Тэд Уильямс
Река голубого пламени
Часть вторая
ГОЛОСА ВО ТЬМЕ
Пусть уплывет прочь она – та, что приходит во тьме,
Что входит украдкой,
Чей нос позади нее, с лицом, обращенным назад, —
Потерпев неудачу в том, за чем пришла!
Ты пришла, чтобы поцеловать дитя?
Я не дам тебе целовать его!
Ты пришла навредить ему? Я не дам тебе обидеть его!
Ты пришла забрать его?
Я не позволю тебе забрать его у меня!
Древнеегипетское защитное заклинание
ГЛАВА 13
ЦИФРОВЫЕ СНЫ
СЕТЕПЕРЕДАЧА/ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ: «Иноземье» – абсолютная Сеть?
(изображение: замок Нойшвастайн, от Рейна поднимается туман)
ГОЛОС: Какие миры строят для себя богатейшие люди Земли? Телекомпания «Би-Би-Эн» готовит документальный фильм о проекте «Иноземье», миресимуляции, слухи о котором уже давно будоражат умы создателей виртуальных реальностей. Существует ли он? Многие говорят, что «Иноземье» реально не более, чем Шангри-Ла, но другие утверждают, что даже если этот мир-фантом сейчас уничтожен, то существовал ранее и был уникальной и замечательнейшей работой в своем роде..
Она не мыслит. Она не живет.
Фактически в ней нет ни единой способности, не заложенной создателями, и она никогда не приближалась к критической точке, после которой могла бы – в классическом научно-фантастическом смысле – стать больше, чем суммой собственных частей, больше, чем сплавом времени, усилий и наилучшего линейного мышления, на которое были способны ее создатели.
И все же, в своей нарастающей сложности и неожиданной, но необходимой идиосинкразии, и безо всякой связи с особенностями, заложенными творцами-людьми, программа Немезида обрела определенную автономию.
Немезида была создана некоторыми из лучших умов планеты, собранными в «Команду И» «Телеморфикса». Полностью группа называлась «Команда Иерихон», и хотя их патрон и наставник Роберт Уэллс никогда не давал понять ясно и однозначно, какие именно стены предстоит обрушить этому или любому другому из их проектов, разработчики тем не менее вкладывали в порученные им задачи тот неуловимый кастовый дух, общий для всех, кто считает себя лучшими и умнейшими. Все отобранные Уэллсом обладали талантом, настойчивостью и пугающей сосредоточенностью: иногда во время лихорадочной активности накануне приближающегося срока они казались себе лишь нематериальными сгустками разума – или, на краткие мгновения, даже не полными ментальностями, а лишь самой Проблемой, со всеми ее превращениями и возможными решениями.
Подобно тому как ее создатели почти не заботились о собственных телах, даже в лучшие времена удосуживаясь лишь небрежно рдеться и закинуть в себя хоть какую-то еду, а с приближением срока сдачи проекта практически игнорируя потребности во сне и личной гигиене, программа Немезида была по большей части отделена от матрицы, в которой она действовала – проекта Грааль (или, как называли его те, кто знал всю правду, Иноземья). В отличие от большинства обитателей этой двоичной вселенной, эволюционировавшей от шаблонов искусственной жизни до имитации деятельности живых существ, Немезиду создали для имитации организмов реального мира лишь до той степени, в какой это было необходимо для ее незаметного перемещения по виртуальному миру и не вызывающих подозрения наблюдений, но она считала себя частью окружающей среды не более, чем хищная птица считает себя частью ветки, на которую присела отдохнуть.
Более того, ее направляло жестко встроенное и неумолимое стремление распознавать суть вещей, невзирая на их внешность – импульс, весьма отличный от встраиваемых обычно в сгустки кодов, имитирующих жизнь в Сети. Немезида была охотником, и хотя в последнее время необходимость вести охоту наиболее эффективным способом заставила ее задуматься о некоторых изменениях режима действий, самостоятельности у программы было не больше, чем у нормальных искусственных живых объектов, окажись они вдруг на свободе за границами электронной вселенной.
Немезида занимала собственную реальность. Она не имела тела, а потому и телесных потребностей, даже когда сопровождающее ее облако значений изменялось для создания новой и убедительной имитации какого-нибудь организма внутри симуляции. Но мимикрия жизни предназначалась лишь для наблюдателей – сама Немезида не находилась в симуляциях.
