Виталий Аркадьевич Надыршин
Светлейший
Пехотинцы перестроились: задние ряды с заряженными ружьями вышли вперёд. Взмах офицера саблей, команда «Пли!» – и опять несколько турок рухнули на снег. И началось…
Раненые кони, обезумевшие от боли, дико ржали, хрипели и топтали всадников. Всё слилось в единый страшный гул. Войска смешались. Пороховой дым застелил равнину.
– В штыки! За Россию, братцы! – закричал Потёмкин.
Соскочив с коня, он бросился в самую гущу схватки. Прикрывая командира со стороны повреждённого глаза, адъютант поспешил за ним. И вовремя: кривая турецкая сабля сверкнула над головой генерала.
Адъютант успел подставить свой палаш. Подоспевший подполковник Ригельман из пистолета в упор всадил в турка пулю.
Не считаясь с потерями, османы теснили ряды русских пехотинцев. Кругом хрипы, стоны… Турки яростно теснили русскую пехоту. И вот передние шеренги пехотинцев центрального каре дрогнули, попятились. Наступил ответственный момент.
Перепачканный грязью, в залитом кровью кафтане, без головного убора, со всклокоченными волосами Потёмкин бросился к оврагу. С криком «Ура!» он повёл солдат резерва в штыковую атаку.
Сражение достигло апогея. Бой продолжался до вечерних сумерек. Русская пехота выстояла, османы не прорвались к реке. Конница Подгоричани, Текели и Ржевского завершила бой. Турки разбиты, остатки войск неприятеля отступили.
Наступившая ночь дала передышку: бой прекратился…
В ходе дальнейших военных баталий «столичная штучка», Григорий Потёмкин, проявила храбрость и полководческий талант в сражениях за Днестровскую переправу и в битве под Хотином. Командуя вверенными ему войсками, Потёмкин героически сражался в битвах у рек Ларги, Кагуле, Кили. Под Крайовой он разбил турецкие войска, взял приступом и разрушил турецкую крепость Цыбры, захватив в плен множество торговых судов неприятеля.
За храбрость, мужество и воинскую доблесть Екатерина II удовлетворила прошение Военной коллегии и присвоила Григорию Потёмкину чин генерал-поручика с вручением ордена Святого Георгия III степени.
Военными успехами молодой генерал ещё раз обратил на себя внимание государыни. На этот раз она наградила его по-царски: удостоила правом личной с ней переписки и, более того, первой написала ему письмо на фронт.
***
А на турецких фронтах русские войска имели явный перевес. Между Россией и Османской Портой второй год шли переговоры по условиям мирного договора: дипломаты сражались за столом переговоров.
Но неожиданно в России вспыхнул крестьянский бунт под предводительством Емельяна Пугачёва, бунт быстро охватил огромные территории, горели города и сёла. Разорялись фабрики и заводы. Назрела реальная опасность захвата повстанцами Москвы. Надеясь на положительный для себя ход событий, турки всячески стали тормозить ход переговоров.
Кто он, этот Пугачёв? И как так получилось, что больно вовремя вспыхнул этот бунт…
***
Неприметный заключённый
Казань. Гостиный двор.
Январь, 1773 г.
Раннее утро. Шаркающие шаги надзирателя гулко разносились в тишине коридоров полутёмного каземата. Закреплённая на его поясе связка ключей в такт шагам позвякивала, напоминая обитателям тюрьмы о заутреней в церквах. Для прокорма заключённых особо доверенные обитатели тюрьмы должны идти за подаяниями: на церковных папертях места надо занять повыгоднее. И голодные арестанты рыскали с самого утра по улицам, заставляя прохожих быть настороже.
Ещё издали завидев заросших, подвязанных верёвками под пояс и с потёртыми засаленными котомками в руках сидельцев, торговки живо накрывали чем придётся пироги и бублики, вяленую рыбу, семечки из тыкв и прочую снедь. По-другому нельзя, иначе эти бедолаги встанут перед тобой с протянутыми руками и будут молча стоять, пока хоть что-то не дашь. Какая тут торговля?! И в то же время женщины понимали и жалели их: а кто им, сермяжным, даст? А на казённый кошт жить, поди, только с голоду не подохнуть… И давали понемногу.
