Виталий Аркадьевич Надыршин
Светлейший
Отпустив карету, Григорий дал знак дежурному и стремительной походкой направился в своё жилище. В парадную форму он облачился быстро. Полукирасу и штаны надевать не стал. Повесил палаш на портупею. Взглянул на карабин, но оставил: тяжёлый больно, мешать будет.
С улицы раздался конский храп. Гвардеец подвёл коня к крыльцу. Прямо с верхней ступеньки, едва не задев дежурного носком сапога, Григорий лихо взлетел в седло. Успевший увернуться гвардеец выругался, но отнёсся с пониманием: торопится вахмистр. Потёмкин пришпорил коня.
Через минуту серые сумерки скрыли вахмистра, стук копыт вскоре стих. Дежурный тоскливо посмотрел вслед офицеру.
Опять наступила тишина. И только пофыркивание оставшихся в стойлах лошадей, вечерняя перекличка полковых собак да тихий плеск рыбы в реке напоминали об ушедшем дне.
Вид проспекта поразил Григория. Везде горели костры. Отовсюду неслись крики, хохот, брань, богохульства и пьяные песни. Трещал барабан, играли медные трубы.
Двери кабаков, винных погребов и трактиров растворены.
Какие-то люди тащили по улице ушаты с хмельным зельем и каждому встречному предлагали выпить за здравие императрицы Екатерины.
Недалеко от пересечения проспекта и речки Кривуши, прямо напротив деревянного госпиталя, дорогу Потёмкину неожиданно преградили четверо пьяных гренадёров. Самый рослый из них держал в руке ведро с вином. Его товарищ, пьяно улыбаясь, зачерпнул из ведра кружкой и протянул её незнакомому конногвардейцу:
– Пей за здоровье нашей государыни!.. Пей за нашу Екатеринушку! Бесплатно, Катька угощает, – на всякий случай уточнил гренадёр с ведром. Вся компания захохотала и тут же заорала очередную здравицу в честь императрицы. В это время со стороны церкви Рождества Пресвятой Богородицы раздался колокольный звон. Пьяные гренадёры заорали ещё громче.
Выбив кружку ударом плётки, Потёмкин вонзил шпоры коню в бока и рванул уздечку. Конь заржал, вздыбился и помчался вперёд, опрокинув гренадёра с ведром.
Повсюду разносился звон колоколов. Жители окраин, ещё не зная, о чём они звонят, недоумённо разводили руками, но, подчиняясь вековым традициям, спешили на этот призыв. Со всех сторон к собору потоками стекались люди.
На площади и примыкающих к ней переулках шумели голоса тысяч людей. Сотни факелов освещали возбуждённые лица. Вдруг шум усилился, толпа взревела. Григорий привстал в стременах, чтобы разглядеть, что происходит впереди. Сердце забилось сильнее: по ступенькам храма в гвардейском мундире поднималась Екатерина Алексеевна. Вслед за ней двигалась небольшая группа, в которой выделялись братья Орловы.
Площадь бесновалась: гремело многократное «Ура!» Плотная масса людей преграждала Григорию путь вперёд.
Мысль, что он вновь опоздает, привела Потёмкина в бешенство.
Соскочив с лошади, вахмистр накинул привязь на ближайшее дерево и, размахивая палашом из стороны в сторону, стал прокладывать себе дорогу в сторону собора. Он, словно хам, которому вдруг дали власть, без разбора наносил удары направо и налево. Из чьих-то разбитых носов потекла кровь: ножны палаша покрылись красными брызгами. Вопли и проклятия в его адрес неслись со всех сторон. До ступенек собора оставалось недалеко. Григорий заметил вышедших навстречу Екатерине священнослужителей. Она вот-вот скроется в храме.
Зарычав от ярости, Потёмкин напролом рванулся вперёд. Но ликующие возгласы «Да здравствует Екатерина!» заглушали рычание Потёмкина.
