Виталий Аркадьевич Надыршин
Светлейший
Смерть турецкого султана
Очередная встреча делегаций на переговорах по мирному договору между Турцией и Россией в деревне Кучюк-Кайнарджи закончилась. Переговоры шли уже два года, обе стороны цеплялись за каждое слово, и это было невыносимо, все устали. Вот и сегодня стороны опять не договорились.
В самой большой деревенской избе (просто дом), в довольно светлой комнате, освещаемой четырьмя оконцами, где проходила встреча, за длинным деревянным столом с мощными резными ножками сидели два человека: верховный визирь Блистательной Порты Мегмет-паша и министр иностранных дел Ибрагим Минюб. В комнате стоял тяжёлый, спёртый воздух, сдобренный сладковатым ароматом благовоний, запахами вёдрами выпитого за целый день кофе и человеческим потом.
Выполняя указания своего султана, турецкая делегация упорно затягивала переговоры, до мелочности придираясь к каждому слову проекта договора. В пылу споров то с турецкой, то с русской стороны в ход пускались кулаки, а то и горячий кофе или чай выплескивался прямо в лицо противной стороне. Болгары, мужчина и женщина, видимо, хозяева избы (дома), прислуживающие высокопоставленным господам, со страхом глазели на эти сцены обоюдной агрессии. Они молили Всевышнего, чтобы разгневанные турки или русские не спалили их избу. За столом шли бесконечные споры.
Но вот нервы русской делегации не выдержали, и в знак несогласия с выставленными турками опять абсурдными, по мнению дипломатов, дополнительными требованиями они покинули переговоры.
Несмотря на морозный декабрьский день 1773 года, в помещении было жарко. Уставшие турки остались одни в пустой комнате. Развязав пояса на халатах и сняв тюрбаны, они молчали, обдумывая путь разрешения сегодняшнего конфликта. Оба понимали меру своей ответственности в этих нелёгких переговорах с неверными. Наконец, верховный визирь устало произнёс:
– Нет, Минюб, надо кончать эту словесную вакханалию. Зря мы тянем время, зря надеемся на бунт мужиков в России. И будет ли он?.. Ждать больше нельзя. Этак можем больше потерять, чем приобрести. Русские войска бьют наших бездарных сераскеров на всём Дунайском фронте. Надо подписывать договор.
– Султан будет гневаться. Подождать надо, уважаемый Мегмет-паша. Коль полыхнёт мужицкое недовольство, поди и гяуры сговорчивее будут. А нет?.. Ты же знаешь, Мегмет-паша, для нас с тобой добром сии переговоры тогда не кончатся.
– Знаю, да сколько ждать можно. Буду просить султана о встрече с ним. Чем закончится встреча, сие одному Аллаху известно.
Оба тяжело вздохнули.
Январь 1774 года. Стамбул.
Султанcкий дворец.
Дневной свет едва проникал сквозь разноцветные стёкла окон в тайную палату султанского дворца. В зале было холодно. Идущее тепло от небольших металлических жаровен с раскалёнными углями, что разносили слуги, не помогало: январский холод быстро остужал помещение.
Члены Дивана63 и приглашённые вельможи нервничали. Убедить султана подписать мирный договор с русскими – дело непростое и даже опасное. И только придворный биограф султана, сидя несколько в стороне от остальных, был невозмутим. Он что-то совсем тихо бормотал и делал записи на небольшом свитке.
Укутанные в тёплые халаты, склонив головы, отягощённые тюрбанами, вельможи терпеливо и в полном безмолвии ждали своего повелителя.
Все знали: султан болен, а значит, раздражён. И в довершение ко всему государь – противник мира с русскими. Седьмой год длится война с Россией, Порта терпит поражение – нужна передышка, нужен мир. Это понимали все.
Наконец открылись двери личных покоев султана. Мустафа III вошёл и остановился, и придворные замерли. Султан молчал, презрительно скривив губы, и придворные молчали; воцарилось грозное молчание.
Так же молча, султан направился к трону, поглаживая чёрную, подкрашенную бороду, сменив на набелённом лице маску презрительности на выражение суровой озабоченности.
