Владимир Великий
Сатана
Через три недели после Нового года Елизавета Крот получила телеграмму из Дурбета от Александра Пересунько, в которой сообщалось о скоропостижной кончине его жены, Евгении. Елизавета, получив такую страшную весть, решила незамедлительно ехать. Кротихе очень нравилась эта симпатичная и очень порядочная женщина, с которой она несколько лет назад встретилась в районном центре Машино за покупкой детских сапожек для Евы. Уж больно понравились они Елизавете, да вот беда, не хватало тридцати копеек. Со слезами на глазах покидала немка большую очередь стоящих у прилавка людей. Мечта сделать Евушку счастливой не осуществилась… Купить желанные сапожки помогла одна из женщин, стоящих в очереди. Она дала бесплатно плачущей Кротихе тридцать копеек. С тех пор, несмотря на то, что Елизавета и Евгения жили в разных деревнях, они крепко подружились, иногда писали друг другу письма. Однажды Пересунько пригласили Кротиху с дочкой на свадьбу сына, которая состоялась в деревне Назаровке. Сейчас Елизавета ехала по зову своей души и своей совести плакать по чужому горю, не подозревая даже о том, что через день в её семье случится нечто страшное, нечто даже невообразимое, которое через некоторое время перевернет её жизнь и не только…
И во всем этом виновным оказался Генрих Иванович Кох. Елизавета уехала в Дурбет на попутной машине, надеясь до вечера добраться до деревни своей подруги. Отчим утром ушел на работу. Ева после того, как её исключили из школы, постоянно была дома. Девушка, проснувшись после ухода отчима, навела порядок в избе, сварила для себя и для отчима обед. После окончания занятий в школе пришла к Еве Нина Кулешова. Подруги, как всегда они это делали, пару часов, а то и больше проболтали. Отчим пришел домой поздно вечером пьяный. Ева в это время уже спала.
Страшное произошло около двенадцати ночи. Еву кто-то грубо толкнул в плечо и откинул одеяло. Сквозь пелену сна девушка неожиданно почувствовала на себе тяжесть голого мужчины, который одной рукой сдавливал ей горло, а другой раздвигал ноги. Изо рта насильника перло самогонкой как от свиньи, не приятен был и запах махорки. Ева пыталась оказать сопротивление и скинуть незнакомого насильника с себя, однако все было бесполезно. На какое-то время ей удалось нащупать в темноте лицо насильника. В том, что этим насильником был отчим, девушка уже не сомневалась. Ее пальцы на какое-то время «зафиксировали» толстый и короткий нос мужчины, и уши, которые были большими и толстыми. Ева, как пантера, попыталась выдавить пальцами своей руки глаза отчима, но попытка оказалась не столь удачной. Мужчина только взвыл от боли и одновременно еще сильнее сжал ее горло. У юной Кротихи перехватило дыхание и она расслабилась. Сопротивляться больше не было сил, было и бессмысленно…
Молодая блондинка молчала и плакала, когда лежа на ней, пьяный отчим наслаждался ее юным и красивым телом. Мужчина, как жадный вампир, как садист, во время полового акта бил руками по ее лицу и все время приговаривал:
– У тебя, сучка, ничего не убудет, ты поняла меня, стерва… Не вздумай кому-либо болтать, задушу. Нет, лучше ты сама после этого давись… Ты поняла меня, смазливая девчонка?
Проснулась Ева на следующий день утром поздно, просыпаться ей не хотелось. Она заранее знала, что грядущий день ей ничего хорошего не принесет. Отчим уже ушел на работу. Без него девушка стала постепенно приходить в себя и стала осматривать свое тело. Оно было все в синяках. Возле кровати лежала веревка… Отчим пришел в постель к «гулящей» и этим вечером…
Елизавета приехала домой поздно ночью на попутной машине, как и уезжала. Промерзшая от сильного мороза, женщина быстро заскочила в ограду и направилась к входной двери своей избы. Света в окнах не было. Женщина дернула дверь за ручку, дверь непонятно почему, легко открылась. «Наверное, Генрих забыл закрыть», – подумала хозяйка и как всегда, дабы не накликать на себя гнев своего сожителя и на этот раз, не стала включать свет. Елизавета на ощупь поставила сумку на стул, стала раздеваться. Одев ночную рубашку, женщина осторожно, дабы не скрипеть и никого не разбудить, потихоньку стала ложиться на край постели, надеясь чуть-чуть подвинуть тело спящего мужчины.
