Владимир Юрьевич Харитонов
Маятник Судьбы
–Я нисколько не удивлен тому, что ты легко вычисляешь моих осведомителей, но ты же знаешь, что без оперативного прикрытия я тебя оставить не могу. Рядом с тобой всегда будет «стукач». Ты их не гони из «хаты», пусть сидят, я уверен, что лишнего все равно ничего не скажешь.
Пришлось с ним согласиться, в этом он, конечно, прав. Как говорится, «судьба мой такой» – иметь под боком осведомителя.
Со своими кинешемскими подельниками мы переписывались почти ежедневно, делились новостями. Это в какой-то степени заменяло живое общение. Оперативники пытались выбрать кого-то из моих подельников для вербовки и «слабым звеном» им показался Игорь Калошин. Однако они сильно ошиблись – Игорь не шел на контакт с ними и отказывался «стучать». Тогда его начали «прессовать», регулярно переводить из «хаты» в «хату», причем всегда – после получения передачи от родителей. А ведь большую часть ее сразу же отдавал в «общак» камеры, из которого все и питались. В новой же «хате» он оказывался как бы бедным родственником, да к тому, же и под подозрением из-за частых переводов. В карцере Игорь тоже стал регулярным гостем… Короче, довели человека до психического срыва – он стал конфликтовать с сокамерниками, сжег прямо в камере все бумаги, что у него имелись по уголовному делу. Узнав про этот беспредел в отношении Калошина, я использовал звонок для вызова к дежурному и попросил отвести меня к оперативнику. В таких просьбах тоже отказа не бывало. И вновь передо мной сидит майор Попов в каком-то кабинете с большим количеством электрических тумблеров, лампочек. Он – за столом, я – на стуле напротив. Без лишних церемоний я выдвинул ультиматум:
–Или вы начнете лечить моего друга или будет большой бунт по тюрьме, для этого я обращусь к «смотрящему». А прямо сейчас при вас, хочу поговорить с Игорем Калошиным.
Оперативник меня понял правильно, через пять минут в кабинет привели Гошу Маленького. Это прозвище дал лично я еще на воле, и оно прижилось. Он увидел меня и заплакал. Стал извиняться, что подвел всех нас, успокоить его казалось невозможно.
– Что, наговорил следователю лишнего? – спросил я.
– Нет, я сжег все бумаги, что готовил к суду, – ответил он.
Я с облегчением выдохнул и сказал:
– Это ерунда и без них разберемся.
Однако в тюрьме на подобные случаи, когда «едет крыша у человека», есть хорошие лекарства, и через две недели Игорь пришел в норму.
В целом следственный изолятор №1, как я его помню, представлял собой шесть или семь отдельных кирпичных корпусов, с очень толстыми наружными стенами. Все здания в три этажа, причем нижний полуподвальный, по самое окно находился под землей. Ну, а там, всегда сырость и, как мы говорили, «гуляет туберкулез». Корпуса соединены между собой переходами, то есть, из одного в другой можно попасть, не выходя на улицу. При желании подышать уличным воздухом, конвоир мог выйти во двор и проложить путь там, отпирая и запирая входные двери. Ключи от них имелись у каждого сопровождающего, и маршрут движения выбирали они сами, и не всегда, между прочим, более короткий. Коридоры внутри корпуса широкие и длинные, во всю длину здания, а справа и слева – двери «хат» с «глазками», обитые железом с обеих сторон. Везде установлены камеры видеонаблюдения. Как-то спросил сопровождающего конвоира, который шел сзади и вел меня в специальную комнату для встречи с адвокатом:
–Куда сворачивать?
А сидел-то я уже третий год! Он засмеялся:
–Столько времени здесь и все никак не запомнишь?
Я тоже улыбнулся:
– Готовил бы побег, помнил бы, а так – зачем забивать голову лишней информацией?
Режим в следственном изоляторе не очень строгий: официально подъем считался в шесть часов утра, но все спали до восьми. Затем – утренний туалет и проверка. Она проходила в восемь тридцать. Представители всех служб изолятора, то есть, человек семь – восемь, открывали поочередно камеры, выводили всех сидельцев в коридор и спрашивали:
–Какие есть жалобы, замечания, просьбы, предложения?
