Виталий Аркадьевич Надыршин
Светлейший
Не скрывая радости, удивлённый Фонвизин закивал головой.
– Потом в «Казанку» заглянем, давно не были в австерии19. Всё, бегу, некогда: дома ещё не был. Вечером поговорим, – добавила голова и исчезла. С тем же протяжным скрипом дверь затворилась.
Сын отставного секретаря лейб-гвардии Преображенского полка, Яков Булгаков учился в университете вместе с Денисом и Потёмкиным. Помимо всего, друзья охочи были к словесным наукам, что ещё больше сближало их. Правда, Григорий больше тяготел к религиозному мышлению, но в литературных спорах между Яковом и Денисом участие принимал, и к мнению старшего по возрасту товарища оба неизменно прислушивались. Признавали авторитет Григория в литературе, как и во всём.
«Хм… «Казанка». Можно и перцовки с грибочками откушать. Интересно, а что я дома скажу? Не буду домой заходить. На ночь глядя отец уже никуда из дому не выпустит».
«Казанка» – старое название кабачка. Говорят, царь Пётр захаживал туда раньше, не брезговал хлопнуть анисовой или перцовки с мужиками. Кабак давно снесли, выстроили новые заведения, но название прилипло к этому месту.
Родитель Дениса, Иван Андреевич, был строгих правил. В доме Фонвизиных, где раньше изредка бывали Булгаков и Потёмкин, всегда царила патриархальная обстановка: лишнего там не позволяли, тем более не одобряли дружбу сына с Гришкой Потёмкиным. И уж после отчисления Григория из университета Иван Андреевич, тыкая пальцем в апрельскую газету «Московские ведомости» за 1760 год, где на видном месте красовалось сообщение об отчислении друга, не преминул высказаться:
– Ну вот, за леность и пропуски занятий твой друг исключен из университета.
При этом он многозначительно поднял указательный палец и добавил:
– А я вам что говорил?! Ничему хорошему Потёмкин вас, дураков, не научит. Видать, распустил Гришку его родственничек, хоть и был он президентом камер-коллегии.
– Отец, что вы такое говорите? Во-первых, его дядя умер, а во-вторых, Гриц в университете получил медаль за успеваемость и в числе лучших студентов ездил в Петербург для представления самой императрице. Государыня лично отметила познания Григория, особенно в религиозных вопросах. А что пропускал занятия, так это он убегал к священнику приходской церкви, тот ему книги разные давал читать. А учиться ему неинтересно было: он всё знал. Гришка кем только не хотел стать?!. И митрополитом20, и губернатором… И станет, он такой. Что надумает, исполнит. Вы, отец, не знаете Потёмкина, а ругаете…
– Да уж… можно подумать… митрополитом, губернатором… Эк куда загнул, – не сдавался Иван Андреевич, – а то я не вижу: баламут он и есть баламут. – И в назидание прикрикнул на сына: – А ты меньше шастай по улицам, дома сиди, ума набирайся.
– Жалко, что Гришку отчислили, – с сожалением пробормотал Денис.
К концу занятий ливень прекратился, мелкий моросящий дождик в расчёт уже не шёл, и улицы оживились.
Фонвизин вышел из здания учебного заведения, вытянул вперёд руку, убедился, что дождь почти прошёл, с удовольствием вдохнул напоенный влагой воздух и, оглянувшись в направлении дороги, идущей к дому, решительно зашагал в сторону церкви Святого Георгия.
Народ, обычно неспешно бродивший вдоль улицы, теперь торопился разойтись по домам, с опаской поглядывая на небо. Тучи снова наползали на город, медленно поглощая узкие ярко-голубые небесные просветы. Того гляди, опять хлынет дождь. Даже галок не видно над крышами… К дождю – явный признак. Среди спешащих прохожих Денис заметил знакомое лицо соседа и, прикрывая лицо руками, юркнул на Варварку.
Центральная часть улицы была вымощена камнем, но местами сохранялась старая укладка: брёвна, накрытые досками. Однако мутная жижа просачивалась сквозь щели, и грязь липла к ногам. Денису приходилось то и дело перепрыгивать через лужи, стараясь не провалиться: дорогу давно не чинили. Пока везло, ни разу не оступился.
