Виталий Аркадьевич Надыршин
Светлейший
– Матушка, с чув-ст-вом не-годо-ва-ния и боли в сердце своём, спешу со-об-щить вам, все-милос-ти-вей-шая госу-да-рыня, – по слогам начал зачитывать он, но остановился и недовольно произнёс: – Ну и почерк!.. У Безбородко поучиться князю Долгорукому не мешало бы. Ты, Василий, у нас многие языки разумеешь, поди, и эту писанину осилишь. Читай, коль разберёшь.
Секретарь мысленно ухмыльнулся: каракули самого Потёмкина мало чем отличались от почерка князя Долгорукого. Промолчал, конечно, и, откашлявшись, произнёс:
– Разберусь, ваша светлость, привык ужо, – и приступил: – Доклад главнокомандующего Крымскими войсками генерал-аншефа князя Долгорукого ея императорскому величеству Екатерине Второй от июля 1774 года. Писано в селе Сарабузы, Крым, – легко, словно сам составлял сие донесение, зачитал секретарь. Затем оглядел присутствующих, и продолжил:
– Матушка, с чувством негодования и боли в сердце своём спешу сообщить вам, всемилостивейшая государыня, что 17 июля сего 1774 года турки нарушили перемирие и десантом тысяч в тридцати подло высадились в Крыму, захватив Алушту, Ялту, Гурзуф.
– Коварству султана нет предела. И это после подписания в Кючук-Кайнарджи мирного договора?! – не выдержал Чернышёв. – В столице ещё праздновать сие событие не закончили, фейерверки по ночам до сих пор спать мешают… А тут опять война?! Ладно, что взять с османов? Нельзя им верить, того и гляди нож в спину воткнут. Давай, Василий Григорьевич, читай дале, – с раздражением бросил президент. Секретарь продолжил чтение донесения Долгорукого:
– Не сразу узнал я об ентой наглости басурманской, потому как татары, поддерживающие нового хана Девлет-Гирея, убили всех гонцов, посылаемых капитаном Колычевым из Алушты, и что в Ялте оборону держал, секунд-майор Салтанов. Однако ж через несколько дней прорвался в наш лагерь один местный житель, с нами желающий в мире жить. Так вот он и сообщил мне о десанте турецком. 22 июля прибыл я, всемилостивейшая государыня, к деревне Яни-Саль, что в самой внутренности гор крымских. А место то страшной расщелиной к морю тянется да окружено горами и лесом, а местами и пропастями, да такими, что два человека с трудом протискиваются. Трёхфунтовое орудие с трудом проходит, да войска вашего императорского величества умудрилися на собственных ременьях двенадцатифунтовые единороги пронесть.
Между тем турки, отделяясь от главного своего лагеря при Алуште, по уверению пленных, тысячах семи или осьми, заняли весьма выгодную позицию в четырёх верстах от моря, перед деревней Шумою96. А с обеих сторон деревни ентой – крутые каменные стремнины, укреплённые ретраншементами97. Войска вашего императорского величества повели на оные укрепления атаку двумя каре и встречены были из пушек жесточайшим огнём…
Президент коллегии опять не выдержал. Несмотря на свою природную угрюмость, суровость, переходящую в надменность при общении с подчинёнными, в присутствии Потёмкина пятидесятидвухлетний фельдмаршал терял эти качества. В голосе его исчезали стальные нотки, и сам он, того не замечая, всегда нервничал. И сейчас чуть ли не просящим голосом воскликнул:
– Да не тяни ты, любезный, прочитай в конце, побили турка аль нет? Войск-то в Крыму наших мало. По Карасубазарскому договору мы вывели их из Крыма. Так… малую толику оставили на границе.
– Ваше сиятельство, вы же знаете князя Долгорукого. Он всегда реляции подробные составляет. Лишнего много, да ведь и полезного весьма предостаточно делает. Чуток погодите, – как можно мягче успокоил фельдмаршала Фонвизин. Губы Дениса расплылись в добродушной улыбке.
Чернышёв что-то буркнул и демонстративно отвернулся к окну.