Присутствующие пали ниц. Султан сел на трон и небрежно махнул рукой, разрешая подданным подняться и сесть на низкие табуреты.
Государь оглядел присутствующих и, остановив взгляд на министре иностранных дел Ибрагиме Минюбе, кивнул ему головой. Министр встал.
Робко, с поклонами в сторону повелителя он монотонно начал доклад. Его узкое лицо с небольшими оспинками, несмотря на холод, от волнения было красным. Тощая фигура, раздутая толстым халатом, делавшим министра почти богатырём, всегда вызывала у остальных вельмож усмешку. Они в тайне лелеяли надежду, что гнев государя сегодня обрушится именно на этого «толстяка».
Свою речь хитрый Минюб начал издалека. Он долго и витиевато прославлял достоинства султана: ум, его доброту к своим подданным в великой Османской империи и только потом приступил к главному – о трудностях на переговорах с русской делегацией в болгарской деревушке Кючук-Кайнарджи.
Привычно поглаживая бороду, с недовольным видом султан изредка задавал вопросы министру, при этом он возносил руки вверх, призывая Аллаха в свидетели. Минюб отвечал односложно, расплывчато и так же часто обращался к Аллаху, призывая последнего в свидетели. Туманные ответы докладчика, как видно, султана не устраивали, и он, грозно сдвинув брови, по очереди поднимал с мест остальных, заставляя их говорить свою версию неудач на фронтах, и тут же высказывал в их адрес едкие упрёки.
С каждой минутой недовольство султана становилось всё резче, гневный взгляд – жестче. Члены Дивана со страхом поглядывали на расположенную позади трона небольшую дверцу. Стоит повелителю приоткрыть её и шепнуть вовнутрь имя, как сидящие там албанцы тут же выйдут и накинут на шею одному из них жёлтый шёлковый шнурок, а затем выволокут из зала. И неизвестно, сколько голов, обрамлённых седыми бородами, ляжет сегодня на плаху. Дело привычное… Весь вопрос: чьи?
Для смиренно сидящих на оббитых бархатом с золотым тиснением табуретах вопрос был далеко не праздным. Каждый со страхом глядел на повелителя.
Сжав губы в тоненькую ниточку, государь злым пристальным взглядом опять уставился на Минюба. Взор его напоминал взгляд голодного крокодила на повернувшегося к нему спиной рыбака. Султан стал медленно поворачивать голову в сторону зловещей дверцы. Минюб замер.
Однако повелитель неожиданно для всех оставил в покое министра и сам начал говорить о бездарности своих приближённых, алчности и трусости воинов Аллаха. Он уже не призывал Всевышнего в свидетели, не возносил руки к небу и, главное, не поглаживал, как обычно, свою бороду. И это был плохой знак, очень плохой.
Наконец, устав от длинной речи, прислонившись к спинке трона, султан произнёс:
– Продолжай, Минюб.
Повелитель с грустным взглядом всматривался в лица своих министров. Как обычно, его рука обхватила стойку трона из слоновой кости, поддерживающую балдахин над ним. Покрытый золотом, инкрустированный перламутром, украшенный горным хрусталём и драгоценными камнями, трон являл собой символ могущества падишаха, утверждал его власть над огромной Османской империей. И вот эта власть оказалась под угрозой…
Печальные мысли одолевали султана. Уже не обращая внимания на доклад Минюба, он размышлял:
«Болезнь забирает последние силы. Сколько мне осталось, одному Аллаху известно. В империи неспокойно. В захваченных городах русские наводят свои порядки. Татары в Крыму не хотят мне подчиняться. Не успокоились египетские провинции: пашей моих изгоняют со своих территорий. В Алжире, Тунисе, да и в Триполи тоже моя власть стала чисто номинальной: нет перед Блистательной Портой былого страха. Даже в Анатолии, самой надёжной моей территории, не спрашивая дозволения, местные беи заводят у себя собственные войска. К чему это приведёт, нетрудно догадаться. Всё плохо…»
Султан презрительно посмотрел в сторону своего придворного биографа, называвшего своего владыку «новым Александром Македонским», и опять медленно перевел взгляд на таинственную дверцу. Биограф, низко склонив голову, замер. Он понимал состояние своего повелителя и был готов к смерти. Но Мустафа и на этот раз отвёл свой взор от страшной дверцы и повернул голову в сторону докладчика.