В это время Екатерина остановилась перед самым входом в храм, повернулась лицом к толпе и величественно подняла руки. Гвардия и конногвардейцы, солдаты и жители столицы – все в знак верности склонили свои головы. Шум на площади разом стих.
Только ничего не замечавший вокруг себя Потёмкин, ревя, как дикий зверь, продолжал прокладывать себе путь. Его рык донёсся до Екатерины. Она с интересом взглянула в сторону этого необычного звука: вид кавалергарда в красном мундире, лихо орудующего палашом, впечатлил.
– Кто это? – не поворачивая головы, спросила императрица.
– Гришка Потёмкин, Катя, – восторженно шепнул ей на ухо Григорий Орлов, – Алехан посылал его в Москву по нашим делам. Видать, только появился. Во прёт, ну даёт!
– Потёмкин? – удивлённо произнесла Екатерина Алексеевна. – Не узнала, богатым будет, – добавила она и, грациозно помахав притихшей толпе, вошла в храм.
Через минуту рядом с бравым конногвардейцем, будто из-под земли, возник Алексей Орлов.
– Потёмкин, прёшь, как буйвол. Вон сколько народу покалечил. Как в Москве?
Потный, тяжело дышавший Потёмкин только и смог произнести:
– Москва с нами, Алексей Григорьевич… Еле успел. Что не по сроку начали?
– Вышло так. Потом расскажу. Собери народ понадёжней и будь недалече. Служба закончится, брать под стражу Петрушу будем, в Ораниенбауме сейчас обретается. Коль драка завяжется с петровскими голштинцами, не влезай, держись подальше. С ними без нас управятся. Наше дело – в Ропшу касатика доставить, пусть там посидит пока. В закрытой карете повезём, вовнутрь либо я сам сяду, либо посади кого. С нами Пассек, Васька Бибиков, Баскаков будут, ты их знаешь. Да, учти ещё: ординарец императора князь Барятинский на нашей стороне. Вместе…
Шум толпы заглушил дальнейшие его слова.
Стоя перед входом в храм, Панин держал за руку своего воспитанника, Павла. Ребёнок хныкал, рёв толпы его пугал, и мальчишка порывался выскользнуть из руки Никиты Ивановича.
– Привёл-таки Павла, – злобно прошептал Орлов. – Хочет провозгласить и его на царство. Ну уж дудки, – и поспешил к собору.
А толпа ревела всё громче и громче…
Солнце клонилось к закату. Стоял тот редкий тихий, ещё не очень жаркий день окончательно вступившего в свои права лета. Конец июня 1762 года, обычный день, обычный вечер… Но лишь малая толика населения огромной империи – в основном жители столицы знала, что у них теперь будет новый государь – Екатерина, законная супруга Петра. «Ну и ладно!.. Не привыкать!» – думали они. И только немногие догадывались, над какой глубокой пропастью в эту ночь оказалось их государство. Как поступят противоборствующие стороны – Пётр и Екатерина! Что скажет армия?!.. Как на это посмотрят соседние страны?!.. Не начнётся ли междоусобная война за власть?!.. Одно неосторожное движение – и…
Карету трясло на ухабах, бросало из стороны в сторону. Переднее колесо гуляло по оси, и казалось, вот-вот соскочит с неё. Кучер это видел, но гнал и гнал, настёгивая лошадей.
Внутри кареты находились двое: престарелый генерал-фельдмаршал граф Христофор Антонович Миних и его адъютант капитан Сергей Вахмистров.
Фельдмаршал спешил в Ораниенбаум срочно повидать императора Петра III. Он дремал – возраст, и потому, устало прикрыв глаза, раскачивался в такт движения кареты. Его треуголка наползла на лоб и еле держалась на буклях парика. Адъютант наклонился ближе к начальнику, дабы, коль слетит, успеть поймать его головной убор.
Капитаном Вахмистров стал совсем недавно и потому, стряхнув дорожную дрёму, тотчас вспомнил недавнюю встречу с друзьями по случаю присвоения ему нового чина.
