Виталий Аркадьевич Надыршин
Светлейший
Вице-президент Военной коллегии
Июль-август 1774 года. Санкт-Петербург.
…А между тем орды Пугачёва, сжигая всё на своём пути, захватывали всё новые и новые крепости. Несмотря на поражение от правительственных войск под командованием генерала де Колонга в мае 1774 года, Пугачёв довольно быстро пополнил свои ряды. Его войско двинулось на север, к Красноуфимску, потом, не задерживаясь, ринулось на Осу. Дорога на Казань оказалась открытой. Взяв по пути Боткинский и Ижевский заводы, Елабугу, Сарапул, Мензелинск, бунтовщики захватили и Казань; не устояли Курмыш, Алатырь, Саранск, Пенза. Орды мятежников сожгли Саратов.
Во многих городах и поселениях разбойник был встречен с почётом не только чёрным народом, но и частью духовенства и купечества. В Пензе жители даже вышли к нему навстречу с иконами, хлебом-солью и пали пред Пугачёвым на колени.
На огромной российской территории пылали дворянские усадьбы, на деревьях висели тела их хозяев. Пощады не было всем, кто не признавал чудом воскресшего императора Петра III.
Но войска, снятые Потёмкиным с турецкого фронта загодя до подписания Кючук-Кайнарджийского договора, уже обложили бунтовщиков. Генерал-поручик Суворов по поручению государыни, не жалея себя и лошадей, за неделю добрался до мятежных краёв и организовал преследование Пугача. Кольцо вокруг мятежных территорий сжималось.
При штурме Царицына корпус полковника Михельсона остановил, наконец, череду побед главных сил Пугачёва. От последнего стали отделяться калмыки и донские казаки. Войска мятежников начали отступление к Черному Яру и дальше – в степи Заволжья. Разрозненные отряды мятежников вели кровопролитные бои с правительственными войсками.
Столица с тревогой ждала известий от главнокомандующего войсками Панина… И известие пришло! В середине сентября Пугачёв, преданный своими же сподвижниками, был арестован.
На охваченных мятежом землях Петр Панин, имея в руках огромную военную силу, почувствовал себя полным господином. Обе столицы были далеко, вокруг бушевало кровавое море крестьянской войны, и Панин не стал смущаться в выборе методов для подавления бунтовщиков.
Террор охватил очищенные от повстанцев земли. Для устрашения волнующихся крестьян Панин приказал казнить мятежников прямо на месте поимки без суда и следствия. И вниз по рекам поплыли плоты с колесованными и подвешенными за ребра пугачёвцами. В столицу шли победные реляции.
Столицы облегчённо вздохнули. Но встал вопрос… На обширных землях России и раньше то тут, то там вспыхивали волнения, однако они быстро подавлялись местными властями. Как же мог простой донской казак Пугачёв всколыхнуть такую массу людей? Откуда такое умение? И версии высказывались разные…
Весь дворец спал, в утренней тишине слышался плеск дворцовых фонтанов, в укрытиях ворковали горлинки, тихонечко шелестя крыльями.
Слуга встал засветло.
– Ещё черти в кулачки не били, – ворчал он. – Ночью приехали, тама намоталися, здеся не спамши, и опять подъём. Куды его черти несут?
Продолжая ворчать, невыспавшийся Михеич неторопливо приводил в порядок одежду своего хозяина. Ещё совсем не старый, грузноватый и на вид неуклюжий, слуга, тем не менее, своё дело знал. Начищенные щёгольские сапоги-ботфорты, белые рубашки, парадный камзол, кафтан, разложенные на стульях в нужном порядке, уже ожидали вице-президента. Примостившись на краешке стула, в любой момент готовый вскочить, Михеич уставился на дверь спальни хозяина и всё время зевал.
Шёл нудный моросящий дождь. Улицы Санкт-Петербурга были ещё темны и малолюдны. Потёмкин выехал из дворца в карете, запряжённой четвёркой с фонарём. На запятках, поругивая в душе неугомонного хозяина, стояли сонные зевающие слуги. Сонным был и кучер. Раздирая рот в зевоте, он пробурчал:
– Куды ехать-то, ваше сьять…
Григорий махнул рукой в направлении верфи Адмиралтейства и тоже сонным голосом пробормотал:
– К обеду надо появиться в коллегии.
