Виталий Аркадьевич Надыршин
Светлейший
А мимо проносились селения, церквушки на пригорках, покосившиеся избы, угрюмые подворья… Перепуганные куры с кудахтаньем разбегались перед экипажем.
Примостившись у окна, Яков снова задремал. Глядя на друга, Потёмкин зевнул, потянулся, встряхнул головой. Открыл дорожную сумку, нехотя достал книжку, переданную Денисом, – «Путешествие сэра Джерома Горсея» 1626 года издания.
– На вот, Гриц, почитай, – напутствовал его перед отъездом Фонвизин. – А то пятьсот вёрст в дороге. Всё одно делать неча. Но смотри не потеряй да не забудь вернуть потом.
– Как же, вернёт обязательно, коль башка на месте будет, – хмуро вставил Яков.
– Типун тебе на язык, – снова прошептал Гриц. Открыл книгу, полистал, опять зевнул, но читать начал.
В записках англичанина Григорий вскоре обнаружил массу неточностей.
– Нет, ты глянь, Яшка! – возбуждённо произнёс Потёмкин, – что этот Горсей пишет: «Опричники царя Ивана Грозного в 1570 году убили в Новгороде около семисот тысяч жителей». Откуда?.. Жителей там в то время всего-то тысяч тридцать от силы было, точно знаю.
Булгаков зевнул и нехотя открыл глаза.
– Да врут они все, а уж англичане в первую очередь, Гриц. Одни врут нарочно, дабы возвести поклёп на нас, русских, другие от лени, без умысла, но итог тот же. В посольских приказах этого Джерома Горсея звали Еремеем, для конспирации, видимо. Царю Ивану Грозному подсобил этот Горсей: оружие и припасы для Ливонской войны на тринадцати кораблях из Англии благополучно допёр. Себя, конечно, не забыл – прикарманил, как видно, не по чину много. Скандал… И конфузы часто случались у него с аглицкими купцами. Царь, однако ж, прощал этому хлыщу провинности, помнил услугу.
Вот намедни архивы в канцелярии ведомства моего разбирали, как раз за те годы. И что ты думаешь, Гриц? На совести нашего кровожадного царя Ивана за все годы его царствования не насчитали мы и четырёх тысяч казнённых!.. Каково? А если учесть, что многие из них честно себе заслужили казнь изменами, клятвопреступлениями и ещё много чем, то получается, что напрасно убиенных – ещё меньше.
– Так это только по вашему ведомству, а по другим, поди, тоже записи имеются, – засомневался Потёмкин.
Карета внезапно остановилась. Друзья выглянули наружу. Их экипаж стоял на окраине небольшой деревеньки. Чернели покосившиеся избы, изгороди завалились набок, подле амбаров куры выискивали зёрна. Две бабы, копавшиеся в огороде возле одной из лачуг, заткнув за пояс полы юбок, внимательно глядели в их сторону.
Дорогу переходило стадо коров. Прямо перед копытами коней улеглась огромная рыжая собака. Псина уставилась на непрошеных гостей и уступать дорогу явно не торопилась. Пастух, рыжий мальчонка с облупленным носом, застыл на обочине, сжимая кнутовище, и с раскрытым ртом разглядывал остановившийся экипаж.
– А ну, псина, брысь отседова, – раздался голос кучера. Он с опаской обернулся, ожидая очередных проклятий «бешеного» седока, и развёл руками. – Тварь… она ить безмозглая. Надоть ждать, – пробормотал он на всякий случай.
Стадо, не торопясь, продолжало двигаться. Наконец последняя корова покинула тракт. Собака встала, презрительно гавкнула и медленно, с достоинством затрусила вслед за коровами.
– Тьфу… туды же, – с гонором, – без злобы произнёс кучер и тронул вожжами.
Оживившийся пастушонок вприпрыжку побежал за стадом. Карета затарахтела по дороге. Потянулись поля.