С некоторым интересом наблюдая за поведением своего начальника, Потёмкин неожиданно вспомнил, что в молодости Чернышёв пытался ухаживать за супругой великого князя Петра Фёдоровича, Екатериной. Ему не верилось, что этот старик, суровый, неприступный вельможа, когда-то писал нежные, чувственные стишки, добиваясь взаимности юной Екатерины Алексеевны. Императрица сама как-то рассказала ему об этом: «А какой красавец, Гришенька, был душка Чернышёв по молодости!.. В любви мне признавался!» Потёмкин усмехнулся: «И каким сейчас стал?! А, поди, добился бы внимания…»
И Потёмкин неожиданно рассмеялся. Присутствующие удивлённо посмотрели на него. На немой вопрос секретаря он махнул рукой, мол, не обращай внимания, продолжай.
– Неприятель, пользуясь удобностию места и превосходством сил, защищался из ентих самых ретраншементов с такою упорностию, что более двух часов, когда оба каре, подаваясь вперед непроходимыми стезями, приобретали каждый шаг кровию, не умолкала с обеих сторон наисильнейшая пальба.
По приближении к ретраншементам генерал-поручик граф Мусин-Пушкин, храбрость и ревностное отношение к службе вашего императорского величества, а также усердие которого вашему императорскому величеству довольно известны, приказал, приняв неприятеля в штыки, продраться в ретраншемент, что и было исполнено с левой стороны, где было самое сильное сопротивление Московского легиона гренадерским батальоном под собственным командованием храброго господина генерал-майора и кавалера Якобия, с другой же – секунд-майором Шипиловым и подполковником Кутузовым, подкрепляемым солдатами от полковника Либгольдта, и столь удачно, что турки, восчувствовав сие поражение от ударивших в них войск вашего императорского величества, бросились стремглав к Алуште, оставя свои батареи и будучи гонимы, к обширному лагерю своему, на берегу моря стоящему. Ушли турки и из Ялты, и из прочих мест.
Дальнейшее преследование турок пришлось прекратить, так как батальоны Мусина-Пушкина отозвал я в деревни Яни-Саль и Сарабуз для защиты обозов от нападения татар под командованием крымского хана Сагиб-Гирея. Отбив нападение, войска вашего императорского величества стали отходить к Перекопу. Но тут пришло известие о заключении Кючук-Кайнарджийского мирного договора, и турки прекратили сражение. Простояв некоторое время в Алуште и дождавшись указа из Стамбула, османы покинули берега Крыма.
Из числа же всего войска вашего императорского величества убитых унтер-офицеров, капралов разного звания числом тридцать два да солдат около двухсот будет. Ранен подполковник Московского легиона Голенищев-Кутузов, приведший гренадёрский свой батальон, из новых и молодых людей состоящий, до такого совершенства, что в деле с неприятелем превосходил оный старых солдат. Сей штаб-офицер получил рану пулею, которая, ударивши между глаз и виска, вышла навылет на другой стороне лица его.
А ещё, милостивая государыня, консульство наше крымское под началом Веселицкого захватили в Бахчисарае татары да всех вырезали, окромя самого Веселицкого с сыном-младенцем и супругою, да его секретаря Дементьева. А опосля, когда дошли до нас вести о мире с Портою, сераскер турецкий Гаджи-Али-бей передал оного Веселицкого, супругу, младенца и секретаря в штаб мой живыми, только очень напуганными… – секретарь сделал паузу. Затем, не поднимая глаз от текста, невинно сказал: – Дальше идут хозяйственные отчёты. Ваше сиятельство, зачитывать? – и затаил дыхание.
Оба сиятельства, и молодой, и старый, разом посмотрели друг на друга. Взоры их скрестились, как шпаги в поединке, и взор Чернышёва потупился первым, точно сломался, как нож о твёрдый камень. Но старый фельдмаршал по достоинству оценил дипломатический ход секретаря Потёмкина: кто ответит на вопрос, тот и будет главным, и не только на этом совещании.
«Умно, – решил фельдмаршал. – Молодец, Рубан!»
– Не надо, достаточно, – произнёс Потёмкин. – Ты иди, Василий. Позову, коль нужен будешь.
