему изменили меру пресечения на подписку о невыезде. Он рассказал следующее:
–Шел мокрый снег, уже стемнело, все машины по трассе двигались при свете фар. «Газель» на скорости 70-80 километров в час столкнулась в лоб с вашей «Нивой», которая со скоростью 60 километров в час двигалась по своей полосе. От машины практически ничего не осталось, приехавшие спасатели буквально вырезали Наташу из кучи мятого железа. Ей раздробило челюсть и левую стопу ноги, сломаны рука, ребра, правая нога в колене. Наташа лежит в реанимации в тяжелом состоянии. У тетки оказались сломаны ребра, и… она умерла.
Я смотрел на него и ничего не понимал. Потом пробормотал:
–От сломанных ребер не умирают…
Оказалось, сломанные ребра проткнули легкое, а врачи, тем временем, занимались моей женой, считая, что у Екатерины Ивановны повреждения не такие страшные, и ей можно потерпеть…
Вернувшись из суда в свою камеру и чтобы не выть волком на людях, я выпросил для себя карцер. В этот раз комбинацию по помещению меня туда разыграл я сам, а не опера изолятора. Я попросился на прием к начальнику СИЗО Л.М. Дайнеко – поводом послужило то, что сына с завидной регулярностью стали наказывать; он почти безвылазно сидел в «трюме». Когда меня привели в кабинет большого начальника, там находились еще пара его заместителей в звании подполковников. Мне разъяснили, что Сергей страдает и будет наказываться за то, что назвал огульно всех сотрудников гомосексуалистами. Я в ответ сказал:
–Согласен, здесь он перегнул палку, таких у вас всего процентов тридцать, зато ярко выраженных.
Дайнеко не сдержался и закричал на меня:
–Что – сын, что – отец, яблоко от яблони недалеко падает!
А мне и нужен конфликт…
– Гляди, начальник, – сказал я ему в ответ на его выходку, – ведь ты кинешемский, там у тебя и члены семьи живут. Так что рано или поздно, но мне встретишься на узкой дорожке, ведь тогда я тебе объясню, и что ты собой представляешь, и про яблочки…
Конечно, это перебор, как говорится, – на грани фола. Безусловно сыграло роль нешуточное нервное напряжение. Дайнеко визжал, как недорезанный поросенок, зато своего я добился – получил заслуженные пятнадцать суток карцера. Сразу же объявил голодовку, чтобы как можно больше истязать тело и дать облегчение душе. Ну, а уже в карцере, не произнося ни звука, предался страданиям на полную катушку: слезы лились, как из ведра. Повыл, помолился от души, истово. Наступило ожидаемое облегчение… Четко осознал, что «война без правил» отнюдь на этом не закончилась: надо продолжать жить, бороться с беззаконием и, в конечном счете, победить. Утром на следующий день проспал проверку, а в семь часов тридцать минут «граждане начальники» растолкали меня и я, глядя на них, пробормотал:
–О, зеленые человечки!
Имел в виду их форму – она реально зеленого цвета. Они ситуацию мою, конечно, знали и подумали, что у меня конкретно «поехала крыша».
– Где? – спросил кто-то из них.
–Так это вы, – ответил я.
Об этом анекдотичном диалоге стало известно всей тюрьме, что интересно не от меня и это прозвище буквально прилипло к сотрудникам следственного изолятора – за глаза их теперь называли только так.
А в суде со стороны председательствующей к нам ощущалось весьма предвзятое отношение; на наш взгляд, она допускала некоторые процессуальные нарушения, о которых и мы, и адвокаты говорили не раз и я решил: – не пропадать же зря голодовке, которую начал в карцере. Попросил слово, еще раз отметил все то, что нам не нравилось, и объявил голодовку «под судебный протокол» – в связи с нарушениями ведения судебного процесса. Андреевой – Струниной это явно не понравилось, к такой «войне» она оказалось не готова. В дальнейшем она каждое заседание начинала с вопроса:
–Владимир Юрьевич вы не надумали прекратить голодовку?
В ответ звучало:
–Нет, Ваша честь, не надумал.