– Так вот, Гриц! – продолжил Булгаков. – Иноземцы пишут: наш царь Иван был кровожадный деспот… Да Иоанн Васильевич по сравнению с тогдашней Европой невинным младенцем был. В те же самые годы в Париже с благословения Римского Папы Григория Тринадцатого за одну только Варфоломеевскую ночь вырезали около трёх тысяч гугенотов, а по всему королевству за две недели истребили более тридцати тысяч человек. И по этому случаю сам Папа вознёс в Риме благодарственную молитву. Пусть, мол, знают еретики своё место. Этот Папа и на Московское царство пытался распространить свою веру. Да не вышло у него, слава Всевышнему. А в Англии что творилось?!.. Тысячами вешали и резали… Молчу ужо за другие страны. А Богу-то одному молятся, Он у всех один.
– Я давно заметил, Яшка, что никто не отвергает Бога, кроме тех, кому не нужно, чтобы Он существовал.
– Или временно отсутствовал, пока дела грязные вершатся, – вставил Булгаков.
– Нельзя без Бога жить: все приходят к нему, кто раньше, кто позже, – Гриц перекрестился. – Да и у нас тоже смертей хватало, гибли и в распрях меж собой, и по прихотям царским, и в войнах с соседями, – добавил Григорий. Немного подумав, пробурчал: – С кем только не приходится воевать, просторы русские, поди, всем нужны.
Булгаков согласно кивнул.
– А сами завоюем и… отдаём. Пётр, будь он не ладен, – со злостью в голосе продолжил Потёмкин. – А что пишут о нас небылицы, сами виноваты. Не хуже Европы грамоте обучены, дак нет же… всё недосуг писать о себе хорошее, всё слушаем иноземцев, а про себя ёрничаем. – Гриц сплюнул от досады.
Разговор затих. Вытянув ноги, Потёмкин произнёс:
– Что мы, Яшка, всё о смертях да о смертях? Так и беду накликать недолго. Самим в посмертные списки твоей коллегии не попасть бы, – закончил разговор Григорий.
Булгаков не ответил и вскоре заснул. Он тихо похрапывал, смешно шевелил во сне губами, и голова его кивала в такт неровностям дороги. Потёмкин ухмыльнулся:
– Не спи, Яшка! Скоро смена лошадей: разомнёмся и перекусим.
Булгаков потёр рукой глаза и, озираясь по сторонам, совсем тихо произнёс:
– Перекусить – это хорошо. Только боязно мне, Гриц! Как бы Бутурлин весточку тайную императору не отправил. Немалый мешок с почтой погрузили.
– Не должён, друже. Слово крепкое граф дал, не выдаст, поди.
Но в голосе Григория Яков не услышал прежней твёрдости и тяжко вздохнул. Аппетит пропал. К тому же за окном вдоль дороги потянулись густые заросли камыша. Гнилостный запах болота заставил Потёмкина прикрыть нос рукой и с негодованием фыркнуть:
– Ну и вонь! Лошади, и те морды воротят.
Однако впереди уже показались строения, экипаж подъезжал к очередному почтовому двору – «яме».
Вечер 27 июня 1762 года друзья встретили на постоялом дворе неподалеку от Санкт-Петербурга.
***
«Чёрный кабинет»
27 июня 1762 года. Санкт-Петербург.
Обрамлённый портиком и монументальными колоннами, двухэтажный каменный дом князя Куракина выделялся из всех строений на улице Галерной своей помпезностью. Несколько лет назад здание передали в казну, и здесь разместили Коллегию иностранных дел. Дом в связи с этим перестроили: флигели теперь были отданы под жильё чиновникам этой самой коллегии.
На первом этаже в самом дальнем углу дома располагалась небольшая комната, которую чиновники коллегии называли «чёрным кабинетом»: вход туда большинству из них был строго-настрого запрещён.
Из мебели в этой комнате стояли только стол, стул и возле самого окна – кресло. Также имелись бронзовый колокольчик, того же металла подсвечник на четыре свечи, набор гусиных перьев да пузырёк с чернилами; вот, пожалуй, и всё казённое имущество, записанное за этим странным и в отсутствие хозяина всегда запертым на замок кабинетом. Хотя нет… На столе стояла небольшая керосиновая (это 18 век не 19) плошка: поздними вечерами, а порой и ночами она освещала путь своему хозяину, бредущему по тёмным коридорам здания.