Бормоча под нос, немного прихрамывая, надзиратель остановился у одной из одиночных камер. Поставил на каменный пол лампу со свечой и ловко вставил ключ в замочную скважину. Зябко поёжившись, пробормотал:
– Не спится господам и людям спать не дают, – от досады сплюнул на пол и открыл дверь. – Выходи, Емеля. Губернаторский секретарь кличет, в канцелярии дожидается. Торопись, злой он нынче.
Тюремщик осветил полутёмную камеру. Через небольшой квадрат зарешёченного окна с грязными снаружи на стекле подтёками дневной свет проникал внутрь с трудом, освещая лишь часть пространства, и оттого камера выглядела мрачной и зловещей. Словно из подземелья, потянуло затхлым запахом плесени. Надзиратель поморщился.
С грубо сколоченных нар поднялся заспанный арестант. Звякнув цепями, он потянулся, отхаркался, нехотя сбросил с плеч что-то похожее на одеяло: потрёпанное, с лоснящимися сальными пятнами и, зевая, направился к выходу.
– Опять не жрамши, опять допрос, – недовольно пробурчал арестант.
– Вот милостыню насобирают твои дружки, тады и пожрёшь, – успокоил его надзиратель. Потом насмешливо добавил: – Коль останется.
– Да уж, останется, гляди-кось! Ладно, пойду лаяться голодным, что поделаешь?!
Секретарь губернатора Казани Андриян Абрамов действительно был не в духе. Давеча губернатор Брандт устроил ему выволочку, мол, в казематах Гостиного двора порядку нету: заключённые толпами ходят по торговым рядам двора и клянчат милостыню. Ладно бы только на папертях церковных попрошайничали али по знакомым домам ходили, вроде как положено, так ведь нет, вчерась и в таможню забрели, нагло требуя у чиновников подаяния на прокорм.
– Нашли, у кого клянчить… У таможни! Те последнее вытряхнут, своего не отдадут ни в жисть. А тож посмотреть, куды арестантам деваться, кормиться-то надо, – защищая больше себя, нежели обитателей тюрьмы, прошептал секретарь, выкладывая из сюртука на стол карманные часы в форме луковки.
Его худое лицо, вытянутое, словно пасхальное яйцо, было преисполнено важности и величия. Он неторопливо раскладывал бумаги на столе, что-то совсем неслышно бурчал, и бросал недовольные взгляды на часы. Усы секретаря при этом смешно шевелились в такт движению губ, щекоча ноздри и кончик носа, и он постоянно шмыгал. Сие действия важности персоне секретаря не добавляло, Абрамов это знал и оттого злился ещё больше.
– И вообще камеры переполнены, местов не хватает, – пожаловался он сидевшему в углу кабинета за небольшим столом помощнику. – Сколько раз напоминал я губернатору об ентом?!.. Вот и этот раскольник в одиночке сидит, чего, спрашивается? Его бы в общую, и пущай сидит со всеми, решения со столицы дожидается. Допросы ему устраивай… Так нет, не моги в общую переводить, уважаемые люди города послабление для него просят. Как не уважить?
Помощник, зевая, согласно мотнул головой. В ожидании арестованного секретарь нетерпеливо перебирал стопку документов. Наконец он наткнулся на нужные протоколы допросов, снятые с арестанта ранее, и облегчённо вздохнул.
В дверь постучали. Хромой тюремщик ввёл арестованного. Бренча цепями, арестант поклонился, затем поздоровался. По канцелярии разнёсся запах немытого тела. Секретарь и помощник брезгливо поморщились.
– Что, во Христа веруешь, аль как? – спросил вместо приветствия Абрамов.
– А куды же я денусь? С ним и родился.
– И в Троицу Святую веруешь?
Заключённый кивнул.
– А ну перекрестись!
Арестант поспешно перекрестился.
– Фамилия, имя, где и когда родился, – недовольно произнёс секретарь, пристально разглядывая арестованного. – А ты, голубчик, иди, позову, коль нужен будешь, – махнул он рукой в сторону надзирателя.
«Жалкая рожа, страхом перекошенная. Лет 40-42, глядишь, будет. Росту приличного, худощав. Спереди верхнего зуба во рту нету, конопатины на лице, смуглый, волосы тёмно-русые, борода клином, – составил для себя портрет арестанта секретарь. – Ничего интересного. Неприметный, обычный блудливый мужик. Вон, жену с детьми бросил…»
– Пугачёв Емельян я. В 1729 годе от Рождества Христова родился, господин секретарь, в станице Зимовейской, что на Дону.