– Капитан! Как можно стать генералом при Господом Богом данном звании – вахмистр?! Никак не можно, милый Серж! Ты и так уже нарушил волю Всевышнего, – шутили они. Сергей не обижался…
Карету резко завалило набок. Треуголка всё-таки слетела с головы Миниха, но капитан поймал её и теперь, не решаясь нахлобучить обратно, не знал, что с ней делать. Граф продолжал дремать.
Вахмистров грустно вспоминал события последних дней: «Что теперь будет с нами? Екатерине присягать надо, пока не поздно, ан нет, старик предан Петру. И понять можно, почему: император из ссылки вернул его. В звании восстановил, награды… Вот и мчимся к нему в неизвестность».
Тут Миних всхрапнул, ордена на его мундире звякнули, глаза на секунду открылись. Он сонно огляделся, положил голову на маленькую подушечку и, как могло показаться, опять задремал. Но так только казалось. Теперь старый вояка, прикрыв глаза, мысленно искал выход из создавшейся ситуации:
«Опять, как и двадцать лет назад, я в котле событий. Снова переворот. Надо признать: в том, что случилось в Петербурге, виноват сам император. Далась ему эта Дания! – размышлял фельдмаршал. – Месяц назад ещё, в мае, просил его, чуть ли не на коленях умолял не покидать столицу, доверить войска, что на войну с Данией готовились, генералу Румянцеву. Чего проще: приказ генерал-полицмейстеру на арест, голштинцев – под ружьё… И нет недовольных! Не послушал…»
Миних вздохнул. Почему-то вдруг ясно вспомнился один случай, когда император в окружении свиты стоял на крыше Зимнего дворца и глазел на пожар. Горел чей-то дом невдалеке.
– …Ваше величество, ваше величество, только посмотрите, как горит! Как интересно!.. – восторженно кричала его фаворитка, княгиня Воронцова.
Фрейлины пугливо жались к парапету и выдавливали из себя измученные улыбки. Мужское окружение, привыкшее к капризам императора, на пожар не обращало никакого внимания. Двое из них – сующий везде свой нос Гольц и флигель-адъютант короля Пруссии граф Шверин – стояли в стороне от свиты. Ничуть не стесняясь императора, они бурно что-то доказывали друг другу. Рядом с этими молодцами находились двое приставленных для сопровождения Шверина пристава из числа лейб-гвардии. Один из них – Гришка Орлов. Помимо присутствия при флигель-адъютанте, приставы развлекали этого графа шутками и выплясывали перед ним во время шумных застолий. Этакие шутники! Знать бы тогда наперёд, что этот Орлов вытворит, на каторгу сослали бы в два счёта. А теперь… теперь поздно.
От очередного толчка Христофор Антонович открыл глаза. Заметив свою треуголку в руках капитана, он вяло махнул рукой, мол, положи рядом. И опять погрузился в воспоминания.
…Словно завороженный, император смотрел в сторону пожара. На его лице застыла довольная гримаса. На визгливые возгласы фаворитки он не отвлекался. Пётр Фёдорович так и простоял молча до конца пожара.
– Жаль, поздно пришли, господа. Интересно, всё сгорело аль чего осталось? – наконец произнёс самодержец. – Как думаете, Христофор Антонович?
– Думаю, всё сгорело, ваше величество. Вон как полыхало.
– Ничего, наживут ещё. А о чём спорят эти господа, фельдмаршал? – он показал на Гольца и Шверина.
– Видимо, ваше величество, они обсуждают письмо, которое их король вам прислал. Они-то точно в курсе всего, – вкладывая в свои слова как можно больше иронии, ответил Миних.
– Думаешь?.. – как будто не услышав сарказма, вздохнул монарх. Он взял фельдмаршала под руку и отвёл его подальше от этой крикливой свиты.
