Владимир Юрьевич Харитонов
Маятник Судьбы
На пятые сутки меня посетили, по сути, все руководители изолятора, при этом разъясняли вред отказа от пищи, предлагали сразу вернуть в сорок четвертую «хату», если прекращу «это безобразие». Я окончательно понял, такие акции как голодовка, словно нож к горлу для начальников. Но что не нравится им, то приятно мне и, в конце – концов, я их не задевал. На десятые сутки увидел «в гостях» одного из заместителей областного прокурора. Тот спел для меня те же песни, как говорится, без музыкального сопровождения. А самым приятным моим посетителем оказалась… огромная белая крыса. Чистенький хомячок, словно только что принял душ. И это несмотря на то, что вылезла из канализации. Выглядела она очень домашней – подходила близко к ногам, надеясь на угощение, но в руки не давалась, отпрыгивала. Если бы у меня имелась хоть какая – то еда, мы наверняка бы подружились. Тем временем закончился срок моего наказания, отмеренный начальником СИЗО Л.М. Дайнеко. Но я не рванул «домой» со всех ног, а продолжал отказываться от пищи. Меня вынужденно оставили в карцере. Однако тело оказалось слабее духа. К вечеру шестнадцатых суток неожиданно заболело все – руки, ноги, живот, голова. Сидел на «шконке» и просто раскачивался из стороны в сторону в ожидании отказа организма функционировать. Почему-то меня не пугало это. Я просто тупо ждал… Не помню даже как уснул, а проснувшись утром, ощутил необъяснимую энергию во всем теле, прекрасное самочувствие и удовлетворительное настроение. Видимо, ночью произошла перезагрузка всех внутренних органов.
Во время прогулки во дворике энергично помахал руками и ногами по воздуху, имитируя удары – все функционировало нормально. Кто – то из охраны спросил:
–Что, ночью наелся? Теперь силу некуда девать?
«Да думай ты, что хочешь, тебе все равно не понять!», – подумал я. Однако промолчал, не хотелось портить настроение. Для себя наметил продержаться без пищи месяц – до этого мой «рекорд» составлял семнадцать суток. На двадцать первые сутки голодания, меня в очередной раз конвоиры повели к фельдшеру, но на этот раз почему – то втроем и дорогой угрожали:
–Если врач скажет, что необходимо кормить насильственно – накормим, хотя бы через …, короче клизмой…
–Да, маловато вас для этого будет, пригласите еще человек пять, – ответил я им с вызовом.
Фельдшер, молодая девушка, попросил встать на весы: я потерял за все время семнадцать килограммов. Неплохо. Давление – сто десять на семьдесят, пульс – пятьдесят восемь ударов в минуту. В общем можно в космос запускать. Фельдшер своего разрешения на принудительное кормление не дал. При этом она сказала сопровождающим:
– Его самочувствие лучше, чем у вас троих.
Молча и уже без угроз меня возвратили в карцер. А ночью, какой – то «добрый» человек закричал мне из камеры напротив, что моего сына поместили в «хату» №105. Она полуподвального типа, как и «мой» карцер. Конечно, этот факт сильно напрягал. За сына я переживал, тем более страдает явно из-за меня. Утром «в гости» пожаловал лично майор Попов, подтвердил ночную информацию и предложил сделку:
– Ты прекращаешь голодовку и возвращаешься в свою камеру, а я определяю твоего сына на второй или третий этаж, где тепло и сухо.
Ведь мой опыт подсказывал, что нельзя верить таким людям, но, тем не менее, я согласился. Забегая вперед, отмечу: он как бы сдержал свое слово и поместил-таки Сергея на второй этаж, в нормальную камеру, но уже через две недели опять загнал его в полуподвал. Да и меня самого после «трюма» привели не в свою, а в сорок девятую «хату». В своей прежней, сорок четвертой, я оставался бы героем и примером для подражания, но тюрьме герои не нужны.