Цокот копыт разнёсся по округе. От толчков кареты по неровным камням голова Потёмкина качалась, как будто от старческой слабости. Его клонило ко сну. Дул слабый норд-ост. Дождь продолжал моросить. Копыта лошадей шлёпали по лужам, из-под колёс летела грязь, и редкие прохожие едва увёртывались от неё.
Тяжёлые тучи, наползая друг на друга, всё больше застилали небосклон. Сумрачный свет утра был похож на взгляд умирающего – тоскливый и безнадёжный. Казалось, день вовсе не наступит.
Невыспавшийся организм требовал отдыха. Но сон не шёл, глаза не закрывались. Потёмкин уставился в окно. Шелест дождя, унылые, сумрачные пейзажи, серые дома, темная вода в Неве, деревья, редкие прохожие – всё расплывалось в дымке утреннего тумана, подобно призракам. Настроение было под стать погоде – мрачное.
Город Петра, созданный наперекор стихиям среди болот и лесов, «яко дитя в красоте растущее, святая земля, парадиз, рай Божий», просыпался.
Петербург своим видом, столь не похожим на Москву, давно уже не удивлял Потёмкина. Бесконечные каналы, улицы, дома на сваях, вбитых в зыбкую тину болот, и построенные в одну линию бедные мазанки городских окраин, крытые по-чухонски, дёрном и берестой, стали привычной для его глаз панорамой.
Рождённого на благодатных просторах Смоленской губернии, выросшего в деревенской тиши родного села Чижово, Потёмкина эти болотистые места, кишащие комарами и прочим гнусом, ещё недавно поражали своей неестественностью. Казалось, что всё это временно, понарошку, не может жить здесь человек!.. Ан нет, ошибался, и теперь эти гиблые, неприглядные места стали ему привычными, словно он прожил здесь целую вечность. Больше того, избы окраин своей неказистостью и простотой его умиляли.
Другое дело – дворцы затейливой архитектуры на «прусский манер» в центральной части города… Те своими монументальностью и шиком впечатляли – слов нет. Но унылые магазейны, амбары, пахгаузы, разбросанные вдоль реки, этот вид явно не красили.
Вице-президент Военной коллегии генерал-аншеф Потёмкин зевнул (какой раз!), зябко поёжился и, казалось, наконец, задремал. Однако в голове после недавнего вояжа по турецким фронтам ещё продолжала прокручиваться лента тех событий.
…Потёмкин в окружении небольшого отряда охраны инспектирует очередную дивизию. Тревожные донесения настигают его повсюду: басурман Пугачёв захватывает всё новые и новые территории, поселения и города.
Всех гонцов Потёмкин тут же отправлял в полки, и те рассказывали солдатам о бесчинствах бандитов. Слушая очевидцев, солдаты возмущались: многие были из тех мест и уже без приказа рвались в бой с басурманами.
Очередная вереница почтовых карет, груженная военным снаряжением, растянулась на версту. Следом двигалась пехота, за ней – конные упряжки, тащившие за собой тяжёлые пушки. Над дорогой медленно оседала пыль от ранее проскакавшей конницы, хвост которой совсем недавно скрылся за горизонтом.
Повозок не хватало, лошадей тоже. Не спавший сутками, охрипший Потёмкин мотался от полка к полку, от села к селу, давая указания обер-комиссарам89 дополнительно арендовать телеги, лошадей, покупать у населения провиант. И комиссары где уговорами, где рублём, а где и угрозой заставляли людей расставаться со своими телегами и лошадьми, а если ни того, ни другого не было, то мужики и солдаты сами тащили гружёные телеги и орудия до ближайших сел и там уже впрягали лошадей.
По распоряжению государыни полки скрытно снимались с Дунайского фронта и маршем шли в направлении Яика и Поволжья – на Пугачёва; путь им предстоял неблизкий. Не все генералы хотели выполнять его указания немедля, и Потёмкину приходилось жёстко напоминать всем об указе императрицы. Хотел было даже повесить одного, но обошлось. Личное письмо с инструкциями Екатерины Потёмкин держал при себе.