Она перемещалась сквозь них, над ними, по ним. Она просачивалась сквозь цифровое пространство подобно когерентному туману и сознавала, что симулирует бесконечный набор тел, кажущихся в ВР реалистичными для человеческих органов чувств, не более, чем дождь сознает, что он мокрый.
С момента, когда сработал цифровой переключатель и первая команда, подобно молнии над замком Франкенштейна, пробудила ее к псевдожизни, Немезида шла к своей цели линейно, как это и было заложено ее создателями – искала аномалии, определяла наибольшую и ближайшую аномалию, перемещалась к ней и исследовала точки сравнения, а затем неизбежно двигалась дальше в бесконечном поиске. Однако бурлящий хаос информации, который представляла собой Сеть Иноземья, море изменяющихся значений, которое люди, хотя и создали этот мир, были едва способны понимать, выглядели совсем иначе, чем то, на что запрограммировали Немезиду. Более того, разница между введенной в программу концептуальной картой Иноземья и тем Иноземьем, по которому она перемещалась, оказалась настолько велика, что в первые мгновения Немезиду парализовал простейший базовый парадокс: если искать надо аномалии, а все вокруг аномально, то начальная точка поиска является и конечной.
Но, сами того не зная, подверженные ошибкам люди из «Команды И» «Телеморфикса» наделили свое детище большей гибкостью, чем намеревались. В разветвленной, подобно нервам, структуре подпрограмм неумолимое стремление охотиться, двигаться вперед отыскивало необходимые различия, которые позволяли Немезиде рассматривать Иноземье как неоткрытую страну, а это освобождало ее от опоры на первоначальную, оригинальную концепцию. Она станет отыскивать структуру этой новой, аномальной версии матрицы, а затем искать аномалии в этой структуре.
Однако с гибкостью приходила и новая, еще большая сложность, а также осознание того, что даже после обхода первоначальной проблемы поставленная задача не может быть завершена. Мелкие аномалии системы типа тех, для анализа которых Немезида была создана, оказались слишком многочисленными: оригинально созданная Немезида не могла проверять и оценивать их с той же скоростью, с какой возникали новые.
Но это не было невозможным несоответствием. «Команда И», божества, которых Немезида не могла вообразить, а поэтому не могла им поклоняться или даже их бояться, ошиблись в своих оценках лишь на ничтожно малую величину. Таким образом, если деградация восприятия становилась допустимой, если она не могла помешать окончательному успеху охоты, Немезида могла разделить себя, чтобы увеличить зону поисков. Хотя программа не имела осознания собственного «я», контролирующего разум в центре своей сущности (удобная иллюзия, которую разделяли ее создатели), она тем не менее имела центральную контрольную точку, обрабатывающее информацию ядро. Разделение этой контрольной точки уменьшало возможности каждой подчиненной субъединицы, но позволяло быстрее обрабатывать данные в целом.
Имелся и другой фактор в пользу такого разделения – нечто странное, привлекшее внимание Немезиды и возбудившее ее холодный интерес. Во время бесчисленных часов перемещений и поисков, блуждая на крыльях числовых ветров и черпая информацию из их структуры и силы, Немезида осознала нечто иное, настолько далекое от концептуальной карты Иноземья, которой ее первоначально снабдили, что она сочла это новой опасностью для своей логической целостности.
Где-то – еще одна ничего не значащая для программы метафора, поскольку в информационном пространстве нет нужды в физическом расстоянии или направлении, если их не нужно симулировать для людей, – где-то на дальней окраине Иноземья события стали… иными.
Немезида не знала, в чем заключается различие, как и не знала, каким образом во вселенной, не имеющей пространственных расстояний, нечто может находиться далеко, но она знала, что и то и другое верно. И Немезида впервые ощутила притяжение, которое не могло быть полностью объяснено ее программированием. То была, разумеется, еще одна аномалия, нечто такое, о чем ее человеческие создатели не знали и даже не подозревали, но аномалия настолько иного порядка по сравнению с теми, которые привлекали охотничье внимание программы, что ей, вероятнее всего, предстояло остаться незамеченной – как совершенно неподвижный зверек становится невидим для определенных хищников. Но что-то в том далеком «месте», где события стали иными, где течения цифрового существования потекли новыми и непостижимыми – для Немезиды – путями, привлекло ее внимание, и теперь приблизилось к уровню навязчивой идеи в той мере, насколько это возможно для не имеющего души и жизни набора кодов.