Как я уже отмечал, старшиной коллегии присяжных выбрали бывшего сотрудника милиции и, как я и предполагал, он быстро разобрался, что здесь происходит. А происходил явный беспредел, без каких – либо юридических доказательств людей обвиняют в совершении тяжких и особо тяжких преступлений. Чисто из человеческих побуждений он стал сочувствовать нам, иногда знаками давал понять мне, что, мол, хорошо выступил, убедительно. При этом, наверное, думал, что никто этого не видит, но от внимания профессионального судьи этот факт не ускользнул…
И однажды она зачитала рапорт, якобы, написанный судебным приставом, который на автобусной остановке видел защитника одного из подсудимых, о чем-то говорившим со старшиной, а это – прямое нарушение закона. Правда, только в том случае, если они говорили о рассматриваемом деле. Оба фигуранта этого рапорта – уже достаточно старые, оба заметно хромают на правую ногу, вот и разговорились о своих «болячках» и скрывать этого в суде не стали. Несмотря на то, что все подсудимые и их адвокаты оказались против отстранения присяжного от рассмотрения дела, судья его из зала удалила навсегда… В перерыве ко мне подошел С.Ю. Торгуев и сказал, как мне показалось, с элементами злорадства:
–Ну что, больше сочувствовать вам некому, готовьтесь к большим срокам в колонии.
Ранее мы не раз вели с ним разговоры, и всегда я соблюдал субординацию, а тут не сдержался и выпалил:
–Через три дня увидишь достойный ответ!
Он ничего более не сказал, вроде, даже несколько растерялся от моей грубости, и отошел от меня.
Ровно на третий день после этого разговора, один из адвокатов, сидевших прямо напротив моего «подельника» Булеева, заметил у него под лавкой конверт и сказал об этом. Булеев поднял руку и с разрешения председательствующей сообщил:
– Ваша честь, у меня под лавкой лежит какой – то конверт.
Та попросила посмотреть, что в нем. Подсудимый не спеша поднял большой конверт с пола, открыл.
–Ваша честь, здесь какие-то фотографии. Присяжная номер семь…, – сообщил он.
– Срочно передайте конверт мне! – сказал Председательствующий.
Один из приставов подошел к клетке, забрал у Булеева бумажный пакет и передал судье. Оказалось, что в нем лежат несколько фотографий, на которых четко видно, как присяжная №7 держит в руке купюру в пять тысяч рублей, а рядом с ней стоит наш общественный защитник Мельников… Я смотрел в упор на прокурора и улыбался. Тот опустил голову и стал красный, как рак. Он все понял: «война без правил»… Между тем судья пригласила присяжного заседателя и спросила:
– Это вы на фотографии?
Получив утвердительный ответ, судья продолжила:
–А что здесь происходит?
На этот простой вопрос внятного ответа не последовало. Общественный защитник тоже находился в зале, поэтому все вопросы и ответы повторились. В одночасье, как говорится, запамятовали оба, что один просил разменять денежную купюру, а у другого при себе разменных денег не оказалось. Этот непримечательный факт оказался зафиксированным на видеокамеру из машины с затемненными стеклами и с записи изготовлены фотографии. Сложная операция разработана лично мной за толстыми стенами каземата.
Судья, как это уже стало обычным делом, первого просит подняться меня и задает вопрос:
– Хочу услышать ваше мнение по поводу возможности дальнейшего пребывания присяжного заседателя.
Она не сомневалась, что настроенного явно против нас присяжного я постараюсь устранить из коллегии. Все присутствующие в зале полагали точно также. Однако неожиданно я сказал:
–Ваша честь, господа присяжные заседатели! Подсудимым надоели такие провокации со стороны правоохранительных органов. То одного присяжного случайно видят с адвокатом на остановке, то другого – опять же случайно фотографируют с деньгами в руке. Сколько можно? Думаю, все понимают, что подсудимые этого сделать физически не могут. Поэтому я за то, чтобы заседателя №7 оставить на рассмотрении этого дела!
