Владимир Юрьевич Харитонов
Маятник Судьбы
Питались в «нашем» номере казенной гостиницы с «общака». Получая передачу от родных, большую часть продуктов необходимо передать лицу ответственному за питание, и лишь малую толику сигарет, конфет можно оставить себе. При этом соблюдаются определенные правила или ограничения. Из «общака» свои продукты брать нельзя – распределялось все между всеми поровну. Питание, что привозилось «баландерами» на специальных тележках, кушать почти невозможно, не каждая собака проявит интерес, ну, может очень уж голодная. Я вначале попытался употреблять тюремную баланду, но открывшаяся язва двенадцати – перстной кишки, мое старое и хроническое заболевание, заставила отказаться от опасных «гастрономических экспериментов». Правда помимо непотребной пищи, наверное, сказался и непрекращающийся стресс от непривычных ограничений.
«Баландеры», это те же заключенные, которые сотрудничают с администрацией тюрьмы, рассчитывая при этом на ослабление режима содержания. Они развозят по следственному изолятору пищу, раздают ее по камерам сидельцам. У «баландеров» – отдельные «хаты», и они презираемы нормальными зэками. Кстати заслужено, зачастую в тарелки сидельцев попадали куриные косточки вместо курятины и рыбьи – вместо самой рыбы. Кто съедал лишние калории, лишая их общей массы – вопрос не стоял. Из шестнадцати «наших» сидельцев передачи регулярно приходили только восьми – десяти, поэтому жили впроголодь. Однако тренировки в тюремном дворике во время часовых прогулок не прекращали, ни я, ни Шарип. Он являлся чемпионом Чечни по каратэ, а до ареста работал следователем в Тейково. В общем следует отметить, что он пользовался в «хате» непререкаемым авторитетом.
Я решил обжаловать меру пресечения через суд – попытаться сменить арест на подписку о невыезде, а для большей убедительности прошения объявил голодовку, написав соответствующее заявление в администрацию тюрьмы. В изоляторе давалось два дня на принятие окончательного решения, и это время в зачет протеста не шло. Если при этом сиделец не передумает, его помещают в карцер, в одиночную камеру – пусть поголодает там на здоровье. Логика установленного порядка, думаю, заключалась в том, что, во-первых, не каждый выдержит созерцание принятия пищи соседями по камере; во-вторых, не засчитывая этих двух суток, сокращается период учтенной голодовки. Кстати сказать, такая мера протеста сотрудникам СИЗО явно не нравилась. Старались ее прекратить всеми способами. Приносили еду и в карцер, взвешивая перед выдачей и спустя два часа. К тому же страдалец обязан принять тарелку с пищей, затем вернуть. Вот такой варварский существовал порядок. Бумагу, авторучки в «трюм» брать нельзя. «Трюмами» сидельцы называют карцерные камеры, с чем это связано мне не известно. В ходе голодовки взвешивали на весах и меня самого – сначала перед тем, как поместить в одиночку. И потом – один раз в два – три дня водили к медицинской сестре: та измеряла кровяное давление, пульс, температуру, вес тела, спрашивала про самочувствие.
Карцер расположен в подвале СИЗО, камеры маленькие, где – то четыре с половиной метра длиной и полтора – шириной. Такой каменный мешок с очень толстыми стенами, для моей клаустрофобии – самое «подходящее» место. Входная дверь двойная; за основной – еще решетка, она запиралась во весь дверной проем. В дверях есть специальное окно, которое открывали только для подачи пищи – на сленге зэков «кормяк». Окно на улицу маленькое, вместо стекла – целлофановая пленка, чтобы с отчаяния никто не порезал себе вены. На окошке – толстая металлическая решетка. К стене приделан деревянный лежак – для сна и отдыха; при утреннем подъеме в шесть часов утра его пристегивают специальным устройством к стене, а опускают только при отбое в двадцать два часа. Однако для тех, кто находится там не за нарушение, а по голодовке, как я лежак не пристегивали, с него убирали только постель. У входа расположен туалет – типа уличного городского, тут же, у двери – маленький круглый металлический столик, ножка которого замурована в бетонный пол. Стула не имелось, кушать сидельцы должны стоя. Мне подобный факт, естественно, безразличен: я принимать пищу и не собирался. У дальней от входа стены, вмурован кран умывальника; воду включали и выключали снаружи, при подъеме и перед отбоем. Над входной дверью за решеткой – тусклая лампочка, которая горела круглые сутки, в самой двери – «глазок» для наблюдения за арестантами в любое время. Такое, однако «веселое» место.