К её удивлению в постели никого не было. Однако это не расстроило Елизавету. Она допускала отсутствие Генриха по причине пьянки. Такие случаи у него были, хотя единичные, но все-таки были. Немного отогревшись и отойдя от забот, которые были связаны с похоронами лучшей подруги, а также с далекой и трудной дорогой, Елизавета начала постепенно «входить» в образ своей избушки. Кое-что ей почему-то показалось в этом образе неладным и необычным. Она была очень удивлена тому, что в той стороне, где спала Ева , раздавался мощный храп, иногда доносилось не то хрюканье, не то мычание. Ничего не подразумевая плохого, Елизавета медленно и осторожно подошла к кровати своей дочери. Не доходя трех шагов до кровати, она чуть было не потеряла дар речи. Рядом с ее дочерью лежал голый мужчина. И этим мужчиной был никто иной, как Генрих, ее сожитель, отчим Евы.
Ева после того, как отчим словно бык насытился ее телом и отвернулся в сторону, не спала. Она слышала и видела как к избушке, разрезав светом фар темноту ночи, подъехала машина. В том, что с этой машиной приехала мать, Ева мысли не допускала. По твердому убеждению девушки, ее мать могла приехать домой только в обед на следующий день и только автобусом. Она убедилась в своей ошибке только тогда, когда услышала скрип кровати напротив. Никто из посторонних не мог лечь в эту постель. Отчим спал как сурок, и спал с ней, с Евой. Увидев мать, Ева притворилась спящей. Она прекрасно знала то, что мать никогда и ни при никаких обстоятельствах не посмеет разбудить отчима. Елизавета Крот боялась этого рыжего немца. Старшая Кротиха теперь четко поняла, что ее дочь Ева была любовницей ее сожителя. Она сейчас также прекрасно понимала свою беспомощность перед этим рыжим мужчиной, который будет теперь сам решать с кем ему спать в постели: или с Елизаветой или с ее дочерью. Мать Евы сейчас нисколько не сомневалась в том, что этот нагий мужчина выберет для постели ее дочь. На память женщине пришла присказка сожителя. В доме верховодит тот, кто носит шапку и брюки. Этому правилу мужчины женщина никогда не перечила…
С этой ночи Елизавета не стала разговаривать ни с Евой, ни с сожителем. В какой-то степени состояние «напряженки» в семье переживала и Ева. Однако в ее душе в большей мере господствовало безразличие ко всему. Мать довольно часто заглядывала в глаза дочери. Глаза единственной дочери были равнодушными. Еще меньше «гулящей» переживал Генрих Петрович. Мужчина ни с кем не разговаривал, а только временами усмехался. Сожитель матери и дочери считал содеянное вполне законным явлением. После работы он плотно кушал и «отрубался». Сейчас хозяин спал в своей кровати один. Ева спала также на прежнем месте. Елизавета спала в бане. В бане было холодно, сыро и неуютно, но это не пугало Кротиху. После вечерней дойки женщина приходила в баню, подкладывала дров в печь и засыпала. Кушала иногда на работе, иногда и у соседей. Генрих Петрович приходил в постель к старшей Кротихе поздно ночью. Приход в постель к женщине, скорее всего, был связан естественными причинами. Мужчина выходил во двор или просто покурить. Елизавета принимала сожителя молча, без всяких обиняков. Женщина иногда чувствовала то, что Генрих уже до своего визита к ней, побывал в постели с её дочерью. Сожитель, пропахший потом и махоркой, порою, без кальсон врывался в баню и валил Елизавету на дощатый полок, который служил для хозяйки избы кроватью. Насытившись, как животное, Генрих Петрович сползал с женщины и нагишом уходил к себе в избу. Елизавета еще долго чувствовала в бане резкий запах пота своего сожителя и запах молодого тела своей родной дочери. В деревне все знали «напряженку» в семействе у Кротов, но никто не думал вмешиваться в их проблемы. У каждого своих поблем было по горло…