Видя пропавший интерес султана к его докладу, тем не менее, не забывая кланяться государю, Ибрагим Минюб с той же монотонностью стал бубнить про героические действия турецкой делегации на переговорах.
– Да продлит, мой господин, Аллах бесконечно сверкающие дни твои на благо и радость народа, тебя любящего. Наши споры на переговорах приводят к дракам с русскими дипломатами. Нужны взаимные уступки, мой повелитель. Время уходит, договор в Кючук-Кайнарджи необходимо подписывать. Не скрою, не все члены Дивана согласны на требования русской делегации, но другого выхода у Блистательной Порты нет. Уважаемый хранитель печати Рейсми-бей подтвердит мои слова, – уже внятным языком, наконец, резюмировал министр. Султан молчал.
– Денег для армии не хватает, – пугливо добавил Минюб, – седьмой год воюем с Россией, мой господин.
– На войне с московитами продолжают настаивать французы, государь, – хриплым, простуженным голосом вступил в разговор верховный визирь Мегмет-паша. – Деньгами они помогают, конечно, но и их уже совершенно недостаточно. Бывший посол Шарль Вержен сообщает мне из Стокгольма, что он вот-вот станет министром иностранных дел Франции, и это хорошая весть. Обещает вместе с Австрией увеличить помощь в войне с русскими. Опять же, мой повелитель, неспокойно и на Руси, бунтует народ, недоволен своей царицей.
– Русский бунт – это хорошо… Помощь французов?!.. Австрийцев?!.. Да хватит ли её? – чуть слышно произнёс султан.
– Это известно одному Аллаху, мой господин. Мы два года ведём переговоры с русскими о прекращении военных действий на Дунайском фронте. Однако у нас есть надежда на смуту в России: мужицкий бунт вот-вот разгорится, мой господин. Некий Пугачёв силу набирает, воскресшим императором Петром представляется, и народ верит ему. Мы немало денег Пугачёву отправили через наших посланников, французы – тоже. И поляки клянутся: деньгами мол, помимо своих советников и добровольцев, помогают мужику этому, да я мало в сие верю. Мы на переговорах тянем время в надежде на бунт, но наши бездарные сераскеры… – Мегмет-паша пренебрежительно махнул рукой в сторону военных, – не хотят, а может не умеют воевать. Коль будем дальше тянуть, многое потерять можем.
К разговору опять подключился министр иностранных дел:
– Мой господин, мы молимся и трудимся день и ночь, мы прославляем твою добродетель, да ниспошлёт Всевышний тебе счастья и здоровья, а нам, ничтожным, – удачи. Надо подписывать договор. Порта64 всё больше теряет свой политический авторитет. А там посмотрим!
– Аллах велик, мой господин, – подал голос мулла, самый старый участник совещания. – Он вернёт нам славу и мы молитвами вернём былую удачу.
Султан усмехнулся.
– Истинная добродетель, – вымолвил он, – не нуждается в славе. Что же касается молитв, то у Аллаха есть много ангелов, извещающих его о благочестивых поступках. Если же ангелы нерадивы, – султан обвёл взглядом присутствующих, – и спят где-нибудь на мягких облаках вместо того, чтобы вести счёт благочестивым и богохульным делам на земле, то молитвы ваши всё равно не помогут, ибо Аллах был бы просто глуп, если бы верил людям на слово, не требуя подтверждения от доверенных лиц.
Длинная речь опять утомила султана. Он погрузился в свои мысли. Возникла неловкая пауза.
Министр вопросительно посмотрел в сторону Мегмет-паши. Тот развёл в стороны руки и вздохнул.