Если бы членам коллегии можно по регламенту аплодировать в суде, думаю, они сделали бы это. Подсудимые до конца не осознающие моих замыслов единогласно меня поддержали. Адвокаты в полной растерянности тоже. Между тем новым старшиной избрали достаточно умудренную опытом и очень серьезную женщину. Она – бывшая учительница и, несмотря на внешнюю строгость, оказалась очень справедливой в душе; подсудимые ей крайне благодарны, как, впрочем, и остальным заседателям. Кстати, присяжный заседатель №8, которая, как и ее скомпрометированная коллега за номером семь, к нам относилась, крайне, не объективно, на процесс больше не пришла. Судья сказала, что она заболела…
Шел семнадцатый день моего пребывания в карцере и голодовки. Судья последние заседания начинала еще и с вопроса о самочувствии. Она, безусловно, видела худеющее на глазах тело подсудимого. Между тем, свой организм я, видимо, реально «довел до точки», и прямо во время выступления на слушании дела, начал падать. Товарищи с трудом меня удержали. Андреева – Струнина вызвала скорую помощь, что-то мне вкололи от повышенного давления, и в итоге я вынужден, к явному удовлетворению судьи объявить о прекращении самоистязания. Однако и этот факт я использовал с максимальной пользой. По приезде в изолятор попросился на прием к заместителю начальника СИЗО по оперативной работе Г.Н. Крупскому и в качестве условия окончания голодовки выразил желание сидеть в одиночной камере:
–Устал от людей, больше не могу преодолевать желание избивать преступников, с которыми нахожусь целые сутки. Тошнит от «оборотней в погонах», насильников, убийц.
А несколько фактов рукоприкладства с моей стороны, безусловно, Григорию Николаевичу известны. Он меня понял правильно и велел написать заявление на его имя. При этом причиной перевода в одиночку рекомендовал указать страх быть растерзанным бывшими сотрудниками милиции. Я выразил сомнение по поводу такой причины перевода:
–Да вся тюрьма, зная меня, будет смеяться!
Но начальник оказался вполне серьезен: никак, мол, нельзя иначе выполнить просьбу. «Ну, куда бедному крестьянину податься»,– пришлось писать.
Прямо из «трюма» привели в камеру №4 – на первом этаже – одна кровать, правда, в два яруса, других «шконок» видно не нашлось. Из окна вдалеке, за забором изолятора, видна березка. Любоваться ею после «голых» стен такое удовольствие, которое может понять только человек, побывавший в аналогичных условиях. Зато в «хате», кроме постели, ничего не имелось: ни кружек, ни ложек, ни телевизора, даже кабеля для него. Но кто – то нажал на невидимые кнопки, и через «кормяк» дежурный подал посуду. Потом вдруг открылась дверь, и занесли старый, но в рабочем состоянии холодильник, затем – магнитолу с кассетами… Последнее приобретение могло работать и на запись, и явно не из списка того, что разрешено в следственном изоляторе. Впоследствии при проведении обысков в «хате», сотрудники требовали положить на стол запрещенные предметы. Магнитолу не спрятать, и я каждый раз и ее, и кассеты к ней выкладывал на стол. А они просили меня убрать ЭТО, так как ОНО мешало им писать, что ничего запрещенного не обнаружено. И я спокойно убирал музыкальный аппарат назад в тумбочку. Вот не все там плохие люди, далеко не все… Один раз молодой сотрудник забрал алюминиевую ложку, ручку которой я заточил под нож для резки хлеба, колбасы, других продуктов. После его ухода, я связался с дежурным по корпусу, нажав кнопку вызова, и попросил пригласить своего земляка Юру. Тот сам не подошел, но видимо, сообразил, что я хотел от него и мне дали другую алюминиевую ложку, не заточенную, со словами:
– Заточишь сам, ту выбросили.
Кстати сделать из ложки хозяйственный прибор довольно просто и быстро. Мягкий металл под нужным углом трешь о стальную ножку стола – пять минут и готово.
При поездке в суд, кто- то из друзей спросил:
– Холодильник работает?
– Не знаю, – ответил я, – после аварии, в которую попала жена, передачи носит только старенькая мать, а ей не всегда это под силу. Так что, в новой камере съестного нуль и холодильник отдыхает.
Сразу по возвращении из суда, в моей «хате» «кормяк» открывался, раз пять, и сотрудники передавали продукты от друзей. Это тоже, конечно, являлось нарушением всех правил, но оно… выдавило непроизвольно слезу. Холодильник оказался полон под завязку, колбасами, сырами, рыбой, какими – то деликатесами. На другой день в «боксе» ожидания спросил у «подельников»:
–Кто вчера продукты передал? Сижу один, столько мне не съесть, давайте часть верну.