Впереди себя Денис увидел телегу, доверху груженную дровами, переднее колёсо которой съехало на обочину и провалилось по самую ось. Лошадь стояла спокойно. Она невозмутимо поглядывала на ездока, не проявляя ни малейшего беспокойства. Мужик бросал гневные взгляды на кобылу и выговаривал:
– Куды заехала, зараза? Надоть, как угораздило, – и, бросив вожжи, длинной палкой тыкал в лужу, вымеряя глубину.
Вокруг телеги стали собираться зеваки.
Варварка – улица небольшая, треть версты, не более, однако считалась самой роскошной и дорогой в Москве. По обеим её сторонам расположились добротные дома, торговые лавки и питейные заведения. Именно по ней в 1671 году стрельцы вели Стёпку Разина на казнь. Денис часто мысленно представлял себе эту картину.
…В окружении стрельцов бородатый разбойник с опущенной головой, гремя цепями, медленно бредёт по центру улицы. Толпы горожан с любопытством глазеют на антихриста, а дети ручонками показывают на бородача и кричат: «Он убивец, убивец!» В ушах Дениса всегда при этом слышались звон кандалов и шум разбушевавшейся толпы в ожидании главного действа – казни.
Фонвизин продолжил свой путь. Намокшие под дождиком букли парика издавали не совсем приятный запах. Камзол, а также остальная одежда уже не согревали, хотелось тепла.
Стряхнув с ермолки капли влаги, он поёжился. Уже смеркалось. Но вот показалась церковь, и Денис ускорил шаг.
Как всегда, возле храма на паперти расположились шеренги нищих. Место «прикормленное», раньше здесь стояла церковь Иоанна Богослова, но Господь не уберёг её – сгорела. Среди нищих ещё находились очевидцы того несчастья, коих немного было, но горемыки пользовались среди сотоварищей уважением. Денис многих знал в лицо.
Порывшись в кармане, он достал медную полушку. Обычно он подавал милостыню самым убогим: без ноги, руки, а, главное, не нахальным. Вот и сейчас, не обращая внимания на просьбы и причитания обездоленных, Фонвизин поспешно и целеустремленно шёл вдоль шеренги, направляясь к безногому старику, всегда молчаливо сидевшему в сторонке. Старик тоже заприметил Дениса и теперь покорно ожидал милостыни, что, однако, не мешало ему из-под засаленного треуха настороженно следить за движением благодетеля: не свернул бы в сторону… Денис уже было хотел положить ему денежку в узкую сухонькую ладонь, как шум впереди привлёк его внимание: там спорили двое нищих.
Один из них хриплым, простуженным голосом, размахивая культёй, что-то яростно доказывал соседу:
– Разве можно на всех углах талдычить о любви к Рассеюшке? Крикун тот и пустобрех. Тот любит Родину, кто о родителях и дитятках своих малых печётся да заботится. А тот, кто, лишь ветерок дунул, как перекати-поле с места срывается и катится следов не оставляя, – кому он нужон такой? Где корни его? Скажи мне, Савелий, будешь ты до смерти биться, коль деток нет у тебя?
– Ну, это ты загнул, – запальчиво возразил ему сосед в оспинах и шрамах на лице. – Не кажин семью хочет заводить, чего нудить его к этому, да и Бог не каждому сие даёт. А ежель война аль ещё какая напасть и этот перекати-поле тож грудью встанет на защиту, не сумлевайся Фёдор! И я тоже, как все, коль потреба будет.
– Да встать-то може и встанешь, да силы не те у тебя. Поди, Родина понятие важное, да больно огромно для разумения каждого. Рубя врага, не только о Родине думаешь, в глазах глазёнки дитёнка малого стоять должны, отца и матери немощных, и ты знаешь, – нет тебе назад дороги. И тогда будешь ты до последнего биться, басурмана рубить. Вот это и есть любовь к Родине, как я разумею.
Нищий, которого назвали Федором, было затих, но, видимо, что-то вспомнив, опять накинулся на соседа.
– Мы пруссака били?.. Били! Кровь проливали?.. Проливали! Берлин, Кольберг брали?.. Брали! Чуть бы ещё надавили, и енти пруссаки лапки подняли кверху. А государь наш, что? Взял и возвернул обратно всё Фридриху!