Помощник секретаря удивлённо вскинул голову:
– О как! Зимовейская! Один бандит ужо родился тама – Стенькой Разином его звали, слышал, поди. Вас смутьянов и болтунов, что, в тех местах специально разводят? Тьфу…
Пугачёв пожал плечами и продолжил:
– Вероисповедание… говорил ужо, православное, а какое ещё могёт быть?
– Врёшь, поди. Все вы там старообрядцы. И ты такой же… – тем же недовольным голосом пробурчал секретарь и почесал нос.
Пугачёв не ответил, он медленно оглядывал кабинет, пока его взгляд не наткнулся на листки на столе секретаря. Узнав в них протоколы своих прежних допросов, неожиданно выпалил:
– А то, что писано в ентих бумагах, неправдою будет, возвели на меня напраслину. Не сказывал я плохого ничего. Оговор это.
Секретарь вскочил со стула.
– Не говорил, тварь подлая, людишкам яицким в хуторах, мол, уйти надо за Кубань к турецкому султану, а? Мол, пропустят вас татарские орды и даже рады будут встретить и проводить. Деньги сулил немалые. Кто тебе эти подлые мысли внушил, поганец?
– Поганец, он и есть поганец!.. С турком воюем какой год, а ентот за спиной нас ножик держит. Тьфу, пропади ты пропадом, паразит, – тихо, но чтобы арестованный слышал, произнёс помощник.
– Говорю же, напраслину возвели, господин секретарь, – упрямо повторил Емеля. – Я тож турка воевал ранее, хорунжего получил. Заболел немочью, не отпустили, в бега подался. А деньги… Да откуда у меня деньги?!
– Вот и я хочу знать, откуда. Купцом представлялся заграничным, обещал жалованье по двенадцати рублёв на человека. Вещал людям, что у тебя на границе схоронено до двухсот тысяч рубликов да товару на семьдесят тысяч. Обещал коштовать всякого, а на границе, мол, людишек русских встретит турецкий паша. А коль придёт нужда войску в поход на царицу русскую идти, то и пяти мильёнов на благостное дело тот не пожалеет. Говорил сие, поди, тварь подлая!
– Врал я, господин секретарь. Хотел похвастаться перед мужиками.
– Ага, болтал языком, значится. Таки признал. Ты, подлец, и сейчас врёшь. Откуда знал об оной сумме в двенадцать рублёв? Сумма верная, примерно такую платит турецкий султан своим наймитам продажным. Чего по Польше шастал, с раскольниками близ слободы Ветка якшался, что супротив церкви и правительства государева? Говори, антихрист, кому ты продался?
Арестованный опустил голову и понуро ответил:
– Сам я по себе. Дети у меня малые, жёнка Софья из станицы Есауловской. Грех был, не скрываю, в бега подался. А там, може, и наболтал спьяну, так бес попутал, вот те крест, господин секретарь. А раскольники пригрели меня, опять же, кормили, и не боле того.
– А зуб не они тебе выбили за воровство и безбожие?
– Не-е… то салазками еще в малолетстве в игре, а с того времени и доныне не вырастает.
– Бог шельму метит, – вставил помощник.
– Пригрели, говоришь?! Что же ты, антихрист, болтал посредь своих благодетелей, что тебя, подлеца, в деревне Малыковка жители сами же и сдали властям? – возмутился секретарь.
Пугачёв молчал. Его лицо выражало полное недоумение. Потом выговорил:
– Сам не знаю. Говорю же, може, чё спьяну сболтнул, а може, избавиться от меня хотели. Лишний рот кому охота просто так кормить?
Секретарь нервно зашагал по комнате.
– Спьяну болтал, говоришь? – Абрамов перебрал листы допросов, вытащил нужный и продолжил: – Ага, вот! – он потряс листком перед арестованным. – Обещал ты, подлец, старообрядцам в дальнейшем жаловать их «крестом и бородой» и вольности всяческие. Супротив архиереев выступал. Благословение ихнего настоятеля старца Филарета, что с Польши утёк, получил. И что, спьяну всё это?!..