«Батенька, – писала ему государыня, – пошли повеления в обе армии, чтоб генерал-поручики и генерал-майоры ехали, каждый из тех, коим велено быть при дивизии Казанской, Нижегородской, Московской, Севской и прочих бунтом зараженных мест… и везде чтобы объявили, что войска ещё идут за ними. Пусть слух о приближении регулярной армии если не разгонит «злодейские толпы», то, во всяком случае, несколько поуспокоит «чернь».
Между тем 12 июля этого страшного для страны 1774 года Пугачёв взял Казань. Гонец, вручивший Григорию Александровичу очередную реляцию от дальнего родственника, Павла Потёмкина, возглавлявшего тамошнюю следственную комиссию, от усталости валился с ног. Потёмкин немедля вскрыл донесение.
«…Ваше сиятельство, апосля смерти командующего нашего Александра Ильича90, царство ему небесное, ещё пуще лютует басурман. Толпы, ако дикие звери, грабят и жгут дома. Казань горит. Солнца не видно. Черным-черно над городом от пожарищ. Жителей, кто в Кремле не успел укрыться, заживо жгут в домах, в поле из пушек убивают. Никому пощады нет от повстанцев, ваше сиятельство. Люди задыхаются от смрада бесчисленных трупов на улицах, запаха сгоревшего мяса. Кругом крики о помощи, дикий вой собак… На всех деревьях и воротах люди висят. Подурел мужик русский: с татарами и прочими калмыками сообща супротив своих зверствует. Держится только Кремль казанский, да людей там мало – около четырех сотен наберется. Мы, ваше сиятельство, с комендантом оборону держим, да долго ль продержимся? А там Москва недалече. Шлите войска, братец, поспешать надобно».
Екатерина писала своему фавориту тревожные послания. Опять хотела сама отправиться в Первопрестольную и лично организовать оборону Москвы.
Одно тогда успокоило Потёмкина и обрадовало: очередной фельдъегерь привёз радостную весть о том, что в болгарском селе Кючук-Кайнарджа 10 июля сего года турки наконец-то подписали мирный договор…
Потёмкин встрепенулся, открыл глаза, огляделся, но слабый, едва проникающий внутрь кареты унылый свет начинающегося дня опять ввел его в дремотное состояние. И вновь перед глазами поплыли картинки, но уже пустынных, безлюдных степей, редких поселений, обрывистых берегов, синие бесконечно накатывающиеся на прибрежные камни волны Черного моря и шум… шелестящий шум морского прибоя. Они убаюкивали, успокаивали. Новороссия… Чары Морфея наконец взяли вверх, и Потёмкин стал погружаться в сладостную дрёму, но тут раздался голос кучера:
– Отворяй, не вишь, кто едет?
Потёмкин вздохнул, потянулся, руками сделал несколько резких движений и решительно открыл дверь. Дождь почти перестал. Небо несколько прояснилось. Вице-президент бросил взгляд на верфь, замерший караул и неожиданно улыбнулся солдатикам.
– Вот те и лето, касатики! – не по-уставному бросил он караулу и, поглубже нахлобучив треуголку, уверенной походкой направился в глубь верфи. Ботфорты его, погружаясь в хлипкую грязь, издавали чавкающий звук.
Недостроенный корабль Потёмкин увидел издали, тот чернел голыми рёбрами, как остов чудовища. Якорные канаты от него тянулись, словно исполинские змеи. Повсюду визжали пилы, скрипели блоки, грохотали молотки, горели костры, на которых в бочках кипела смола: дурно пахнущая грязно-белая смесь из серы, сала, свинцовых белил и чёрт-те чего ещё. Однако Потёмкин уже знал: вещь, весьма нужная и полезная, эта смесь предохраняла днище от гниения в морской воде.
Рядом с бочками Григорий Александрович разглядел корабельного мастера Ивана Афанасьева, человека серьёзного, молчаливого. Любое посещение начальства он не приветствовал, но Потёмкина привечал. В настоящий момент мастер отчитывал пацанёнка за слабый огонь под бочками:
– Не видишь, пострел, жару мало, смола почти не булькает.