Верховного визиря тоже одолевали невесёлые мысли:
«Османская империя слабеет. Провинции наглеют, нет былого страха у них перед нами. Султан болен и сколько протянет, только Аллаху известно. Государь не владеет ситуацией в стране и мире. Он постоянно находится в своих покоях в окружении наложниц. Из дворца редко выходит: боится, что отравят. Кто займет трон? Сын от любимой грузинской наложницы? Не думаю, мал ещё, тринадцать лет. Робкий и мягкосердечный брат султана Абдул Хамид? Тоже не лучший вариант».
Чтобы разрядить гнетущую обстановку, Мегмет-паша встал, намереваясь поддержать Минюба, но султан остановил его поднятием руки. Затем криво усмехнулся и едва заметным движением бровей подал знак хранителю печати, который, хотя и уступал Мегмет-паше в длине своей бороды, но зато превосходил его размерами и пышностью тюрбана. Однако верховный визирь проявил неслыханную настойчивость и, не давая заговорить хранителю, говорить стал сам. Султан удивился этой дерзости, но промолчал.
– Мой господин, да светится имя твоё на небесах! Да пошлёт тебе Аллах ещё много лет здоровья и благоденствия. Лучи солнца, что светят твоим подданным, не в силах растопить печаль в твоих глазах. Но, мой повелитель, тебе нужно принять решение.
Ты слышал доклад своего слуги Ибрагима Минюба. Он, как лев, борется с русской делегацией по каждому пункту мирного трактата. Однако наши неудачи на фронтах, – визирь опять презрительно кивнул в сторону главного сераскера, – ставят под угрозу многие наши требования. И в Фокшанах, и ранее в Бухаресте гяуры65 не идут на существенные уступки. Русский сераскер Румянцев и бывший посол московитов Обресков-паша требуют позорных для Блистательной Порты условий. Причём Обресков-паша, глядя на победы своих войск, теперь лишь насмехается над нами. Ещё недавно этот гяур был послом у тебя, мой господин, и ты посадил его в тюрьму за нарушение Россией границ Польши, ты помнишь это, мой повелитель.
– Зря, мой господин, мы выпустили его из заточения. Этот гяур хорошо изучил наши внутренние порядки и проблемы, он на всё находит ответы, – вставил хранитель султанской печати Нишанжи Ресьми-бей.
– Мы выпустили его по настоятельной просьбе Франции и Пруссии, – недовольно произнёс султан. – И король Фридрих письмом своим лично просил меня освободить посла. Вы все знаете об этом.
Султан злорадно усмехнулся и с презрением в голосе добавил:
– Им всем надо показывать вид, будто помогают России. Шакалы!
Присутствующие в знак согласия сделали поклоны в сторону своего государя.
– Да, мой господин, – за всех ответил верховный визирь. – Эти господа, видимо, исполнили просьбу русской государыни к ним, и те не захотели обострять отношения с Россией, а нам тут же партию оружия поставили…
– По неслыханным ценам. Действительно, шакалы! – пробурчал хранитель печати.
– Так чего теперь хотят московиты? – чуть слышно произнёс султан.
– Опять они ссылаются на Карасубазарский договор с татарами, мой господин. Настаивают, что татары теперь независимы и вольны сами решать все вопросы. Русские требуют свободного плавания по Чёрному и Средиземному морям. Настаивают на передаче им города Керчи, крепостей Еникале и Кинбурн. И это не всё, мой повелитель, они требуют без пошлин проходить проливы Босфор и Дарданеллы.
– Какая наглость! – подал голос брат султана Абдул-Хамид.
Султан не обратил внимания на реплику родственника. Он грозно посмотрел на начальника вооружённых сил, затем медленно обвёл взглядом сидящих перед ним советников.
– Не вы ли, слуги Аллаха, были против просьбы русской царицы, когда она хотела, чтобы мы добровольно разрешили её судам свободно плавать по нашим морям и проливам, да ещё деньги сулила немалые? А теперь из-за бездарных и трусливых моих военачальников, не способных воевать, мы должны добровольно с этим согласиться, да ещё в придачу отдать наши территории и города?!
Истинно мудрый Господь наш говорит: «Коль подданный предан государю своему и в его сердце есть мужество и решимость, успех всегда приходит на помощь ему». Как я вижу, нет сердца у моих воинов! Султан опять с ненавистью взглянул на сераскера.