Здесь холодно даже летом, а я попал, когда на дворе стояла осень, можно сказать в самом разгаре. Из одежды на мне спортивный трикотажный костюм – сверху курточка и спортивная шапочка. Обычно эти вещи в карцере не положены, но с учетом холодов иногда разрешают использовать. Как выживают там громадные крысы, не представить трудно! Они вылезали, откуда – то из туалета и туда же прятались, перемещались, думаю, по канализации. Днем трубы всегда пустые. Занять себя нечем, и я придумал игру: с закрытыми глазами шел от окна к двери, там глаза открывал и наносил серию ударов руками по воздуху, затем разворачивался, точно так же шел к окну и там – снова удары в пустоту. Когда надоедало, просто ходил туда и обратно или сидел на лежаке, думал о чем- то хорошем. Днем выводили на часовую прогулку в дворик размером три на три метра, вокруг – кирпичные стены, сверху – решетка. Здесь, на свежем воздухе, проводил основную тренировку, махал руками и ногами, имитируя удары по сопернику. Голодовка – голодовкой, а тренировка – святое. Честно сказать, я и на воле периодически отказывался от пищи по системе Малахова: по десять, двенадцать суток пил лишь родниковую воду, а выходил из такого состояния в течение трех – пяти суток на соках. Затем – овощные салаты… И – ощущал себя постоянно в форме. Самочувствие после таких лечебных процедур всегда очень хорошее, организм – хорошо очищался. В карцере воды вволю не попьешь. Однако я терпел, не стонал, не жаловался, знал, что и это издевательство над организмом рано или поздно кончится. Маятник судьбы качается и в сторону везения, и в сторону неудач…
…И снова карцер. Наступило утро, включили воду. Я чистил зубы и умывался, а мысли улетали назад, на десять лет, когда я впервые оказался в подобном месте. Постепенно мои записи в тетради приближались, словно локомотив, из прошлого к настоящему. Скоро и прошлое и настоящее соединятся в одной точке. Внешне в «трюме» и сегодня ничего не изменилось, если не считать разрешения иметь ручку и тетрадь. Однако изменился я сам – готов к любым превратностям тюремной жизни. Хорошо, что когда-то впервые подумал – рано или поздно все пройдет и это закончится. После таких мыслей на душе становится спокойнее. Ну, конечно, и молитвы к Богу и Святым помогают в любом месте. Они придают сил и уверенности, что ты не одинок и не брошен на произвол Зла…
Вспомнился забавный случай, произошедший со мной в самое первое посещение тюремного «трюма». Перед сном я всегда разогревал себя физическими упражнениями, затем нацепив на себя всю одежку, залезал под тонкое одеяло «из меха дикой обезьяны», это обеспечивало часа два здорового сна. Затем холод все же побеждал, и я вставал и вновь махал руками-ногами до пота, постепенно снимая одежду. А согревшись, надевал все на себя и после этого часа два – три предавался сну. И так – от отбоя до подъема… Однажды, часа в три ночи, на седьмые или восьмые сутки голодовки, я так увлекся тренировкой, что удары стал наносить с резким выдохом, почти выкриком. И чем больше разогревался, тем больше с себя снимал одежек. Услышал необычные звуки дежурный сотрудник СИЗО, их зэки звали «дубаками», заглянул сначала в глазок. Увидел меня по пояс голого, в одном трико на ногах, занимающимся отработкой ударов. Он открыл «кормяк» и в явном недоумении спросил:
– Ты с ума сошел?