Все так культурненько… Обычно все молчали, только иногда кто-то передавал заявление руководству СИЗО с просьбой о подстрижке, встрече со священником или кем-то из начальства. После этого граждане начальники шли в следующую камеру, а нас возвращали на место. В девять часов – завтрак, в четырнадцать – обед, в девятнадцать – ужин. Или перед обедом или после него на один час всех выводили на прогулку в тюремные дворики – поочередно камерами. Дворик окружали каменные стены два метра на четыре, вверху вместо потолка – решетка, через которую видно небо и солнце. Есть еще один дворик – спортивный, размером четыре на четыре метра, там имеются брусья и турник, на которых можно позаниматься. Остальные двадцать три часа в сутки проводили в камере. Хорошо, что у нас имелся телевизор – жена передала. Небольшой цветной, но новый, можно смотреть тридцать с чем- то каналов. Одобрялись шахматы, домино, в библиотеке можно взять книги.
…Готовясь ко сну в своем «трюме», который стал почти родным, улыбнулся. Из всех развлечений у меня имелась общая тетрадь, наполовину исписанная, и пара ручек. Слеза благодарности руководству изолятора непроизвольно скатилась из глаз. Однако «локомотив» с памятью о прошлом медленно, но неукоснительно приближался к конечной остановке. От прошлого к невеселому настоящему. Скоро придется писать в режиме онлайн. О тюркских певцах-импровизаторах (акынах) говорят: «что вижу, то и пою». А обо мне можно будет сказать: «что вижу, то и пишу»…
По тюремной почте мы узнали, что в одной из «хат» окотилась кошка. Животных в камере держать запрещено, однако некоторые сидельцы как-то умудрялись обходить и этот запрет. А по ласковой домашней зверушке все, конечно, соскучились. И я написал «маляву» в камеру, где появились котята, с просьбой прислать одного нам. После отбоя на другой день послышался отчаянный писк нашего нового сокамерника; его загрузили в «масел» и по «дороге» передавали из камеры в камеру. Конечно, ему страшно – от мамы забрали, в мешок засунули, как тут не заорать! Когда котенок оказался у нас, то все ему оказалось знакомо – камеры друг от друга отличались только размерами. Мы брали его из рук в руки, кормили лучшей колбасой и мясом, что только имелось в пищевых запасниках. Котенок оказался умным, ходил по нужде в одно удобное для уборки место. Мы по очереди за ним прибирались. Спал «новосел» каждую ночь на разных «шконках», как будто, хотел доставить удовольствие всем своим хозяевам. А утром, перед проверкой я закрывал его в своей сумке, и он в ней тихо ждал, когда сотрудники уйдут дальше. Но однажды, когда пришла эта комиссия, в которую как на грех, входила некая Волкова, постоянно к нам придиравшаяся, котенок вылез на свет Божий и важно пошел им навстречу. В общем, нашу радость забрали и больше мы его не видели, а жил он у нас всего десять дней.
У кого – то под кроватью в своей «хате» неожиданно увидел странно знакомый предмет. Достал – предмет оказался самодельной «лапой» для наработки ударов руками и ногами. «Изделие» представляло собой газеты обшитые тканью, и к ним крепилось, что – то вроде перчатки, которая надевалась на руку. Один держал «лапу», остальные по ней стучали кулаками. Когда у нас выпадало свободное время, мы нарабатывали удары – это занятие мне очень нравилось. Во время ежедневных прогулок тоже тренировался. Видя мои старания, камеру, где я сидел, практически всегда водили в спортивный дворик. Многие сидельцы нам завидовали. Правда причиной такой привилегии оказалась и беседа с руководителем конвойной службы по имени Юрий. Фамилии его я не знаю. Однажды, наблюдая мою тренировку во дворике, сверху со специальной площадки для охранников он спросил:
– Давно занимаешься карате?
Я ответил:
–Больше пятнадцати лет.