Никто не признался в совершение доброго дела, …пришлось набирать вес. Вскоре добрые люди принесли цветной телевизор – не мой, что следовал за мной из «хаты в хату», а другой, но тоже в рабочем состоянии. Протянули и кабель на тридцать с лишним программ, теперь мое пребывание здесь стало для меня не тюрьмой, а санаторием. Конечно, все это происходило не без участия моих друзей, но ведь кто-то и из сотрудников пошел навстречу…
Однако в суде наступил такой период, когда все доказательства и обвинения, и защиты оказались изучены. Не хватало только заключения фоноскопической экспертизы, которую проводила лаборатория ФСБ по ивановской области. Перед тем как направить туда аудиокассеты, прокурор спросил меня:
–Вы не будете возражать, если я направлю материалы в местную федеральную службу безопасности? У меня там есть знакомые, они сделают быстрее, чем в московской лаборатории МВД.
Дилемма… В итоге все подсудимые решили рискнуть и согласились. Четыре месяца мы ждали заключения знакомых прокурору экспертов. При этом сидели в следственном изоляторе. Никуда нас не возили, Председательствующий объявил перерыв в судебных заседаниях. Ждать мы могли и на воле, но нас никто не отпускал…
Шестого апреля 2009года Андреева-Струнина зачитала, наконец, результаты фонографической экспертизы – без присяжных, как и положено в этом случае. Результат оказался настолько ошеломляющим, что даже я такого не ожидал! То, что эксперты уверенно не обнаружили ни моего, ни Шамалова голоса на кассетах, не так сильно удивило. Кстати, образцы голосов остальных подсудимых, взятые с судебных записей не соответствовали по качеству стандартам экспертизы. А что сильно удивило, можно сказать поразило, так то, что оперативниками произведен откровенный монтаж разговоров, к тому же довольно грубый! Распечатки их на бумаге вообще не соответствовали тому, что на кассетах! А это откровенное нарушение уголовного кодекса РФ подчиненными Кунькина! Это статья и наказание предусмотрено до семи лет лишения свободы. Известно и конкретно лицо, совершившее данное должностное злодеяние – Алексей Романов. Однако, как говорится, их наказание – не наша компетенция. Я сидел на лавочке в своей клетке и думал: «Это – конец уголовному делу, это – скорая свобода!». Конечно, если бы результаты этой объективной экспертизы довести до присяжных заседателей, то вердикт однозначно оказался оправдательным. Но – не тут-то было. Увы,…«война без правил!»… И прокурор отказался от всех негласно сделанных аудиозаписей как от доказательств обвинения! Андреева – Струнина с улыбкой разъяснила подсудимым и их адвокатам, что мы в этом случае не имеем права даже слова сказать о проведенной экспертизе! Зачем же мы ее так долго ждали, тем более в условиях тюрьмы…
Однако противника надо уважать за такой продуманный ход. Мы оценили его. Но стали усиленно искать достойный ответ, причем, не нарушая УПК РФ, то есть процессуального Закона. В ходе своего выступления перед присяжными заседателями, я выразился примерно так:
–Не могу вам, господа присяжные сказать так, как следовало бы – Закон не позволяет «крепких» выражений. Но вы наверняка помните, как какие-то аудиозаписи, отправлялись на какую – то экспертизу, а вас в это время отправили на перерыв до ее завершения? Прошло достаточно много времени, а вас так и не ознакомили с результатами. Объяснить причину этого опять же не могу, хоть и знаю ее. А вас прошу просто задуматься о том, почему напустили тумана в это простое дело?
Повода для замечания по ходу своего выступления со стороны судьи я не дал, но откровенный намек на очередную фальсификацию сделал, и думаю, меня народные представители поняли.
Интересные события произошли и в тюрьме. У «смотрящего» по тюрьме имелись некоторые привилегии: по просьбе, его могли завести на короткое время в любую камеру. Галанов воспользовался этим правом и зашел ко мне посоветоваться. Один сиделец – из бывших руководителей какого-то гражданского предприятия, через своих родственников заплатил Дайнеко деньги за улучшенную камеру, двести тысяч рублей. Оказывается, имели место и такие «хаты». Тот деньги взял, но ожидания бывшего начальника обманул и теперь «обведенный вокруг пальца» арестованный готов написать заявление на «хозяина». Именно так звали зэки начальника СИЗО, и обманутый сиделец спрашивал совета или разрешения на свои действия у «смотрящих». Естественно, я высказал Максиму свое мнение:
–Пусть пишет официальное заявление, может зажравшийся руководитель изолятора ответит за взятку.