Раннее утро. Здание пусто. Но вот скрип открываемых ворот нарушил утреннюю тишину. В здание шаркающей походкой вошёл преклонного возраста небольшого роста человек в чёрной треуголке, того же цвета камзоле с белым воротничком на худой морщинистой шее. Дежурный служащий почтительно поздоровался с вошедшим, затем, позёвывая, лениво отчитал привратника за скрип ворот:
– А как пожалуется кто на этот противный звук? Уволят тебя, дурень!
Привратник с той же ленивой истомой в голосе пообещал смазать проклятые петли. На этом и разошлись. И опять тишина.
Перед усевшимся за стол стариком лежало несколько вскрытых писем с аккуратно отклеенными сургучными печатями. Он задумчиво смотрел на корреспонденцию, решая, с какого письма сегодня приступит к работе.
Вдруг на одно из писем упал солнечный лучик. Старик усмехнулся и осторожно приподнял именно этот конверт. Дабы не замараться, Христиан Гольдбах31 (именно так звали старика) отодвинул подальше закопчённую плошку. Затем вытащил из кармана камзола очки с большими круглыми стёклами в железной оправе и не спеша водрузил их на нос. Его лицо при этом приняло строгое благоговейное выражение.
Старик прочитал адрес получателя и, как гурман за праздничным столом, уставленным яствами, от предстоявшего удовольствия потёр сухонькие ладошки.
– Хм… Обычное, кажется, письмо: адресовано в Потсдам некоему Иоганну Шмитке. Вот номер дома, улица… Ничего необычного… Странно. Но ведь зачем-то мне его передал почт-директор столицы? А Фридрих фон Аш, то бишь Фёдор Иванович, делает это не часто. Да ещё чуть свет поднял меня нарочным с постели, – проворчал он.
Гольдбах снова осмотрел конверт, обратив особое внимание на края и на оттиск печати: не повредились ли от пара при вскрытии? Затем по давней привычке приблизил письмо к носу, понюхал и с той же осторожностью вытащил вдвое сложенный лист. Внутри этого листа оказался ещё один – меньшего размера и весь исписанный мелким убористым почерком. Гольдбах хмыкнул. С первого взгляда стало ясно: текст зашифрован. Хозяин кабинета удовлетворённо шепнул:
– Вот и славненько. Вот и я опять государю сгожусь.
Семидесятидвухлетний профессор математики Гольдбах, бывший домашний учитель нынешнего императора Петра III, оказался в России тридцать семь лет назад. Двадцать из них он прослужил шифровальщиком в Коллегии иностранных дел. Позвал его на эту работу Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, сам бывший тогда почт-директором. Любил будущий канцлер вскрывать дипломатическую почту, перлюстрировать нужные письма, читать зашифрованные донесения иностранных дипломатов… Ох как любил. И приказывал подчинённым всё делать в двух экземплярах. Для чего?.. Понятно.
«А началось всё, дай Бог памяти, – Гольдбах вздохнул, – с 1745 (1744) года. Той ночью Бестужев лично поднял меня с постели и велел к утру расшифровать потаённое письмо придворного лейб-медика императрицы Елизаветы, Лестока, к французскому послу. Письмо нетрудное было, расшифровал быстро. А потом арестовали того Лестока…»
Гольдбах покачал головой. Читать чужие письма – дело неблагодарное, можно сказать, аморальное, но старый профессор всегда оправдывал себя: «Все государства так делают. Чем Россия хуже? Тем более что письма я не вскрываю, а только дешифрую». На этом привычные терзания старика заканчивались, и он приступал к работе.
Гольдбах пробежал глазами текст основного письма. Обычная переписка хорошо знакомых между собой немцев с пожеланиями здоровья и прочее. Ничего интересного. Написано весьма неряшливо, да ещё бумага с какими-то сальными пятнами по краям. Старик брезгливо отложил этот лист в сторону. Поправив очки, он с благоговением приступил к дешифровке второго послания неизвестному Шмитке.
Сквозь окно доносился уличный шум. По улице шли несколько десятков людей, что-то выкрикивая в адрес императора. Что именно, старик не разобрал, но снаружи творилось что-то необычное.
Гольдбах не обращал на шум внимания: дешифровка шла с трудом, и это ещё больше увлекало старого математика. Так прошёл день. Стало душно. Гольдбах достал из кармашка сюртука часы. Маленьким ключиком, который он носил на цепочке, завёл механизм. Ощутив в ладонях приятный холодок серебряного корпуса, с сожалением вернул часы на место. Кряхтя, встал со стула и шаркающей походкой подошёл к окну.