– Хм… Читал и я то письмо. Но решение мною уже принято. Я сам возглавлю свою армию, и потому просьба короля Фридриха оставить Данию в покое, уже неуместна. Но также он просит поскорее короноваться, и с этим я согласен. Сразу после похода непременно совершу сие действо. А то, коли послушать этого Гольца, маршал, покажется, будто вся столица кишит заговорщиками.
Миних начал было возражать, но император его перебил.
– Думаю, глупости всё это, – продолжил он. – Моя жена – дура, а сын ещё слишком мал. Канцлер Воронцов мне предан, остальные – не помеха. Так ведь, Христофор Антонович? Вы же не хотите ещё раз в интригах дворцовых оказаться, а?
– Не хочу, ваше величество. Потому и прошу Господом Богом, на колени встану: не покидайте Петербург! Время тревожное, в столице неспокойно. Прав прусский государь: нельзя вам уезжать и короноваться надо немедля. Сия церемония произведёт на народ, а тем более на наш, русский, должное впечатление. Сам Господь с этого дня станет защищать вас.
– Изумляюсь словам вашим, граф, как, впрочем, и других моих советников. Они доказывают только одно: эти господа не любят меня. Подозреваю даже, что кто-то из господ этих с датчанами снюхался, отвадить меня от войны вздумали. Не выйдет! – топнул ногой император. – Я заставлю Данию капитулировать и вернуть все мои родовые поместья…
Словно вновь испугавшись гнева императора, Миних вздрогнул и, едва шевеля губами, прошептал:
– И вот теперь император в опасности. Да что император, само государство. Как считаешь, капитан?
– Так точно, господин фельдмаршал, – не ведая мысли фельдмаршала, по-военному ответил Вахмистров.
Бывшее имение князя Меншикова, Ораниенбаум, подаренное Елизаветой Петровной своему племяннику, неспроста стало любимым местом времяпрепровождения императора Петра III. Всё здесь есть: и удобный канал для прохода судов в Финский залив, и огромный парк с редкими видами растений и деревьев, и сам дворец в четыреста футов длиной. Обычно император весело проводил здесь время: шумные балы, застолья, вечерние фейерверки. Но иногда случались дни, когда веселье успевало прискучить, и он отправлялся из дворца в небольшой двухэтажный дом, выстроенный в самой глубине парка, к тишине и покою. Так было и в этот вечер.
К воротам парка подкатила карета. Вахмистров ловко выскочил из неё и услужливо предложил руку фельдмаршалу. Однако тот, кряхтя, сам стал спускаться с подножки, придерживая одной рукой треуголку, а другой – шпагу.
– Осторожно, господин фельдмаршал, – заботливо произнёс капитан.
– Благодарю, – пробурчал Миних и, потирая поясницу, огляделся.
В лучах уходящего на ночной покой солнца крытый медью купол главного дворца светился оранжево-красным цветом. Он сверкал, искрился, казалось, вот-вот вспыхнет и всё загорится адским пламенем.
Суеверный Христофор Антонович перекрестился и прошептал:
– Господи! Никогда не жил при трёх императорах одновременно: один сидит в Шлиссельбурге37, другой здесь, в Ораниенбауме, а третья – в Зимнем.
Затем тяжело вздохнул и, к удивлению капитана, уверенной походкой направился в сторону дома. Офицер поспешил за ним.
«Семьдесят девять лет старику, а каков орёл!.. Даже завидно», – едва поспевая за маршалом, с завистью подумал Вахмистров.
К дому вела дорожка аллеи, посыпанная гравием. Среди зарослей тут и там мелькали фигуры людей, слышались смех и громкие голоса, восклицавшие что-то по-немецки или по-французски.
Желая сократить путь, Миних свернул с дорожки. Однако, пройдя несколько шагов, он споткнулся о ствол спиленного дерева, не заметный в густой траве. Капитан успел подхватить старика, и тот, шёпотом выругавшись, благодарно кивнул адъютанту.