– Я тоже любитель этого вида спорта. А с каких ты мест?
–С деревни Бушариха, Тейковского района. Там я родился. Затем жил в поселке Нерль.
Он немного задумался, как мне показалось, и произнес:
–А я родился в деревне Зернилово, она в трех километрах от Бушарихи. Выходит мы земляки…
После прогулки и занятий, обмывался в камере холодной водой под краном – это можно сделать в любое время. Питание плохое, совсем невкусное, поэтому брали его выборочно и мало, в основном кормились передачами с воли. Впрочем, как и в первый мой арест. Все продукты сдавали в «общак». В «хате» имелся человек, ответственный за распределение и выдачу пропитания, он выдавал пищу по мере необходимости, каждому в равных долях. Оставались даже излишки, которые мы откладывали отдельно и сдавали в «общак» при «смотрящем» по тюрьме, а тот уже раздавал тем, кому передачи с воли не шли. Такая в целом жизнь в тюрьме – размеренная, неторопливая, как в фильме «День сурка», где каждый последующий день похож на предыдущий. Очень жалел, что не нашлось достойного соперника в шахматах. Играл со всеми желающими без ферзя. Давал фору. За три с лишним года проиграл всего три – четыре раза. А играли чуть не каждый день, ведь за игрой время пролетает незаметно.
Однако некоторые развлечения придумывали сами. Импровизировали. Когда приходил новенький, после выяснения, за что арестован, успокаивали:
–Ну, сиди, привыкай. Никто тебя огорчать не станет, если сам не нарвешься.
Кстати сказать, слово «обижать» практически не употреблялось из-за двусмысленного подтекста. Сами, между тем, начинали разговор, не задевая новенького:
–Ну, ты написал заявление на бассейн на улице Смирнова в эту субботу?
– Да, начальство мне уже подписало.
В итоге выяснялось, что у всех есть разрешение на посещение бассейна в эту субботу, кроме, естественно, вновь прибывшего. Далее кто – то про него «вспоминал» – в том плане, что из-за него у нас может сорваться посещение бассейна. А все потому, что из-за возможного суицида одного новичка оставлять нельзя… Начинали спорить между собой, – кому придется пропустить плавание в бассейне. Я обычно отказывался сразу и категорично, и спор продолжался без меня. Вновь прибывший сначала ничего не понимал, он не верил в то, что возможны такие экскурсии из тюрьмы, но видя, как искренне разгорается спор из-за него, в итоге спрашивал:
– А можно и мне заявление написать?
Все, попался! Кто – то из присутствующих говорил:
– А это неплохая идея, вдруг начальство успеет до субботы подписать.
Ну а то, что он не знает как писать, не беда, всей «хатой» ему диктовали:
– Пиши на тетрадном листке в углу: начальнику СИЗО №1 Л.М. Дайнеко от такого то арестованного. Посередине – заявление, ниже – прошу в эту субботу вместе со всей камерой вывезти меня в бассейн на улицу Смирнова. Попыток к побегу обязуюсь не предпринимать. Дата, подпись.
При этом советовали:
–Завтра на утреннем обходе отдай заявление старшему офицеру.
Попробуйте представить такую картину: восемь офицеров в форме выводят нас из камеры в коридор и задают обычные в таких случаях вопросы, и вдруг, «возникает» новенький:
–Гражданин начальник, а можно мне заявление отдать?
Бумажку принимал старший по должности, представитель следственного изолятора и зачитывал ее вслух. Все смеялись, включая проверяющих сотрудников, а новобранец поняв, что его разыграли, стоял весь красный. А ведь на воле тоже погоны носил, да порой не простые, а «тяжелые». В смысле имел достаточно большую должность и звание…
«Текучка» в камерах, если в данном случае это слово применимо, всегда очень большая: кого- то отпускали после суда, кто – то уезжал на этап и «зону»… Различные розыгрыши меняли только тему и окраску. По моим советам люди писали заявления на сауну, на ледовый каток, на «резиновую Зину»… Последний розыгрыш получился особенно смешным. Человек находился первый день в изоляторе и излагал на полном серьезе:
–Для удовлетворения физиологических потребностей, прошу выдать мне «резиновую Зину»; сохранность и целостность, а также соблюдение гигиены гарантирую.