Чернышёв огорчённо вздохнул. Секретарь облегчённо выдохнул.
Взаимоотношения их сиятельств Фонвизина интересовали мало. Он разглядывал из окна плывущие, как лебеди, по Неве большие и малые шлюпки. В открытое окно долетал глухой, не мешающий беседе шум с улицы. Серая пасмурность несколько прояснилась. Тучи раздвинулись, давая возможность солнцу, пусть и ненадолго, но успеть пролить часть своей энергии на землю, от которой тут же стал подниматься едва заметный пар.
Денис поглядывал на своего университетского товарища, взлетевшего по карьерной лестнице на самые высокие государственные должности, с невольным восхищением. Он уважал в людях житейскую цепкость и холодный трезвый расчёт. Всё это было у Григория.
«Третий в государстве, как-никак. Первый – Господь, второй – государыня, третий – Потёмкин», – невольно подумал он.
Тем временем напряжение несколько спало. Успокоился даже Чернышёв, узнав, что побили и выгнали из Крыма турок. Он встал, поправил ордена и пояс со шпагой и решительно произнёс:
– Не зря, видать, верховный визирь Мехмед-паша в Кючук-Кайнарджи не хотел подписывать мирный договор с нами, перемирия просил. Знал, поди, о планах султана десант в Крыму высадить. Да государыня, дай Бог ей здоровья, не пошла на это, заставила договор подписать. И тому основания были. Генералы Суворов и Румянцев на суше, да Сенявин-адмирал на море своими победами напрочь отмели сие требование османов.
– Усиление России, особенно после наших побед на Дунайском фронте, как бельмо в глазу западным странам, особенно Франции. Вот они и накручивают Порту. Не желают они видеть нас во здравии, – вступил в разговор Остерман.
– Боятся Россию… – согласился Потёмкин.
Президент коллегии одобрительно кивнул головой, посмотрел на своего заместителя и уже более миролюбиво пробурчал:
– Пойду, господа! Вы, Григорий Александрович, доложите её императорскому величеству: одна напасть прошла, слава Богу, о Пугачёве теперь думать потребно, – и, оглядев опять обстановку кабинета, добавил: – А роскошь, вижу, любите… Зачем? – он пожал плечами и, не попрощавшись, покинул кабинет.
– И я, пожалуй, пойду, Григорий Александрович. Доложу Никите Ивановичу о реляции князя Долгорукого, – произнёс Остерман.
Потемкин кивнул в знак согласия.
– Денис Иванович, останься, поговорим. Когда ещё придётся?
Оставшись вдвоем, Фонвизин без всякого вступления произнес:
– Ты давеча, Григорий, сказывал о дворянчиках, правильно сказывал, хорошо сказывал, не спорю. Огромный вред сие наносит государству нашему. Но молчишь ты о другом, ваше сиятельство.
Потёмкин с удивлением посмотрел на своего товарища. «Сиятельством» Гриц стал совсем недавно и, видимо, еще не привык к подобному обращению, тем более не привык слышать сие от старых товарищей. Денис улыбнулся:
– Привыкай, ваше сиятельство!
Потёмкин самодовольно улыбнулся.
– Представь себе государство, Гриц, где одни люди составляют собственность других людей, где человек одного состояния имеет право быть и истцом, и судьей над человеком другого состояния, где каждый, следовательно, может быть или тираном, или жертвой. Не напоминает тебе сие невежество глухое рабство?!
Человек родится в мир и равен во всём другому. Все одинаковые имеем члены, все имеем разум и волю. А значит, человек в обществе есть существо, ни от кого не зависящее в своих деяниях.
– Эк куда тебя понесло, друже, – однако серьёзное выражение лица товарища вынудило Григория поддержать тему разговора:
– Крамольные вещи глаголешь, Дениска. Смотри, как все просто у тебя! Но если следовать твоим словам, то есть каждый волен делать что ему в башку придёт, другими словами, не учитывать действа других… не наступит ли хаос в государстве? Как можно мужика в страхе не держать перед господином своим, а? Нравы русского общества сложились не вчерась, им уже не меньше семисот годов будет. Вот и пример тебе – бунт Емельки Пугача. Сколько крови русской поганец ентот пролил и продолжает лить. А почему? Сладкие слова о свободе говорит мужикам тёмным басурман, а того и сам не понимает, что говорит с чужих слов. И страшнее того ещё будет то, что обманет басурман мужика. Как же царь будет содержать государство, коль все мужики свободны от всего будут?