В утренней серости люди сновали, как тени. Вид работного люда поднял настроение вице-президента: на его лице появилась улыбка. Григория Александровича узнавали и, не отрываясь от дел, кланялись. Потёмкин сам подошёл к Афанасьеву. Тот нюхал моржовое сало, определяя его достоинства. Молча сунул под нос Потёмкина кусок:
– Вот так должно пахнуть, коль свежее, Григорий Александрович.
Потёмкин проверял всё. Тщательно просматривал формуляры: точно ли записан калибр чугунных ядер и гранат, сложенных пирамидами под кровлями, «дабы ржа не брала»; залиты ли салом флинты91 и ружья. Проверял лёгкость парусных полотен.
Замечаний мастерам старался не делать, дабы впросак не попасть: строительство судов для него – дело новое, а азы знать надо, пригодятся: планы у него теперь грандиозные.
Афанасьев, где надо, давал пояснения, но в основном молчал и лишь незаметно ухмылялся.
Генерал-аншеф подолгу разговаривал с людьми, обещал помочь, чем надо. Попробовал даже построгать доску, но не заметил сучок… и выслушал от Афанасьева поток брани в свой адрес. Стерпел… лишь виновато развёл руками.
– Не получится из меня Пётр I, – огорчённо пробормотал он.
– Да уж, наверное, – пробурчал неразговорчивый мастер, загребая своими натруженными руками рубанок.
Время к полудню, пора ехать в коллегию, наконец решил Потёмкин. На его счастье, дождь прекратился окончательно. Меж тучами появились просветы. В карете Потёмкин переоделся: снял влажный камзол, надел сухой. И опять брызги из-под копыт и комья грязи от колёс.
Четвёрка, только что резво бежавшая по улицам Петербурга, посреди Коллежской площади на Васильевском острове неожиданно, словно все кони разом споткнулись, резко остановилась. Карету сильно тряхнуло, она накренилась, но устояла. Кучер, не ожидавший подобного, едва удержался на козлах. На запятках кареты один из слуг, засмотревшись на торговые суда, стоявшие в порту, свалился и теперь испуганно озирался, потирая ушибленное колено.
Матерясь, кучер вскочил во весь рост, поднял длинный кнут и уже было хотел сделать привычный замах и огреть лошадей, как вдруг от удивления вскрикнул:
– Мать честная!.. – и, крестясь, медленно сел.
Прямо перед упряжкой стояло диковинное животное: волосатое, чёрное, и оно рычало. Кони от испуга заржали и попятились назад.
Дверь кареты открылась, из нее появился недовольный Потёмкин. Оценив ситуацию, расхохотался:
– Чего встали? Эка невидаль, обезьяны испугались.
Он оглядел площадь и поморщился.
С северной её части, где находился порт, на площади шла бойкая торговля заморскими товарами. В последнее время здесь торговали даже экзотическими животными: обезьянами, говорящими попугаями, черепахами. Видимо, виновница внезапной остановки сбежала из клетки.
У причалов суетился разный люд: шла выгрузка торгового, судя по форме матросов, иностранного судна, рядом – погрузка другого корабля, и если по тем же признакам определять, то грузился наш купец: формы на матросах не было, одет был кто во что.
Шлюпки, верейки92, ботики и прочие судёнышки мельтешили на воде. Одни подходили к причальной стенке, привязываясь к вбитым сваям с железными кольцами, другие, высадив пассажиров, по очереди швартовались к деревянной лестнице, спускавшейся прямо к воде. Карета привлекла всеобщее внимание.
Неожиданно до слуха Потёмкина долетели возгласы, больше напоминающие недовольные крики: группа людей у причалов порта о чём-то спорила, и ему показалось, что спор у них вот-вот дойдёт до драки.
– А ну погодь, пойду пройдусь, – отдавая слуге треуголку, сказал кучеру Григорий Александрович. Спрыгивая с подножки, он участливо посмотрел на слуг в мокрых ливреях и пробормотал: – Не сахарные…
В ярком камзоле без рукавов, надетом на белую рубашку с длинными свободными в верхней части рукавами, Потёмкин тяжёлой поступью уверенного в себе человека направился в сторону спорщиков. Ветер раздувал фалды камзола, теребил копну волос на голове.