После того, как отчим изнасиловал Еву, у нее с каждым днем усиливалась апатия к жизни, равнодушие ко всему происходящему. По вечерам, лежа в постели и гладя рукой все увеличивающийся живот, она не заставляла себя думать о будущем ребенка. Ей было все равно. Жизнь ей казалась бессмысленной и никчемной. Никто и ничто её не интересовало и не волновало: ни успехи страны Советов, ни то, чем жила ее деревня. Не интересовали ее ни отчим, ни даже родная мать. Определенный интерес Ева проявляла еще к школьной жизни, особенно к восьмому классу, выпускному. Информатором в этом деле была Нина Кулешова, ее подруга. Восьмиклассница не только рассказывала Еве, но и довольно часто приносила подруге пирожки, блины, а то и пельмени, которые так любовно готовила Нинина мать для своей единственной дочери.
Очередной новостью из жизни восьмого класса явилось то, как Санька Романов, вообще-то тихоня из тихонь в классе, «угрохал» своего кота. Угрохал не специально, а совершенно случайно. Да и в смерти четвероногого друга виновником был не кто иной, как сам кот, который в субботний вечер носился по ограде, да еще в жуткий холод. Юноша гонялся за ним, надеясь поймать, хотел от мороза уберечь. Так и не поймав кота, ни с кем и ни с чем зашел Сашок в дом. Через час Сашку мать «выгнала» на улицу, чтобы он в бане трубу закрыл. Он не только закрыл трубу, но и также плотно закрыл входную дверь бани, которая неизвестно почему была немного приоткрыта. К десяти вечера все в семье помылись. Кота все не было и не было. Нашли его на следующий день в бане, в углу под полком. Угорел бедняга. Еве история с котом очень понравилась. « Уж очень просто можно угореть, и не только коту…», – подумала девушка и улыбнулась.
Ева с каждым днем все тяжелела и тяжелела. Её довольно часто рвало, то ее мучили острые боли в животе. «Гулящая» делала все возможное для того, чтобы избавиться от нежелательного ребенка. Она довольно часто голодала, надеясь на то, что ребенок умреть еще в ее утробе. Молодая женщина также каждый день специально поднимала по хозяйству что-то тяжелое, дабы заранее разродиться. Она тайком от матери делала растворы из трав, стремясь также отравить зарождающегося человечика. Эти травы бывшая школьница брала в шкафу у матери или из стога сена, даже не зная о том, для чего или против какой болезни они предназначены. Ева не боялась смерти не только своего первенца, не боялась она и своей смерти. Ей было все равно: жить или умереть. Мысли о самоубийстве приходили к девушке довольно часто вечером или ночью, когда она, лежа в постели, гладила свой живот и отчетливо чувствовала движения своего ребенка. Это ее очень часто злило и она тихо плакала. В семье все шло по-старому. Мать спала в бане, отчим с Евой в избе. По пьянке и иногда после визита во двор мужчина продолжал «забегать» в постель и к Елизавете. Генрих Петрович чувствовал себя настоящим королем. Он твердо верил в свою «непогрешимость», зная о том, что старшая Кротиха его боится только потому, что он может кое-что рассказать селянам из ее прошлого. Обросла «грязью» и Ева, дочь Елизаветы. Сожитель и насильник купался в «любви» двух женщин, пожилой и молодой, одна из них была матерью, другая дочерью этой матери.