Сумерки сгущались. Фельдмаршал шёл самым быстрым шагом, каким только мог. И лишь на мостике, перекинутом через узкую речку, он, тяжело дыша, пробормотал:
– Плохие времена, капитан, плохие. У ворот ни души, будто повымерли, зато в парке безумное веселье. Знают они, что там, в столице, творится? Кто нынче правит бал?
Проходя вдоль канала, офицеры увидели две стоявшие у причала парусные галеры с зачехлёнными парусам. На палубе одной из них виднелись фигуры матросов.
Фельдмаршал остановился. Он с горечью разглядывал суда.
– Впечатление, что государством правит сам Господь Бог! Иначе, капитан, невозможно объяснить, как оно существует. Прости меня, Господи, за слова мои грешные и причитания старческие, но дай только знать: с Твоего ли согласия творится безобразие сие?
Старый вояка поднял голову вверх, видимо, ожидая знака божьего. Но затем горестно махнул рукой.
– Жена да не убоялась мужа своего… Куды свет катится? – потрясённо пробормотал он и, перекрестившись, с прежней поспешностью продолжил путь.
Наконец военные вошли в здание. Коридор был безлюден.
Это обстоятельство не удивило фельдмаршала, но поразило адъютанта.
– Крысы всегда первыми покидают тонущий корабль, – предваряя назревший вопрос, произнёс маршал.
В душном холле стоял полумрак. Откуда-то сильно несло смрадом. Из-за дверей в кабинет императора чуть брезжил свет. Недалеко от двери на стуле, сгорбившись, сидел человек, в котором фельдмаршал едва распознал слугу императора Томаса.
– Вонища-то какая, Томас! Не убирают, што ль?.. – морщась, проговорил Миних. Слуга что-то пробормотал и попытался встать. Миних участливо похлопал его по плечу: – Сиди, не вставай. Подагра, поди, опять разыгралась.
Томас виновато кивнул, но всё же, превозмогая боль, почтительно встал. На его глазах навернулись слезы.
– Ну-ну, Томас, всё будет хорошо, не расстраивайся, – дрогнувшим голосом успокоил Миних слугу императора. – Иди, капитан, разыщи офицеров охраны, коль имеются таковые. Скажи, пусть запрут главные ворота да часовых выставят подле дома. Всяк, кому не лень, зайти может.
Со стороны гостиной донёсся печальный звук скрипки, заставивший слугу прислушаться. Но звук тут же оборвался, и оттуда раздались приглушённые голоса. Старый фельдмаршал решительно открыл двери.
– А вот и мой бравый маршал! – услышал он ироничный, но явно уставший голос императора. – Пошто, дорогой Христофор Антонович, рискуете? Почему не в столице? А может, присягнули уже моей супруге и меня пришли арестовывать?
Несмотря на канделябры, стоявшие на столах с зажжёнными свечами, дальний угол гостиной был погружен в темноту, и голос императора прозвучал именно оттуда.
Не видя императора, Миних в растерянности остановился:
– Как можно, ваше величество?!
За столом кто-то закашлялся. Привыкшие к освещению глаза Миниха выхватили в центре зала неряшливо сервированный стол с разными закусками, а его нос уловил стойкий винный запах и даже, видимо, тянуло с веранды, вонь табака. За столом маршал узнал вездесущего Гольца, канцлера Михаила Илларионовича Воронцова, а также Гудовича – генерала и личного друга императора. Там сидел ещё кто-то, кого маршал по слабости зрения не мог разглядеть в полумраке.
Но вот из темного угла показался император. Лаковой поверхностью в его руке блеснула скрипка. Фельдмаршал вытянулся и приветствовал главнокомандующего.
Сгорбленный, растерянный от собственного бессилия, император двигался неестественно, боком и на приветствие Миниха не ответил, махнув в его сторону рукой. Лицо монарха болезненно сморщилось.
Миних слышал, что у императора геморрой, и, видимо, сейчас у него опять началось обострение этой мерзопакостной болезни.