Стало совсем тихо. Все посмотрели на сераскера. Последний, втянув голову в халат почти по самый тюрбан, обречённо потупил взор, разглядывая пол. Глаза Мегмет-паши злорадно блеснули.
«Жить ему недолго. Султан не простит позорных поражений», – решил визирь. Он поклонился своему повелителю и как можно печальнее тихо произнёс:
– И это ещё не всё, мой повелитель. Русские уже в категорической форме требуют рацифицировать Карасубазарский договор: признать независимость Крымского ханства, а также признать право защиты и покровительства христиан в наших Дунайских княжествах.
– Видно, крымские татары вам ватой уши заткнули, потому и не слышите их речи подлые за моей спиной. Крымское ханство стало бременем Блистательной Порты, и ханы давно уже сговорились с московитами – объявили себя самостоятельными. Татары ослеплены гордостью, а не смирением и скромностью, ибо пышные цветы присущи благородному миндалю, но не присущи степной убогой колючке.
Они просят благодати от России?!.. Они её получат на свою голову. Пусть уходят в Россию, там много свободной земли. Но терять из-за них Крым?! Никогда! Черное море гяуры увидят лишь с базаров Константинополя и Кафы, когда опутанных арканами, словно стадо баранов, их пригонят на продажу. Смотреть спокойно, как наше побережье становится славянским и православным… Как можно терпеть такое?
Султан замолчал и через минуту добавил:
– Я прикажу верному рабу Аллаха, трапезундскому паше Гаджи-бею захватить Крым. Король Франции давно мне советует сделать это. Крымского хана отозвать. Слышишь, Мегмет-паша, отозвать и наказать.
Султан вознёс руки вверх и зашептал молитву. Присутствующие также забормотали, прося у Аллаха прощения. И, о чудо!.. Луч солнца, пробившись сквозь тучи, на мгновение осветил зал. Тайная палата расцвела яркими разноцветными пятнышками.
– Мы не будем подписывать договор о мире, – закончив молитву, произнёс султан. – Крыма московитам не видать, как своих ушей, а с татарами я разберусь. Головы многих с высунутыми языками будут торчать на стенах крепости.
Верховный визирь печально вздохнул и тихо прошептал:
– Это опять война.
– Блистательная Порта соберёт все си… – султан не успел договорить. Неожиданно он застонал, голова его безвольно упала на грудь. Султанская чалма скатилась на пол, руки так же безвольно опустились. Тело несколько раз дёрнулось и затихло. Первым к султану бросился его брат, Абдул-Хамид.
– Лекаря! – закричал он.
Сановники в испуге окружили своего государя. Подбежавший эскулап осмотрел султана и в растерянности развёл руками.
– Наш господин умер, – только и произнёс он…
Часть вторая. Фаворит
Обсуждение мирного договора
А мужицкий бунт, страшный и кровавый, разрастался: Пугачёв захватывал всё новые и новые территории. Надеясь на успех бунтовщиков, турецкие дипломаты продолжали всячески тянуть с подписанием мирного договора: ждали развития событий.
После смерти Мустафы III султаном Османской империи стал брат умершего, Абдул-Хамид Первый. Он продолжил политику своего брата. Переговоры опять затягивались…
Февраль 1774 года. Санкт-Петербург.
По всему помещению дворцовой библиотеки разносился смех Екатерины. Сидя в кресле, она покатывалась со смеху, а стоящий рядом с ней генерал Потёмкин рассказывал что-то очень смешное. На глазах императрицы выступили слёзы, и кончиком батистового платочка она промокала их.
Успокоившись наконец, Екатерина отложила в сторону листы с многочисленными пометками очередного проекта мирного договора с Османской империей и с едва заметным оценивающим прищуром своих красивых с небольшим выкатом глаз, присущим зрелым женщинам, с интересом посмотрела на генерала.