История с котом стала все больше и больше «наведоваться» в голову молодой Кротихи. Что-то притягивало девушку из этой истории. Она иногда по ночам давала простор своим мыслям и фантазировала. Порою, размышляя над этой историей, она почему-то радовалась и улыбалась. Скорее всего, под впечатлением от этих мыслей Ева решила изменить свое поведение и отношение к Генриху Петровичу. И это сразу почувствовал мужчина. Ночью в постели дочь Елизаветы неожиданно для него стала вести себя более спокойно. Насытившись молодым телом, Генрих Петрович отворачивался от девушки и моментально засыпал. Засыпал не только от удовольствия, но и от душевного спокойствия. После «человеческого отношения» юной дочери мужчину уже не тянуло к матери Евы. Он даже после посещения туалета не поворачивал голову в сторону бани, в которой уже довольно продолжительное время проживала Елизавета, хозяйка и владелица полусгнивших бани и избы.
У Генриха Петровича чуть челюсть не отпала, когда однажды лежа в постели, Ева сказала своему «возлюбленному» о том, что она не против в субботний день натопить ему баньку. Такого предложения раньше от девушки Кох никогда не слышал. Баню всегда топила Елизавета. Ева назначила и час совместной помывки, около четырех часов после обеда. О том, что в эту субботу баню будет топить Ева сама, дочь матери ничего не сказала. Елизавета пришла домой где-то около часа дня, на обед. Увидев то, что Ева топит баню, женщина зашла в избушку. Быстро покушав хлеб с молоком, старшая Кротиха опять пошла на ферму. Отчим пришел с работы на час раньше, чем обычно. Мужчине было невтерпеж, ожидая первую помывку в своей жизни с такой молодой и красивой девушкой. В бане дрова только что прогорели и давали в печи самый горячий жар. Генрих Петрович был уже «на рогах». Обнимая Еву, он картавя языком, объяснял девушке причину очередного запоя. «Добавить» к уже выпитому Генриху Петровичу предложила сама Ева. Она лично достала бутылку самогонку из шкафа, поставила два стакана на стол и до краев их заполнила самогонкой. Генрих Петрович «тяпнул» один стакан, потом второй. Ева до своего стакана даже рукой не прикоснулась. Навеселе заходил рыжий Кох в баньку, натопленную молодой Кротихой. Из избушки в баню он шел в чем мать родила, что-то мурлыкая себе под нос. За ним неспеша шла и та, также нагая, которую мужчина насиловал каждую ночь…
Где-то около двух ночи Еву разбудила мать. Даже в темноте дочери лицо матери показалось умиротворенным, несколько моложе. Да и голос матери был уже не тот, что раньше. В нем проскальзывали нотки не то уверенности, не то спокойствия. Елизавета наклонилась к дочери, и крепко поцеловав ее в губы, тихо прошептала: «Спасибо тебе, моя родная…». Дальше женщина не могла что-либо говорить. Она от чего-то задыхалась. Елизавета, как и раньше она это делала, присела на стул напротив дочери и навзрыд заплакала. Плач длился недолго, минут пять, не более. Однако этот плач был не такой, как раньше при жизни Генриха Петровича, который издевался над старой Кротихой не только в жизни, но и в постели. Мужчина был великий фантазер в этой области. Ему ничего не стоило стукнуть женщину, которая, по его мнению, плохо его целовала или была не достаточно активна в период орального секса. Елизавета, сидя в темноте перед дочерью , только сейчас осознавала свою свободу от этого изверга с немецкой фамилией и поэтому ее плач был, скорее всего, плачем победы, женского торжества над мужчиной, который стал врагом Кротихи буквально после того, как впервые переступил порог ее избы.