Поэтому, создавая многие подчиненные версии себя и совершая тем самым нечто вроде самоубийства путем саморасчленения, Немезида решила создать еще одну, тщательно сконструированную версию себя для поиска этой Великой Аномалии, версию, которой предстояло проплыть по информационным течениям к тому невообразимо далекому не-месту и, если удастся, вернуться с чем-то напоминающим Истину.
Немезида не мыслит. Она не живет. И лишь тот, кто не понимает ограничений простого кода, леденящей чистоты чисел, осмелился бы предположить, что она способна мечтать.
ГЛАВА 14
ИГРЫ В ТЕНИ
СЕТЕПЕРЕДАЧА/НОВОСТИ: Феромоны включены в список контролируемых веществ
(изображение: головы муравьев, соприкасающихся усиками)
ГОЛОС: Применение феромонов – химических веществ, которые насекомые используют для передачи информации, а продавцы употребляли для повышения привлекательности товаров и даже для того, чтобы убедить потребителей не покупать продукты у конкурентов, – теперь подвергнется более строгому контролю в соответствии с новыми руководящими принципами ООН, несмотря на протесты правительств США, Франции и Китая.
(изображение: Рауша на кафедре на фоне эмблемы ООН)
Об этих изменениях объявил Виктор Рауша из Департамента защиты потребителей ООН.
РАУША: «Мы долго боролись против некоторых очень могущественных лобби, но потребители – граждане – должны иметь право принимать собственные решения без подсознательных влияний любого рода, а обонятельное воздействие, как выяснилось, одно из наиболее сильных. Если позволить продавцам пищевых продуктов вызывать у покупателей чувство голода, то что тогда помешает полиции принуждать граждан к повиновению, а правительствам – вызывать благодарность одним лишь запахом? Чем это закончится?»
Код Дельфи. Начать здесь.
Я любила дождь. Если я о чем-нибудь и тоскую после того, как столь долго жила в своем подземном доме, так это по капелькам дождя, стекающим по коже.
И еще о молниях, этих ярких прорехах в небе, когда материальная вселенная словно на мгновение разрывается, выпуская трансцендентный свет вечности. И если есть о чем сожалеть из-за того, какой я стала, то лишь о том, что мне никогда уже не увидеть величественного лица Бога, выглядывающего из трещины во вселенной.
Мое имя Мартина Дерубен. Я больше не могу вести свой дневник обычными методами (потом объясню, почему), поэтому я субвокализирую эти записи в… в ничто, насколько мне известно… в надежде, что когда-нибудь как-нибудь я сумею их извлечь и восстановить. Я не имею представления о том, какого рода система лежит в основе Сети Иноземья и о размерах ее памяти. Вполне может оказаться, что мои слова действительно окажутся утраченными навсегда, как если бы я просто выкрикнула их ветру. Но я столько лет соблюдала однажды заведенный ритуал подведения итогов и саморефлексии, что теперь уже не могу остановиться.
Возможно, кто-нибудь и когда-нибудь выдернет мои слова из матрицы этого мира, через много лет, когда все, что меня сейчас заботит и пугает; уже давно станет историей. Что ты подумаешь, человек из будущего? Поймешь ли ты вообще мои слова? Ты не знаешь меня. И вообще, хотя я веду дневник всю свою взрослую жизнь, иногда даже я ловлю себя на том, что прислушиваюсь к мыслям незнакомца.
В таком случае, говорю ли я для будущего или, подобно всем безумным женщинам в истории, лишь бормочу что-то себе под нос, одинокая в огромном личном мраке?
Ответа, разумеется, нет.
Были времена, когда я по нескольку дней ничего не записывала в дневник (даже по нескольку недель, во время болезни), но никогда еще пустое время не содержало столь разительных перемен, как те, которые я пережила с тех пор, как в последний раз высказывала свои мысли. Не знаю, с чего начать. Просто не знаю. Все теперь другое.