– Мужикам откуда сие знать? У них тьма в сердцах, потому как тьма в умах. Добра не хотят, потому что добра не видели. Не знают они толком, что это и как оно выглядит. Вот и мыслят они умом, что в свободе счастье их кроется, – с жаром возразил Фонвизин.
– Свобода? А от кого? От господина своего?!.. От государя?!.. Каждый сам по себе?!.. Так, выходит? Не быть тогда государству, Денис! Государь – тень Бога на земле, а он, Бог, всем счастья желает одинакового. Да беда в том, что счастье-то у всех разное, уразумей это, Денис. Счастье мужика – в порядке на земле, государем держащем.
Вот вчерась прибыл я с фронтов турецких. Тихонечко, чтоб турки не прознали, снял я полки и на басурмана отправил. Солдаты пошли не ропща, понимали, зачем идут: не прогонят басурманов, порядок на их земле другой настанет. Не колокола на церквях будут звенеть, а татарские муэдзины зазывать их будут на очередные намазы.
Да вот тебе ещё пример. Был нынче в порту, так один человек спросил меня: «Совести у него, Пугачёва, што ль нету?! Седьмой год с турком воюем, а тут свой под дых?! Как же матушка-государыня наша енто терпит? Не порядок это!» Мужику тому, Денис, порядок, а не свобода, тобою надуманная, потребен.
– Нет, Гриша! Не о той свободе хочу мысль донести тебе. О рабстве нашем. Рабство наше непосильно для мужика. Хоть немного облегчения ему надобно сотворить. Вот и получается: извне – война, внутри – бунт. Всё бурлит, как молодая брага, а крепости и благости в России нет.
– Не надо, Денис, быть добрее Бога. У каждого свой крест на собственной спине: у кого – меньше, у кого – больше. Каждый должен нести его самостоятельно. Богом так решено, а он на всех один. А что крепости, говоришь, нет, не верю. Крепость в народе внутри, её с первого взгляда не разглядишь, не пощупаешь. А она есть и появляется, коль потреба в ней имеется. На том и держится Россия. Благости, говоришь, нет?! Это смотря как понимать её. В сонной Москве на печи подрёмывать да церковный перезвон слушать целыми днями – тогда, конечно, такой благости маловато у нас, верно! Но тогда свобода-то мужицкая при чём здесь? Забыл нешто, как князья великие веками по крупицам собирали Русь православную! А собрали бы, будь полная свобода у мужика? Ни в жисть! Так и спал бы он на печи, почёсываясь. Вот и воюем то со шведами, то с поляками, то с турками и татарами. Говорил ужо Яшке Булгакову и тебе повторюсь: всем просторы наши нужны. Не до благости нам нынче, Дениска! Не до неё! Со всех сторон рыла свои суют иноземцы на земли исконно русские.
Открылась дверь, показалась голова секретаря Рубана:
– Григорий Александрович, народ волнуется, принимать будете ль? Аль пущай ждут?
Потёмкин недовольно посмотрел на него и нехотя произнёс:
– Только разговорились… Извини, Денис! Делами потребно заняться. Встретимся другим разом. Давай, Василий, кто там первым будет? Зови.
Друзья попрощались.
***
Болезнь Потёмкина
Сентябрь 1774 года. Санкт-Петербург.
Чуть слышен печальный звон церковного колокола. Опять идёт дождь, прерываемый не по сезону холодным до наледи ветром. Небосклон застлали тёмные тучи. Иней за ночь покрыл всю землю.
Потёмкин недомогал уже вторую неделю. Сменяя друг друга, в дворцовых покоях фаворита толпились лекари. Генерал-аншеф болел с непонятными для придворных эскулапов симптомами, и императрица забеспокоилась не на шутку.