Елизавета все смотрела и смотрела на Еву и нисколько не сомневалось в том, что произошедшее в бане было дело рук и сердца дочери. Пристальный взгляд дочери, который она держала на лице матери, доказывал это. Теперь мать и дочь, любовницы одного мужчины смотрели друг другу в глаза и никто этот взгляд не решался отвести. Теперь каждый из них имел право на достойное существование. Мать хотела жить достойно уже и только в небесном мире. Ее дочь, носящее дитя под сердцем, хотела жить только на этой грешной земле. Ласково погладив шершавой ладонью округлый живот дочери, Елизавета решительно встала со стула и твердо сказала:
– Меня Бог там на небесах давно ждет, да и возможно, Петр с Кузьмой меня заждались… Я ухожу от тебя, дочь моя, в тот мир, где мне будет душевно спокойно и хорошо. Одно я тебя прошу, за то время когда ты прийдешь ко мне, на этой земле не будь Сатаной, живи спокойнее. Я чувствую то, что у нас с тобою на этой земле не будет одной мысли, одного очага… Жалко то, что Бог не дал мне счастья, и я тебя не сделала ни богатой и ни счастливой. Я, как женщина, довольна только тем, что я немка и мой русский Кузьма дали тебе красоту человеческую. Я бы хотела то, чтобы она хоть чем-то тебе в этом мире помогла, моя доченька…
Сказав это, она нагнулась к спинке кровати Евы и вытащила оттуда веревку. Наблюдала за этим и Ева, которая не проронила ни слова, ни один мускул не дрогнул на ее лице. Лишь тогда, когда мать вышла из избы, хлопнув дверью, Ева тихо прошептала:«Прощай ма-ма…» и окрестила рукой дверь, через которую только-что вышла ее мать. Слез на глазах дочери не было…
В тяжелых думах и с душевными муками уходила от дочери Елизавета, прекрасно понимая, что это есть ее последний путь из избы, в которой она прожила далеко нелегкую жизнь. Она не сомневалась и в том, что ее Евушка, ее единственная дочь, которая остается жить на этой земле, знает об этом. В принципе она и жила ради этого дитя. К сожалению, за пятнадцать лет жизни дочери Елизавета так и не сумела дать достойную жизнь той, ради которой, казалось, она и хотела жить сама. Но увы, не получилось…
Выйдя из дома во двор, Елизавета оглядела внимательно все вокруг: избу, подзакат, пригон, баню. В основе своей все постройки были ветхими, ничего не стоящими. Даже это «состояние», которое она нажила за всю свою жизнь, женщине было противно. Те копейки, которые она зарабатывала, горбатясь с раннего утра до позднего вечера, уходили куда-то в песок. Стоя посреди этого «богатства», Елизавета не только не навидела себя, но и ненавидела ту власть, которая в сущности сломала ее судьбу. На какой-то миг перед ее глазами всплыли эпизоды из жизни бабушки, которая рассказывала своей внучке о радующих взгляд немецких деревнях на Волге, и о том, как вольготно и богато жили немцы…
Елизавета, поглощенная думами, медленно подошла к бане и также медленно присела на остатки поленницы дров, которыми топили печи. Затем она взглянула на входную дверь бани. Доска, приперающая дверь, была на месте. Перед глазами женщины невольно всплыла возможная картина происшедшего, которую Елизавета воспроизвела до мельчайших подробностей. В эту субботу она пришла с работы поздно, как обычно, после десяти вечера. Еще по дороге от фермы домой она мечтала о теплой баньке, и о том, что она наконец-то отмоет всю «грязь» недельной давности. Баню они топили, как и все жители деревни, по субботам. В этот день в деревне, также и у Кротов, все делалось для наведения порядка и чистоты в домашнем хозяйстве. Львиная доля этих работ ложилась на плечи Елизаветы. Ей особенно «доставалось» в последнее время, когда Ева забеременела. Генрих Петрович Кох, Гена, так его называла Елизавета в дни чувственного «прилива», участия в уборке никогда не принимал. Если в такие дни он приходил домой пораньше, то в субботу мужчина приходил специально очень поздно, когда уже деревня погружалась в мертвую тишину и темноту.