В каком-то смысле просто замечательно, что я вообще смогла взяться за продолжение дневника. Некоторое время я опасалась, что уже не смогу снова логически мыслить, но по мере того как в этом месте текли дни (или иллюзия дней), я обнаруживала, что мне становится легче переносить ошеломляющий поток информации, который и есть Иноземье – или, как его назвали создатели, проект Грааль. Мои физические способности тоже несколько улучшились, но я все еще по-детски неуклюжа и смущена окружающим меня миром, и почти столь же беспомощна, как двадцать восемь лет назад, когда я впервые утратила зрение. То было ужасное время, и я поклялась, что никогда больше не буду настолько беспомощна. Но Бог, похоже, любит держать все козыри у себя. Не могу сказать, что одобряю его чувство юмора.
Однако я уже давно не ребенок. Тогда я плакала, рыдала каждую ночь и умоляла Его вернуть мне зрение – вернуть мир, который, мне казалось, я потеряла. Он не помог мне, как и мои раздраженные родители-неудачники. Помочь мне было не в их силах. Но я до сих пор не знаю, по силам ли это было Ему.
Странно после стольких лет думать об отце и матери. Еще более странно думать, что они все еще живы и в этот момент находятся, возможно, менее чем в ста километрах от моего физического тела. Расстояние между нами уже было очень велико еще до того, как я попала в это непостижимое Иноземье – вымышленную вселенную, игрушку детей-чудовищ.
Родители не желали мне зла. Можно подвести и худший итог чьей-то жизни, но мне от этого не легче. Они любили меня (не сомневаюсь, что они и сейчас меня любят, и мой разрыв с ними, вероятно, причиняет им сильную боль), но они не защитили меня. А такое трудно простить, особенно если ущерб столь велик.
Моя мать Женевьева и отец Марк были инженерами. Ни она, ни он не умели ладить с людьми, им было уютнее среди определенности чисел и схем. Они отыскали друг друга, как два робких лесных существа, распознали общность взгляда на мир и решили прятаться от темноты вместе. Но от темноты нельзя спрятаться – чем больше света, тем больше теней он создает. Я хорошо это помню по тем временам, когда для меня еще существовал свет.
Мы почти не бывали на людях. Помню, как каждый вечер мы сидели перед стенным экраном и смотрели очередное научно-фантастическое шоу, которые они так любили. И всегда линейные драмы – интерактивные шоу отца и маму не интересовали. Интерактивности им было достаточно на работе, друг с другом и немного со мной. Этих обязательств вполне хватало для мира за пределами их голов. Пока мерцал стенной экран, я возилась с книжками-раскрасками, или читала, или что-то мастерила из конструктора, а родители сидели на пухлой кушетке позади меня, покуривая гашиш – «осмотрительно», как они это однажды назвали – и болтая друг с другом о какой-нибудь дурацкой научной ошибке или логическом ляпе в сюжете любимых шоу. Если показывали шоу, которое они уже видели, то ляп обсуждался столь же восторженно и подробно, как и в первый раз, когда они его заметили. Иногда мне хотелось заорать, чтобы они заткнулись и перестали нести чепуху.
Оба, разумеется, работали дома, а с коллегами общались в основном по Сети. Несомненно, эта возможность стала для них одним из самых важных моментов при выборе профессии. Если бы не необходимость ходить в школу, я могла бы вообще не выходить из дома.
Отсутствие у родителей связей с внешним миром, выражавшееся поначалу в поразительном отсутствии интереса к нему, с годами начало усугубляться. Особенно у матери, которая стала все больше опасаться тех часов, когда я выпадала из поля ее зрения, словно дочь была отчаянной девочкой-космонавтом, покинувшей безопасный дом-звездолет, а тихие улочки пригорода Тулузы – полным чудовищ инопланетным ландшафтом. И она хотела снова видеть меня на борту немедленно после окончания занятий в школе. Если бы действительно существовало такое фантастическое устройство, как машина для телепортации, чтобы мгновенно доставить меня из классной комнаты в нашу гостиную, то к тому времени, когда мне исполнилось семь лет, мать обязательно бы ее купила, сколько бы та ни стоила.