Деревянная рама поддалась с трудом: ворвавшийся внутрь ветер тут же смахнул со стола исписанные листы с расшифрованным текстом. Возмущённо бормоча, старый профессор опустился на колени и, превозмогая боль в суставах, стал ползать по полу, собирая свой дневной труд. Наконец последний листок оказался у него в руках. Растирая рукой поясницу, Гольдбах по-стариковски медленно поднялся и с облегчением упал в кресло. Сердце напомнило старику о себе, вызвав старческую одышку.
Профессор закрыл глаза. Приятный невский ветерок вскоре восстановил дыхание, и сердце успокоилось. Гольдбах опять сел за стол, переписал начисто текст донесения и позвонил в колокольчик.
– Канцлер Воронцов Михаил Илларионович в столице? У меня важная новость для него, – уставшим голосом спросил он вошедшего дежурного.
– Никак нет, господин Гольдбах, Михаил Илларионович изволит с государем в Ораниенбауме быть, но завтра к вечеру они прибудут в столицу праздновать именины государя.
– Хм… Думаю, не след ждать его. Вот что! Вы, Оскар Францевич, приготовьте мне коляску. Поеду к генерал-полицмейстеру Корфу.
– Генерал-полицмейстеру Корфу? – удивлённо уточнил дежурный. – Господин Корф уже с марта как главный директор над всеми полициями России, господин Гольдбах. Теперь его должность исполняет бывший президент Камер-коллегии, тайный советник генерал Юшков Иван Иванович. Может, курьера пошлём, господин Гольдбах?
– Вот как!
Профессор встал. Ещё раз бегло просмотрел черновики расшифрованного донесения, затем взглянул на открытое окно и, помятуя о ветре, поставил на них тяжёлый канделябр.
– Нет, с донесением мне самому надо ехать. Навещу Николая Андреевича по старой памяти.
Едва коляска с Гольдбахом скрылась за ближайшим поворотом, как, тихо щёлкнув замком, дверь «чёрного кабинета» отворилась. В кабинет бесшумной и крадущейся походкой вошёл всё тот же дежурный, Оскар Францевич. Приподняв канделябр, он взял черновики расшифрованного донесения и стал читать.
– Капитан Пассек арестован?! Заговор… Ну и ну… – удивлённо прошептал он.
Где-то на этаже хлопнула дверь. Дежурный вздрогнул, положил черновики на старое место, придавил их канделябром и удалился, тихо прикрыв дверь.
Бледное петербургское солнце клонилось к закату, и Гольдбах торопил кучера:
– Давай, голубчик, побыстрее, надо застать господина Корфа, пока он не уехал.
Странное оживление на улицах озадачило старого профессора. А громкие оскорбительные выкрики в адрес Петра III его возмутили.
– Чем им не угодил император? – поинтересовался он у кучера.
– А ляд их знает. Неделю как горланят. Гвардия в основном отличается. Куды смотрят власти?
Торопился Гольдбах не зря: Корф уже сидел в карете. Завидев профессора, генерал вышел и удивлённо спросил:
– Что привело вас в наши края, господин Гольдбах? Если по делу, почему с курьером не прислали бумаги?
– Дело важное, Николай Андреевич. Михаил Илларионович в отсутствии, и я решил вам лично доложить. Вот странное донесение прусского посланника полковника Бернгарда Гольца, а если я правильно осведомлён, то он при нашем государе главный советник. И пишет этот Гольц своему начальству графу Финкенштейну прелюбопытные вещи, смею заметить. Будто бы у нас государственный переворот зреет, – Гольдбах протянул Корфу запечатанный пакет.
Корф оглянулся по сторонам, поморщился и взял пакет.
– Ну уж прямо-таки переворот, – взмахнул он свободной рукой, – скажете тоже. Этим иностранцам всё мерещатся заговоры. Канцлер с императором в Ораниенбауме, завтра к вечеру оба прибудут в столицу, доложу его сиятельству. Государь знает, что не все его указы нравятся народу. Ну и что? Пошумят-пошумят и успокоятся. Не хочу в канцелярию возвращаться, тороплюсь я, господин профессор. В двух словах расскажите суть дела, о чём доносит королю прусскому его посланник? Гольц – личность известная. Канцлер жалуется на этого пруссака.