Естественно, с нашей доброй подсказки и предварительного спектакля по сценарию опытных сидельцев. Проверяющие офицеры едва не падали от смеха, держась за животы:
– Какие потребности, ведь ты только что с воли?
Посмеешься от души, и сидится вроде легче. Кстати, в «черных хатах» наработанные розыгрыши тоже имелись, но много жестче, чем в «милицейских». Реально начинаешь привыкать к тюремной жизни и воспринимать СИЗО, как свой дом, где то после полутора лет нахождения в нем. Жизнь до тюрьмы кажется нереальной, ощущение такое, что ты жил здесь постоянно, с самого рождения, все остальное – красивая сказка…
Иногда и разыгрывать не надо, все получалось само собой. Попадались такие «экземпляры», что, как говорится, хоть стой, хоть падай. Перед походом в тюремную баню, решили, как следует пропотеть, и колотили что есть сил в «лапу». Старались всем сплоченным коллективом, спортивный снаряд держали по очереди. Тем временем в «хату» завели нового сокамерника с матрасом в руках. Фамилия запомнилась – Моисеев, невысокий, здоровый, коренастый, лет двадцати пяти парень. С порога, вместо приветствия заявил:
–Я – мастер спорта по боксу, работал охранником у солиста музыкальной группы «Руки вверх».
В последнем, кстати, он не соврал. Позже приезжал этот певец, за адвоката заплатил, передачу своему бывшему охраннику нехилую привез. Вся тюрьма шумела от удивления необычным посетителем. Арестовали Моисеева за два убийства по неосторожности: ударил – потерпевший упал, обо что – то сильно ударился и умер. И так два раза подряд с небольшим разрывом по времени. Кроме того он совершил попытку изнасилования девушки в своей машине. Последнее, конечно, сильно портило репутацию боксера. К таким в «хатах» особое отношение. Мягко сказать – не очень хорошее. Я попросил его:
– Раз ты боксер, покажи на «лапе» пару ударов!
При этом сам надел ее на руку, готовясь принять мощный удар. Он показал крюк справа. Я покачал головой:
–Не получилось, попробуй еще раз.
Боксер нанес еще один удар, вновь – слабенько. Дал ему лапу и сказал:
–Теперь держи ты!
И ударил крюка так, как и должен бить мастер спорта по боксу. После удара, добавил на словах:
–Бить мы тебя научим, но веди себя тихо и скромно – должен сам понимать, почему.
Боксер оказался тупым и неграмотным запредельно, его любые письменные заявления из-за грамматических ошибок казались жалки и смешны. Однажды решили убраться в камере. Я безразлично лежал на «шконке» – это занятие не для меня. А Моисеев начал ходить строевым шагом по камере, приговаривая: «Неумный я, совсем неумный», при этом одновременно поднимал правые ногу и руку, затем, так же синхронно – левые конечности. От уборки эти его фокусы, однако, не спасли. Принесли ему однажды передачу. Открылся «кормяк», дежурный сотрудник крикнул:
–Моисеев!
А тот решил пошутить:
– Да он уехал!
«Кормяк» закрылся, передача ушла. Боксер взбеленился: едва не вынес дверь, орал… Не знал он, что шутки здесь не все понимали.