Говорили мы негромко, и с глазу на глаз. Но на другой день ко мне в «хату» пришла утренняя проверка во главе с Г.Н.Крупским. Он зашел в камеру. Сопровождавшим его сотрудникам приказал запереть за собой дверь. Я подумал: «Сейчас будет бить»,– и подготовился к ответным действиям боевого характера. Когда мы остались вдвоем, Крупский сел за стол, снял форменную фуражку и спросил:
– Чаем – то угостишь?
– Конечно, товарищ подполковник – ответил я.
Включил кипятильник, и через минуту чай готов – и ему и мне.
– А что, вы решили Дайнеко в камеру определить? – спросил мой «гость».
– Однако вы свой хлеб не зря едите. Лично вы хотите этого? – искренне удивился я его осведомленности.
– Это не моя война, а ваша, и решать вам, – покачал он головой.
С тем и ушел.
А у нас все получилось: факт вручения взятки подтвердился, к расследованию подключилось ФСБ, и вскоре Дайнеко оказался в родном заведении в качестве арестованного, правда, в отдельной одиночной камере. Маятник его судьбы качнулся в другую сторону…
29 апреля 2009года обвинение придумало очередной провокационный ход… В отместку за мои слова о том, что порой суд превращается в балаган, Андреева – Струнина удалила меня из зала суда до окончания прений! Она усмотрела в моей фразе «нарушение порядка»… Абсолютно убежден – данный ход согласован с прокурором. По сути-то, ничего особенного я и не сказал, просто сильно мешал обвинению плести свои коварные сети. А председательствующая почти открыто выступала на его стороне. И по ее мнению, как я думаю, в мое отсутствие появится возможность запутать «подельников» коварными вопросами. Почему-то адвокатов при этом в учет никто не брал. На будущих прениях без реальной защиты обвинение могло обрисовать все судебное следствие в свою пользу. Если бы такое случилось – прощай свобода и – надолго…
Но на, то и существует тюремная почта, чтобы делиться информацией и давать советы тем, кто в них нуждается. Надо мной шел суд, и он шел без меня.… Нонсенс! Два с половиной месяца я безвылазно сидел в одиночной камере, прогулки во дворике не в счет. Между тем, у подсудимых, якобы, накопилось много вопросов ко мне. Естественно, это я им посоветовал именно так, и заявить на суде. Они во время процесса как бы не нарушали порядок, и их лишить законного права задать вопросы любому из подсудимых никто не мог. Именно поэтому 16 июля того же года меня привезли в суд, я бы сказал, – вынужденно привезли. И обвинитель, и председательствующая этому факту, конечно же, оказались не рады. Странным мне показалось, что и среди адвокатов особого восторга по поводу этого вынужденного решения суда я не заметил. Теперь наступила моя очередь делать ход, и… я ходатайствовал о предоставлении мне судебных протоколов всех заседаний, что проходили в мое отсутствие. Сначала председательствующая отказала в этом, но на другой день почему-то передумала и представила требуемые документы за первые семь дней, что прошли без меня, потом еще за семь, и – так далее, пока я не «наверстал упущенное». При этом мне вспомнился случай, когда в школе по физике нагонял материал, пропущенный по болезни. Вот они, невидимые ниточки, связующие настоящее с прошлым и наоборот. В итоге, к прениям основательно подготовился и я сам, и помог подготовиться всем своим друзьям.
Произошла в суде еще одна занимательная история. Исследовался факт разбоя, якобы, совершенный под моим руководством лицами, которых до ареста я и не знал. Ко мне подошел прокурор Сергей Юрьевич и ненавязчиво попросил:
–Ты сегодня помолчи, все понимают, что к этому отношения не имеешь, получат виновные за свои дела лет по семь, тебе – то какое дело?
–Хорошо, но вы, в свою очередь, откажитесь от обвинения меня по этому эпизоду, – ответил я ему.