Я же спокойно ответил:
– Да нет, спать сильно хочется.
Понял ли он под смысл сказанного, не знаю, но больше ко мне не заглядывал. Думаю, что мало кто поверит в реальность того, что я описываю. Да я и сам бы не поверил с чьих – то слов. Но все это – правда, к большому сожалению, действительно, правда…
Ровно семнадцать суток, до самого суда, рассмотревшего мое ходатайство об изменении меры пресечения, я не принимал пищу и находился в карцере. Однако процедура продления сроков ареста и изменения меры пресечения проходит обычно формально и быстро, шансов добиться чего – то положительного нет никаких. Ни у кого. После такого юридического процесса чувствуешь в душе пустоту и безнадежность. Продолжать голодовку нет никакого смысла. Прекратить самоистязание нетрудно, ведь для администрации СИЗО подобные акции протеста, словно нож по горлу. Одним словом я нажал на кнопку вызова дежурного, сказал ему о своем намерении вернуться к обычной тюремной жизни, и меня сразу отвели в свою камеру. За время «акции» я потерял шестнадцать килограммов веса. На сокамерников это произвело определенное впечатление: пять минут все оторопело молчали, увидев меня небритого и похудевшего. Зауважали, однако… Шарип сварил компот из кураги, два дня пил его вместо соков, а потом приступил к обычному питанию. Незалеченная язва вновь напомнила о себе. Боли сильные, но жаловаться некому, у каждого своя беда.
В «хате» имелись пластмассовые шахматы, и мы с чеченцем частенько в них бились на глазах у многочисленных болельщиков. У меня когда – то числился первый взрослый разряд, и Шарип постоянно проигрывал. При этом он выходил из себя, бесился, разбрасывал фигуры по камере. Они при этом зачастую ломались. Однако постепенно партнер успокаивался, собирал фигуры, склеивал, прижигая огнем, и игра начиналась снова… время-то как-то надо «убивать»! На прогулках во дворике, мы со «смотрящим» тренировались в разных углах, сокамерники просто смотрели со стороны. Однажды кто – то попросил нас провести между собой спарринг для развлечения присутствующих сидельцев. И… мы показали, что такое настоящий рукопашный бой. Желающих померяться с нами силами не нашлось. После этого мой новый друг попросил помочь поддерживать порядок в камере – назначать дежурных, которые должны производить уборку, не допускать конфликтов, следить за работой почты…
Однажды, на четвертой неделе моего пребывания в СИЗО, супруге разрешили краткосрочное свидание. Оно проводилось в специальной комнате, где столы и лавки стояли по обе стороны разделительной перегородки из органического стекла. Телефоны внутренней связи, тоже имелись по обе стороны стеклянной перегородки. Весь разговор открыто прослушивали сотрудники СИЗО. Если кто – то начинал говорить об уголовном деле, делалось замечание. Жена сообщила, что ходила на прием к вновь назначенному прокурору Кинешмы Игнатову, и тот посоветовал мне написать заявление о переводе в кинешемский следственный изолятор №2. Он, якобы, хотел вызвать меня оттуда к себе в кабинет и после беседы, изменить меру пресечения. Как же я оказался наивен и доверчив! Поверил. И кому? В Иваново хотя и кормили из одной миски со сторожевыми псами, но режим поддерживался не слишком строгий: при утренних проверках в коридор выходили только те, кто не ленился, обыски проводились формально. Не жизнь, – малина!