Однако встречались ситуации совсем не смешные. Под нами, в камере №8, сидели изобличенные «стукачи». С «общака» изолятора им ничего, естественно, не давали. Они даже «смотрящего» по тюрьме не видели ни разу. Передачи для них с воли, поступали крайне редко – по какой причине, я не знаю. Каждый день они писали в нашу «хату» «малявы», с просьбой прислать хотя бы остатки ржаного хлеба. Я запретил это делать, мол, не к лицу общение с такими отщепенцами. Однако среди нас находился сердобольный сиделец Алексей Степанов, вроде житель Москвы, он-то и отправлял им остатки черного хлеба и начинающие портиться продукты. Кстати сказать, Алексея по освобождению я видел по телевизору. Он постоянный участник ток шоу «У Малахова» и «Суд идет». Как тесен мир и какие странные фортеля порой выкидывает судьба… И вдруг от «стукачей» пришел «масел» с продуктами. А в нем – хорошие сигареты, банка сгущенки, колбаса, сыр. Я велел отправить все обратно, Степанов подчинился. Но снизу сразу же пришла записка: «Не возьмете, – унизите нас так, как никто и никогда людей не унижал». Кое у кого из сидельцев даже слезы выступили на глазах, как же так – «униженные и оскорбленные», живущие впроголодь, решили отблагодарить «сытую» камеру за черный хлеб, с первой же передачи, что им пришла. Не взять – значит, действительно, – нанести им оскорбление, унизить. Взяли их продукты, но так как самим их есть, как бы не полагалось, то отдали на «общак» тюрьмы. Не сообщая, однако, «смотрящему», откуда деликатесы, иначе он их, просто бы выкинул.
…После прогулки лежал на своей деревянной кровати (читай в карцере) и задумался о судьбах человеческих. Попадает обычный человек в изолятор, ему и так страшно, а тут сокамерники с розыгрышами. Оперативники «кнутом и пряником» стараются завербовать, обещая и защиту, и ослабленный режим. Кто-то согласится, а по неопытности «сгорит» и будет изобличен, кто-то по глупости и со страху совершит плохой поступок и сильно осложнит себе жизнь. Кто-то с воли придет с таким преступлением за спиной, что обеспечит себе место под «шконкой». И как эта категория граждан выживает в неволе? Надо бы посочувствовать, однако… в моей очерствевшей душе для таких людей сочувствия не нашлось. А православная вера внушает, нельзя осуждать. «Не суди, да не судим будешь»…
Как – то раз на решетку одного из окон, а летом они чаще всего открыты настежь, уселась стая веселых воробьев. Птицы заглядывали внутрь камеры и о чем – то чирикали между собой. Возможно, у них проводилась познавательная экскурсия, и их гид рассказывал об условиях жизни людей в следственном изоляторе. …Вдруг вся стая, а в ней не менее двадцати летающих озорников, как по команде, залетела к нам в «хату», сделала круг и исчезла через окно на улицу. Экскурсия закончилась… Только мой спортивный костюм, лежавший на лавочке у стола, оказался весь в белых экскрементах. Рядом лежали костюмы других сидельцев, но их почему-то птички не «пометили». Кто-то, улыбаясь, произнес:
– Не расстраивайся. Это к деньгам…
Может и так, только целых три с лишним года пришлось их ждать… Денег от государства в качестве компенсации за незаконный арест.
…А пока «родной трюм», тусклая лапочка над дверью и мысли, мысли, словно кони мчат в голове, одна за другой… Вновь пытаюсь нащупать связующие ниточки давних почти забытых событий с теми, которые свершились совсем недавно. Проказники воробьи невольно напомнили мне случай из давнего прошлого, когда я кинул камень и ранил одного из них. Неужели они отомстили через столько лет? Напомнили о грехе… Между тем в памяти всплыла картинка детской попытки стать тимуровцем и творить добрые дела. Пришлось отвергнуть идею из-за возможного наказания. Через много лет стал заниматься реально «тимуровскими» делами в благотворительном фонде и кара последовала настоящая – сижу в тюрьме. Уж не связаны ли и эти два события между собой? Причем первое, как предупреждение: «Не твори добро, не увидишь зла»…
Однажды зашел в камеру мужичок примерно сорока лет, и на простой вопрос: «За что попал?», молчал, как партизан на допросе. Внешний вид у него какой-то пришибленный, сам – худой, сгорбленный, взгляд бегающий, запуганный. И все же мы выпытали у него правду: сел за развращение своей несовершеннолетней дочери.
– «Дружок», ты дверью ошибся, иди-ка отсюда, – сказал я ему.