На новом месте жительства уже находились все мои личные вещи, заботливо перенесенные кем-то перед моим появлением. Стандартная камера, рассчитанная на четырех человек. Две двуярусных металлических кровати. Расположены вдоль стен. Одна – слева, другая – справа. По левую руку от входа расположен туалет типа городской «лодочки». По правую, – столик и две лавочки. Рассчитаны на количество сидельцев. Прямо от двери окно, закрытое металлическими решетками. Сокамерником оказался бывший заместитель начальника милиции города Лежнево Сергей Синицын. Невысокий, но физически очень крепкий, с рельефной мускулатурой и совсем не трусливый мужик. Он сидел, уперев руки в бедра, – совсем как главный герой в фильме «Джельтмены удачи», ожидающий сокамерников с прогулки. Сидел, правда, не на столе, как Леонов, а на своей кровати. В лицо мы друг друга ранее видели. Я узнал его сразу, а он – нет.
–Ты кто?– спросил здоровяк.
–Сейчас матрац приземлю на свою «шконку» и узнаешь, – довольно резко ответил я, при этом посмотрел на него в упор.
Признал, но попросил поглядеться в зеркало – оно замуровано в стену. Глянул и… – сам себя не узнал. Держать бритву в карцере мне не разрешили, и теперь смотрел из зеркала незнакомый человек, смахивающий больше на бомжа. Только в глазах горел знакомый огонек. За время моих перипетий, я обзавелся длинными жиденькими волосами на голове, довольно густой бородой и усами, которых ни разу в жизни не носил. Таким худым себя тоже никогда не видел. В подобном обличье первые дни даже кинешемские «подельники» узнавали с трудом. «Хата» четырех местная, а сидельцев всего два. Крайне подозрительно при общей тесноте в тюрьме…
Подумал: «Стукачок», наверное, мой сокамерник. Он так же думал обо мне, у него тоже дело оказалось совсем неоднозначное. К счастью и я, и он в этом случае ошиблись: Синицын оказался хорошим, честным человеком. Всего вдвоем мы просидели один год и семь месяцев, однако – не за раз, а с перерывами, кого-то к нам регулярно подселяли, потом уводили… С Сергеем за это время подружились так, как дружат между собой родные братья. Он, как и я, занимался спортом – и до тюрьмы, и здесь в спортивном дворике. В изоляторе же находился почти на год дольше меня – настоящий старожил. Я ранее упоминал, что здесь можно записаться на прием к священнику. Их в изолятор ходили двое, один – постарше, лет сорока пяти, другой – молодой, лет двадцати пяти. Оба – из ивановского мужского монастыря. Заявления с просьбой направить к ним, я регулярно писал, чтобы исповедаться в грехах своих, поговорить о спасении души, взять почитать что-то из религиозной литературы. Тот, который постарше, на исповеди все про убийства просил рассказать и покаяться в них, и как ни убеждал я его, что никого не убивал, он не верил. Об этой странности старшего исповедника, я спросил у молодого священника. Тот засмеялся и сказал:
–Так он – бывший оперативный работник!
Уточнять, какой службы, правда, не стал. Вот так! Даже в храме можно встретиться с осведомителем…в священническом обличии. Печально, что скажешь на это…
Кстати, хочу пару слов сказать о спасении души. Точнее о том, как мы ее губим… Однажды, когда меня арестовали в первый раз, моим соседом по камере оказался бывший милицейский водитель из города Тейково. Выглядел лет на тридцать – тридцать пять, рыжеватый, не высокий, по имени Алексей. Нормальный, в общем – то парень. В своем городе в пьяном виде на личной автомашине сбил до смерти четырех человек, которые стояли на автобусной остановке. Его уже осудили к четырем с половиной годам поселения – довольно странное и излишне мягкое наказание за такое преступление. По моему мнению, конечно. Как-то Алексей спросил меня во время прогулки:
–До вступления в законную силу моего приговора жена за меня получала в полном объеме заработную плату в милиции. А «тринадцатую зарплату», как ты думаешь, ей выдадут?
Ему бы грехи замаливать и об этом только и думать, а он о деньгах печется. С червоточиной человек – я ничего ему тогда не ответил, но он по моему взгляду понял: зря спросил.