– Речь идёт о заговоре, Николай Андреевич. Эта, как вы сказали, известная личность сообщает некоему фон Финкенштейну о каком-то капитане Пассеке, якобы не желавшем пресекать крамольные речи в адрес государя. И, мало того, он сам со своими дружками выступает против государя. Так в открытую и говорит: «На трон надо посадить жену императора – великую княгиню Екатерину Алексеевну». Ещё Гольц пишет своему визави, что о заговоре против себя государь якобы ведает, да только мер должных не принимает. Гвардия недовольна, в войсках беспокойство. Нужны, говорит, срочные действия. А донесение хитро отослано, Николай Андреевич. Спрятано в обычной переписке простого немца. Посланник знает, что дипломатическая почта нами проверяется.
– Пассек, говорите. Интересно… Вы кому-нибудь ещё сказывали об этом?
– Нет, сразу к вам. Потому и курьера не посылал.
Корф опять огляделся. На миг задумался и, не скрывая досады, похлопал пакетом о ладонь, однако промолчал.
– Хорошо, господин Гольдбах, завтра разберусь, а сейчас я должен покинуть вас. Прощайте. И вот ещё что: о содержании донесения Гольца больше никому не говорите. Канцлеру завтра же сам доложу. А вы пока отдохните дома пару дней. Я распоряжусь, чтобы вас не беспокоили.
Вскочив в карету, Корф отрывисто бросил подбежавшему адъютанту:
– В Зимний… к Панину. Срочно нужен Никита Иванович…
***
Государственный переворот
Последние июньские дни в Санкт-Петербурге стояли тёплые, почти без ветров и, главное, без надоевших дождей. Жители столицы неторопливо фланировали вдоль Верхней набережной32, то и дело бросая взгляды на окна императорского дворца, куда два месяца назад переехала венценосная семья. Каждый надеялся первым увидеть самого государя или государыню с наследником.
Однако сегодня за окнами ничего не происходило, все залы были пусты. Не видно было даже слуг, которые каждый вечер неизменно величавой поступью расхаживали по залам, чтобы зажечь свечи в канделябрах. «Не наш сегодня день!» – только и оставалось вздыхать любопытным и, не рискуя останавливаться напротив дворца, пройти дальше.
По мостовой с той же неторопливостью проплывали открытые экипажи, в которых гордо восседали их хозяева. Возле деревянного парапета стояли две барышни, оживлённо говорившие о модах этого сезона, чуть поодаль – кавалеры, пытающиеся на слабом ветру раскурить трубки. Попыхивая дымком, мужчины стояли, ожидая своих дам. На промчавшуюся мимо них карету полицейского дамы не обратили внимания, но мужчины поприветствовали генерал-полицмейстера почтительными поклонами. К их удивлению, полицейский генерал не ответил на приветствие.
– Торопится, – произнёс один из них.
– Зазнался Николай Андреевич, зазнался, – недовольно пробурчал другой.
Корф в самом деле торопился. Обнаружив отсутствие Панина во дворце, он уже третий час колесил по всему городу, разыскивая тайного советника. Безрезультатно. Воспитатель наследника как сквозь землю провалился. Корф пребывал в недоумении.
«Любитель удобств и неги, Никита Иванович крайне редко покидает покои дворца. Всё свободное от службы время он проводит в своём доме или, в редких случаях, у друзей. Но где же он сейчас?!..» – размышлял Николай Андреевич.
И тут он вспомнил дам у парапета набережной. Одна из них своими чертами лица напомнила ему княгиню Дашкову, младшую сестру фаворитки императора.
Разное говорят про эту молодую даму. Одни шепчут, что Панин является её воздыхателем, другие намекают, что.., – впрочем, неважно. Выдумки, конечно, и то, и другое. Однако сплетни порой небесполезны. Куда без них!
– Проверить и этот адрес не помешает, – пробормотал он.
Объяснив кучеру дорогу, Корф добавил:
– Гони! Да будь, каналья, осторожен! За городом болота, с дороги ни на аршин не съезжай, а то не ровен час, застрянем.