– Дык это… – испуганно оглядевшись, негромко ответил ему сосед. – А воевать стали меньше. Ты, Фёдор, недавно здеся, а, поди, на пропитание имеешь кажин день. А почему? Народ чуть-чуть, а сытней стал жить. Вот и нам перепадает. Дай Бог здоровья императору Петру!
Фёдор аж подпрыгнул от возмущения и здоровой рукой попытался дотянуться до соседа, не достал и плюнул ему в лицо. Нищие стали плевать друг в друга. Другие стали смеяться, тыча в споривших пальцами.
Наконец они успокоились. И Фёдор уже без злобы произнёс:
– Дурак ты, Савва. Как есть дурак. Я о Расее талдычу тебе, а ты о пропитании. Мы в Силезии вместе с австрияками войска прусские как снопы молотили… Если бы не наш генерал Бутурлин, давно бы напрочь разбили пруссака. Нерешительный генерал был, всё чего-то ждал, а надо было наступать. Я ить там и руку свою потерял. Смерть мне тады заглянула в лицо ещё утром, когда в разведку ходил и, подлая, заметила меня к обеду. Да, видно, мой ангел-хранитель поспел к тому взрыву-то вовремя, прикрыл меня, только руку и потерял.
Спрашивается, а за каким хреном? Разве матушка-государыня, царство ей небесное, позволила бы такое? А ентот немчура… отдал. Зачем ему про наши, русские, руки думать?.. – по его морщинистым щекам потекли слёзы.
Денис положил деньгу старику, достал ещё мелочь, прошёл вперёд и протянул монетки обоим калекам.
Питейное заведение, куда торопился Фонвизин, среди подобных мест слыло наиболее спокойным. Хотя такое понятие было весьма условным. В тёмное время суток поодиночке появляться и здесь было опасно: могли раздеть и ограбить. Поэтому Денис шёл осторожно, то и дело оглядываясь. Чего только не случалось в центре Москвы по ночам… Часто из темноты раздавались вопли: «Караул! Грабят!» Заспанные люди вскакивали с постелей, высовывали головы из окон, сурово этак отзывались: «Идём!», но не шли, а, крестясь от страха, снова забивались под тёплые одеяла.
Или… из темноты выскакивали какие-то людишки, помогали загулявшим пьяницам подняться по ступенькам наверх к дороге и тут же исчезали. Только вот карманы гуляк после этого оказывались пустыми.
Пространство перед входной дверью избы-австерии тускло освещал масляный фонарь. Рядом прибита вывеска, где местный живописец нарисовал что-то подобие рака, обнимающего клешнями штоф зелёного цвета. Краска начала шелушиться, у рака обсыпалась одна клешня, у штофа – дно, и теперь в темноте в свете блеклого фонаря однорукий краб выпученными глазами разглядывал горлышко бутылки.
Само заведение располагалось ниже основной дороги, и к нему вела дюжина бревенчатых ступенек. Слабый свет от фонаря да желтоватый свет из окон с коньками и петухами едва попадал на нижние ступеньки, и жаждущим промочить горло в тёмное время суток приходилось почти вслепую спускаться вниз.
Несмотря на то, что нижним чинам морского ведомства, солдатам, да и «людям подлым», равно как и женщинам, заходить в кабак было запрещено, питейное заведение пустовало редко. Впрочем, чинов морского ведомства в Москве было мало (это вам не Санкт-Петербург), и если они в нарушение указа и появлялись, то выборные21 отворачивались. Целовальники22, напротив, тут же набегали и напаивали клиентов до одури; знали: этих можно обсчитать. Прохиндеи, конечно, и те, и другие. А как могло быть иначе при обслуживании пьяных?
Чтобы собирать кабацкие деньги для казны, с этими трудностями ещё царь Иван Грозный столкнулся: кому поручить сбор денег? Поставить боярина или дворянина – не пойдут: не по рангу.
«Не любит кабаки народ, – говорили они царю, – подлое это дело, государь». Царь тогда подумал и поручил надзор за кабаками желающим из простого люда. Народ сам пусть и выбирает, кого считает честным и верным, решил Иван Васильевич. С той поры народ и выбирал. Выборные давали присягу, целовали крест и собирали кабацкую прибыль на веру. Понятно, что на служение в кабаки шли не лучшие представители общества, а те, кому терять было нечего. Выборные и их помощники, прозванные целовальниками, считались людьми низкими и презренными, но денежки у них всегда водились.