Еще вчера, когда Елизавета приходила на обед, она поняла то, что Ева неспроста стала топить баню, да еще в такую рань. В этом она убедилась, когда пришла вечером с работы. Дверь бани подпирала крепкая доска из березы. Кротиха отодвинула дверь. Маленькая электрическая лампочка, вкрученная в патрон переноски и подвешенная на крюк потолочной перекладины, еле-еле освещала баню. Елизавета сразу же увидела на полу в бане голого Генриха, который лежал без признаков жизни. Рот его почему-то был полуоткрыт. Из него неестественно высовывался язык и выглядывали кривые зубы. Неподалеку от мужчины валялась пустая бутылка из-под самогонки. На табуретке стояла трехлитровая банка огурцов и лежала пара кусков хлеба. Заходить в баню Елизавета побоялась, хотя чувство радости переполняло женщину, когда она видела беспомощного сожителя с открытыми глазами. Даже сейчас, понимая то, что он мертв и уже никогда не поднимется, и никогда ее уже не ударит, она почему-то все равно этого рыжего мужчину боялась. Женщина в этот момент очень боялась его глаз, которые, как ей казалось, и сейчас готовы были насквозь пронзить еще живую Елизавету…
На какое-то время не то страх перед возможной встречей с сожителем на том свете, не то тяга к жизни заставила женщину отменить собственное решение уйти в тот неизведанный мир, мир прекрасного и мир надежды. Кротиха, находясь во власти дум о прелестях человеческой жизни, решила еще пожить на этой грешной земле. До конца не понимая того, что произошло в бане, женщина стремительно бросилась к избе. Дверь была не заперта, хотя Ева уже спала. Мать решила не будить дочь. Тем более, она четко понимала то, что она, как мать, как женщина, как человек раз и навсегда умерла для своей единственной дочери. Елизавета опять, не зная почему, быстро разделась и нырнула под одеяло. Несмотря на сумасшедшую усталость, женщина не могла уснуть. Организм еще далеко не старой женщины не мог «переварить» все то, что видела Елизавета и те страшные мысли, которые то и дело проносились в ее голове. Елизавета Крот несколько раз «прокручивала» в голове происшедшее и уже не терялась в догадках, кто мог так «умно» отправить ее сожителя в иной мир. Перед ее глазами уже в который раз всплывало одухотворенное лицо дочери, которая вчера топила баню, и которая каких-то полчаса или час благославила и мать в потусторонний мир. Глаза дочери, глаза ее ребенка казались даже в темноте для матери не то торжествующими, не то злорадствующими. Эти голубые глаза родного ребенка словно ожидали какой-то добычи.
Неожиданно Елизавету охватил страх о том, что вот-вот придет немец Кох, ее сожитель и убьет ее за то, что она хотела похоронить его еще живым. К тому же, как ей показалось, кто-то открыл входную дверь избы. Преодолевая страх, женщина быстро соскочила с кровати, одела платье и тапочки. Затем она рванулась за печь, где у них хранился топор. Взяв крепко в руки топор, и почувствовав определенную силу и уверенность в себе, Кротиха чуть-чуть надавила плечом дверь. Она открылась…
Теперь женщина терзалась мыслью о том, кто же мог открыть эту дверь. Вроде, она только что ее сама запирала на засов. Хозяйка избы осторожно вышла во двор. На улице было очень тихо, только кое-где раздавался ленивый лай собак. Елизавета, немного продрогнув после теплой постели, посмотрела на небо. Небо было чистое. Угасающие звезды отдавали свой последний свет тем, кто встречал раннее утро на этой земле. Кротиха, неспеша направилась к избе. Взошла на крыльцо и стала очищать подошвы тапочек от налипшего снега. Сделав это, она взялась рукой за ручку входной двери, и повернувшись спиной к избе, стала закрывать дверь. При этом Кротиха боясь того, чтобы головой не задеть верхную перекладину двери, невольно подняла голову вверх и обомлела…