У парадного входа в дом князя Дашкова стояла запряжённая четвёркой лошадей карета, на козлах торчала фигура кучера; на привязи рядом – оседланный конь. Корф с облегчением вздохнул: на дверце он узнал герб Панина.
Дав знак кучеру развернуться, полицмейстер вышел из кареты и бодро зашагал по каменным ступенькам.
– Никого не велено пускать, ваше превосходительство, – неприветливо произнёс дворецкий, глядя куда-то поверх Корфа.
Корф, не сбавляя шага, молча оттолкнул дворецкого и оказался в просторной прихожей. Уже поднимаясь по парадной лестнице, он хмыкнул и произнёс так, чтобы слышал слуга:
– Ишь чего выдумал, не пускать, каналья!
Зал, куда его привёл всё тот же неприветливый дворецкий, был ярко освещён. В глаза Николая Андреевича бросился большой овальной формы стол, над которым нависала люстра с горящими свечами. Ворвался сквозняк, запрыгали языки пламени, и тени стоящих у стола людей заметались по стенам. В самом углу залы Корф разглядел сидевшую в кресле хозяйку в накинутой на плечи шали. Она удивлённо разглядывала неожиданно появившегося в вечерний час полицмейстера. У стола замерли на несколько мгновений муж хозяйки дома, князь Михаил Дашков, Никита Иванович Панин и незнакомый Корфу военный в мундире офицера лейб-гвардии. Все присутствовавшие настороженно смотрели в сторону генерал-аншефа. Видно было: они только что замолчали.
– Его превосходительство Николай Андреевич Корф! – церемонно произнёс дворецкий и с поклоном удалился, плотно прикрыв створки дверей.
Корф поприветствовал общество. Затем подошёл к даме и склонился к её руке.
– Странно видеть вас здесь, генерал, в такое время. Что стряслось? – вместо приветствия резко произнёс Панин. И добавил чуть тише: – Говорите, Николай Андреевич, тут все свои.
Не слишком вежливый тон тайного советника озадачил Корфа. Несколько раз они встречались, обсуждая вопросы, связанные с организацией заговора. Вместе ходили по острию ножа… А тут такая встреча?!..
– Стряслось, Никита Иванович, – начал Корф, вглядываясь в лицо Панина. – Нами перехвачено донесение прусского посланника полковника Бернгарда Гольца графу фон Финкенштейну. Профессор Гольдбах расшифровал его. Вот послушайте: «Как ранее докладывал вам граф о скрытых недовольствах среди гвардейцев своим императором, сейчас имею факт открытого публичного высказывания в полках лейб-гвардии некого капитана Пассека. Оный со сотоварищи призывал свергнуть императора и на престол поставить его супругу…» Тут есть рекомендации Гольца, но это не суть важно, господа. По должности мне надлежит незамедлительно арестовать этого капитана Пассека. Как прикажете быть, Никита Иванович?
– Поздно, Николай Андреевич, Пассек уже арестован. Как раз это мы и обсуждаем. А что нашли меня – правильно сделали. «Чёрный кабинет» работает, как я вижу. И профессор Гольдбах, дай Бог ему здоровья! – Панин усмехнулся и добавил: – Надеюсь, Гольдбах ТОЛЬКО ВАМ сообщил о перехваченном донесении?
– Только мне, Никита Иванович. У нас с этим строго. Особо важные сведения поступают через Коллегию иностранных дел лично канцлеру графу Воронцову либо мне в его отсутствие. И никак по-другому, вы же знаете.
– Хм… знаю, конечно, – с той же усмешкой подтвердил Панин.
Короткое, без подробностей сообщение агента об аресте Пассека лежало у него в кармане, но знать об этом Корфу, да и другим не следовало.
– Странный арест, не так ли, господа? – словно оправдываясь, произнёс Корф.
– Ничего странного здесь нет, господин генерал. Наша в войсках работа даёт о себе знать – солдаты ропщут. Пассек и другие офицеры в открытую выступают в пользу Екатерины Алексеевны. Тем и привлекли внимание майора Преображенского полка Войсикова. Он и арестовал нашего капитана так некстати, – вступил в разговор незнакомый Корфу военный.