Обо всём этом Денис давно знал. А «виноват» в этом Яшка Булгаков, который всегда охоч был до истории и заставлял своих друзей выслушивать небольшие лекции на разные исторические темы.
Фонвизин стал осторожно спускаться по скользким ступенькам. За избой слышался храп лошадей, несло мочой, раздавались пьяные выкрики.
В это время дверь в заведение распахнулась. Из открытого проёма на него повеяло теплом, тяжелый кабацкий дух ударил в нос. Денис брезгливо поморщился. Однако его ноздри с ним не согласились: призывно затрепетали, заставляя ноги ускорить шаг. Денис хмыкнул.
Сильно качаясь, из заведения в это время выходили двое посетителей. Тот, что повыше, судя по одежде, обыкновенный подьячий из тех, которых зовут чернильными душами или приказными строками, не успел пригнуться и о косяк проёма сбил шапку со своей башки. Пытаясь рукой поймать её, он не удержал равновесие и навалился на второго. Оба рухнули, загородив вход в австерию. Среди их барахтанья слышалась брань.
Поняв, что помочь им не получится, Денис перешагнул через одного из них, при этом наступив ему на платье, и протиснулся внутрь.
Вонь от несвежих закусок, запах людского пота, перегар, затхлость плохо проветриваемого помещения, гарь от сгоревшего масла в плошках несколько озадачили преподавателя гимназии. Денис остановился, с любопытством разглядывая первый зал.
В углу кабака – лампады перед чёрными ликами, у стен – лавки, длинные столы. Крики, шум, ругань. Штофы с водкой на столах вперемежку с лежащими рядом головами пьяных.
Кабак – место для простого народа, черни и прочих. Целыми днями и ночами посетители ведут здесь бесконечные разговоры «об жисти», то жалуясь на неё, то хвалясь перед собутыльниками. На короткое время они становятся героями в собственных глазах, а то, не стесняясь, плачут навзрыд, а сердобольные, не менее разгорячённые вином сотоварищи их успокаивают, утешают.
Стащив с головы ермолку, под пристальным взглядом целовальника с пышными усами и чёрными бровями Денис прошёл мимо прилавка со штофами и горками красных раков и, лавируя меж столов, осторожно открыл дверь второго зала.
В этом зале было немноголюдно. Свет от нещадно коптящих масляных плошек выхватил из полумрака отдельные лица посетителей. Негромкий разговор прерывался смехом и чавканьем. То тут, то там раздавался стук стеклянных штофов о поверхность столов: подвыпившие требовали добавки. Целовальники, что ястребы, тут же подлетали к ним.
Некоторые пьяные физиономии Денис узнал: видел их в апреле, когда отмечал своё семнадцатилетие.
В этом зале гуляли дьяки, подьяки23, реже – кописты и церковная братия, благо церквей и приказов рядом было предостаточно. Правда, государевы слуги теперь важно называли себя канцеляристами и подканцеляристами, но замашки у них оставались прежние, подлые.
«Ничего не брать с просителя есть дело сверхъестественное. А закон?.. Что закон? Дышло: куда повернул, туда и вышло», – говаривало, хитро поглаживая бороду, это неистребимое сословие.
Решив в приказе какое-либо дело, они беззастенчиво брали мзду. Упрятав денежки в карман, милостиво затем соглашались на униженную просьбу мужика-просителя отметить енто дело и шли с ним на часик вниз, в кабачок. Часика никогда не хватало, и угощение затягивалось. В приказах собиралась очередь, но она не роптала, терпеливо ждала благодетеля. Так и повелось издревле на Руси: только проси, только проси…
Гулянье продолжалось. Уже мало соображая, мужик доставал из кармана последние копейки и требовал от целовальника для своего друга очередную чарку водки.
Назад оба поднимались с трудом. Ноги не держали служителя закона. Недавний проситель, а теперь, считай, уже друг канцеляриста, сам еле стоявший на ногах, всячески пытался поддерживать новоиспечённого друга, бормоча: «Ничего, паря, выберемся, ты не сумлевайся».