…Вспомнился еще один забавный случай из серии розыгрышей и шуток за толстыми стенами узницы. Среди грубого мужского коллектива и шутки порой бывают грубые до неприличия. Подселили к нам с Синициным как-то мужичка из Южи. Ему примерно пятьдесят два года, работал в Талицах на мужской «зоне» охранником, обычно зэки зовут их «вертухаями». По внешнему виду сразу видно, что прожил он бурно – алкогольную жизнь, соответственно, и интересы, и мировоззрение его находились в рамках граненого стакана. Звали бывшего сотрудника исправительной колонии – Александр Чистяков. А четвертым сидельцем в нашей камере оказался тоже вновь прибывший Сергей Викторович Румянцев – из города Луха. В милиции раньше работал замполитом, а потом главой местной администрации. И 29 июня 2007 года всех нас, «прописанных в сорок девятой хате», повели в баню. Почему запомнилась точная дата, сам не знаю. Может потому, что на другой день я родился пятьдесят два года назад? Путь проходил сначала через наш корпус, затем по улице – единственному месту в СИЗО, где небо не закрыто решетками и где возникало ощущение некоторой свободы. Конвоир оказался добрый, разрешил Чистякову и Румянцеву покурить перед зданием бани, а мне – босыми ногами походить по траве, полюбоваться цветочной клумбой. В общем, поднял всем нам настроение.
Мыло в бане выдавалось хозяйственное небольшими кусочками, зато можно взять и два, и даже три. Я любил, почему то мыться в самом углу душевой комнаты, спиной к стене. Бывший «вертухай» натирался посередине бани: то так нагнется, то эдак, то кусок мыла уронит, и я ему в шутку сказал:
–Ты бы осторожнее в бане – то, мы с Синициным давно сидим, а ты перед нами вертишься своим задом. Не ровен час…
Шутки он не понял, весь напрягся, и вдруг в этот момент погас свет, кстати, первый и единственный раз за все время, что мы сидели.
–Юрьич, ты где? – крикнул Чистяков в растерянности.
–Сзади, где же еще! – нарочно грубым голосом пробасил я.
Посередине душевой комнаты в потолке расположена вентиляция и через нее проникал луч света с воли. Напуганный Александр выскочил и встал под этот свет, прикрываясь тазиком сзади. И снова ослепительно вспыхнули электрические лампочки. Мы ржали до боли в животах. Все, кроме Чистякова. А впрочем, – чего ему смеяться? – нравы тюремные и он знал…
С ним же связана еще одна история. Во время прогулки через «кобуру», дыру в стене прогулочного дворика, мне передали примерно пол-литра самогона. Я встал перед выбором – тренироваться или пить, ведь в камеру алкоголь не пронесешь, конвоиры обязательно заметят. Подарок являлся знаком уважения, и по понятиям я мог ни с кем не делиться.
–Пить будешь? – спросил я Синицина.
Он выразил полное согласие. Однако Румянцеву и Чистякову я объявил приговор:
–Вы недавно с воли, вам не положено!
Александр оказался смертельно разочарован: надеялся, что и ему предложат, и вдруг такой облом. Я с Сергеем довольно быстро разобрался с горячительным напитком. На закуску из соседнего дворика нам передали яблоко, сгодилось и оно. Сам пакет, в котором хранилась запрещенная жидкость, сожгли в углу на земле, не оставив никаких следов правонарушения. И тело, и душа потеплели; я подобрел и сказал бывшему алкоголику:
– Александр, ты как к гипнозу относишься? Могу с его помощью и тебя напоить, только слушай внимательно мой голос, а глаза лучше закрыть.
Он подвоха не почуял и согласился. Я выяснил у него имена его друзей-собутыльников – Олег и Павел, название местной речки Пионерка и приступил к действу – спокойным, ровным голосом, медленно и членораздельно произнес:
– На улице теплое лето, время близится к обеду. Ты и твои лучшие друзья Олег и Пашка идете на речку Пионерку. В руках у тебя авоська, в ней три бутылки водки «Пшеничной», один граненый стакан, полбуханки черного хлеба, четыре помидорины и столько же огурцов, два пучка зеленого лука, в спичечном коробке – соль…
Вижу, что у Сани слюни потекли, и кадык заходил.… Заработало! А я продолжаю:
– Пришли на берег, он весь покрыт зеленой сочной травой. Сняли с себя рубашки, постелили их на изумрудный природный ковер – вместо скатерти. Пока друзья режут хлеб, помидоры, огурцы, ты авоську с водкой опустил в прохладную речную воду. На улице тепло, жужжат мухи и пчелы, где то рядом в кустах поют птички. Ну, все вроде готово, мужики просят тебя помыть в реке стакан и принести бутылку водки. Просьбу ты выполнил, вернулся к «столу».