– Григорий Орлов, – представил полицейскому военного Панин. – Господа, не время сейчас сетовать об аресте капитана. Однако планы придётся менять.
Корф кивнул и подошёл ближе к столу. Панин продолжил:
– Диспозиция, как говорят военные, меняется, нельзя рисковать. Под пытками человек не принадлежит себе: если Пассек сломается, то выдаст нас всех.
Заложив руки за спину, Никита Иванович задумчиво прошёлся по залу.
– Не готовы мы ещё к началу задуманного, – больше для себя, чем для остальных, пробормотал он. – И всё же…
Резко развернувшись, Панин вернулся к столу:
– Завтра, в день своих именин, государь приезжает в Петергоф, где находится Екатерина Алексеевна. Что насоветуют императору его прусские наставники, одному Богу известно. Будет ли с ним отряд голштинской охраны, тоже пока не ясно.
Молчавшая до сих пор Дашкова поднялась с кресла и решительно произнесла:
– И думать нечего! Отпраздновав именины, государь обязательно исполнит задуманное – сошлёт Екатерину Алексеевну в монастырь. По примеру своего деда, Петра Великого, который предпочёл фаворитку Анну Монс законной жене Евдокии. Не надо забывать об этом, господа!
Князь Михаил согласно кивнул. Он во всём полагался на мнение своей супруги, оттого в её присутствии чаще всего молчал.
– Забудешь здесь, как же! Голова кругом идёт, – возбуждённо произнёс Орлов. – Большая часть гвардейских офицеров и тыщ десять солдат за нами пойдут, это точно. Привезём Екатерину Алексеевну и сразу – в Измайловский полк. Он первым присягнёт ей, дальше – Преображенский, Семёновский, Конногвардейский, а там и остальные полки подтянутся.
– Срочно надо ехать в Петергоф, – столь же решительным тоном произнесла юная княгиня. – Нельзя, чтобы Екатерина Алексеевна оказалась во власти Петра с его голштинцами. Поднимать ночью с постели её надо и везти в столицу, а там – с Богом… и начинать. Вы, Никита Иванович, обещали Сенат и Синод подготовить к сроку. Так?
Супруг опять поддержал вопрос жены очередным кивком.
– Дело говоришь, Екатерина Романовна! Так и порешим, господа. Спать, видимо, сегодня не придётся. Ты, Григорий Григорьевич, с братом немедля поезжайте в Петергоф, чтобы до утра вернуться в столицу. Императрица сама должна быть во главе войска. А что у нас с Москвой, Орлов?
– Пока не знаю, Никита Иванович, – мотнув головой, признался Григорий. – Ординарца командира лейб-гвардии Конногвардейского полка, вахмистра Потёмкина послали к Бутурлину по настоянию самой Екатерины Алексеевны. Вот-вот должен вернуться.
– Адъютанта Георга Людвига Голштинского, сродственника императора?!.. Что, больше некого было? – вскинул голову Панин. Орлов молча развёл руками. – Говоришь, Потёмкин… Кто такой? Надёжный ли? А впрочем, выхода нет, как я вижу, трубить сбор потребно. Надеюсь, из Москвы беда не нагрянет.
– Народ надо подготовить к приезду императрицы. Пустить слух, что она в опасности. Что голштинцы на нашу государыню покушаются. Народ у нас жалостливый… вмиг забунтует, – предложил Орлов.
– Вот и пусть шумят и кричат погромче! Кабачников заставить надо бесплатно поить людей, всех без разбора. Потом Екатерина Алексеевна рассчитается, – подала идею Екатерина Дашкова.
– А нет, то нам ужо всё одно. На дыбе будем, высунув языки, – вставил Орлов.
– Типун тебе на язык, Орлов, – испуганно замахал руками Панин. – Однако ж мысль Екатерина Романовна говорит верную. Николай Андреевич, возьмите на себя эту хмельную братию: не вздумают же они полицмейстера ослушаться. Проследите, чтоб вино рекой лилось, и шума, шума поболе.
– Разумеется, – согласился Корф.