Гришку Денис увидел сразу. Не заметишь его, как же, красавца со всклокоченными волосами! Булгаков рядом с ним выглядел бледной тенью. В мундире из дорогого сукна виц-вахмистр Потёмкин сидел на скамье, эффектно положив руку на эфес шпаги. Под глазом у него виднелся здоровенный синяк. При виде друга Гриц величественно помахал Денису рукой, а Булгаков, напустив суровый вид, заявил:
– Что так долго? Садись. Гриц шампанского заказал. Пей пиво пока, – друзья обнялись.
Пиво, шампанское, опять пиво… Традицию своих встреч молодые люди не нарушали: тост за встречу, тост за здоровье и тост за университет. По телу разлилось блаженное тепло. Гриц, как обычно, пил мало, маленькими глотками и всякий раз фыркал и, словно жеребёнок, смешно мотал головой.
Друзья осмотрелись: те же посетители и тот же кабацкий шум, также коптят плошки, но ничего из этого теперь не раздражало, а даже умиляло. Разговор продолжился. Григорий грыз ногти, рассеянно выслушивал друзей, но мыслями был где-то далеко от них.
Обстоятельный рассказ Фонвизина о делах в гимназии его мало интересовал. Предстоящая поздняя встреча с очередной московской красавицей занимала его куда больше. «Она такая выдумщица в любовных делах…» – сладострастно размышлял он.
Голос Булгакова отвлёк Потёмкина:
– Дениска наш толмачом24, как и я, заделался. Статейки для журнала «Полезное увеселение» переводит. Переводы басен Гольберга печатает. Херасков25 в нём и брате его младшем, Павле, души не чает. Так ведь, Денис? Я отпросился в коллегии на несколько дней в отпуск, скоро в качестве переводчика в Вену еду, сопровождаю одного дипломата. Вот по возвращении в коллегии и поговорю кое с кем. Глядишь, и наш Дениска потребен будет: переводчики ой как нужны. Что скажешь, Гриц?
– Что скажу? А чего штаны протирать в учёбе? Делом надо заниматься, – оторвавшись от сладких воспоминаний, пробурчал Потёмкин.
– Давай, Григорий, расскажи лучше о себе. Почему не по церковной линии пошёл, как же твоя мечта стать митрополитом? Откуда кафтан из дорогого сукна? За что звание получил? Как здоровье матушки твоей, Дарьи Васильевны? Как поживают сёстры? Какие дела в Москве у вас с Яшкой? Судя по твоему синяку под глазом, они не очень успешные. Опять, наверное, к барышням приставал? – с ехидцей в голосе произнёс Фонвизин.
Потёмкин мотнул головой.
– Да что рассказывать? Вот не случилось как-то мне Господу нашему служить. Не зря же говорят: хочешь рассмешить Бога, поведай ему о своих планах. Так и у меня. Бога в душе надо иметь, други! Господь это заметит и зачтёт. Начну военную службу, а не получится, так стану командовать священниками или городом каким.
Кафтан дорогой, говоришь. Иметь дорогую одежду – это, други мои, не только почётнее, но и дешевле: реже приходится менять. Звание супруга императора, Екатерина Алексеевна, выхлопотала мне, помогал как-то ей. Матушка и сёстры живут в здравии. Мои дела?.. Барышни?.. Хорошо, что только синяком отделался. У нынешней красавицы моей братьев куча оказалась, – с тоской произнёс он и потрогал синяк. – Чуть не замордовали насмерть. Нож едва успел отбить да шпагой ткнуть одного из братьёв, тем и спасся.
Григорий оглядел притихших друзей. Яков и Денис испуганно разглядывали друга-гуляку.
– Не зря не пошёл ты по церковной части, Гриц! – не то с сожалением, не то с усмешкой произнёс Яков. – А иначе как же церковное целомудрие? А как же барышни? Блуд он в церкви не приветствуется. Зато теперича вона какой ты красавец в военном мундире. Я тебя, друже, в рясе уже и не представляю.?
– Что верно, то верно. Военным быть тоже почётно, – согласился Фонвизин.
И тут же добавил: – И что за город – Москва? Сколько хожу, ни одной незнакомой рожи. Звать многих не знаю как, но в лицо помню. Бандиты, и те знакомые! Тьфу… Где ты умудряешься шляться, Гриц, что тебе морду бьют?! Так недолго и башку напрочь потерять!