Камзол его был украшен богатой вышивкой и галуном из золотых нитей. Грудь – в орденах. И неожиданно брызнувшие из-за туч солнечные лучи отразились в драгоценных камнях и заиграли сверкающими бликами.
Почти царский выезд, блеск мундира, колоритная фигура и стремительная походка молодого генерал-аншефа – всё это произвело на спорящих особое впечатление. К тому же левая рука генерала на их глазах демонстративно легла на эфес шпаги. Мужики затихли.
– Об чём спорите? Крик на всю площадь подняли. Обезьяны по площади бегают, людей пугают. Чьих будете? – грозно спросил Потёмкин у одного из мужиков.
– Дык… енти двое – капитаны кораблёв… Мы – оберцольнеры93 Камер-коллегии94, ваше сиятельство. Я – Лопухин, внешняя таможня, а ентот прощелыга – Тишулин, внутренняя, чтоб он сдох, окаянный. Ишь чё выдумал. Раз, говорит, ентот корабль, – он махнул в сторону иностранного судна рукой, – заходил куда-то в России на один день воды пополнить, то должён только внутреннюю пошлину с груза платить, то есть ему. А я говорю: нет. Я поставлен здеся для того, чтобы со всех иностранцев изымать за груз таможенную пошлину. А заходил ентот корабель ранее в наши порты не заходил, меня то не касаемо. Ишь чё выдумал, – снова произнёс Лопухин. – Иноземные товары под малую пошлину?!..
Лопухин был грузным, рослым, с красным лицом и густыми бровями, несколько шумен и, вероятно, добродушен, как люди полные и довольные жизнью. Тот, который Тишулин, не спорил, молчал. Небольшого роста, в поношенном служебном сюртуке, он исподлобья разглядывал высокое начальство, решая, надо ли жаловаться.
Потёмкин не удивился распрям между оберцольнерами. Все таможни ещё в 1758 году были отданы в откупное содержание компании купца Шемякина. Однако через несколько лет компания разорилась, не выплатив государству положенных пошлин. Шемякин был отдан под суд. Екатерина II в 1762 году подписала указ о приёме таможен в казённое ведение. Для надзора над ними учредили главную над таможенными сборами специальную канцелярию. И теперь одни досмотрщики собирали налоги с иностранных купцов, ввозивших товары в Россию, другие – с отечественных грузов. Чёткого разграничения прав оберцольнеров, как и тарифов, не было, подворовывали все, потому и спорили. Кому ж охота копеечку упустить?
Ветер стих, летний день разгуливался. В воздухе стоял неприятный запах зловонных испарений, идущий от Невы. Потёмкин оглядел причал, мимо которого проплывали серые пятна: то были кучи комариных трупов, коих во множестве было в здешних болотах. Кое-где плыли дохлые птицы и всяческие предметы. Добавляли свою лепту в эту «амбре» бочки с дёгтем, стоявшие на причале.
Слышалась тихая, «по матушке», незлобная ругань грузчиков. А куда ж без неё?.. при тяжёлой-то физической работе?!
Судовыми кран-балками на торговое судно грузили железо. Учёт груза вели два человека с амбарными книгами в руках. По нескольким дощатым трапам на борт корабля грузчики таскали тюки с льном, мешки с солью, волокли бухты пеньки. Мокрые от дождя, грязные, они вбегали друг за другом по деревянному настилу, сбрасывали груз на палубу и тут же возвращались обратно по проложенному рядом другому трапу.
Выгрузки с иностранца не было.
– Иностранец что привёз? – спросил Потёмкин, обращаясь к досмотрщику с красным лицом.
– Разное, ваше сиятельство, – довольный, что именно к нему обратился вельможа, ответил тот и протянул реестр на груз.
– Читай, – приказал Потёмкин.
– Шпаги французские разных сортов, табакерки черепаховые, кружева, блонды, бахромки, манжеты, ленты цветные, чулки, пряжки, шляпы, запонки…
– Всё читать, ваше сиятельство? Тут много галантерейного товару. Вон глядикось: перья голландские в пучках чиненые и нечиненые, булавки разных сортов… Обратно иноземец загрузится тем же, – он махнул в сторону грузчиков. – Да зерна заберёт сколько смогёт.