Марья Перекусихина ежедневно приносила фавориту от неё записочки, и каждый раз, с жалостью глядя на больного, она, словно заученную мантру, произносила:
– Ты уж, голубчик, выздоравливай, не гневи матушку. Больно скучает без тебя.
Вот и сегодня, прослушав привычную фразу, Григорий Александрович развернул очередную цидульку.
«Батенька, сударик, жалею от всего сердца, что рези у тебя продолжаются. Сердцу моему сие весьма печально, ибо люблю тебя чрезвычайно. Какие счастливые часы я с тобою всегда провожу. И скуки на уме нет, коль рядом ты, и всегда расстаюсь чрез силы и нехотя… Голубчик мой, дорогой Гришенька, я тебя чрезвычайно люблю… Я отроду так счастлива не была, как с тобою. Выздоравливай, набирайся сил, без тебя мне грустно и тоскливо».
Не частые после празднеств по случаю победы над турками и подписания генерал-аншефом Румянцевым Кючук-Кайнарджийского мира дворцовые балы в последнее время совсем прекратились. Государыня продолжала с тревогой следить за событиями на Волге, мужицкие войска Пугачёва творили страшное. Слухи до столицы доходили разные и жители с тревогой шептались:
– Какие балы без фаворита её величества? – рассуждали одни.
– При чём здесь Потёмкин?!.. Мужицкий бунт на Волге, – пугливо говорили другие. – Война подлая… какое тут веселье!..
А слухи продолжали множиться. Болтали всякое. И в этой болтовне набирал силу тревожный шёпот: «Как там в Москве? Где разбойник Пугач? Нешто антихрист на Москву пойдёт? Неспроста и Потёмкин слёг, французы аль поляки, поди, травят…»
Разговоры эти властями пресекались. Посол французский жаловался Панину Никите Ивановичу на вздорность подозрений, грозился дойти до самой государыни. Никита Иванович разводил руками: мол, слухи эти мерзопакостные официально не поддерживаются, какие претензии?.. А что в свете болтают?!.. Всем рты не закроешь, сударь!
Но вот то ли подействовали лекарства и лечение, то ли могучий организм фаворита сам разобрался с недугами, но Григорий Александрович пошёл на поправку: обмороки, рези и приступы прекратились.
После бессонной ночи Потёмкин заснул. Сны его были далеки от всяких болезней, придворных интриг и столичных слухов. Снились ему обозы и шеренги солдат, спешащие с турецкого фронта на подавление Пугачёва, дорожная пыль и дороги, дороги, дороги… Так велика была его Новороссия, так велико было государство российское…
Сквозь неплотно прикрытую дверь из соседнего зала за спящим наблюдал дворецкий. На диванах дремали уставшие от ожидания лекари.
– Будить их сиятельство не можно – осерчает. Ждите, пока проснётся и вас позовёт. Сами лучше не суйтесь – по мордам отхватить можете. Злой он нынче. А тут вы со своим кровопусканием… – бурчал дворецкий, косо поглядывая на медный таз в руках одного из них.
Ближе к полудню Потёмкин проснулся. Перекрестился на образа и нехотя поднялся. Он был не в настроении, мрачен и раздражён, вынужденное затворничество его угнетало.
В широком атласном шлафроке98 с шалевым воротником и вышитыми на груди звёздами, заложив руки за спину и что-то бормоча, больной, словно заведённый, то медленно, то ускоряя шаг, расхаживал из угла в угол своей спальни. А то неожиданно останавливался посреди и стоял в немом оцепенении несколько минут… и опять пускался в монотонный шаг: два десятка шагов в одну сторону, два десятка обратно. Таким образом Потёмкин давал волю своему раздражению.
И этим маршрутом он маршировал до обеда, от которого, кстати, отказался, запустив в дворецкого тапком. На повторные напоминания слуги «Ваше сиятельство, пора обедать! Всё стынет» Потёмкин отрицательно мотал головой. Но когда слуга попытался произнести свою фразу в очередной раз, в его лицо угодил и второй тапок хозяина. Григорий Александрович зашагал по спальне босиком.
Неожиданно бледный луч солнца пробился сквозь тучи, светлый четырехугольник от оконной рамы протянулся по полу до стены и как бы преградил путь больному. Потёмкин остановился, хмыкнул и осторожно перешагнул мнимую преграду.