Полицейский искренне удивился той энергии, которую неожиданно для него проявил всегда медлительный любитель поспать и поесть Панин. Да он и Дашкову, зная ранее шапочно, такой решительной увидел впервые. Господи, и предположить не мог, что эта столь юная дама так настойчиво будет давать свои советы. «Надеюсь, понимает, чем это может грозить ей, – машинально подумал он, – собственно, и нам всем тоже. Пронеси, Господь!» Корф незаметно перекрестился.
– Жалко брата моего младшего, Петра Ивановича, нету рядом, – сокрушённо качнул головой Панин, – хозяйствует над сухопутными и морскими силами в Восточной Пруссии, а как сгодился бы сейчас! Ты, Григорий Григорьевич, однако, поспешай, не теряй времени. Как договорились, гетмана Разумовского и остальных, кого надо, я предупрежу, те – дале по цепочке. Ну… даст Бог, свидимся!
Недалеко от Смольной деревни, что на левом берегу Невы, раскинулось хозяйство лейб-гвардии Конного полка. Из окон казарм здесь видны купола Воскресенско-Смольного женского монастыря. Вдоль реки растянулись деревянные помосты для ловли рыбы, портомойни33 и кладбище, на окраине курились полковые кузницы. Место для полутора тысяч кавалергардов – обжитое, привычное.
Вечером 28 июня на плацу напротив штабной канцелярии остановилась карета. С её подножки спрыгнул Потёмкин и двинулся в сторону штаба. На ходу расправив фалды камзола, Потёмкин бросил взгляд вокруг и в изумлёнии замер. Плац был пуст. Площадь перед полковой церковью и гошпиталем – тоже. Возле цейхгауза34 – ни души.
И только фигура дежурного одиноко торчала у конюшни.
Григория удивили непривычная тишина и безлюдность. И уж совсем поразили открытые двери гауптвахты. Он мотнул головой и пробормотал:
– Ничего не понимаю. Где все?
Направо от Потёмкина тянулась улица, где квартировали офицеры полка. И там тоже было пусто и гнетуще тихо.
В последних лучах солнца одинокая фигурка дежурного показалась Григорию забытой кем-то большой куклой. Вдруг промелькнула догадка.
– Опоздал, – прошептал он и от досады сплюнул.
И тут со стороны офицерской улицы послышался цокот копыт. Пригнувшись к самой голове коня, в его сторону мчался конногвардеец в красном мундире. Даже в наступавших сумерках Потёмкин узнал товарища по полку секунд-ротмистра Фёдора Хитрово. Его появление в парадном мундире подкрепило догадку.
Всадник приближался. Его палаш в такт галопу ударялся о левую ногу. Кожаные штаны, железная полукираса35 с медными вставками делали кавалергарда36 похожим на сказочного богатыря, и только торчавшие пистолеты нарушали этот романтический образ.
Ротмистр мастерски остановил коня прямо перед Григорием. Облако пыли ударило в нос.
– Потёмкин! Ну наконец-то! Третий раз за день сюда приезжаю. Срочно мчись к Алехану Орлову!
– Где полк? И вообще что случилось?
– Случилось? Ха… Ну ты даёшь, вахмистр! Все пять эскадронов ночью подняли по тревоге. Я всю ночь тут пламенной речью сонным кавалергардам дух поднимал. Голос чуть не сорвал. Услышал меня народ, построился и – вперёд: императрицу защищать от голштинцев. Екатерина теперь наша государыня! Все гвардейские полки уже присягнули ей. С Преображенским только небольшая заминка случилась, но и там всё обошлось. Мне Гришка Орлов сказывал: поручик Чертков, Федька Баратянский да гвардеец Гаврила Державин подсобили. Не убоялись, выступили в защиту Екатерины Алексеевны.
Петрушка уже не император, власть сменилась. Торопись, Григорий, в Казанский собор (собора еще не было), архиепископ Димитрий молебен служить будет: на царство провозглашать Екатерину. Орловы там. Видеть тебя хотят. Да… вот ещё что. Спрашивал тебя два дня назад командир наш принц Георгий, где, мол, его адъютант шляется… Ругался, ажно слюна изо рта вылетала. Так этого голштинца в суматохе стукнули малость сегодня. Ну, поживились кое-чем у него в доме солдатики, не без этого. Торопись, Потёмкин, торопись! Тут такие дела, друже, вершатся, дух захватывает.