– Чего лаетесь? Товар иностранец привёз нужный, не можно и без него. Мы-то чем не Европа? Покрасоваться, поди, каждому хочется.
Потёмкин посмотрел на капитанов. Один из них сосал трубку и хитро глядел на русского вельможу, не вмешиваясь в разговор. Второй, видимо, наш, русский, заискивающе посматривая на досмотрщиков, пытался обратиться к вельможе, но выставленный кулак краснорожего за спиной Потёмкина красноречиво говорил, что ему лучше помолчать.
– Не держите купцов, договаривайтесь. Того и гляди, опять норд задует, – и ещё раз окинув причалы, направился к карете.
– А дозвольте спросить, ваше сиятельство, – неожиданно вдогонку ему заговорил Тишулин. – Купцы хранцузские сказывают, на Яике да Волге совсем худо. Мужики наши да инородцы зверствуют, бесчинствуют, палят усадьбы и вешают своих же. Совести у них што ль нету?! И так годов семь с турком воевали, а тут свои под дых?! Как же матушка-государыня наша енто терпит?
Григорий Александрович остановился:
– Хранцузы, говоришь, сказывают?! Хм… Не бойтесь, господа! Не терпит матушка, всем головы скоро посшибает. А с турком мир заключили. Так и передайте тем хранцузам. А будет и дале кто злобствовать слухами, на то Тайная канцелярия есть, сообщите, не поленитесь, – и резко развернулся в сторону кареты, бормоча что-то себе под нос.
Детище Петра I, трёхэтажное каменное строение, разделённое на двенадцать одинаковых корпусов, словно по линейке, вытянулось вдоль Коллежской площади.
Карета Потёмкина направилась к одному из корпусов, где располагалась Военная коллегия, по обеим сторонам соседствующая с Иностранной и Адмиралтейской.
Подле парадного входа стояло несколько экипажей, и один из них перекрыл подъезд к парадному крыльцу. Кучер вертел по сторонам головой, не зная, куда подкатить поближе. С запяток кареты спрыгнул слуга и метнулся к крыльцу. Послышалась брань:
– Возвертай оглобли, не вишь, кто подъехал?
– Сам и возвертайся, деревня! Графа Чернышёва, президента Военной коллегии, оный экипаж, дубина, – послышался насмешливый ответ.
На крыльце ехидно улыбались вышедшие встречать своего начальника младшие секретари Потёмкина.
Григорий Александрович не стал дожидаться окончания перепалки, вышел из кареты и важной походкой направился в здание. Секретари открыли дверь и почтительно склонили головы.
Большое количество людей в его приёмной Григория Александровича не удивило – привык. Очень многие вопросы теперь государыня не решала, не посоветовавшись с ним. Царедворцы, генералы, иностранные дипломаты, вельможи всех рангов подолгу ожидали аудиенции в его приёмной. Среди прочих просителей Потёмкин разглядел Дениса Фонвизина, а тот, не видя Потёмкина, о чём-то живо разговаривал со своим коллегой Остерманом.
Григорий Александрович громко поздоровался со всеми. Присутствующие склонили головы. Вице-президент вошёл в свой кабинет, следом – старший секретарь. Оба зашли в небольшую примыкающую к кабинету комнату, где Потёмкин скинул свой камзол. Секретарь подал ему парадный, на котором среди прочих наград на муаровой ленте выделялся орден Святого Александра Невского, полученный Григорием Александровичем из рук императрицы в день её сорокапятилетия. Потёмкин не удержался и любовно погладил дорогую награду, словно хотел почувствовать тепло от прикосновения к ордену руки Екатерины.
– Ты вот что, Василий, приготовь для начала чаю. Ежели есть что поесть, принеси, с утра не емши. Фрукту поставь на стол, сдобу, какая есть. После пригласи господ Фонвизина и Остермана. Видно, Панин прислал, что-то ему от меня надо, полагаю. Остальные пусть ждут, приму позже.
– Ваше сиятельство, реляцию князя Долгорукого фельдъегерь от государыни доставил срочную. На столе лежит.