– Ну что, маршал, поди, знаете, что в Кронштадте уже не признали меня? Не дали пришвартоваться даже. Обещали огонь открыть, коли не покину гавань. И что удивительно, фельдмаршал, по пути назад большая часть придворных и вельмож исчезли. Мерзавцы! Подле меня остались единицы.
– Простите старого солдата за откровенность, ваше величество, но решаться надо было раньше, – не ожидая от себя подобной смелости, произнёс Миних.
Император не ответил. Он аккуратно положил на кресло скрипку, взглянул на фельдмаршала и безнадёжно махнул рукой. По его лицу пробежала болезненная усмешка. Пётр осторожно умостился на стуле и, видимо, найдя удобное для себя положение, облегчённо вздохнул.
– Скоро здесь будут гвардейцы. Вас арестуют, ваше величество, – осмелев, продолжил Миних.
– План у меня есть.
– Ну-ну. И какой же? – раздался голос Воронцова.
– А план такой, господа. На шлюпах, что у причалов стоят, доплыть его величеству до Ревеля, там сесть на военный корабль и отправиться в Померанию, где стоят наши войска. Император примет начальство над войском и поведёт его в Россию. И я ручаюсь вашему величеству, что Петербург и вся Россия опять будут у ваших ног.
Наступила тишина. Император молчал.
– Неплохая идея, ваше величество, – произнёс Гольц. – Надеюсь, войска вас поддержат? Тогда я берусь отправить моему королю срочную весточку, чтобы он с непобедимой прусской армией поддержал вас.
«Знаем, какая она непобедимая!..» – с неприязнью подумал фельдмаршал, однако спорить сейчас с пруссаком смысла не имело.
– Не думаю, что это хороший план, господа, – раздался из полумрака голос не знакомого Миниху господина. Голос смелый, уверенный, но, как Миних ни напрягался, вспомнить этот голос он не смог.
– Во-первых, команда шлюпов не станет перевозить императора, я в этом уверен; во-вторых, самое главное: готовы ли войска подчиниться и пойдут ли они войной на свою же страну?
– А если король прусский в самом деле поддержит нас?.. Ведь вы, ваше величество, спасли Пруссию от неминуемого поражения и позора. Очередь теперь за королём Фридрихом прийти вам на помощь, – опять подал голос канцлер Воронцов.
– Помог ужо однажды: принцессу Фике за меня посватал тётушке. Не будь Екатерины, другой расклад был бы сейчас, – недовольно пробурчал Пётр.
– Ну что уж, ваше величество, об этом думать? Случилось, как случилось. О насущном думать потребно. Как-никак у нас с Пруссией подписан мирный договор, в коем есть пункт взаимной помощи… Но это война, господа! И потом, ваше величество, пути к отступлению у вас уже не будет. Не лучше ли вам всё-таки договориться с супругой?
– Договориться?! Я уже предлагал ей покинуть Россию. И она вроде бы даже согласилась. Да только… вместе с сыном! Каково?! Разве такое возможно? Это стало бы вечной мне угрозой. Признаю: ошибка моя, в монастырь её постричь нужно было… в монастырь… Да что говорить об этом? Третьего дня послал вице-канцлера Голицына на переговоры к бунтовщикам, предложил своей супруге разделить со мной власть и вот – жду ответа.
– Не ждите, ваше величество, присягнул Голицын супруге вашей, точно знаю, – твёрдо произнёс Миних. – Мы все: и сидящие здесь, и преданные вам голштинцы, и часть гвардейцев, и верные присяге войска – готовы защищать вас.
Петр криво усмехнулся и с горечью, как будто сам для себя, произнёс:
– Только в такие минуты монарх имеет возможность убедиться воочию, на кого он действительно может положиться. Как правило, такие люди всегда в меньшинстве. О Main Got! Как часто мы бываем слепы! Как был слеп и я!