Их глаза встретились. И взгляд подданного не был ни заискивающим, ни робким, к каким она уже привыкла. Её пронизывал взгляд влюблённого человека – тёплый и волнующий, от которого сердце начинает учащённо биться, по телу пробегает лёгкая судорога, и от прилива крови краснеет лицо. Забытый взгляд молодости… Екатерина смутилась. Встала. Подошла к зеркалу.
Перед глазами возник образ нынешнего фаворита Васильчикова: «Улыбающееся согласие во всём, грациозная послушность. Красавец с головой, набитой соломой. Скучно вне постели с ним. Нет, Сашка никак не соответствует её величию», – решила она. Императрица даже ножкой слегка притопнула от негодования.
«А этот Потёмкин, – кокетливо разглядывая себя в зеркале, думала Екатерина, – хоть и постарше лет на пять будет Васильчикова, и видит только одним глазом, но что-то в нём есть настоящее, мужское. А ямочка на подбородке…»
Государыня вздохнула и нехотя отвернулась. Ещё не в полной мере осознавая свои чувства к этому бравому военному, она, тем не менее, со времени своего вступления на престол все эти годы, как могла, продвигала его по службе, помня о его участии в перевороте и, чего скрывать, помнила и голубые глаза, и опять же – ямочки… Однако, знаков своей личной заинтересованности ему не подавала… до определённого момента, конечно.
«Правильно делала. Завистники бы сожрали, и первыми – Орловы, хоть и познакомили меня с Потёмкиным в своё время. А Потёмкин, нахал конечно, не давал себя забыть, – усмехнулась Екатерина, – настырный. Письма мне часто писал хвалебные, чуть не в любви признавался. Не зря его заприметила… Да и отличная рекомендация генерала Румянцева многого стоит».
Она подошла к секретеру, полистала документы и вытащила нужное письмо – донесение Румянцева:
«Сей чиновник, имеющий большие способности, может сделать о земле, где театр войны состоял, обширные и дальновидные замечания, которые по свойствам своим заслуживают быть удостоенными высочайшего внимания и уважения, а посему и вверяю ему для донесения вам многие обстоятельства, к пользе службы и славы империи относящиеся…»
Тому, что сей генерал сейчас находится здесь, способствовали не только его внешность и рекомендации Румянцева. Совсем недавно ближайшее окружение и, конечно, братья Панины в первую очередь, попыталось слишком уж настойчиво свой протест на престол заявить в пользу её сына Павла. Не вышло… Екатерина жёстко дала всем понять, что оставлять престол не собирается. Но ей требовался человек, не связанный ни с одной группировкой, дабы, как-то, оградить её от подобных намерений. Екатерина остановила свой выбор на Потёмкине.
– А помнишь, генерал, – повернулась государыня к Потёмкину, – полгода назад геройски проявил ты себя под Фокшанами и Силистрией? Мне Румянцев отписал тогда. Войска напрочь разбили Осман-пашу, наградила я многих тогда, да в суете забыла про тебя. И что? Не убоялся ты мне отписать об обиде своей. Смелый… Генерал-поручика по совету Военной коллегии тебе присвоила. «Да Румянцеву в письме намекнула, чтобы с докладом к ней Потёмкина присылал», – уже мысленно добавила Екатерина.
Она озорно взглянула в сторону красавца.
– Благодарствую, ваше величество! По гроб жизни сие помнить буду, – выпалил Потёмкин.
– Сказываю не для благодарности, а к тому, что настырность твоя понравилась. Люблю эдаких: чужого не возьмут, но и своего не упустят.
Екатерина опять села в кресло, снова взяла трактат. сделав вид, что читает его.
Этот грубоватый, с некой необузданностью в характере тридцатипятилетний генерал нравился ей всё больше и больше. Крепко сложен, рост величественный. В нём кипит какая-то неуёмная энергия, его взгляд притягивает, а тембр голоса завораживает. Каждый раз, когда он приезжал с фронта в столицу с докладами, Екатерина ловила себя на мысли, что ей не хочется с ним расставаться. Она старалась растягивать аудиенции, расспрашивала порученца обо всех мелочах и от души веселилась, когда Потёмкин голосом и ужимками копировал своего начальника Румянцева.