Силуэт печной трубы бани четко вырисовывался на фоне чистого звездного неба. В этот же миг у Елизветы перехватило дыхание. На кирпичной трубе бани лежала тяжелая, толстая крышка с тряпочной подкладкой, которая использовалась для сохранения тепла. Трубу печи Кроты вообще не закрывали, так как считали, что и без закрытия трубы в небольшой бане достаточно тепла. Если когда-то и закрывали, то это делали по просьбе гостей или знакомых, которые в силу каких-то причин у них мылись. Хозяйка точно знала, что Кох из-за своей лени никогда не лазил закрывать трубу, не говоря уже о том, когда он был пьяным. Ева о закрытии трубы и понятия не имела… До вчерашней субботы…
В голове у Елизаветы молниеносно возникла мысль о том, что надо открыть эту трубу, и это надо сделать сейчас же, не откладывая это ни на секунду. Увлеченная этой мыслью, женщина быстро ринулась в заднюю дверь ограды и оказалась у деревянной лестницы, стоящей у обратной стороны бани. Кротиха, поднявшись по лестнице, немного подтянулась и оказалась на верху навеса из жердей, на котором было соскирдовано сено. Это покрытие надежно защищало двор от снега. Пройдя метра два-три по настилу, женщина, пригнувшись, вскарабкалась на земляное покрытие крыши бани и с силой рванула крышку с тряпочной подкладкой с трубы бани. Рывок Елизаветы получился очень мощный. Крышка перелетела через гребень крыши и с грохотом рухнула в снег с обратной стороны бани. Затем женщина осторожно по лестнице спустилась на землю, подошла к двери бани и открыла дверь. Её сожитель, теперь уже бывший, спокойно лежал на прежнем месте и в прежнем положении. Елизавета Крот решила уже никогда больше не заходить в свою избу…
Первые лучи наступающего утра настойчиво стучались в жизнь деревни. Было уже где-то около восьми утра. Неожиданно кто-то постучал в окно избы со стороны улицы. «Скорее всего, бригадир или управляющий за мною приехал. Увидели, что Кротихи нет у коров, ну и приехали за мною», – подумала Елизавета и решительно встала с остатков поленницы. Она неспеша открыла дверь бани и забросила в нее веревку. Затем, стучая зубами не то от холода, не то от страха, быстро вбежала в баню и закрыла дверь на крючок. После некоторого раздумья Елизавета выкрутила лампочку из патрона переноски. Электрический свет ей был не нужен. Ей казалось то, что в темноте она лучше будет думать в последний момент своей тяжелой человеческой жизни. Елизавета, словно по указке неведомой силы или таинственного существа, быстро «вздернула» веревку в крюк потолочной перекладины, примерила. Затем верхний конец веревки завязала узлом и «насадила» его на крюк. Потолок бани был низкий, однако это не мешало Кротихе осуществить свое последнее желание. Она взяла табуретку, где недавно стояла банка огурцов и лежали два куска хлеба, и поставила ее под перекладину, точно под крюк. Потом встала на табуретку и неспеша сделала петлю из другого конца веревки. После этого женщина трижды перекрестилась, быстро накинула на свою шею петлю и сильно рванулась вперед…
Жители Водяного о семейной драме Кротов узнали только к обеду. Первым человеком, который узнал о трагедии Елизаветы Крот и Генриха Петровича Кох был бригадир дойного гурта Арсений Кормилов. Мужчина он был степенный, не пьющий. В это воскресное утро он первый заметил отсутствие своей доярки. Прошел час, два. Елизаветы все не было. Долго не мешкая, бригадир сел верхом на лошадь и поехал к избе Кротов. На стук в окно избы никто не отвечал. Была заперта изнутри и входная дверь ограды. В очередной раз, к не вышедшей на работу доярке, бригадир приехал где-то около двенадцати дня. На стук в окно опять никто не отозвался,. Мужчина решил обойти избу вокруг. Входная дверь с огорода была открыта. Зайдя во двор с обратной стороны, бригадир постучал в входную дверь избы. Никто опять не отозвался. Кормилов осторожно рукой надавил на дверь. Она оказалась не запертой. Он осторожно вошел в дом. Ева в это время спокойно лежала в постели и ни на что и ни на кого не реагировала. Ничего она не ответила и внезапно появившемуся в избе бригадиру Кормилову, который спрашивал девушку о местонахождении ее родителей. «Гулящая» молчала и думала только о своем, пристально уставившись в одну, только ей одной ведомую точку на потолке избы.