– Верно, Дениска! Кому суждено быть в один день дважды битым, тот будет в этот день дважды бит; так именно со мной и случилось. У меня вообще вчерашний день не задался. А началось всё с кружки кваса, которую второпях опрокинул на себя. Мокрое пятно расплылось на срамном месте. Потом конь подо мной у Кремля споткнулся. Народ тут же собрался. Хорошо, падая, не запутался в стременах и не сломал себе шею. Зато позору натерпелся… не приведи, Господи. Поднялся, отряхнулся, а забыл про пятно-то. Стою, как дурак, улыбаюсь: мол, упал, конь споткнулся, ничего страшного, с кем не бывает. Гляжу, девки хохочут и смущённо личики свои отворачивают, мужики головами укоризненно качают: мол, опозорился служивый. Тьфу… до сих пор противно. Ну а уж если день неудачный, то и вечер такой же. Подбил клинья к барышне, а её братья подлые в драку полезли. Ладно, моя шпага тоже без дела не осталась. Долго будут помнить меня. Вот такие мои дела. Давайте лучше выпьем, други.
– Ты, Гриц, не темни. Чего в Москву-то примчались с Яковом, не с девками же встречаться, их и в столице хватает. Аль и вправду, дела какие, – повторил вопрос Денис. – Яшку давеча не успел попытать.
– Чего его пытать, он ничего пока и не знает; он родителей приехал повидать перед поездкой в Европу. Случайно в Москве встретились. Дела, говоришь, какие? Да такие… – многозначительно произнёс Потёмкин и огляделся по сторонам.
– Гриц, чего ты вертишься? Отменил государь тайную канцелярию. Говори смело, – Фонвизин гордо оглядел зал.
– Дела, други, большие предстоят. Знаете, поди, Москва спесивая, ревностно к новым порядкам относится. Вот и послали меня встретиться с графом и фельдмаршалом Бутурлиным, увидеться с нынешним губернатором Жеребцовым, поговорить с князем Черкасским. Надобно мне узнать их мнение о новом императоре и как будут вести себя войска, ежель мы в Петербурге посадим на трон его супругу, Екатерину Алексеевну.
– Ух ты! Переворот, что ли? И ты, Григорий, участвуешь в этом? Не боишься? А как затея провалится?
– Типун тебе на язык, Денис. Я для этого и приехал. Вхолостую промотался по всей Москве, устал: расстояния-то неблизкие. На месте ни одного, ни второго не оказалось. Где их черти носят? Завтра начну с Бутурлина. Пока не болтайте никому, тайную канцелярию одним указом не отменишь. Бутурлин сейчас здесь, в Москве, в своей усадьбе на Солянке. Получил назначение на пост московского генерал-губернатора вместо Жеребцова. Однако ехать к нему сегодня смысла не было. Да и как я мог пропустить встречу с вами, друзья?!
– Чем не угодил тебе наш император?
– Не угодил?! Начнём с того, Дениска, что я служу в лейб-гвардии конного полка, а командиром у нас двоюродный дядя государя принц Георг-Людвиг Голштинский. Принц ни бельмеса не разумеет по-русски, а я по-немецки говорю, вот меня и назначили к нему ординарцем. Этот родственник государев ещё недавно служил Фридриху. Сами должны понимать, своего короля он в беде не оставит. А прусские настроения нашего императора всем известны. Государь влюблён в короля Пруссии. Оставляет Петруша всё нами завоёванное почти за семь лет. Получается, зря воевали? Дании войну хочет объявить, а на кой хрен она нам нужна? Этого что, мало? – произнёс Потёмкин.
– Я вот по пути сюда услышал, как нищие вели разговор по этому поводу. Людям обидно, – вставил свое слово Денис.
– Вот-вот, скоро и Россия окажется в подчинении Фридриха. И не случайно на русскую службу побежали многочисленные родственники из Голштинии. Мой нынешний начальник теперь первый член Государственного совета, генерал-фельдмаршал и командир российской лейб-гвардии с титулом высочества. Другой принц – Пётр Август Фридрих Гольштейн-Бекский, слышали о таком? Тоже сподобился милости родственника: стал фельдмаршалом, петербургским генерал-губернатором и командующим над всеми полевыми и гарнизонными войсками, расположенными в Петербурге, Ревеле, Эстляндии и Нарве. Каково, а?