Во времена моего раннего детства, когда и отец, и мать работали, они, возможно, и смогли бы себе позволить такую машинку, если бы ее изобрели к тому времени… но потом все у них пошло под откос. Легкомысленная жизнерадостность отца была маской, скрывающей потрясающую беспомощность перед любыми затруднениями. Один неприятный администратор, нанятый на вышестоящую должность, постепенно вытеснил отца из компании, которую тот помогал основать, и он был вынужден пойти на низкооплачиваемую работу. А в том, что работу потеряла и мать, ее вины не было (просто компания потеряла контракт с Европейским космическим агентством, и весь отдел ликвидировали), но выйти на улицу и поискать новую работу оказалось для нее делом почти невозможным. Она выдумывала предлоги, чтобы остаться дома, и все больше времени проводила в Сети. Родители очень ценили свой дом в тихом пригороде, но через несколько месяцев он стал для них слишком дорог. Их споры после очередного косяка иногда становились напряженными и обвинительными. Они продали свою дорогую процессорную станцию другу и заменили ее дешевой подержанной моделью, собранной где-то в Западной Африке. В семье перестали покупать новые вещи. Питаться мы тоже стали плохо – мать варила суп огромными кастрюлями, ворча при этом как принцесса, вынужденная работать за кухарку. Даже сейчас запах варящихся овощей ассоциируется у меня с несчастьями и тихой ненавистью.
Мне было восемь лет, когда для матери нашелся вариант работы; я уже понимала, что дома что-то неладно, но не имела ни малейшей возможности что-либо изменить. Друг отца предложил ей участие в проекте одной исследовательской компании. Мать это не заинтересовало (думаю, в тот момент из дома ее мог выгнать разве что очень сильный пожар, хотя я даже в этом не уверена), но отец решил попытать счастья, возможно рассчитывая на сверхурочную работу в этой компании.
Его надежды не оправдались, хотя он и прошел несколько собеседований, а одного из руководителей проекта, как выяснилось, очень хорошо знал. Эта женщина (я искренне полагаю, что она хотела оказать отцу услугу) сообщила ему, что, хотя инженеры им сейчас пока не нужны, зато требуются испытуемые для конкретного проекта, а компания, финансирующая исследование, платит очень хорошо.
Отец вызвался добровольцем. Женщина сообщила, что он не подходит под их требования, но, судя по данным, которые указаны в заявлении, его восьмилетняя дочь подойдет. То был эксперимент по развитию чувственного восприятия, финансируемый «Клинзор груп» – швейцарскими специалистами по медицинским технологиям. Интересует ли его такая возможность?
Надо отдать ему должное: мой отец Марк не согласился немедленно, хотя предложенная сумма почти равнялась его тогдашней годовой зарплате. Домой он вернулся в смятении. Они с матерью весь вечер перешептывались под мерцание экрана, а потом спорили и громче, уложив меня спать. Позднее я узнала, что, хотя никто из них не был твердо за или против, нарастающее несогласие, вызванное этим предложением, подвело их к грани развода ближе чем что бы то ни было за все годы брака. Как это для них типично – несмотря на то, что этот спор стал самым серьезным за их жизнь, – они сами не знали, чего хотели.
Три вечера спустя, после нескольких самоуспокоительных звонков в псевдонаучную организацию, оплачивающую исследование (тут я не преувеличиваю и никого не оскорбляю, потому что в наши дни лишь считанные университеты не продали душу корпоративным спонсорам), родители убедили себя, что все будет хорошо. Полагаю, что, следуя своей странной логике, они даже начали верить, что этот эксперимент сможет дать что-то и лично мне, нечто большее, чем просто деньги для семьи; что во время испытаний проявится какая-то моя скрытая способность и я докажу, что я еще более исключительный ребенок, чем они обо мне думают.
В одном родители оказались правы: этот эксперимент навсегда изменил мою жизнь.
Помню, как мать вошла в детскую комнату. Я рано ушла от них и улеглась в кровать с книгой, потому что странные, почти… сомнамбулические, вот правильное слово – сомнамбулические споры предшествующих дней сделали меня нервной, и когда мать вошла, я взглянула на нее виновато, словно застигнутая за чем-то скверным. Ее истрепанный свитер пропах гашишем – запах напоминал растворитель для краски. Она была слегка одурманенной, как это нередко случалось по вечерам к этому часу, и на мгновение, пока она пыталась подыскать слова, чтобы сообщить мне новость, медленность и невразумительность ее речи напугали меня. Мать показалась мне не совсем человеком, а животным или кем-то вроде инопланетянина из сетевых шоу, ставших фоном всего моего детства.
По мере того как она объясняла родительское решение, мне становилось все более страшно. Мать сказала, что некоторое время мне придется побыть одной и помочь кое-каким, людям в эксперименте. Очень милые люди – незнакомцы, вот что она на самом деле имела в виду – обо мне позаботятся. Я помогу семье, и это будет очень интересно. А когда я вернусь, все мальчики и девочки в школе станут мне завидовать.