Подумалось: – «На воле все поголовно знают, что насильникам и извращенцам в тюрьме приходится очень несладко, почему же они раньше-то, когда совершали свои гнусные дела, об этом не думали?». Извращенец подошел к двери, нажал на кнопочку вызова дежурного и попросился увести его в другую более лояльную камеру. Только от ненужного соседства избавились, как заглянул к нам на «огонек» некто Дмитрий Богомолов, в прошлом оперативный сотрудник отдела по борьбе с наркотиками, бывший капитан полиции. Он подбросил наркотик кавказцу и заставил того откупаться. …Причем неоднократно – за то, мол, что не посадили. В общем, злоупотребил служебным положением. Не люблю таких подлых сотрудников, сильно не люблю. Однако пришел оперативник Попов и попросил, чтобы Богомолова не ущемляли. Следом и «смотрящий по тюрьме» высказал подобную просьбу, а это уже закон для сидельцев.
Иерархия блюстителей уголовных традиций следующая. «Смотрящие» за левым крылом, отдельно – за правым, а над ними – «смотрящий» по корпусу. Ну, а на вершине этой своеобразной «пирамиды» тот, кого я уже неоднократно упоминал ранее. Эти люди разрешали все внутренние споры между сидельцами, разъясняли и поддерживали порядок, наказывали виновных в нарушении «понятий», как правило – физическими методами. Они могли оказаться в любой камере, где имелся свой «смотрящий за хатой», на всей территории СИЗО, в любое время и везде их слово могло оспариваться только вышестоящим законником. Причем приводили их в нужную «хату» сотрудники СИЗО, а после «решения вопроса» уводили по своим камерам. Казалось бы, ирония момента, бандиты, воры, насильники вместе с органами властвуют в тюрьме. Однако оперативники испокон веков опирались на «смотрящих» в поддержании порядка – без них нелегко за всеми усмотреть. И сидельцам хорошо – есть простые правила для всех, без исключения. Не нарушай их и тебя никто никогда не накажет, ну, а шутки и приколы – не в счет.
Со дня моего ареста прошло почти два месяца. Между тем, аресты представителей благотворительного фонда «Селены» продолжались. Под стражу взяты Игорь Шамалов, Сергей Фурсаев, Андрей Ткаченко и Женя Воронов, которого, кстати, в СИЗО сразу прозвали «Ворон». О каждом доставленном в изолятор моем друге я узнавал почти сразу. А вечером от них мне приходили «малявы». Я сильно переживал за Евгения. Он недавно женился, родилась дочь, а самому-то – всего двадцать три года! Пропоет ему следователь «песню»: «А расскажи-ка о вашем юристе: если будет что – то интересное, то выйдешь на волю». Вдруг наговорит под диктовку беспринципного следака лишнего. Так я размышлял о сподвижниках по фонду исходя из того, что видел и слышал вокруг себя – неволя ломает человека… Кстати, с таким заманчивым, но, вполне, конкретным предложением следователь Курвина обращалась к каждому вновь арестованному. Но друзья оказались для нее слишком «крепкими орешками», не поддались на посылы. Обвинения у них такие же бредовые, как и у нас, «первопроходцев», но иллюзий уже никто не строил – понимали, что придется сидеть. По крайней мере, до суда. Еще, через какое то время, в «гости» пожаловали Коля Краснов, мой сын Сергей и родной брат Галанова – Дмитрий. Нетрудно догадаться: последних двоих взяли для оказания психологического давления на меня и Галанова. Время показало, что я в своем предположении не ошибся.