– Посмотрю. Иди уже, есть шибко хочется, не томи.
Среднего роста, худой, на вид несколько флегматичный, Василий Григорьевич Рубан (так звали секретаря) был на три года моложе своего начальника, говорил всегда тихим, но твёрдым голосом, обладал прекрасной памятью, знал несколько языков. Учился он, как и Потёмкин, в московской гимназии, а затем и в университете.
Поел Григорий Александрович быстро, чай пить не стал и теперь сидел за помпезным богатой отделки рабочим столом, читая донесения, письма-жалобы и разного рода прошения. Вошедшим Ивану Андреевичу Остерману95 и Денису Ивановичу Фонвизину лишь кивнул и рукой показал на стоявший в правом углу кабинета большой круглый стол. Секретарю бросил:
– Чаю налей господам.
Потом, видимо, что-то вспомнив, произнёс:
– Читал, читал твоего «Бригадира», Денис Иванович, накрутил ты там. Всё никак на сцене сию комедию не посмотрю. Вот и с запиской «Рассуждение о государстве вообще, относительно числа войск, потребных для защиты оного, и касательно обороны всех пределов», что подал великий князь Павел Петрович матушке своей, ознакомлен. Руку и ты с Паниным Никитой Ивановичем к ней приложил, выписку сделал даже.
Он полистал бумаги на столе:
– «Вчерашний капрал, неизвестно кто, и стыдно сказать, за что, становится сегодня полководцем и принимает начальство над заслуженными и ранами покрытыми офицерами». Меня, поди, в виду имели, а? Чувствуется рука великого князя Павла, тот люто меня не любит.
Фонвизин смутился, развёл руками.
– Но меня не французский кучер воспитывал и не немецкий бюргер, в Россию я смертно влюблён, папаша мой палками любовь ентую вбил, – назидательно произнёс Потёмкин.
– Дык, Григорий Але…
– Не смущайся, Денис! – перебил его Потёмкин. – Люди мы одного ума, одного вкуса, одного нрава. Время покажет. Глядишь, и капрал сгодится России-матушке. Всё в руках Божьих.
Услышав знакомые выражения из своего произведения, Фонвизин едва заметно улыбнулся. Остерман и секретарь переглянулись.
Вдруг за дверью послышались шум, крики, вопли. Обе половинки дверей распахнулись, и в кабинет влетел молодой вельможа, видимо, из тех, что ожидал приёма. Шитый золотом кафтан его был разодран, ордена и звёзды на груди болтались полуоторванными, парик сбит на сторону.
– Покорно прошу меня извинить, ваше сиятельство, не извольте гневаться, – и, кланяясь, кланяясь, смешно переставляя ноги, задом стал пятиться назад, всё время бормоча извинения.
Старший секретарь ринулся к непрошеному гостю, довольно грубо вытолкал его за дверь и вышел сам. Через несколько минут он вернулся.
– Хотел без очереди к вам, Григорий Александрович, пройти, – доложил он. – Мол, его род знатнее… Права он имеет большие… Ну и получил…
Потёмкин усмехнулся.
– Вот видите, господа, и такое бывает. Вот что я тебе скажу, друг мой сердешный, – опять обращаясь к Фонвизину, произнёс он, – и знаешь ты это непременно. Тысячу против одного держать буду, что из ста отпрысков вельмож и чиновников, вступающих на службу государственную, девяносто восемь становятся повесами, к тому же чванливыми, и только два становятся добрыми и нужными нашей государыне людьми. А ведь согласись, не угроза ли сие Отечеству нашему? Оное терпеть можно ль? Глядишь, капрал, о ком пишешь, в числе тех двух окажется. А этого дворянчика гони, Василий, в шею.
Потёмкин снова махнул рукой:
– Проходите, располагайтесь, господа.
Пятидесятилетний Остерман удивлённо посмотрел на хозяина кабинета. И проект Панина по переустройству порядков в России он читал, и пьесу «Бригадир» своего коллеги видел в театре. Сам Никита Иванович отзывался о «Бригадире» как о «первой комедии в наших нравах», а своего подчинённого сравнивал с Мольером. Однако слова Потёмкина его поразили.