–Наливай первым себе, – говорит тебе Пашка. – Ты берешь бутылку, потную от холодной воды, и не спеша наливаешь половину стакана…
Глаза Чистякова внезапно открылись, и он перебил меня:
–Полный, полный стакан!
Пришлось учесть желание Александра:
– Да, ты наливаешь себе полный стакан, аккуратно ставишь бутылку на землю, затем большими глотками пьешь холодную водку. Она приятно обжигает внутри, и ты отдаешь стакан Олегу. Окунаешь дольку помидорины в коробок с солью, и ешь ее вприкуску с черным хлебом…
Чистяков пьянел на глазах. А когда я его «напоил», таким образом, досыта, он позвал меня в сторонку и высказал странную просьбу:
–Юрьич, завтра так же – поможешь опохмелиться?
Я не знал что ответить, но смеяться не стал – грех над больными людьми потешаться.
С Румянцевым тоже произошли два события на грани между смехом и слезами. Однажды ему адвокат посоветовал не ехать в суд, любым путем пропустить конкретный день. С чем связана такая необходимость, Сергей Викторович нам не объяснил. Однако спрашивал совета, как у опытных сидельцев, – какую причину придумать для конвоя, чтобы никуда не ехать.
– Давай, я тебе ногу сломаю, и тебя определят в больничку, – предложил решить проблему простым путем Синицын.
Серега бы сломал, силы у него хватает. Но этот путь Викторовичу, так мы его звали, не очень понравился – терпеть боли он не хотел. Я порекомендовал более гуманный способ:
– Утром съешь полную столовую ложку соли, это поднимет кровяное давление выше нормы. А для гарантии перед тем, как тебя будут выводить из камеры, отожмись от пола раз сто. Сразу не сможешь, здоровья не хватит – частями. Когда конвой выведет из «хаты», попроси отвести к фельдшеру, мол, очень плохо себя чувствуешь.
На другой день Румянцева через десять минут после вывода из «хаты» вернули обратно. Фельдшер замерил давление и велел лежать весь день на кровати, обещая в течение дня прийти с таблетками от гипертонии. Опасный способ, однако, но – надежный…
Обвинялся Сергей Викторович в организации заказного убийства. Статья более чем серьезная, и никак он не мог сформулировать последнее слово в суде, обращался за помощью и ко мне, и к Синицыну. Чистякова почему – то он во внимание не брал. Уголовное дело № 2-25/08 рассматривалось в Ивановском областном суде в 2008году с привлечением присяжных заседателей, и Румянцев хотел произвести впечатление на всех присутствующих в зале, своей речью. Предложил ему следующее:
– Если хочешь реально удивить судью и присяжных, могу написать тебе последнее слово в стихах. Ты на листочке пишешь основные тезисы, а я все облекаю в рифму. Имеется у меня такая способность – писать, конечно, не стихи, а рифмованные предложения. Однако не обижался когда называли стихоплетом. В юности я, как и многие пацаны, писал девчонкам любовные оды – им нравилось, что их воспевают очарованные красотой поэты. Небольшую часть одного из своих произведений помню до сих пор:
Не верь словам, они для лести,
Ласкают слух, тая обман,
Лишь сердца стук, когда мы вместе,
Любви надежный талисман…
Сергей Викторович охотно согласился на мое предложение, написал на листочке бумаги то, что хотел бы сказать суду. Через два часа трогательное обращение к бессердечным людям, присяжные к таковым не относятся, оказалось готово. Для непосвященного человека это настоящие стихи, изложенные на трех полных листах бумаги. И знаковые фразы, и смысл того, что Румянцев хотел сказать, облечено в рифму. Сокамерники, когда я зачитал им свои вирши, пришли буквально в восторг от работы графомана, коим я себя считал.