Переминаясь с ноги на ногу, арестованный твердил:
– Брехня, господин секретарь. Ей богу, брехня! Куды мне так сказывать, слов-то таких не ведаю, выдумали люди, поди.
Допрос продолжался. Пугачёв всё по-прежнему отрицал. Наконец секретарь не выдержал, сплюнув от досады, приказал помощнику распорядиться, чтобы с рук арестанта сбили железо и послали в общую камеру.
– Пущай сидит в общей, а то в одиночке с голоду подохнет, отвечать-то кому охота. Придёт решение из столицы, тогда и порешаем, куды этого враля деть.
Прошло время, и в мае 1773 года, за несколько дней до получения из столицы от князя Вяземского приговора о наказании арестанта плетьми и ссылкой, Емельян Пугачёв с подельниками из общей камеры бежал из тюрьмы.
Первое время он скрывался в казанских слободах у купцов-раскольников. Был он быстроглаз, проворен. Только вроде бы пониже ростом, пошире в плечах, зубы все на месте и, кажется, моложе. Однако ж поди разберись…
Позже, одевшись в цивильное, выправил он с помощью тех же купцов себе паспорт, а уж с паспортом направился в старообрядческий скит старца Филарета.
И вновь власти получают донос, что беглец Емеля Пугачёв скрывается в Филаретовой часовне… Не арестовали… Понять можно: расстояния-то какие! Да и расторопность местных слуг государевых, сами знаете… Успел уйти Емельян, но перед этим разговор имел со старцем Филаретом.
Появление Емельяна Пугачёва в этом старообрядческом центре – предтеча многих кровавых событий, и о нём надо рассказать подробней.
***
…Окрестности вокруг рек Большой и Малый Иргиз уже с начала XVIII века стали местами поселения старообрядцев57. Земля необжитая, вольготная, весьма рыбная, однако неспокойная, даже опасная: кочевники часто нападали на небольшие и редкие поселения.
Убегая от преследования, раскольники селились в этих местах вместе с жёнами и детьми. Уже с первой трети XVIII века власти с помощью воинских отрядов нет-нет да и предпринимали поиски таких поселенцев. Но места эти всё равно привлекали новых переселенцев.
Вольные края постепенно заселялись, и через тридцать лет там проживало около тысячи людей одной веры. То тут, то там возникали слободы58. Жизнь постепенно стала налаживаться.
«Что-то надо делать!» – раздумывали в столице империи. А тут на престол заступил Пётр III, и из тех краёв, из деревни Малыковка, предложение одного из крестьян-старообрядцев пришло, и вовремя. Новому императору на глаза попалось оное предложение, и он тут же отправил в Сенат на утверждение указ о дозволении всем старообрядцам, бежавшим ранее за границу, беспрепятственно возвращаться из Польши в Россию с правом свободы вероисповедания.
Екатерина II пошла дальше. В декабре 1762 года она подтвердила прежний указ, дополнительно пообещав переселенцам освобождение от податей на шесть лет и земельные наделы. Желающих бесплатно получить эти наделы, да ещё и льготы, нашлось немало, и в следующем году из польской слободы Ветка, бывшей старообрядческим центром, на Иргиз переселилось около двадцати тысяч поляков. Дальше – больше: потекли переселенцы и из Европы, втайне потянулись на Иргиз старообрядцы из глубин необъятной России – всем хотелось собственного кусочка земли. Так в этих местах появился польский отрок Филарет…
Однако вернёмся к началу августа 1773 года на речку Иргиз, к старообрядцам.
На фоне садившегося за горизонт солнца на небольшом возвышении у озера Старичьё стояли два человека. Они мирно беседовали. Говорил больше тот, что был постарше, – старец Филарет, второй слушал рассеяно и, видимо, думал о чём-то своём, но нить разговора не терял, разговор поддерживал.
– А мне больше озера по нраву. Особливо вот такие – лесные. Бывало, замрёшь, глядючи на эту тихую, спокойную водицу, и будто один ты на этой земле – тихо-тихо, ни радости, ни горести, ни забот, ни беспокойства окаянного. Словно никогда ничего не было, нет и не будет, окромя этих берегов озёрных и влаги Господней. Как думаешь, отрок? – тихо произнёс старец.