При выходе из избы, бригадир случайно заметил верхнюю одежду хозяйки и хозяина, в которой они ходили на работу. Сейчас эта одежда лежала кучей возле кровати. «Наверное, Крот с Кротихой решили сегодня помыться в бане», – подумал Кормилов и с недоумением направился в сторону бани. На стук в дверь никто не прореагировал. Слегка ее толкнул. Дверь оказалась запертой. При обходе бани мужчина через небольшое окно увидел висящую на веревке женщину…
К вечеру избушка Кротов была самым многолюдным местом в Водяном, наверное, за все времена. Милиции понаехало уйма. Приехали какие-то начальники даже из областного центра. Люди в милицейских шапках сновали внутри избы и вокруг нее. Были проверены все постройки. Даже единственную корову Марту и то вывели из пригона. Здесь, как и в других постройках, милиция ничего подозрительного не нашла. Не осталась без внимания и Ева. К вечеру к ней подсел на табуретку важный начальник с одной большой звездой на погонах. Милиционер, сняв шапку и вытерев носовым платком ярко светящуюся при электрическом свете плешину, сразу представился:
– Товарищ Крот Ева, я старший следователь районного управления внутренних дел Лыхенко Анатолий Петрович, майор милиции. Прошу Вас меня любить и жаловать. Я также прошу Вас на все мои вопросы отвечать только честно и без обмана.
После представления офицер стал задавать девушке, лежащей в постели, вопросы. Вопросов было очень много и разных. Все они сводились к одному: почему и что произошло с родителями в бане. Ни на один вопрос Ева не ответила. Ей почему-то было все равно. Тем более, почему-то плешивый милиционер особого внимания и доверия у нее не вызывал. Поэтому девушка никак не реагировала на те вопросы, которые так усердно повторял милиционер. Ева за время всего допроса не соизволила даже открыть рот. Она «стеклянными» глазами смотрела на майора и почему-то иногда улыбалась. Искусственная немота лежащей, скорее всего, по-тихоньку стала выводить из себя пожилого мужчину. Однако он оказался крепким орешком. Несмотря на безразличие девушки, майор, как будто не замечая этого, продолжал «долбить» ее своими вопросами. Еве через некоторое время явно надоело присутствие и говорильня следователя. Она неожиданно для себя скинула одеяло, которым она была укрыта, и осталась лежать нагой.
Лыхенко такой развязки не ожидал. Начальник, словно кто-то его облил кипятком, быстро соскочил с табуретки, едва не упав. Затем бегающими глазами стал разглядывать голую девушку. Все это длилось несколько секунд. Даже увидев выпирающийся живот у Евы, он почему-то не «врубался» в суть происходящего. Офицер стоял перед нагой молодой девушкой и моргал глазами, и не более того. Ева тем временем пристально, а может даже и с наглостью, смотрела на офицера, который жадно «лупал» глазами ее тело.
Неожиданно кто-то из входной двери громко прокричал: «Товарищ майор. Вас начальник вызывает». – Услышав это, следователь резко развернулся и также резко вышел из избы, оставив на краешке Евиной кровати милицейскую шапку. За шапкой через пару минут пришла женщина-врач, приехавшая на место происшествия.
Милиция в избушке Кротов появилась и на следующий день. Еве по рекомендации врача допросов больше не устраивали и это её очень обрадовало. Чтобы больше не слушать и не видеть всю эту суету, она решила на все это время пожить у родителей подруги Нины Кулешовой. Тем более, Людмила Николаевна сама пришла за несчастной девочкой. Молодая Кротиха была очень признательна своей подруге и ее родителям. Ева очень боялась спать одна ночью, когда в доме было два покойника. Отчима и мать увезли в райцентр на экспертизу сразу же в первый день после того, как трупы были обнаружены в бане. Еве, как дочери, почему-то не показали заключение врачей. О причинах смерти не были информированы и селяне.