…А я думал о том, зачем взял на себя такую ответственность за другого человека – вдруг судью оскорбит такое обращение, и она даст больший срок. В общем, я передумал, и попросил Викторовича вернуть мне мое творение и самому написать обращение к суду – по сути-то, все равно – в пустоту. Он в категоричной форме отказался и утром уехал в областное судилище «произвести фурор». С его слов, произвел; по лицам председательствующего судьи и присяжных заседателей можно понять, что они крайне удивлены. Однако признан виновным и… огреб шестнадцать лет лишения свободы! Не знаю, как повлиял на столь суровое решение мой «шедевр»: может, и лишне стихами с судьей объясняться…
Время в следственном изоляторе текло медленнее и скучнее, чем на воле, но с другой стороны, когда оборачиваешься назад, и вспоминаешь, что отсидел уже полтора года, искренне удивляешься, как оно быстро летит. Я как-то упоминал госпожу Волкову, сотрудницу СИЗО имя ее забыл, но придирки к нам, беззащитным, помню до сих пор. Через всю камеру №49, как и все другие, проходила решетка, не дававшая нам возможности подойти к окну вплотную – ее называли и «решкой», или «локалкой». Причем на сленге, как арестованных, так и тех, кто их охраняет. Страдальцы нередко использовали сие творение в своих целях; я, например, вешал на нее свитер для просушки после стирки, при этом и в голову из окна по ночам не дуло. Однажды вредная сотрудница следственного изолятора, при утренней проверке спросила:
–Почему ваш свитер висит на «локалке»? Не положено!
Я с ехидной улыбочкой ответил:
– Чтобы голову не надуло, боюсь на вас похожим стать.
Однако с первого раза она не поняла. Я и раньше встречал людей, о которых говорят, что им «с первого раза не доходит», поэтому четко повторил еще раз. Волкова неожиданно настолько оскорбилась, что написала рапорт своему начальнику… А тот определил мне десять суток карцера, чтобы я хорошо обдумал, что можно говорить, а от чего лучше воздержаться. Но про свое наказание узнал не сразу. С утра 12 ноября 2007 года помолился, как обычно. Чуть позже оказалось, что прошедшей ночью в камере из-за перепада напряжения в электрической сети сгорел и холодильник и телевизор. Беда пришла оттуда, откуда и не ждали. Общеизвестно, что она одна не приходит… Вечером снова помолился и вскоре забыл об этом, словно вычеркнул из головы. Встал к иконке и помолился второй раз, абсолютно не помня про первый. Кстати, давно заметил – именно во время молитв в голову приходили наиболее точные формулировки моих будущих выступлений в суде. Со стороны мое поведение, наверное, выглядело необычным: стоя возле иконки, я срывался с места и начинал записывать в своих общих тетрадях «озарившие меня мысли». А затем вновь продолжал прерванное занятие. Закончив вечернее правило, сказал Синицину:
– Что-то у нас сегодня все идет не так… Ночью сгорели бытовые приборы, сейчас я по забывчивости два раза помолился… Не случилось бы еще какой беды.
…Только закончил говорить, открывается дверь и раздается команда:
– На выход, в карцер.
Синицын на свой счет ее, естественно, не принял. А мне не впервой, прихватил теплой одежды и не забыл объявить голодовку. Определили в третий «трюм», самый холодный, где ветер гуляет, как на улице. В общем, все как обычно для VIP – персоны. Правда придумали и новенькое издевательство: с потолка капала вода прямо на то место, где должна находиться моя деревянная «шконка», и постель соответствующе, после того, как отстегнут от стены. Собственно и крепить – то к стене лежак стали впервые в период отказа от пищи. Поутру одеяло прямо посередине оказалось насквозь мокрым. Хорошо, что жидкость не связана с канализацией, светлая и без запаха. Видимо подтекала водяная труба. В следующую ночь на это место поверх одеяла стал стелить кожаную куртку, она воду не пропускала. В довершение «приятных удовольствий», прямо над окном висело радио, и с шести часов утра до двадцати двух из него неслись иностранные песни. Причем очень громко… Ведь как-то узнали мои недруги, что песен на чужом языке я терпеть не могу! Правда, на четвертые сутки сотрудники вошли ко мне несколько подобревшие. Сами предложили сменить «трюм» на другую камеру, где вода не капает и радио почти не слышно. Это вроде как совесть в них проснулась, Богу видно хотели показать, что не такие уж они и плохие. Однако плохо они меня изучили, я пошел на принцип и сказал, причем с улыбкой:
–Никуда я не пойду! Мне здесь сильно понравилось.