Казалось, все, больше брать некого, однако по новым обвинениям в нашу «организованную преступную группу», как нас обозвала Светлана Владимировна, стали попадать люди вовсе незнакомые, ну, или почти незнакомые. Например, Александр Обломов и Артем Белов. Обломова знал мой сын, они в свое время вместе отбывали срок на «зоне». А Белов являлся другом Александра. Сергей Булеев, тоже ранее судимый, считался другом Евгения Воронова… Верхом абсурдности оказалось включение в «нашу преступную организацию» жителя города Иваново Алексея Ночуйкина, по прозвищу «Леха шрам», которого обвинили в вымогательствах в Палехе. Кстати сказать, этот город я ни разу в жизни не посещал. Ну, и так далее… Все инкриминируемые нам преступления «попахивали» прямой подтасовкой под состав деяний, содержащихся в Уголовном кодексе Российской Федерации и, якобы, все они совершены под моим руководством. Нелепость обвинений казалась для меня очевидной. Ничего реального против нас у следствия нет, лишь сплошной плохо прикрытый бред. Впрочем, со временем мне вменялось все больше и больше обвинений: количество эпизодов дошло уже до тридцати трех(!), – и все по тяжким и особо тяжким преступлениям. Еще чуть-чуть и я сам себя начну опасаться, насколько ужасным вырисовывался мой портрет.
Конечно, несправедливость, неопределенность положения сильно напрягали. Но однажды в душе произошло что-то необъяснимое… Проснулся утром и не ощутил обычного для тюрьмы угнетенного состояния, чувства, что сегодня вновь произойдет что-то очень плохое в моей жизни. Наоборот, дух поднимала какая-то легкая эйфория. Она как бы шла изнутри, заполняла все тело. Крайне непривычное состояние. Прекрасное самочувствие и такое же настроение. Сокамерники казались, в человеческом плане приятными людьми, сотрудники СИЗО, как ни странно, – тоже. Даже следователь в тот момент в моем сознании не являлась монстром, выполняющим подлый заказ. Ее даже становилось жалко, мол, слабая женщина выполняет тяжелую и непростую работу. Непроизвольно подумалось: – «Не легко ей одной воспитывать ребенка». От адвокатов я знал, что с мужем она развелась. И прокурор, контролировавший расследование нашего уголовного дела, наверное, тоже перегружен работой и пока не усмотрел явных нарушений Закона. Судьи, которые арестовали нас – даже без формального повода для этого, а потом так же и продлевали сроки содержания под стражей, не казались мне бездушными бюрократами, а – нормальными людьми, которые доверились Светлане Владимировне и прокурорскому контролю.
Не помню, светило ли солнце на улице, но внутри меня самого, оно точно светило. И я улыбался всем, кого видел в этот замечательный день, всем хотел только добра. Ни злобы, ни желания мести, ничего плохого на сердце, только ощущение счастья – оттого, что я есть, что наступил новый день, что нигде ничего не болит. Весь мир вокруг словно светился яркими красками. Мне хорошо именно здесь и сейчас, несмотря ни на что. Подобного душевного состояния у меня не было никогда, ни до тюрьмы, ни после нее. Что это? Снизошел на меня Дух святой, как иногда пишут в религиозной литературе, или что-то другое из области психики? Ответа на эти вопросы я не знаю до сих пор… Сокамерники несколько раз в течение того дня высказывали подозрение, что я в одиночку, тайком выпил спиртного. И я признался им, что осенило меня нечто непонятное. …Как-то сразу после этого признания все встало на свои места, все краски поблекли, мир стал черно-белым, и меня вновь окружали преступники – в погонах и без них, и вновь вернулось чувство безысходности. Позже, когда попал на прием к священнику, я рассказал об этом случае. Он отругал меня за то, что своими ощущениями поделился с окружающими посторонними людьми; такими вещами можно делиться только с теми, кто имеет церковный сан и служит Богу. Ну, и еще, конечно, с самыми близкими тебе по духу людьми. Священник высказал и сомнение в правдивости моих слов, сказав:
–Люди всю жизнь молятся, всю жизнь просят о том, чтобы на них снизошло подобное состоянии души, и не получают этого. А ты сидишь в тюрьме, и тебе вдруг далось?
Я на уровне интуиции уловил почти неприкрытую зависть в его словах.