Ну как женщина, даже настолько эгоцентричная, как моя мать, не могла догадаться, что от таких слов я приду в ужас? Я проплакала всю ночь и несколько следующих дней. А родители повели себя так, будто я всего-навсего боюсь ехать в летний лагерь или первый раз идти в школу, и заявили, что я поднимаю шум из-за ерунды, но даже они, наверное, осознали, что ведут себя не совсем по-родительски. Поэтому каждый вечер папа и мама кормили меня моими любимыми десертами и две недели не курили гашиш, чтобы на сэкономленные деньги купить дочери новую одежду.
В тот день, когда началась поездка в институт, на мне были новое пальто и платье. Лишь отец полетел вместе со мной в Цюрих – к тому времени мать уже не смогла бы даже бросить письмо в почтовый ящик на углу, не затратив несколько часов на подготовку к такому подвигу. Когда мы приземлились (в настолько серый день, что я во все последующие годы мрака не смогла забыть этот тусклый металлический оттенок неба), я была уверена, что отец намеревается бросить меня, как оставил своих детей в лесу отец Ханзель и Гретель. Люди из института Песталоцци встретили меня в большой черной машине – именно такой, в какие маленьким девочкам категорически запрещают садиться. Все выглядело очень секретным и зловещим. То немногое, что я успела увидеть в Швейцарии по дороге в институт, меня напугало – дома оказались какими-то странными, а землю уже покрывал снег, хотя в Тулузе еще стояло приятное тепло. Когда мы приехали в комплекс низких зданий, окруженный садами, которые наверняка смотрелись менее мрачно в более приветливое время года, отца спросили, не хочет ли он провести со мной первую ночь до начала эксперимента. А у него уже лежал в кармане билет на вечерний рейс – папу больше заботило, что мать осталась одна, чем то, что дочь остается здесь. Я расплакалась и не поцеловала его на прощание.
Странно, странно… все это было так странно. Потом я спросила родителей… нет, потребовала, чтобы они ответили, как они могли вот так отвезти в другую страну маленькую девочку. Они смогли лишь ответить, что в то время эта идея казалась им хорошей.
– Ну кто мог подумать, что такое произойдет, милая? – вот что сказала мать.
Действительно, кто? Наверное, тот, кто не ограничивал свое поле зрение экраном на стене гостиной.
О, как меня это бесит даже сейчас!
По-своему сотрудники института Песталоцци были очень добры. Они работали со многими детьми, а швейцарцы любят своих сыновей и дочерей не меньше, чем другие люди. В институте было несколько советников, чья работа заключалась лишь в том, чтобы подопытным (а почти вся работа института заключалась в исследовании детского развития) было там комфортно. Помню, что миссис Фюрстнер оказалась ко мне особенно добра. Она была не старше моей матери и, наверное, до сих пор живет в том же Цюрихе. Полагаю, сейчас уже можно сказать, что в институте она больше не работает.
Мне дали несколько дней привыкнуть к тому, что я не дома. Жила я в общей спальне со многими другими детьми, некоторые из них говорили по-французски, так что я не была одинока в обычном смысле этого слова. Нас хорошо кормили, давали много игрушек и игр. Я смотрела научно-фантастические программы по Сети, хотя без родительских комментариев они казались удивительно скучными.
Наконец миссис Фюрстнер познакомила меня с доктором Бек, золотоволосой женщиной, показавшейся мне прелестной, как сказочная принцесса. Пока доктор мелодичным и терпеливым голосом объясняла, что меня попросят сделать, мне все труднее верилось, что со мной случится что-то плохое. Такая красивая женщина никогда не попытается причинить зло. И даже если произойдет какая-нибудь ошибка, я знала, что миссис Фюрстнер не допустит, чтобы мне это навредило. Понимаете, я всегда была защищена (хотя и не во всем наиболее важном, как я потом поняла), и теперь эти добрые женщины заверяли меня, что ничего не изменится как минимум в этом смысле.