Тем не менее, я начал готовиться к этапированию в Кинешму. О конкретном дне информировали меньше, чем за сутки. Подъем в три часа ночи, а поезд отходил в десять утра. До вокзала добираться максимум полчаса. Кто может объяснить логику сотрудников ФСИН? Между тем моя заботливая мама прислала новый аккуратный матрац: казенные оказались «с шишками» из ваты, ровного места не найти. Лежать на них дополнительное испытание, а уснуть целая проблема. Подумав, что в Кинешме с этим не лучше, решил везти мамин подарок с собой. «Красную полосу» в моем личном деле, между тем, никто не отменял. Попросил конвойных наручники надеть спереди, чтобы можно держать матрац перед собой, вместе с личными вещами в небольшом пакете. Пошли навстречу, ослабили режим… Около шести утра «автозак» привез нас к пустому перрону ивановского железнодорожного вокзала, и загрузили в «столыпинский вагон» всех вместе: и бывших сотрудников милиции (им оказался я один), и закоренелых зэков. Все удивлялись, – за какие – такие «подвиги» я «награжден» браслетами. Помнится, опять же единственный из всего вагона. Поезд стоял, в туалет не вели, ждали отправления…четыре часа!!! Конвой оказался из Владимира – внешне вроде бы нормальные люди. Однако только внешне. Наконец, состав тронулся. Начался поочередный вывод в туалет. Когда повели последних страдальцев, первым захотелось снова, но дудки: надо терпеть до Кинешмы. Причем двигались со скоростью тридцать километров в час, со всеми остановками. В других вагонах обычные пассажиры и не подозревали о нашем существовании.
…Вернулся с прогулки, перечитал последние записи в тетради… Как хорошо, что даже в карцере есть туалет. И еще подумалось, прокатился по этапу один раз, да и то недалеко. А как же люди едут через всю Россию??? Сколько не человеческих страданий они переносят? И эти страдания не определены судом, это просто дорога к месту отбывания наказания или как у меня к месту ожидания суда. Вычитал где-то у Святых отцов, что жизнь на Земле и предназначена для страданий и покаяния православных христиан. Похоже, российская пенитенциарная система придумана строго в соответствии с писаниями…
Прибыли в город на Волге, ждали, когда пассажиры, не нарушавшие Закон, разойдутся по своим делам. Кинешемский «автозак» подъехал вплотную к нашему вагону и нас поочередно начали выводить из зарешеченных купе. Я шел последним, не спеша, с матрацем и пакетом с вещами в руках. Сзади следовал старший конвоя, невысокого роста «очкарик», он торопил, слегка подталкивая в спину. Когда я уже одной ногой оказался в «автозаке», владимирский конвоир толкнул меня в спину так, что я потерял равновесие и чуть – было не упал. Мозги тут же «перекрыло»: бросил матрац и вещи на пол, развернулся и с каким-то звериным рыком бросился на обидчика, как потом выяснилось, – за своими законными четырьмя годами. Именно столько дают за нападение на конвой. «Очкарик» сразу понял, что просто побоями он не отделается и быстро побежал внутрь вагона, я – за ним. При полном вагоне конвоиров, никто из них мне даже подножки не подставил; всем стало любопытно – чем эта коррида закончится. Вагон пролетели мгновенно, и вот он – тупик: цель прямо передо мной! Вдруг сзади меня схватили кинешемские конвоиры, со словами:
–Совсем с ума сошел, срок себе намотаешь!
Они силой затащили меня в «автозак», сидельцы сразу уступили место – уважение неподдельное, поняли, что наручники на мне защелкнуты не просто так…
…Эти «тюремные» рассказы, тяжелые для тех, кто внимательно следит за повествованием, хочу прервать историей, совсем не связанной с тюрьмой, но, на мой взгляд, весьма интересной. А произошла она где – то летом 1995 года. В поле, напротив проходной предприятия электрических сетей, я задумал построить кирпичный гараж. В строительстве его мне помогал друг Юра Смирнов, с кем мы покупали в Заволжске ваучеры. После того, как вывели стены с входными дверями, пока без крыши, собирались стелить пол. Возникла необходимость уложить несколько рельсов – тяжелых и длинных – прямо на песчаную подушку. Именно на них должны лечь новые половые доски шести сантиметров толщиной и около тридцати пяти – шириной. Рельсы оказались очень тяжелые, и минут пятнадцать мы укладывали одну из них, а всего приготовили восемь штук. Соседний гараж, тоже своими руками, строил родственник Смирновых, Сергей Мунин, в прошлом штангист: высокий и здоровый парень лет сорока двух. Он долго смотрел на наши мучения с железкой и, наконец, не выдержал – подошел и произнес:
–Отойдите, тошно смотреть, как вы возитесь!