Так же тихо, словно боясь нарушить тишину вечерней зорьки, отрок возразил ему:
– Реки, поди, лучше. В озерах вода болотцем подпахивает, а в речке всегда проточная, аки слеза.
– Каждому своё, Господь так решил! – недовольно согласился Филарет и зло добавил: – Да вот слуги его, помазанные на власть земную, забыли заветы Всевышнего, – и глаза Филарета загорелись особым огнём, какой обычно выдаёт фанатиков.
Небольшого роста, с густой шевелюрой волос и бородой, отчего возраст старца не поддавался определению, он негромким глухим осипшим голосом заговорил о гонениях на церковь, тяжелой доли и чаяниях народа:
– Ещё царь Пётр Алексеевич на церковь наступал, да явно побороть не смог. Исподтишка и нонешние правители разоряют, гноят. А по мне – ломать, так ломать! Что делаешь, делай быстрее. Это лучше, чем кривое православие. Без веры правильной откуда жизнь счастливая у мужика будет? Ты же знаешь, поди, мужикам-крестьянам и пожаловаться-то некуда. Челобитные государыня Екатерина запретила подавать на своё имя. Енти жалобы обратно помещикам отсылают, а те, изверги, кнутом бьют до полусмерти тех же самых жалобщиков.
– Плетьми, – машинально поправил отрок. – Отменили кнуты лет восемь назад. Да хрен редьки-то не слаще.
Старец кивнул головой и, с заметным усилием превозмогая боль в горле, не спеша продолжил свою речь.
Тёплый августовский вечер располагал к приятному общению, старец говорил и говорил; разговор был, видимо, серьёзным, не до больного горла. Монолог Филарета, однако, затянулся, отрок устал и откровенно зевал. Беседа прервалась.
Вокруг стояла вечерняя тишина. Не было слышно даже кваканья надоевших за день лягушек, а плеск рыбёшек в зарослях камыша не мешал естественной, первородной тишине, наоборот, подчёркивал её, и только комары надоедливо звенели над ухом.
Уходящие лучи солнца высвечивали за спинами беседовавших людей водную гладь излучины реки Иргиз, блестевшую вдалеке желтоватым отсветом. Вдоль излучины виднелись кельи иноков, чуть далее – небольшая рубленная из брёвен часовня, построенная Филаретом. В удалении от неё была видна верхушка ещё одной часовенки, основанной другим старообрядцем, иеромонахом Пахомием, в 1764 году.
– Раз уж решился ты, Емельян Иванович, на благое дело, знай: народ в тех краях, куды ты пойдешь, возмущён крайне. И то ж как не возмущаться, коль люди живут промыслом, дарованным Господом Богом, – ловом рыбы и добычей соли. А ещё Лизавета, покойная императрица, царство ей небесное, своим указом монополию на эту добычу соли ввела. А жить-то как? Как без соли сохранить уловы? Как добывать и продавать соль и икру?..
Любуясь закатом, Емельян вяло кивнул головой.
– Ну да ладно, давно это было, попривыкли. Так ведь всё хуже и хуже царская петля сжимается на горле мужика. Поди, помнишь Кижский бунт три года назад крестьян из Заонежья. Почитай, сорок тысяч мужиков, приписанных к казённым заводам, взбунтовались. Во какая сила! Невмоготу стало им жить от поборов царских. Управляющие заставляли почти задарма работать от зари до зари. А как семьи кормить? Челобитную подали государыне Екатерине… и что? Тут же войска, следствия. Арестовали зачинщика и – в кандалы. Ты, поди, слыхал об нём, Соболеве Климентии?
Емельян отрицательно покачал головой:
– Откудова мне знать? Турка бил в то время.
– Вот-вот! Народ восстал и освободил Соболева. Тысячи поднялись на борьбу с карателями царскими. Да не случилось тогда победы: куды супротив пушек попрёшь? Не стал мужик до конца бороться. Не было у них вожака достойного.