Император перекрестился и продолжил:
– И напротив, многие из любимцев, поднятых мною из ничтожества и возвысившихся, не встали на мою защиту, опасаясь навлечь на себя гнев новой хозяйки, супруги моей, Екатерины.
Лицо императора изменилось, оно будто бы на глазах постарело; Петр сгорбился, левая рука безвольно опустилась, правая грозила кому-то в темноту. «Мерзавцы, мерзавцы!» – всё шептал и шептал Пётр.
Присутствующие поразились не столько словам императора, сколько метаморфозе, произошедшей у них на глазах. Перед ними сидел несчастный человек, допустивший роковую ошибку. И все понимали: исправить её уже невозможно. Дни монарха сочтены!
Установилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием воска в свечах да далёким шумом веселящейся компании, доносившимся из открытого окна.
Император брезгливо поморщился, сам закрыл окно и печально произнёс:
– Спасибо, Христофор Антонович, за план. Но должна же Екатерина дать мне хоть какой-нибудь ответ, – затем тихо неуверенно добавил: – Лучше подождать? Ан нет… завтра пошлю к бунтовщикам Гудовича. А сейчас давайте отдыхать, господа. Садитесь, маршал. Господа, налейте вина Христофору Антоновичу.
– Нельзя ждать, государь, нельзя. Вот-вот сюда заявятся гвардейцы для вашего ареста, – возбуждённо воскликнул Миних. – Вам, ваше величество, надо покинуть Ораниенбаум. Немедленно!
В это время из того же тёмного угла, откуда появился император, раздался скрип открываемой двери. В гостиную влетела Елизавета Воронцова. Растрёпанное платье, всклокоченные волосы, непудреное лицо, заплаканные припухшие глаза выдавали её отчаяние.
Мужчины встали. Фаворитка остановилась напротив императора и, не обращая внимания на присутствующих, заговорила в своей обычной крикливой манере:
– Не слушайте фельдмаршала, ваше величество! Никто вас не арестует! Они не посмеют этого сделать! Завтра мы сядем на корабль и покинем эту страну.
Она подошла к Петру и обняла его. И уже совсем тихо плаксивым голосом добавила:
– Не можно уезжать сейчас, Пётр Фёдорович. Я послала в Петербург за своими драгоценностями. К утру их привезут. Дядя, – надув губки, обратилась она к канцлеру, – скажите государю, что так будет лучше.
Слова любимой женщины придали императору некоторую решимость. Он словно ждал этих слов и уже более бодрым голосом произнёс:
– Да, господа! Я остаюсь. Попрошу вас, канцлер, утром отправиться на решающие переговоры. Покинуть страну я всегда успею, и пусть сам Господь укажет нам, как быть дальше. К столу, господа, к столу! Елизавета Романовна, прошу, – галантно произнёс император, подвигая стул фаворитке.
Однако письменного ответа император так и не получил. Той же ночью войска заговорщиков окружили дворец. Чтобы сохранить свою жизнь, Петр III подписал отречение. Также он подал прошение новой императрице с просьбой разрешить ему вместе с фавориткой выехать в Голштинию. Однако отрёкшегося императора отвезли в Ропшу, где он всего через неделю скоропостижно скончался. От чего?!.. Да, разное говорят…
Фридрих II потом скажет:
– Он позволил свергнуть себя с престола, как ребёнок, которого отсылают спать…
А старый фельдмаршал Миних позже произнесёт:
– Одна жизнь, одна смерть. Раз ошибёшься, второй не поправишь…
Жалел ли он о том, что Пётр III не заточил в своё время супругу в монастырь, или же о том, что в решающий час так и не решился направить в столицу войска на подавление мятежа, доподлинно неизвестно.
Новая императрица помнила заслуги короля Пруссии в своём замужестве. Она не стала аннулировать условия невыгодного для России договора с побеждённой Пруссией, не потребовала контрибуций и подтвердила мир между государствами ранее подписанный её супругом. Всё, что она изменила – оставила в покое Данию. Зачем она России?!..
***