И… один, буквально за десять минут, уложил все рельсы по нужным местам.
Рядом лежали обрезки половых досок и я, глянув на них, спросил из озорства Сергея:
–А доску кулаком расколоть сможешь?
Он согласился попробовать. Я взял доску обеими руками перед собой. Мунин что есть силы, ударил по ней кулаком, разбил его в кровь. Ударил еще несколько раз, но снова – без результата, и сдался со словами:
–Да ее никто не сломает.
Я ухмыльнулся и сказал:
– А теперь давай, я попробую: держи доску.
Он взял ее и выставил перед собой, а я нанес резкий и жесткий удар кулаком. Доска разлетелась на две части. Сергей решил, что именно он нанес невидимые повреждения, поэтому у меня все так получилось. Пришлось на его глазах для полной убедительности расколотить еще несколько обрезков, причем выбирал их он сам. Доски крошились с первого удара, и это несказанно удивило силача, коим являлся, вне всякого сомнения, Сергей.
Добил же я его фразой:
– В рукопашном бою сила – не главное!
Однако это не сама история, которую я хотел поведать, а предисловие к ней. Именно от этого гаража и двигался я однажды в обеденное время по улице Энергетической, в сторону своей квартиры. Моросил небольшой дождь, в моих руках раскрытый зонт, который я держал над головой. Справа меня стоял забор ПЭС, а еще правее – поселок «Рубленый». Мое внимание привлекли какие-то бумажки – небольшие квадратные листы. Они летали высоко в небе над поселком, закручиваемые ветром по образовавшемуся кругу. До этого я ни разу со смерчем не встречался, поэтому никакого беспокойства и не ощущал. А это оказался именно смерч и шел он, если можно так выразиться, наперерез мне как раз через территорию ПЭС. Когда ураган оказался в двухстах метрах от меня, я понял, что за листы бумаги принял… крыши садовых домиков, расположенных рядом с поселком. Они достаточно высоко, в свободном полете танцевали по часовой стрелке и падать на землю, похоже, не собирались.
На территории предприятия электрических сетей рядом с забором, стояли два больших трансформатора. Смерч прошел точно через один из них, и он сразу взорвался словно небольшая бомба. При этом ярко сверкнула вспышка электричества, и устройство загорелось; в небо поднялся столб черного дыма. Дальше путь этого природного монстра проходил над вторым трансформатором, и сначала ничего не произошло… Но потом, когда смерч перебрался через забор на близлежащее картофельное поле – взорвался, а потом загорелся и он. Хорошо видимая пылевая воронка «вышла» на тропинку, по которой двигался и я, примерно в пятидесяти метрах впереди. Вдруг она остановилась… Я тоже встал; подойти ближе не решался, понимая, что навыки рукопашного боя при данных обстоятельствах мне не помогут. Стоять, однако, мне быстро надоело, и я пошел прямо на природного богатыря. Ему бы побежать от меня, так нет, он двинулся навстречу! Тогда я решил устроить соревнования по бегу – развернулся в противоположную сторону и приготовился бежать. При этом мой зонт сломался, раскрылся наоборот, хотя по инструкции он не должен этого делать. Смерч же за мной не побежал, а спокойно запылил по тропинке в сторону моего дома, держа между нами безопасную дистанцию. Естественно для меня…
При этом, видимо, решил основательно попугать меня своей мощью: стал вырывать с корнем и аккуратно складывать все деревья, растущие перед домами. Что удивительно, не на жилые постройки, а рядом с ними! У одного из рубленых домов, именно из них и состояла вся улица, в своей конуре жила овчарка. Она грозно лаяла на природное чудо, а оно словно в ответ на лай, сломало крупное дерево и положило его рядом с конурой, не повредив ни ее, ни гавкающего хозяина… Поведение природного явления очень похоже на озорство подростка, в принципе, не злого, но проказника. Смерч свернул в сторону моего дома, двор которого представлял собой как бы букву «П». Я начал опасаться за свою десятилетнюю дочь Марину – она могла гулять в это время во дворе с другими девочками, ведь детям мелкий дождь не помеха. Я почти бежал за «нарушителем спокойствия граждан», не имея при себе ни наручников, ни оружия. А этот природный хулиган прошел по двору нашего дома, не оставив целым ни одного растущего деревца, и направился по тропинке прямо к детскому садику…