Филарет замолчал. Делая вид, что рассматривает горизонт, он незаметно разглядывал отрока. Однако по лицу Пугачёва трудно было понять, насколько тот проникся сочувствием к бедам народным. И старец, вздохнув, продолжил свою беседу:
– Или вот, Емельян Иванович, совсем недавно, года не прошло, казаки в Яицком городке тож восстали. Солдаты стреляли в них из пушек, но казаки, не то что мужики Заонежья, не испугались, захватили орудия да стали палить супротив войск царицыных. Побили и солдат, и своих ненавистных старшин, что оброками разными обложили казаков… Дело, конечно, опять плохо закончилось, да недовольство в людях осталось. Оно, почитай, двадцать лет как зреет, пухнет, растёт и копится. Знать об этом тебе потребно, коль в дело праведное идёшь.
– Ведаю об этом, отче, люди говаривали. Народ дюже недоволен жистью такой, – отвечал ему Емельян.
– Вот и недавно не стерпели, опять казаки бунт подняли на Яике, в селении Бударино, что на правом берегу реки. Генерал с солдатами в том годе приезжал их усмирять, да казаки Бударинского форпоста с людьми поселений заодно встали и побили насмерть и генерала, и его солдат. Слышал тоже, поди.
– Люди говаривали, – опять неопределённо кивнул головой Емеля.
– Чуть погодя наказали жестоко ентих казаков, а это ещё больше распалило недовольство людское. Бунтует тепереча народ на Яике, справедливости желает. В Писании сказано: «Глас народа – глас божий».
– Коли ты и прав, толку в том? Кому ноне правда нужна? Плетью обуха не перешибёшь.
– Смотря кто перешибать будет. Искорка есть, она уже тлеет, Емельян Иванович, пламя вот-вот вспыхнет. Поднялись люди на войну за лучшую долю свою. Вот ты, отрок, и не дай этой искре задохнуться, возглавь народ. Имя себе возьми убиенного царя-батюшки Петра. Несправедливость на Руси мужики завсегда чувствуют – пойдут за тобой.
– Так не похож я, поди, обличьем на него.
– Недолго царь-батюшка Пётр Фёдорович правил, кто там видел в наших краях ентого царя, супруга нонешней государыни? Хоть чёртом можно представиться, и поверят, ежели к жизни лучшей призывать станешь. Рабский народ рабски смиряется. Главное, Емельян Иванович, обещай народу вольности всякие, жисти привольной и прочее. А жестокостью к слугам царёвым заставь мужиков в повиновении к себе быть. В свободе они злы, в повиновении – добры, учти это. И пойдут за тобой, вот тебе крест, пойдут, не сумлевайся. Люди так устроены: всегда надеются на лучшую долю и в том оракуле, что им это обещает, своего пастыря захотят видеть. Много соратников найдёшь тама, куды хошь пойдут за тобой…
Выпорхнувшая из камыша утка отвлекла Филарета, он смолк. Старец явственно представил себе картины будущего.
…Серая людская масса, словно страшная опухоль, расползается по земле, накрывает города и деревни. Шум, проклятья, стоны и кровь, много крови…
Филарет вздрогнул, его лицо на миг окаменело. Он застыл в напряжённой позе.
Неподвижный взор на каменном лице старца насторожил Пугачёва. Перспектива пойти супротив властей пугала, но желание стать царём влекло и волновало. И оба эти чувства схлестнулись внутри него в жестокой борьбе. Пугачёв замер. И вдруг где-то внутри кольнуло, озноб пробежал по телу. Емельян вздрогнул. В душу проник холодок страха, подлой змеёй под ложечку закралась сосущая боль, липкий пот выступил на лбу. Руки задрожали.
«О, Господи, помоги! Царём хочу быть!» – в отчаянии мысленно произнёс Емельян. И чудо!.. Боль отступила, желание задавило страх. И уже другая, сладкая, манящая мысль влезла в сознание: возвысишься, станешь царём мужицким. Не боись!..
И мысль захватила, обволокла, успокоила. Пугачёв на миг представил себя в царском облачении и… решился. Сразу стало легче, дрожь прошла. Приосанившись, он смело посмотрел на старца.
– Говоришь, отче, пойдёт народ за мной? На Руси всяк правду ищет, да не всяк её творит.
Филарет заметил напряжение и внутреннюю борьбу подопечного и по выражению лица и интонации его голоса понял, к какому решению тот пришёл.