Мне предстояло участвовать в эксперименте по ограничению сенсорного восприятия. До сих пор точно не знаю, что институт надеялся узнать из этих опытов. На слушании они заявили, что им поручили исследовать базовые биологические ритмы, а также установить, как факторы окружающей среды влияют на обучение и развитие. Какую пользу это могло принести медицинской и фармацевтической многонациональной компании вроде «Клинзор груп», так и осталось неясным, но у «Клинзор» имелись огромный исследовательский бюджет и многочисленные интересы – институт Песталоцци был лишь одним из научных учреждений, кормившихся от их щедрот.
Доктор Бек объяснила, что мне придется провести что-то вроде необычных каникул. Я останусь одна в очень темной и очень тихой комнате – вроде моей комнаты дома, но только с туалетом. Там будет много игрушек и игр, чтобы мне было чем заняться, но играть мне придется в темноте. Но я не буду совсем одна, объяснила доктор, потому что она и миссис Фюрстнер будут меня слушать. Я в любое время смогу их позвать, и они со мной поговорят. В темноте мне нужно будет провести всего несколько дней, а когда все кончится, я получу столько пирожных и мороженого, сколько смогу съесть, и любую игрушку, какую только пожелаю.
И моим родителям, как она удосужилась сказать, заплатят.
Как-то глупо говорить об этом сейчас (какая теперь разница?), но в детстве я не очень-то боялась темноты. Фактически если бы я писала рассказ, то начала бы его такой фразой: «В детстве я никогда не боялась темноты». Конечно, если бы я знала, что всю оставшуюся жизнь проведу в темноте, то от эксперимента наверняка отказалась бы.
Большая часть информации, которую институт Песталоцци получил от меня и других детей во время экспериментов, оказалась по сути излишней. То есть она лишь подтвердила то, что уже стало известно после экспериментов на взрослых, проводивших долгое время под землей, в пещерах или темных камерах. Дети почти не отличались от взрослых – в целом они лучше адаптировались, хотя подобные переживания могли отрицательно сказаться на их долгосрочном развитии, – но такие очевидные открытия выглядят очень скромным результатом столь дорогостоящей программы. Годы спустя, когда мне удалось прочесть показания исследователей компании, приложенные к материалам судебного иска, я пришла в ярость, увидев, как мало знаний принесла утрата моего счастья.
Поначалу, как и говорила доктор Бек, все было очень просто. Я ела, играла и проводила дни в темноте. Я спала в полной темноте и просыпалась все в той же темной пустоте – часто от голоса кого-то из исследователей. Я стала полагаться на эти голоса и даже через некоторое время видеть их. Для меня они обладали цветом и формой – мне нелегко такое объяснить, как не могу я сейчас объяснить и своим спутникам, насколько мое восприятие этого искусственного мира отличается от их восприятия. Полагаю, тогда я впервые узнала, что такое синестезия, вызванная ограничением сенсорной информации.
Игры и упражнения сперва были простыми: загадки по распознаванию звуков, проверки моего чувства времени и памяти, физические действия для уточнения того, как темнота влияет на чувство равновесия и общую координацию. Не сомневаюсь, что исследовалось также и все, что я ела, пила и выделяла.
Вскоре я начала утрачивать ощущение времени. Я засыпала, когда уставала, и, если меня не будили ученые, могла проспать часов двенадцать или больше – или, вполне возможно, минут сорок пять. И, что неудивительно, я просыпалась, понятия не имея о том, сколько проспала. Само по себе это меня не тревожило, ведь лишь с возрастом мы познаем страх утраты контроля над временем, зато пугало другое. Я скучала по родителям, даже таким, какими они были. А еще, сама того не понимая, я начала бояться, что никогда больше не увижу свет.
Разумеется, этот страх оказался пророческим.
Время от времени доктор Бек позволяла мне разговаривать с кем-нибудь из других детей по голосовому каналу экрана с отключенным изображением. Некоторые, как и я, тоже были изолированы в темноте, другие жили при свете. Не знаю, что они узнали из наших разговоров – ведь мы, в конце концов, были всего лишь детьми, а дети, хотя и играют вместе, не очень-то склонны к пространным обсуждениям. Но один ребенок был иным. Когда я впервые услышала его голос, он меня напугал. Голос был глуховат и как-то покрякивал – моему мысленному взору он представлялся твердым и угловатым, как старинная механическая игрушка, – а такого акцента я никогда прежде не слышала. Задним числом могу сказать, что этот тембр был синтезирован, но в то время я создавала весьма устрашающие мысленные образы человека или существа с подобным голосом.