Так радовавшая ранее тишина стала его угнетать. Энергичный организм требовал действий. Ничегонеделание добивало окончательно.
Из соседней залы послышались голоса. Потёмкин открыл дверь: двое слуг поругивались между собой, копошась возле камина, тыльная сторона которого обогревала его спальню. Один из них небольшим совочком собирал в ведро золу, а второй, закрывая ладонью глаза от жара, старался аккуратно положить поленья на раскалённые угли. Завидев его сиятельство, слуги заторопились: вид босого неразговорчивого хмурого хозяина не предвещал ничего хорошего. На лекарей Потёмкин посмотрел с ненавистью, но, обречённо вздохнув, махнул им рукой: мол, давайте, заходите. Слуга подал хозяину тапки.
Пугливо озираясь, помощник дворцового цирюльника с медным тазом в руках первым вошёл в спальню. Сам цирюльник нес небольшой кожаный саквояж с хирургическим инструментом. Замыкал тройку лекарь, скромный старичок с глубокомысленным лицом, в очках, в докторском наплечнике из тёмно-лилового бархата на беличьем меху. Доктор шёл налегке: прикосновение к хирургическим инструментам считалось унизительным для достоинства дворцового эскулапа.
Дневной послеобеденный свет освещал спальню фаворита и большое овальное углубление в одной из стен, отгороженное напольными вазами. В этом алькове стояла тахта, на ней поверх шерстяного пледа лежали газеты «Санкт-Петербургские ведомости», письма с донесениями; напротив тахты – два кожаных кресла.
По сравнению с кроватью необъятных размеров тахта выглядела маленькой и убогой, она напоминала скромную кровать капрала конногвардейского полка, где когда-то по молодости служил Потёмкин. Чего не скажешь о креслах: большие, добротные, в них часто сиживали вельможи и иностранные дипломаты и считали это за большую честь. Все знали: получить доступ к всесильному Потёмкину, когда он случался в столице, было труднее, чем к самой императрице. Сколько требовалось рекомендательных писем, беготни и хлопот… Да что там говорить, не единожды и сама Екатерина присылала ему записочки с просьбой дать аудиенцию очередному просителю и принять «умненькое» решение. Но, даже согласившись на встречу, Григорий Александрович мог в последнюю минуту запросто отказаться от нее.
Как правило, фаворит принимал посетителей в халате, под которым не было ни брюк, ни кальсон, – срамота одна. Те делали вид, что их это нисколько не смущает, заискивающе лебезили и пытались выговорить для себя выгоду, намекая на существенную благодарность. Однако уговорить фаворита случалось крайне редко: всесильный Потёмкин повода им не давал, куртажей99 и взяток не брал.
Скинув на пол газеты и корреспонденцию, больной улёгся на тахту, закатал рукава халата, подложил под голову две подушки и опять тяжело вздохнул: кровопускание – процедура привычная, но предполагает от пациента некоторого мужества. При виде скальпеля Григорий Александрович взглянул на иконку, перекрестился и отвернулся к стене. Цирюльник вскрыл вену. Кровь закапала в таз… Совершив своё дело, эскулапы удалились. Немного отдохнув, больной, придерживая перебинтованную руку, встал.
Свободной рукой Потёмкин отодвинул оконную штору из тяжёлого коричневого бархата и, покачивая перевязанной рукой, словно убаюкивая спеленатого ребёнка, стоял у окна.
Поздняя осень. Дни короткие и пасмурные. Солнце скрыто тучами. Дождь надоедливый, нудный и злой. Со стороны Невы – северный ветер.
– Брр… Мерзкая погода, – прошептал Потёмкин. – Тьфу… Хотя стоп, грешу! На природу зря наговариваю… Ветра-то нет, стих, слава Богу! Брюзжу… Старею, что ли? Как старики, которые всем недовольны: им и солнце не так, как прежде, светит, и вода раньше вкуснее была, и воздух прозрачнее… – мысленно, уныло рассуждал он.