«А недавно даже сама письмо с намёками ему отписала, мол, благосклонна к нему. Надеюсь, понял смысл послания моего. Ах… генерал, генерал!..» – опять взглянув на милую ямочку Потёмкина, откровенничала сама с собой Екатерина.
Вот и сегодня, обсудив с ней очередное донесение Румянцева, Потёмкин не уходил. Они болтали, шутили. Генерал рассказывал императрице забавные фронтовые случаи, при этом он смешно шевелил ушами и изображал турка, попавшего в свинарник. Екатерина смеялась от души.
– Ваше величество, письмо солдата, адресованное супруге в деревню, хочу зачитать, послушайте.
– Подожди, Григорий Александрович, дай отдышаться. Уморил ты меня!
Государыня взяла веер и с явным удовольствием стала им обмахиваться. Немного остыв, Екатерина махнула в сторону Потёмкина:
– Давай, любезный, читай, коль смешно.
Потёмкин в новеньком генеральском мундире со Святой Анной и Святым Георгием III степени на широкой груди, что придавало ему импозантности, разлохматил на голове волосы, принял хитроватое выражение и, подражая выговору деревенских мужиков, стал зачитывать письмо:
«Здраствуй, дорожайшая моя супружница!
Пасылает табе поклон от сарой земли до белого лица твой муж Данила Горобец. Уведомляю тябя сразу: я тапереча не то, что давеча, а прямо сам фон барон. В жилах моих тячёт дворянска кровь, а не пойло, что у вас, дерявенских. Ты ето, знай и трепи языком больше по деревни об ентом. Посылаю табе пять рублёв. Купи сабе штрихонеру с трюмою, часы с птицею-кукушкою, на окне повесь люлевые занавески с хвабричною кляймою, пол устяли пярсидскою хаврою и обмочи ландухом, чтоб ваняло, как у антилигентных людях. Охфицеры сказывали, матушка наша государыня так делает. Сходи к дядьке Захару, пущай он набьёт на туфлях каблуки для мозолей. Пудры сыпь на нос поболе, как моя знакомая, что я здеся с ней таскаюся. Во рте пальцем не ковыряйся, а купи сабе костяную ковырялку. Когда с кем поругаешься, падай в обморок и ляжи до тех пор, пока табе на рожу не нальют холодной воды. Вот так теперя доказывают своё самолюбие, да смотри не ослухайся, а то стребую разводную».
– И обмочи ландухом, чтоб ваняло, как у антилигентных людях, – продекламировала императрица, опять давясь от смеха. – Потешил меня твой солдатик Данило Горобец. Давно так не смеялась. Распорядись, генерал, выдать ему пять рублей от моего имени, чтоб пудры супружница поболе купила.
– Убило его, ваше величество. Не успел солдатик весточку эту домой отправить, потому и послание у меня оказалось.
– Жалко… Что сделаешь, все под Богом ходим. Человеку Бог жизнь даёт, а судьбу каждый сам себе выбирает. Не забудь, однако, просьбу мою исполни. Найди семью убиенного. Пошли от меня пятнадцать рублей.
Ну, пора и делами заняться. Вот, Григорий Александрович, очередной проект трактата мирного с Турцией Румянцев прислал. Кстати, каким красивым почерком писан сей документ… Способный чиновник в штабе у господина командующего. Ты, поди, знаком с писарем этим?
– Безбородко, ваше величество, видать, в отца пошёл. Отец его генеральным писарем Малороссии был, тоже знатный почерк имел.
– Ну-ну. Третий год мусолим сей документ. Турки всё тянут, не соглашаются, оно и понятно – французы за спиной. Людовику всё хорошо, что России плохо. Не любит король Франции нас! Ох как не любит! А ведь ещё царь Пётр Алексеевич, бываючи в Париже, его, тогда маленького, на руки брал, а позже собирался свою младшую дочь Елизавету сосватать ему. Не случилось как-то.