И сотрудники проявили «принципиальность» и буквально навязали мне добро, которого я не просил – стали крутить записи Высоцкого и Круга, причем с умеренной громкостью. Это же совсем другое дело; на душе повеселело, и голодать гораздо легче, несмотря на воду, продолжающуюся капать на постель. Песни обоих певцов давненько обожаю, они пробуждают во мне какую-то внутреннюю силу духа. Забегая вперед, скажу: всего я провел в карцерах и на голодовках семьдесят два дня. Что это стоит в физическом и психологическом плане может понять только человек, побывавший в узнице…
Тем временем к Синицину, в «нашу» камеру, подселили бывшего сотрудника этого самого СИЗО: еще неделю назад он ходил по «хатам» придирался к зэкам, а тут сам угодил, «как кур в ощип». В лучшие времена он являлся старшим по корпусу, для сидельцев большой начальник, однако. Синицина и «новосела» повели в баню. Там они постирали белье, а когда вернулись «домой», новенький спросил у моего друга:
–А где повесить белье для просушки?
Серега за словом, как говорится, в карман не полез: заматерел, в тюрьме-то:
– А помнишь, как ты по «хатам» ходил и веревочки обрезал? Теперь надевай мокрое белье на себя и суши – ты ведь так нам советовал.
Замолчал бывший сотрудник, загрустил. Потом пришла к новобранцу передача от родственников, и он вновь пытается уточнить у сокамерника:
– А чем можно колбасу порезать?
–Ты же у нас заточенные ложки изымал, говорил, что не положено. Теперь по очереди зубами будем кусать, как ты и советовал, мол, вкуснее будет, – ответил Синицын в том же духе.
Совсем нехорошо стало бывшему гражданину начальнику. Со слов моего почти брата и парень-то вроде не плохой, бывший сотрудник изолятора, но в день, когда я вернулся в сорок девятую, его срочно вывели и перевели в другую «хату». Значит, не доверили мне воспитание бывшего своего коллеги. И – в общем-то, правильно сделали: из меня воспитатель таких перевертышей не очень хороший.
Забежал немного вперед, я тем временем еще сидел в «трюме» и четвертые сутки голодал. Не помню от кого узнал, что в следственный изолятор приехал проверяющий – представитель Генеральной Прокуратуры России. Можно челобитную написать и с ней на высокий прием напроситься. Решил воспользоваться этим правом, да и редкой возможностью – тоже. Заместитель начальника следственного изолятора по оперативной работе, Григорий Николаевич Крупский, пришел ко мне с вопросом:
– Ты я слышал, рвешься к проверяющему прокурору из Москвы на прием. Не на условия ли содержания собрался жаловаться?
– Да что вы, как можно? Не переживайте, хочу поговорить о незаконности ареста, – ответил я с обычной улыбкой.
А про себя подумал: «Так вот почему вы мне и трюм сменить сами предложили, и Высоцким с Кругом угодили». Но – промолчал…
Повели к важному сотруднику Ген. Прокуратуры. Причем и сопровождение оказалось солидное. Помимо конвоира рядом шел подполковник Крупский. Пришли в какой-то служебный кабинет. Сидит такое круглое, полное лицо с усами и… полным безразличием в глазах, зато в пиджаке и при галстуке. Я успел только сказать:
– Я с коллегами по несчастью незаконно сижу здесь второй год. Нас таких – пятнадцать человек.
– Я не по этой части, а выясняю, как кормят, водят ли гулять, не оскорбляют ли сотрудники?– сразу перебил меня московский начальник.