«Этот явно отличается от своих предшественников», – уважительно подумал Остерман об очередном фаворите императрицы.
Остерман и Фонвизин удобно расположились на стульях, оббитых красным бархатом, и теперь с любопытством разглядывали кабинет. В центре стола стояла красивая инкрустированная перламутром ваза с цветами, с краю – той же отделки небольшие ажурные вазочки с вареньем, мёдом и корзинка с выпечкой.
Секретарь разлил посетителям по чашкам чай, пододвинул вазочки и вернулся к столу начальника. Гости пили чай. Они смаковали варенье и маленькими ложками черпали мёд. Лица их раскраснелись, капельки пота на лбу они манерно вытирали платочками. Чтобы не мешать хозяину, говорили мало и очень тихо, продолжая осматривать кабинет.
По всему было видно, что новый хозяин любит роскошь: добротная мебель, дорогие картины, напольные вазы. На стенах, оклеенных дорогими обоями с золотым тиснением, висели старинные сабли, мушкеты Петровских времён, на комодах и камине стояли дорогущие статуэтки людей и животных из белого фарфора Императорского фарфорового завода. У стены стояли два кованых сундука, на крышках которых лежали образцы пеньковых канатов; на специальных подставках – макеты кораблей, бронзовые копии пушек и всякие безделушки.
С потолка свисала люстра с подвесками из горного хрусталя, те же подвески были и на канделябрах. Остерман обратил внимание на свечи: они были почти одного размера и мало оплавленные. «По вечерам, как видно, не задерживается», – решил он. Ещё раз оглядел богатый кабинет и завистливо покачал головой.
Прикрывая рукой здоровый глаз от проникавших в окно кабинета солнечных лучей, Потёмкин торопливо продолжал просматривать многочисленную корреспонденцию. Ожидая распоряжений, рядом продолжал стоять секретарь.
Неожиданно открылась дверь. Из приёмной донёсся легкий шум. В кабинет вошёл президент Военной коллегии Захар Григорьевич Чернышёв. В парадном мундире генерал-фельдмаршала (получил звание совсем недавно), с тускло блестящими орденами на груди, с хмурым, недовольным видом он подозрительно оглядел присутствующих. Здороваться не стал. По его лицу было видно: самолюбию президента нанесён очередной удар. Захар Григорьевич стоял и молча разглядывал кабинет своего заместителя. Затем презрительно хмыкнул.
Остерман и Фонвизин почтительно встали, приветствуя президента. Потёмкин, косо взглянув на своего начальника, должного пиетета не проявил: вставать не стал и продолжил чтение документов. Возникла неловкая пауза, которую нарушил секретарь:
– Захар Григорьевич, государыня реляцию передала от князя Долгорукого, весьма срочную. Панин Никита Иванович прислал господ, дабы с ней ознакомиться и обсудить. Ещё не приступали к ознакомлению. Но коль будет на то желание, можем перейти в ваш кабинет.
Не менее болезненное самолюбие Потёмкина на слова секретаря выразилось в его недовольном покашливании. Остерман знал о трениях между президентом и набиравшим силу Потёмкиным и, как опытный дипломат, дабы разрядить неловкую ситуацию, поспешно отодвинул стоящий рядом с ним стул.
– Ваше сиятельство, не сочтите за неуважение к вам, но больно вкусный мёд у вашего подчинённого, – как можно дружелюбнее произнёс он. Причём на слове «подчинённого» Остерман сделал многозначительное ударение и, как оказалось, правильно сделал. Самолюбивый фельдмаршал слегка шмыгнул носом, но всё же сел на предложенный ему стул. Кончик его шпаги слегка царапнул по полу.
Отодвинув кресло, Потёмкин поднялся, взял в руки донесение Долгорукого и вышел из-за стола.
– Чаю налей, – бросил он секретарю, хотя расторопный секретарь и так хлопотал у самовара.
– Квасу лучше, – буркнул Чернышёв, – да окна раскрой. Духотища, не в бане чай сидим. Давай, Григорий Александрович, делом займёмся, читай сию реляцию.
Сев рядом с Фонвизиным, Потёмкин надломал сургучную печать и открыл донесение.