Екатерина смешно развела руками. Попыталась ещё что-то вспомнить, но передумала. Нахмурив брови, вздохнула и задумчиво произнесла:
– Порту понять можно: Крым не хочется отпускать от себя. Карасубазарский договор, что два года назад подписали с татарами, султану Мустафе не указ. Хотя за проход проливов деньги я этому Мустафе, покамест он был жив, сулила немалые. В Чёрное море Россию пущать ему было страшновато. Вот и брат его, султан Абдул-Хамид, выжидает, время тянет, не подписывает оный договор. Небось, шпионы доносят ему о бунте басурмана Пугачёва: думает, чья возьмёт.
Голос Екатерины дрожал, да еще этот лёгкий немецкий акцент… Было забавно сие слышать. Еле сдерживая улыбку, Потёмкин мысленно копировал её манеру разговора и, дабы окончательно не рассмеяться, отвернулся. Занятая мыслями о турках и Пугачёве, государыня не обратила внимания на ужимки собеседника и довольно громко и категорично произнесла:
– Нет, Григорий Александрович, надо окончательно определиться с нашими требованиями к Порте, утвердить мирный договор на Госсовете и заставить турецкую делегацию подписать его уже в этом году. Однако ж, говорила ужо, турки с оным трактатом не согласные. А нам нельзя без Чёрного моря, никак нельзя. Подписывать с Турцией надо сей трактат. Пугачёв – помеха большая, но не главная, побьём супостата, не впервой.
«Да кто ж против-то?» – подумал Потёмкин.
– Да-да, договор должен быть подписан, – повторила Екатерина. – И тож, признаться не грех: внешний долг растёт. Банкирский дом «Раймонд и Теодор де Смет» в письмах намекает мне, мол, рассчитаться надо бы, сударыня. Голландцев понять можно: всю войну нас кредитуют. Екатерина задумалась, затем огорчённо покачала головой, и продолжила:
– Ну, с банкирами разберёмся, плохо другое. Самозванец Пугачёв силу обретает, смущает народ, а люд верит ироду. Слухи разные ходят про этого супостата. Якобы французы стоят за его спиной, «маркизом» промеж себя кличут. Не слышали об этом, генерал?
Потёмкин отрицательно покачал головой.
Её пристальный взгляд всё это время ощупывал лицо Потёмкина. Она, видимо, не найдя особых изъянов в нём и, более того, на что-то решившись, и уже с более мягкой интонацией, в третий раз произнесла:
– Нет, обязательно мир нужен с Портой. Вот такая диспозиция, любезный генерал, – Екатерина вздохнула… – Время прощаться, Григорий Александрович. Дела…
И вдруг забытые флюиды нежности мощным потоком окутали её, заставили сердце застучать по-новому: сладко и тревожно. Впервые за много лет Екатерине вдруг захотелось спрятаться от всех проблем, стать опять той юной принцессой Фике, что когда-то выслушивала нежные признания в любви молодых и не очень мужчин. Когда она засыпала с именем своего избранника и просыпалась в думах о нём же. «О, мой Бог, как давно это было…» – невольно подумала императрица. И вот это щемящее, ни с чем не сравнимое любовное чувство опять напомнило о себе. Но теперь к нему прибавилось и непреодолимое желание укрыться от всех житейских проблем за чьей-то преданной широкой мужской спиной. И внутренний голос подсказал ей, нет, он закричал: «Эта спина рядом, не отпускай, задержи её…» «А как же Орлов Гришка, хоть и видимся редко, однако, коль надо, поди защитит… А Сашка Васильчиков? – мысленно возразила Екатерина и тут же добавила: – Сашка, бог с ним, чай не большая потеря, а Орлов?» «Ты уж определись дорогуша, – обиженно заявил голос, – да смотри, не промахнись, Фике!..»
Екатерина занервничала. Опять оглядела могучую фигуру генерала. «Мало быть человеком большой силы, – надо ещё найти, на что может сгодиться эта сила», – мелькнула у неё мысль, и тут же она сама себе ответила: – Этот найдёт.
Импульсивно, совсем не отдавая отчёта своим действиям, Екатерина осторожно поднялась с кресла, медленно обошла Потёмкина. Его широкая спина странным образом добавила ей решительности и, совсем как в девичестве, она покраснела. Ну, по крайней мере, ей так показалось.