В ответ не знал, что и сказать на это – крайне редкое для меня состояние и, помолчав минуту, попросил Крупского:
– Уведите меня от этого гражданина в галстуке назад в «трюм».
Тот просьбу выполнил с видимым удовольствием. Он конечно доволен тем, что я не ябедничал на его сотрудников и шел со мной в хорошем настроении. Дорогой я обратился к подполковнику:
– Я вас не подвел, лишнего не сказал. И вы, если можно, прикажите чтобы нары днем к стене не пристегивали, у меня гипертония. Иногда полежать хочется.
Он словно ждал хоть какой-то моей просьбы:
– Вижу, что ты все понял правильно. Давай, в «хату» верну, наказание отменю.
«Ну, уж нет, подачек мне не надо», – подумал я про себя, а вслух ответил вызывающе:
– Нет, я ничего не понял! Это вы должны понять и осознать, что без достаточных оснований, меня в карцер отправлять не следует.
При всем при том, на мой взгляд, Григорий Николаевич неплохой человек и весьма сильный руководитель. Именно на нем держался весь порядок со стороны администрации. Он мог, если кого-то из его подчиненных оскорбили сидельцы, зайти в камеру и кулаком объяснить неправильность их поведения. Интересно, что никто и никогда на его неординарные методы воздействия не жаловался. Все понимали: если справедливо и за дело получил по физиономии, – терпи. В моем конкретном случае после инцидента с проверяющим, руководство следственного изолятора крайне редко стало «воспитывать» мою персону карцером. Видно, кое-что поняли. А что конкретно, – со мной не поделились. Но это позже. А в этот раз я после того, как не пошел навстречу уважаемому начальнику, двинул дальше отбывать свой срок в «трюме». «Шконку» к стене днем пристегивать перестали, забирали только постель – ну, мне и на голых досках полежать, как на перине. Зато появилось место, где в течение дня можно посидеть. Однако и вести свои записи так гораздо удобнее. Когда заканчивались десятые сутки, отмеренные в наказание, на утренней проверке объявили:
– Твой срок заканчивается. В течение дня тебя «поднимут» в сорок девятую камеру.
Я возразил на это:
– Так не пойдет. У нас с вами сложилась традиция: в карцер меня определяете вы, когда хотите… Но время выхода из него выбираю я, когда решу прекратить голодовку.
Двенадцать дней я отдыхал в карцере, а затем объявил:
–Готов вернуться домой.
Сотрудники, как мне показалось, сильно обрадовались такому решению – даже постель нести до «хаты» заставили одного из «баландеров». А в камере, с разрешения руководства, стоял фруктовый сок, супруга позаботилась, специально прислала в передачке. Ведь только с его помощью и можно выходить из длительного голодания. Кстати сказать, обычно его не пропускают, забродить может… В общем, вниманием «обслуги» не обделили. Кто-то может подумать, что зря я свои принципы на каждом шагу показывал, это, мол, проявление гордыни и более того – глупости. Может оно и так, но в СИЗО нельзя показывать свою зависимость от «истязателей» – они всегда стараются бить именно в болевые точки. А уж слабину в человеке заметить – их учить не надо…
В камере меня ждал еще один сюрприз – новый сосед. В его лице улавливалось что-то знакомое, да и смотрел он на меня как-то странно. Вспомнить, где мы с ним встречались ранее, так и не смог. Целый день провели втроем – я, Синицын и новенький. Представился он, кстати, Александром Голубевым. Но память мне так ничего и не шепнула. Вечером решили сыграть в домино – кости, как и шахматы, разрешалось держать в камере. И тут Александр обратился ко мне с вопросом:
– А помнишь, мы как раньше в домино играли?
И «глаза открылись»… Да, ведь мы с ним в 1996 году в одной «хате» кинешемского следственного изолятора два месяца сидели! Вот это да! Мое изначальное неприятие сменилось на абсолютное дружелюбие. Вспомнилось, как к нему тогда часто жена ходила на краткосрочные свидания. С разрешения следователя, естественно. Она, со слов Сани, всегда ревела, и он возвращался очень расстроенным. Мне порой казалось, что у него «ехала крыша»: иногда заговаривался, вел себя довольно странно. Правда и обвинялся-то Александр не в краже кур, а в убийстве… Отсидел восемь лет в Нижнем Тагиле, вышел на свободу. Не адаптировался на воле. И вновь угрелся за причинение тяжких телесных повреждений. Подробностей он не рассказал, а по тюремным «понятиям» расспрашивать сидельца о его деле категорически не рекомендуется.