Мощное старое дерево, растущее рядом со зданием он сломать не смог, только уронил на землю крупные ветви, зато шиферную крышу сорвал полностью и поднял ее высоко вверх. Затем опять развернулся на девяносто градусов – в сторону центральной дороги и рощи. Там росли старые, красивые полувековые березы. Все местные жители любили здесь гулять семьями. Место ухоженное, с асфальтированными дорожками, сухие ветки во время убирались. Похоже, на этих березах смерчу и захотелось показать свою мощь. Он ломал и раскидывал их влево и вправо, оставляя после себя ровную просеку шириной примерно пятнадцать метров. Стало видно Волгу, которую раньше скрывали деревья. Богатырь решил померяться силой и с рекой, вошел в нее, поднимая все больше и больше воды к небесам, но захлебнулся, прямо как живое существо и исчез, оставив после себя только воронку на водной глади, но и та вскоре исчезла, словно ушла под воду…
…Появилась удобная привычка переключаться в мыслях от мрачной действительности, на что-то хорошее или необычное. Вспомнил этот давний случай, а, кажется, что все произошло вчера. Отвлекся, и легче стало ждать отбоя. Полюбил в тюрьме я сон не на шутку. Кошмары мне снились редко. Обычно я смотрел сны, словно кино – как бы со стороны. И что интересно, если просыпался сходить в туалет, то потом видел продолжение с того момента, как проснулся. Если же видение оказывалось неприятным, то после пробуждения переключался на другое. Может, не один я так смотрю сны? В любом случае, в ночных фантазиях мы свободны, даже находясь в следственном изоляторе. Впрочем, пару раз снилась и тюрьма, только почему-то я мог ходить по коридорам, встречаться с друзьями…
… Думаю, после рассказа о разгуле природной стихии пора опять укрыться за толстыми стенами и надежной охраной кинешемского следственного изолятора №2, этого места скорби и печали. Заскучала уже тюрьма без меня, думал я с иронией, загрустила. Автозак через двадцать минут остановился напротив металлических ворот, портала в другую реальность. После формальных процедур, которые заняли примерно столько же времени, заехали на охраняемую территорию. Далее все по обычному порядку – тщательный обыск с полным раздеванием, выдача необходимых казенных вещей. Кстати никого из сотрудников изолятора не удивило мое появление с личным матрацем. И повели по длинным коридорам каждого сидельца в свое место. Мне досталась четырехместная камера №4. Зашел, поздоровался, меня, оказывается, уже ждали. Трое содержащихся в ней бывших сотрудников кинешемской милиции встретили стоя и предложили выбрать любую «шконку». Показал на нижнюю кровать справа, с нее кто – то быстро убрал свой матрац. Расположился, огляделся, «хата» – узкая, тесная, но – бывало и хуже. В качестве туалета в углу стояло ведро. Воды нет вообще. В шесть утра и вечером, перед отбоем, сидельцев выводили из камеры в уборную, расположенную напротив. Там – краны с водой и четыре круглые дырки: посидеть-подумать…
В первый раз шел туда неторопливой походкой и не понимал, почему сокамерники буквально бегут, обгоняя друг друга, в спешке пытаясь присесть подальше от канализационного стояка. Привередничать не стал, что осталось свободным, то и занял. Вдруг в стояке послышался какой-то шум, сокамерники рванули к двери, не успев надеть даже брюки. Я остался на месте и потешался над ними. Однако нечто тяжелое упало по трубе, и через отверстия взлетело содержимое. Самый мощный фонтан оказался – со всеми вытекающими из этого последствиями… подо мной. Такого отвращения, ни разу в жизни не испытывал, потом долго и тщательно отмывался и сам, и простирывал под краном холодной воды одежду. Обижаться не на кого, не надо выделяться из общей массы. В дальнейшем безопасное место, самое дальнее от стояка, мной, естественно, оказалось забронировано. Спорить по этому поводу никто не решился. Что тут добавить: это и есть правда тюремной жизни, настоящая правда, не киношная.