«А куды ему деваться, беглому? – усмехнулся он. – Всё одно по нему каторга плачет». И всё же в душу Филарета закралось чувство неуверенности в отроке: не заметны в нём наклонности будущего лидера, не уверен он в себе, не загорелись сразу глаза… Так, мимолётная страсть. Но вслух старец произнёс:
– Ты, Емельян Иванович, главное, ревностно служи Господу нашему. Народ и без тебя желает облегчения своей жизни, а ты возглавь оное, духовным вожаком стань, знаменем. Помогут тебе и иностранцы, желающие счастья простому русскому мужику, не сумлевайся. – Филарет сделал паузу, вздохнул и продолжил: – О деле теперь. Проведут тебя, Емельян Иванович, тайными тропами на Яик к Бударинскому форпосту. Оттудова начинать надобно. А на вопрос твой «Пойдут ли?» ещё раз отвечу: пойдут, всё готово, не сумлевайся, ждут там. И ещё. Ты, отрок, не должён гнушаться и бесами, коль делу потреба возникнет. Нехотя и чёрт Богу служит.
Пугачёв криво усмехнулся и произнёс:
– Воля твоя, коль так считаешь. Что ж, пойдём трапезничать, старче, пока совсем не стемнело.
И опять у Пугачёва промелькнула тревожная мысль: «Как бы тот мёд на губах не оказался на острие ножа. Не только порезаться можно, а и башки напрочь лишиться. Эх!.. будь что будет».
Солнце почти полностью село за горизонт. Вот-вот стемнеет. По узкой тропинке, руками раздвигая ветки, Филарет и Пугачёв медленно направились вдоль озера в направление обители.
В августе 1773 года из кельи Филаретовской часовни в сопровождении нескольких послушников вышел бородатый человек с паспортом на имя Пугачёва. Свой путь человек держал на Яик, в Бударинское селение.
В сентябре того же года Пугачёв добрался до хутора Толкачёва, что недалеко от Бударинского форпоста. И народ действительно ждал его. На первой же сходке самозванец объявил себя царём, императором Петром III, удивительным образом спасшимся от рук убийц, посланных своей супружницей, императрицей Екатериной II. И по окрестностям пошли гулять указы новоявленного царя:
«…Сим моим имянным указом регулярной команде повелеваю: как вы, мои верные рабы, регулярные солдаты, рядовые и чиновные, напередь сего служили мне и предкам моим, великим государям, императорам всероссийским, верно и неизменно, так и ныне послужите мне, законному своему великому государю Петру Феодоровичу до последней капли крови.
И, оставя принужденное послушание к неверным командирам вашим, которые вас развращают и лишают вместе с собою великой милости моей, придите ко мне с послушанием и, положа оружие свое знаменами моими, явите свою верноподданническую мне, великому государю, верность.
И ежели кто ныне познает сие мое оказанное милосердие, действительно я ужо всех пожалую сим награждением: землею, рыбными ловлями, лесом, бортями, бобровыми гонами и протчими угодьями, также вольностию…»
Странно… Народ в селениях верил в чудесное спасение своего императора, верил и его посулам. А зря…
Полыхнули Дон, Поволжье… и далее.
В течение почти двух лет вся Европа внимательно следила за развитием событий в России, гадая, кто же возьмет верх: Екатерина II, узурпировавшая, по мнению Версаля, российский престол своего незадачливого супруга, или самозваный «мужицкий царь»?
Интерес к России европейских дворов, обеспокоенных успешной внешней политикой Екатерины, был далеко не праздным. От того, кто будет на петербургском троне, во многом зависел не только исход очередной русско-турецкой войны, но и равновесие сил в Западной Европе. Немудрено, что появление в заволжских степях бородатого самозванца, объявившего себя Петром III, было встречено в Европе с нескрываемым ликованием. Парижская «Газет де Франс» на своих страницах во всех подробностях описывала свою версию воскресшего российского императора Петра III, называя бунтовщика маркизом. Не отставала от французов и другая европейская пресса. Европе хотелось поражения России на турецких фронтах.
…Эх, знал бы секретарь казанского губернатора Андрияшка Абрамов, кому он снял кандылы и в общую камеру перевёл, история России могла быть несколько другой. Однако как было в то время не помочь антихристу: уважаемые русские люди за него просили и, надо полагать, не бесплатно. А что агитировал людишек в пользу султана турецкого во время войны своей Родины с Турцией… Так ведь не признался же он в этом…
***