Голос Григория дрожал от возмущения. Он сделал паузу, огляделся, затем продолжил:
– Вместе с Петром голштинцы ввели свои порядки. Прусская армейская амуниция, экзерциции. Муштра сплошная. Одно переодевание солдат чего стоит. Гвардейских гуляк приказано теперь отлавливать у кабаков и наказывать. Видано ли это? Гвардия недовольна. А ты, Дениска, удивляешься, чем же не угодил наш государь. Россию надо спасать!.. – патетически воскликнул Потёмкин. Сказал слишком громко, с соседних столов в их сторону повернули головы посетители. Друзья притихли.
– Слыхал ли кто, на свет рождённый, чтоб торжествующий народ предался в руки побеждённых, о, стыд, о, странный оборот, – неожиданно продекламировал Булгаков.
– Херасков и тебе дал вирши Михайло Ломоносова? – удивился Денис.
– Здорово Михайло Васильевич сказал, лучше не скажешь. Прямо в точку, – изумлённо прошептал Григорий.
– Наш Пётр-то так и не поднялся до императора огромной державы: герцогом Голштинским и остался. Интересы его крохотной родины ему ближе, – оглядываясь по сторонам, тихо, почти шёпотом произнёс Булгаков.
– А вот Екатерина, наоборот, понимает, кто она и чьи интересы нужно отстаивать. Затем и послали меня в Москву – агитацию в пользу новой императрицы проводить. Екатерину на трон надо сажать, – решительно закончил Потёмкин.
Булгаков и Фонвизин притихли. Предстоящие события пугали. Они по-новому посмотрели на своего друга.
– Государственный переворот, Гриц, – дело опасное. Как всё повернётся… Кто знает? Страшно за тебя, Гришка.
– Знаю, Яков, знаю. Назад дороги у меня нет. Видели бы вы эту женщину, друзья. Синие глаза на фоне восхитительной белизны кожи, длинные ресницы и острый носик… Я с ней виделся, когда в Петербург государыня Елизавета Петровна нас, студентов университета, пригласила. Помните, поди. Стушевался я дюже тогда в разговоре с великой княгиней и сейчас стыдно. Но какая женщина!.. За Екатерину Алексеевну и жизнь не жалко отдать, – неожиданно дрогнувшим голосом произнёс Григорий и замолчал.
Суровое выражение с его лица исчезло. Взгляд потеплел. Друзья удивлённо переглянулись. Перед ними сидел явно влюблённый человек. Но в кого?! В супругу императора?!
Незаметно для Григория Денис покрутил у виска пальцем. Булгаков в ответ пожал плечами, но не преминул подколоть Грица:
– А как же твоя первая любовь, игуменья Сусанна, а? Чай, раза в два постарше, опытная. Счастливый ходил, помнится. Нешто забыл про её келью?
– Думаю, Бутурлин не струсит, убедит остальных поддержать гвардию Петра I, – словно не слыша Якова, уже спокойным голосом произнёс Потёмкин. Немного помолчав, добавил: – Так вы со мной али как?
Друзья переглянулись и одновременно кивнули.
– С тобой, не сумлевайся, Гриц. Жизненный путь Бутурлина я знаю немного, по случаю пришлось изучить. Упрямый, но расчётливый. А как всё будет на месте, право, не знаю, – неуверенно произнёс Булгаков.
– Что наша жизнь, друзья?! – мечтательно продекламировал Фонвизин и добавил: – Всё тщета в подлунном мире, исключенья смертным нет, в лаврах, рубище, порфире, всем должно оставить свет. Что такое есть родиться? Что есть наше житие? Шаг ступить – не возвратиться в прежнее небытие.
– Ломоносов? – поинтересовался Потёмкин.
– Нет, Херасков, – ответил Фонвизин.
– Всё одно, не мешало бы нам с Денисом знать о фельдмаршале поподробнее. Башку, Гриц, каждому снесут, ежели что.