Через три дня после появления Голубева меня посетил адвокат. С ним проговорили пару часов, а когда вернулся, «в хате» находился четвертый «постоялец». Ему, как и мне на тот период, исполнилось пятьдесят два года. Высокого роста широкоплечий, с его слов,– адвокат по профессии. У нас он оказался проездом – по этапу направлялся в Кострому на психиатрическое обследование. И, видимо, не зря. По нему заметно, что с головой явные проблемы. Да и адвокат-то такой же, как я… балерина. Но это так, к слову… Как рассказал мне Синицын, в мое отсутствие этот сиделец по имени тоже Сергей, а по фамилии Лобанов заявил, что «расколет меня, как орех на все преступления, что я совершил». Откровенно говоря, я реально озадачился таким заявлением, подобного тюрьма еще не слышала. Ну, ладно: пришел я от своего адвоката «домой», поздоровался с новым жильцом и сел за стол кушать. В «меню» огурец и помидорина – так обычно я питался на третий день после окончания голодовки. Новенький, видимо, решил времени зря не терять, и задал мне прямой вопрос:
–Расскажи, за что ты здесь?
– В следственном изоляторе о таких вещах расспрашивать нельзя: кто захочет, тот сам расскажет. Понял? – внешне спокойно сказал я ему.
Однако он довольно грубо, я бы сказал по–хамски, продолжил:
–Не понял, а ты встань и объясни!
Внутри все закипело, но, не повышая голоса, я ответил:
–Сейчас доем свои помидорину и огурец, встану, и ты сразу все поймешь.
Голубев и Синицын мою «крутизну» знали, и что последует дальше, догадывались. Александр встал у двери спиной ко мне и спичечным коробком закрыл дверной «глазок». Сергей пошел закрывать окно, а новоявленный «адвокат», встал в какую – то боевую позу, даже мне незнакомую. Я доел свои овощи, поднялся, не спеша помыл руки и направился в сторону новичка, который примерно на голову выше меня. Слова тут ни к чему, их заменил один хлесткий удар по печени. Любопытство наглеца сразу удовлетворено. Лобанов рухнул на пол, но история с ним на этом не закончилась…
На другой день Синицына увезли в Лежневский суд, Голубева – на этап до ИТК в Нижнем Новгороде, и в спортивном дворике на часовой прогулке я оказался вдвоем с нашим «адвокатом». Он сидел на лавочке и что-то там ковырял палочкой в земле, а я, как обычно, бил ногами в стену и руками по воздуху. Между этим делом, на словах еще раз разъяснил «адвокату» общие правила поведения и общения между сидельцами. Он кивал головой в знак того, что все понял и со всем согласен. Однако на деле мой сокамерник оказался куда как подл и коварен! Синицын вернулся из суда в очень хорошем настроении. Это повторное рассмотрение его дела, после отмены кассационной инстанцией первого приговора по существу. И что интересно, на этот момент он уже отсидел три года и девять месяцев! То есть получается, судом не признан преступником, а солидный срок будущего наказания уже отбарабанил! Сначала он получил семь с лишним лет лишения свободы, но при новом рассмотрении срок изменили до четырех лет шести месяцев. Кстати, кассационную жалобу мы с Сергеем составляли, вместе. Я ходил по камере и диктовал, что необходимо указать, на мой взгляд, он добавлял что-то от себя, согласовав дополнения и уточнения со мной. В итоге получилось очень даже неплохо, достаточно юридически грамотно и убедительно. Правда, я Синицыну советовал на какие-то улучшения в судьбе себя не настраивать – кассационные жалобы редко что-то меняли. Но в его случае приговор отменили полностью и назначили новое рассмотрение. Это, конечно, неожиданный результат для нас, опытных сидельцев. Ему до окончания срока по новому приговору оставалось мучиться менее года.