Перед ним расстилался парк. Сквозь окна виднелось серое небо, на земле –небольшие лужицы, подёрнутые наледью. На голых схваченных инеем ветках деревьев сидели притихшие воробьи; прямо перед окном на разлапистых ветвях красавицы-сосны на удивление тихо сидела стая нахохлившихся ворон. Потёмкину даже показалось, что птицы внимательно наблюдают за его окном, не галдят, соблюдают тишину, давая ему возможность выспаться. Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, он стал разглядывать парк.
Его тусклый взгляд скользнул вдоль аллеи, убегавшей от террасы в глубину парка. Вот прямо от ступенек террасы – круглый бассейн, подле него на низком гранитном пьедестале белеет нестареющая статуя козлоногого сатира. Сколько в сластолюбце дикости, силы и страсти! Развратник стоит, скрестив на косматой груди худые руки. Большой жадный рот с толстыми чувственными губами искривлен от желаний, а выпуклые навыкате глаза нагло и дерзко смеются.
Потёмкин озорно принял выражение лица сатира, так же скрестил руки на груди и дико выпучил глаза. Затем повертел головой, ища зеркало… и чертыхнулся. Настроение лучше не стало.
В самом конце парка промелькнула фельдъегерская карета. Придерживая на бегу палаш, к ней бежал офицер из караульной команды. Карета остановилась, открылась дверь. Караульный отдал честь и махнул рукой в сторону его покоев. Потёмкин усмехнулся. Ему вспомнился подобный эпизод в далёком декабре 1761 года.
…Ночь. Холод. Костры на площади перед дворцом. Слышится скрип снега под колесами расфранчённых карет. Смерть императрицы Елизаветы… В его замёрзших руках – список приглашенных, подписанный канцлером Воронцовым…
Вспомнил Григорий Александрович и свой завистливый взгляд на эти самые дворцовые окна, и фантастическое желание оказаться в тепле среди гостей дворца…
«Господи! Как давно это было. Думал ли я тогда, что моё желание сбудется? Нет, конечно. А поди ж ты, ошибся! И вот я здесь, во дворце! И это не сон».
Потёмкин недоверчиво осмотрел спальню, для убедительности потрепал бахрому оконных занавесей, и губы его растянулись в самодовольной улыбке.
«Нет, не сон! В моих руках власть, власть огромная, власть желанная. И мне её вручила сама императрица. Дай Бог ей здоровья! А ведь все благодаря случаям. И один из них…» Перед глазами возник образ Алехана Орлова. Потёмкин слегка прикрыл глаза.
…В 1762 году, кажется, в апреле, оказался он в доме Кнутсена, где в то время жили Орловы. Пришёл рано утром по делу. Братья, как видно, были все в сборе, веселье – в разгаре: праздновали день рождения супруги императора, Екатерины Алексеевны. Встретил его не совсем опрятно одетый слуга. В комнате, куда этот паршивец его привёл, на стенах повсюду висели шпаги и боксёрские перчатки. Из соседней комнаты раздавались явно уставшие, видимо, от ночного кутежа, голоса:
– Петрушка вернул из ссылки Миниха, Бирона, даже шпиона Лестока простил. Да мало ли их с заморскими именами вернулось за это время, – басил простуженным хриплым голосом кто-то из гостей.
– Лесток ещё ладно, помог хотя бы в своё время Елизавете на престол взойти, а что шпионил в пользу Пруссии, Франции и Швеции, так по заслугам и получил, – пьяно растягивая слова, гундосил другой. Голос пытался ещё что-то добавить, но закашлялся.
Свою лепту в разговор внёс очередной участник ночной попойки:
– Да что там Миних и прочие, наша армия как-никак за державу кровь проливала, а наш Пётр войну Дании объявил, чтобы свой сраный Шлезвиг вернуть. Спрашивается, на кой хрен? Мало того, что Фридриху все завоёванные нами земли Петрушка возвратил, так ещё пруссаки кругом командуют у нас. Убирать его надо, Екатерину сажать на трон.