Здесь же, в восьмиместной камере СИЗО №2 томился и мой подельник Миша Мухин. Еще, будучи на воле, мы договорились требовать справедливого судебного разбирательства. А непредвзятым нам казался суд города Вичуги. Мы считали, что он объективнее кинешемского. Хотя бы в силу того, что нас там не знают. Однако Миша не спешил писать заявление о рассмотрении дела в соседнем городе, и я хотел напомнить о нашем уговоре. Но – как? Здесь такой тюремной почты, как в ивановском СИЗО не имелось. Строго говоря, закоренелые зэки связывались между собой по системе канализации, передавали и записки, и даже продукты. Мы для этого оказались слишком брезгливыми. Два дня искал выход и – нашел…
Все письма родным и близким арестанты бросали в большой почтовый ящик, стоявший в коридоре – мимо него нас выводили на прогулки. Я написал письмо, от имени Миши Мухина: якобы, его сестре Маше Мухиной проживающей в Одессе, по улице Зеленой дом 2, квартира 8. А марку наклеил лишь одну, между тем на конверт за границу требовалось пять. Украина для России на тот период считалась закордонной страной. Я рассчитывал при этом, что специальная часть СИЗО, где контролировали отправку корреспонденции и производили их цензуру, вернет письмо назад из-за недостаточного количества почтовых марок. Однако не мне, а Мухину, так как на обратном адресе указаны его данные. Текст сочинил примерно такой: «Привет Маша. Ты про мои приключения наверняка знаешь, но не переживай, все будет хорошо. Перед моим арестом случайно встретил твоего друга Алексея из Вичуги, он очень просил написать ему, адреса твоего он не знает, а я без твоего разрешения его не дал. С уважением, твой брат Михаил». Все произошло так, как я и рассчитал: письмо «вернули» моему подельнику, отругали его за то, что мало почтовых марок наклеил. Он узнал мой почерк и все понял. Но заявления писать все равно не стал. Его реальная, не вымышленная сестра работала в кинешемской прокуратуре, и прокурор обещал ей просить у суда для нас обоих условные меры наказания. Я об этом на тот период просто не знал…
Стал присматриваться к сокамерникам, в надежде вычислить «стукача»; о его «наличии» в камере сомнений у меня не имелось. Среди обитателей камеры оказался Александр Лимонов, по прозвищу «Лимон» – бывший милиционер патрульно-постовой службы, арестованный за разбойное нападение. Выводили его из «хаты» частенько, но – по весьма непонятным причинам. Он их излагал всегда довольно невнятно. Оперов изолятора очевидно не очень беспокоило алиби своих помощников. Каждый раз по возвращении Александр приносил и новости с воли. От кого он мог их узнать? Явный «стукач», одним словом. Передо мной встал выбор: изобличить его перед всеми, дать пинка под зад и выгнать из камеры, или использовать свои догадки на общую пользу. Я выбрал второй вариант…
Во время прогулки отозвал его в сторонку и тихонько прошептал:
– Я знаю о твоем сотрудничестве с оперативниками СИЗО. Представляешь, что будет, если об этом узнают другие сидельцы?