Григорий поведал друзьям о Бутурлине всё, что знал, не утаил и наставления Алексея Орлова относительно своего задания. Вслед за этим заговорщики рассчитались с целовальником и покинули австерию. Булгаков и Фонвизин немного покачивались. Потёмкин, с виду совершенно трезвый, поддерживал их обоих под локти и шёпотом настоятельно потребовал, чтобы они не чесали языком лишнего. Яков молча кивнул, Денис же произнёс:
– Могила, не сумлевайся, Гриц!
На землю прочно опустилась ночь. Несмотря на тревогу в душе, дышалось после дождя легко и свободно. Над самым горизонтом повис серп молодого месяца, друзья полезли в карманы за мелочью и, дурачась, стали её показывать месяцу… Есть такая примета: чтоб деньги водились.
На следующий день после встречи в австерии ближе к полудню недалеко от бывших царских соляных складов (так называемой Солянки) в зелёной роще на холме остановился экипаж. Из него вышли трое друзей.
Перед ними раскинулась небольшая равнина, застроенная домами местных аристократов. Из всех окрестных строений высотой и ярким цветом обожжённого кирпича выделялась одна усадьба. Потёмкин уже знал, кому она принадлежала, – генерал-фельдмаршалу графу Александру Борисовичу Бутурлину.
С краю усадьбы виднелось озерцо, по берегам заросшее камышом. На нём неподалёку от берега резвились стаи гусей и уток, чьи гогот и кряканье разносились по всей округе. Лениво поругивались между собой собаки. В зеленеющих кронах деревьев над головами друзей, перебивая голоса мелких пташек, горланило вороньё; в траве трещали кузнечики. Влажная после недавнего дождя земля парила, разнося вокруг запахи разнотравья. Сочная зелень густо растущей травы приятно радовала глаз. Красота…
Из кустов выбежал ёжик. Высунув мордочку, он испуганно взглянул на людей и тут же юркнул обратно. Яков и Денис бросились за ним.
Потёмкин задумчиво смотрел на раскинувшуюся перед ним панораму. После вчерашней встречи слегка кружилась голова.
«Зачем пил?..» – удручённо подумал он. Предстоящая встреча волновала. Внутри нарастала тревога. Словно ученик, Гриц мысленно вспоминал всё, что знал о Бутурлине, и повторял про себя подготовленную ранее вступительную речь.
Около двадцати лет назад, будучи главнокомандующим Московскими войсками, Бутурлин «в целях рекогносцировки» объездил и Москву, и все её окрестности. Так что место для своей усадьбы фельдмаршал выбрал удобное: рядом с Солянкой проходила дорога, идущая от Кремля в сторону столицы.
Хоромы свои граф выстроил основательно, из новомодного кирпича. Пожары были ему теперь почти не страшны.
В свои шестьдесят восемь граф пережил многих государей и государынь и почти всегда умудрялся вовремя подстроиться под нравы очередного правителя.
Екатерина I пожаловала ему – бывшему денщику и сыну денщика своего царственного супруга, звание гоф-юнкера26. Императрица помнила, что отец этого красавчика был доверенным лицом, и не сомневалась в преданности сына. Она не ошиблась: Бутурлин-младший стал камер-юнкером27, а затем был произведён в камергеры цесаревны Елизаветы. Болтали, правда, что молодой красавец в дальнейшем стал любовником цесаревны, но двор всегда был полон сплетен…
Во время короткого правления Пётра II ладную фигуру Бутурлина облегал уже мундир генерал-майора, а на груди красовался орден Святого Александра Невского.
Но затем вышла осечка: Бутурлин поссорился с князем Долгоруким, и влиятельный князь добился отправки обидчика в армию. Однако карьера графа не закончилась.
Новая императрица, Анна Леопольдовна, вспомнила об Александре Борисовиче и, призвав ко двору, вскоре назначила его генерал-кригскомиссаром28 с присвоением звания генерал-лейтенанта. Ну а когда на престоле воссела Елизавета Петровна, то Бутурлин снова начал стремительно подниматься по служебной лестнице. Сначала стал московским главнокомандующим, а затем – главным правителем Малороссии29. Позже, с началом войны со Швецией, он принял командование русскими войсками в Эстляндии, Лифляндии и Великих Лугах. А в 1756 году Бутурлину было присвоено звание фельдмаршала.