…Вот никак не могу забыть того дня и тех ощущений, что испытал. Опять нахожусь в карцере, желудок пуст, как воздушный шарик. «Если бы сейчас со мной произошло подобное изменение души, никому бы и ни за что не рассказал. И как легко бы сидеть, даже в этом каменном мешке», – размышлял я перед сном. Уснуть долго не мог, а мысли крутились и крутились в голове: «Если бы такое состояние духа вдруг оказалось у всех людей на Земле. Не было бы войн, убийств, преступлений. Наверное, это и есть Рай. Почему Бог в одночасье не сделает так? Вспомнилась и Библия «Ветхий Завет»: ведь Он уже устроил однажды Рай для Адама и Евы. Но им показалось этого мало. Ева соблазнилась на слова змея (Дьявола). При этом соблазнила и Адама и все человечество оказалось наказанным. Получается, что мы все от рождения отбываем Божью кару на Земле. Поэтому такой подарок получают не все». Возможно, я и не прав, ведь моя логика – это логика простого грешного человека. А логика Бога вне нашего понимания…
…Кроме всего прочего, следователь попросила оперативников СИЗО оказать на меня и физическое воздействие карцерами. А как загнать туда человека, который ничего не нарушает? Где-то на третьем месяце моего пребывания в следственном изоляторе, опера СИЗО провели нехитрую комбинацию. Меня вывели из камеры. Шли коридорами из корпуса в корпус, потом немного улицей и, в конце – концов, заперли в специальной комнате для встречи арестантов с адвокатами. Тот видимо пришел не только ко мне, и пока он не освободился, я сидел за столом и глядел на небо через решетку на окне. Медленно плыли облака по светло – синему безбрежному океану – легкие и беззаботные. Вдруг одно из них приобрело облик тюремной решетки. Думал, показалось. Пригляделся внимательнее. Нет, все так – вот она ненавистная решетка! … «Очень плохая примета»,– пронеслось в голове, но продолжал неотрывно смотреть. И спустя несколько минут, это облако медленно растворилось в синеве неба, прямо на моих глазах. Пришел адвокат, поговорили с ним ни о чем – им ведь наши родственники за каждый визит неплохо платили. После беседы, конвой неожиданно повел меня не в «свою», а в 119-ю камеру, где длительное время отдельно от всех сидели гомосексуалисты, и это знали все сидельцы. Заведомо предельно ясно, что туда я не пойду, а силой такой вопрос не решался. Впрочем, как я заметил в ожидании меня и возможной потасовки, у плохой «хаты», стояли не менее десяти сотрудников учреждения, причем один с собакой. О тщательной подготовке «акции» говорило и то, что один из присутствующих снимал происходящее на видеокамеру.
Я, не до конца понимая, что происходит, категорично заявил:
– Вы не можете определить меня в эту поганую камеру. Добровольно я в нее не войду!
Офицер подчеркнуто вежливо задал мне вопрос:
–Вы отказываетесь выполнять законные требования сотрудников изолятора?
Естественно, я вышел из себя:
– Чтобы заставить меня войти, вас должно быть значительно больше!
Дал прямо понять, что окажу физическое сопротивление. Сотрудники посовещались между собой минуты три, затем связались с начальником СИЗО, и незамедлительно последовало «наказание» – пятнадцать суток карцера. Я – в ответ объявил бессрочную голодовку. Перед помещением в карцер положен осмотр у фельдшера – узник взвешивается, у него проверяют кровяное давление, пульс. А я, понятно, весь «на нервах»: кровь кипела, давление зашкаливало – сто восемьдесят на сто – человека в таком состоянии помещать в карцер нельзя, это как говорится и «ежу понятно». Конвоиры вновь связались с руководством и предложили мне компромисс: я отказываюсь объявлять голодовку, тогда меня по состоянию здоровья возвращают в мою «родную» камеру. Я уперся, и предложение не принял. В итоге меня отвели в карцер, но – с ослабленным режимом из-за конкретного намерения отказаться от пищи. Деревянный настил в течение всего дня не пристегивали к стене и постельное белье не забирали. О карцерах ивановской тюрьмы я уже писал, повторяться не буду. Для меня все здесь знакомо. Сидельцы карцерные камеры называют «трюмами»; мне в этот раз достался одиннадцатый. Но – странное дело, разрешили взять с собой общую тетрадь и ручку, и это очень помогало «убить время»; именно там и появилась настоящая рукопись – исповедь…