Он сильно испугался и побледнел, чем укрепил меня в догадках. А я продолжал давить:
– Договорись со своим «гражданином начальником» о переводе нас в «хату» с туалетом и водой – страх, как надоел запах от помойного ведра. Обещаю: наш разговор останется между нами.
«Лимон» согласно кивнул, и после очередного выхода из «хаты», тихим голосом обрадовал меня:
– Завтра после прогулки нас поместят в «хорошую хату».
И ведь не обманул! Только перевели – то нас в камеру №16, где до этого сидел… мой подельник! Нетрудно догадаться, куда поместили его самого и троих его сокамерников… Как же он кричал и ругался, слышно оказалось даже в соседних камерах!
Новая «хата» относительно большая – на восемь человек с туалетом, краном с холодной водой. В общем,… по сравнению с прежней камерой – «пятизвездочный отель». А сидело здесь до нашего переселения всего шесть человек. Двоих из них увезли на следствие и к вечеру они должны вернуться. Нам сидеть скучно и мы совместно придумали развлечение. Решили сообщить вернувшимся в камеру бывшим сотрудникам милиции пренеприятнейшее известие. Мол, их по ошибке посадили к в «черную хату». То есть к нам. Розыгрыш мог сработать в одном случае, если вошедший сиделец не увидит среди нас своего знакомого.
Первым явился Рудольф Гаврилов, подозреваемый в убийстве, житель города Наволоки, что в семи километрах от Кинешмы. Работал он до ареста в московской милиции и никого из нас не знал. Здоровенный, высокого роста, лет двадцати пяти парень, зашел и …опешил. Поздоровался и спросил:
–А вы кто?
В этот трагический момент «на сцену» вышел я и твердо произнес:
– Я – то «Вагон»: слышал про такого? Меня вся шпана кинешемская знает. А ты кто? Тут раньше до нас милиционеры сидели, ты не из них ли случаем?
Рудольф нажал на звонок у двери, открылся «кормяк», и наш интеллигент прошептал:
–Извините, вы меня не в ту камеру привели.
А ему в ответ:
– Теперь с этими будешь сидеть!
Он повернулся ко мне:
– Ну и что мне делать?
А я, еле сдерживая смех, преувеличенно жестко ответил:
–Стели матрац у туалета, там теперь твое место!
За дверью послышался смех «дубаков», они знали и любили такие приколы. Гаврилов в панике опять нажал на кнопку звонка. Открылся «кормяк», и он намеренно грубо матом обозвал охранника, надеясь, что после этого его от нас уведут в одиночный карцер. Я увидел, что игра зашла слишком далеко, и извинился перед охранником за грубость Гаврилова, а того успокоил. Назвал ему свою фамилию: в подобных местах меня все знали, хотя бы и заочно. Он облегченно выдохнул из себя воздух и в полном расслаблении сел на «шконку». Мы смеялись после этого минут двадцать, и все не могли успокоиться.
А вот припозднившегося шестого сокамерника так разыграть уже не удалось. Вошел тип – в наколках весь такой, красивый, внутренне расслабленный. Мы только начали спектакль, Гаврилова предусмотрительно накрыли одеялом, как незнакомец произнес спокойным голосом:
–Я посетил СИЗО в третий раз, и такие приколы знаю и не введусь на них.
Наверное, многие осудят такие розыгрыши, мол, «людям и так тяжело, а вы усугубляете». Однако ведь после возникшего напряжения всем становится весело. Посмеяться в тюрьме удается нечасто, а смех, как известно, продлевает жизнь. Объект шутки, получает при этом определенную дозу адреналина, а это своего рода наркотик. Да и сотрудники за дверью посмеются, может добрее станут. Хотел бы я «розыгрыша» от «дубаков» – чтобы сказали: «Иди домой, тебя освободили»… Пусть не по настоящему, но ведь несколько счастливых минут я поймаю.