В это время открылась дверь, в комнату вошёл Алексей Орлов. В руках он держал деревянный ковш. Настороженно оглядев гостя, тихо со значением произнёс:
– Сболтнёшь… тебе не жить. Ты нас знаешь! Зачем пришёл? – и неожиданно, словно что-то вспомнил, резко изменив интонацию, взмахнул рукой:– А, впрочем, не важно. На, выпей за Екатерину Алексеевну и наше, Орловых, здоровье. – Он зачерпнул из ведра почти полный ковш вина.
– Не пью я, да тем более утром, – опешив от подобного приветствия и предложения, смущённо ответил Григорий.
Орлов искренне удивился. Он с усмешкой посмотрел на гостя, перевёл взгляд на ковш, затем тихим обаятельно-любезным голосом, растягивая слова, словно батюшка в церкви, произнёс:
– Да что тут пить? Так, детская забава. Но… хвалю. Нам и такие нужны. Однако уважить нас надо, – видя нерешительность гостя, строго добавил: – Пей! Любезности в его голосе уже не было.
Потёмкин не стал перечить. Подчиняясь грозному обаянию, выпил ковш до дна. Затем рукавом камзола утёр губы и, копируя только что услышанный голос за дверью, тем же простуженным сиплым голосом витиевато поблагодарил Орлова. От изумления Алехан даже по сторонам оглянулся, но тут же уразумел и расхохотался. Он одобрительно похлопал Григория по плечу:
– Пошли, артист, к гостям. С братьями сведу…
Вот так и познакомились…
Из соседней залы потянуло дымком. Потёмкин настежь раскрыл окно. Скрип открываемой деревянной рамы привлёк внимание птиц. И тут же дружной хрипотой закаркали разом взлетевшие вороны. «Кар… кар…» – понеслось над парком. Григорий Александрович с удовольствием вдохнул полной грудью свежего воздуха.
После кровопускания слегка кружилась голова, подташнивало. Оставив окно открытым, он опять улёгся на тахту.
Пола его просторного с зелёными цветами яркого шлафрока с большими отворотами, между которыми виднелась волосатая грудь, задралась, показывая голые ноги. Концы широкого пояса, завязанного в узел, обвисли до пола. Волосы всклокоченные, лицо небритое. Правый глаз – голубой с зеленоватым отливом, левый – незрячий, полуоткрытый с чёрной повязкой. Повязка то и дело сползала, Григорий Александрович привычным движением постоянно её поправлял, но всякий раз недовольно кривился.
Было прохладно. Потёмкин набросил на ноги тёплый плед, по привычке посмотрел на образа: тусклый огонёк лампадки беззаботно мерцал перед святым и скорбным ликом.
Тихо, спокойно, боль улеглась. Потёмкин блаженно вздохнул. Пошарил рукой по полу, взял первую попавшуюся газету, рассеянно пробежал первую страницу, ища статьи о мужицком бунте. О Пугачёве – небольшие заметки с перечислением названий крепостей, поселений и городов, освободившихся после кровавых схваток правительственных войск с разбойниками: об ужасах, творимых пугачёвцами, – ни слова!..
«Государыня запретила, и правильно! Неча смущать народ», – мысленно согласился Потёмкин. Вот «Постановление казанского дворянства: для борьбы с разбойниками образовать за свой счёт конный корпус – по всаднику с каждых двухсот душ крепостных».
Потёмкин знал об этом почине. Государыня как помещица Казанской губернии тоже присоединилась к этому пожертвованию, чем вызвала одобрение и дворян, и простого люда. Чуть ниже – увещевательное послание командующего императорскими войсками к башкирам, составленное неким Гавриилом Державиным.
Дальше – статейки про столичные новости, слухи и разного рода сплетни. Недавно созданный публичный театр Елагина приглашает на пьесу «Именины госпожи Ворчалкиной». Потёмкин усмехнулся: «Вещь лёгкая, смешная. Ни для кого не являлось секретом, что сию пьесу написала сама императрица». Вот выделяется жирным шрифтом объявление: «Пожилых лет девка, умеющая шить, мыть, гладить и кушанья готовить, продается за излишеством; там же есть продажные легкие подержанные дрожки, а ещё семья людей: муж – искусный портной, жена-повариха, при них дочь 15 лет, хорошая швея, и двое сыновей 8 и 3 лет».
