Сия Кейс
Ветувьяр
Глава 31. Кирация. Монастырь Двух Лиц
“Я верю в тебя” – этими словами заканчивалось письмо, написанное Реморой для Калисты, и из всего длинного послания одна лишь эта фраза казалась принцессе по-настоящему искренней.
В остальном она лишь пыталась быть точной и честной – сформулировать все это было нелегко, но гораздо сложнее оказалось не дать эмоциям выхода, не удариться в бесконечное нытье и жалость к самой себе.
Ремора взяла завершенное с пятой попытки письмо со стола и еще раз прочитала его:
“Дорогая Калиста!
Мне стоило бы благодарить тебя за то, что ты вернула меня в нужный момент времени, но этого оказалось недостаточно. Я не смогла сделать ничего для того, чтобы остановить Лукеллеса и ту жестокую игру, которую он начал вести на кирацийском престоле. Тейвон мертв, и теперь твой муж считает себя полноправным королем, в чем я ему не перечу. И тебе не советую – впрочем, ты и так знаешь это лучше меня…
У нас еще есть надежда, и я ни за что бы не стала просить о помощи тебя, если бы мое время не подходило к концу. Знаю, что тебе тяжело будет мне довериться, но прошу – попытайся!
Джеррет чудом остался жив, и я лелею в сердце надежду, что это – особое предзнаменование для нас. Возможно, впереди нас ждет что-то страшное, и только Джеррет способен это остановить. Я не прошу тебя простить его, но умоляю ему помочь.
Ты знаешь Лукеллеса лучше кого бы то ни было. Не сомневаюсь, что ты найдешь способ отвлечь его, запутать или сбить с толку – в общем, сделать все, чтобы он не подозревал о нашем плане. Джеррет соберет в Кирации армию и поднимет новый мятеж. Не дай Лукеллесу узнать об этом раньше времени.
Ты можешь разозлиться на меня за эти слова, но у меня нет другого выбора. Я понимаю твои чувства, знаю, как ты ненавидишь нас за то, как мы с тобой поступили, но ничуть не меньше я уверена в том, что ты любишь Кирацию и желаешь ей счастья.
Лукеллес – наш общий враг. И только вместе мы сможем его победить.
Твой муж отправится в Анкален послезавтра – Джеррет к тому моменту уже будет на пути в Кирацию. Нас ждет тяжелая и безумная зима. Прочитав это письмо и мой краткий рассказ о том, что произошло здесь, в монастыре Двух Лиц, ты ни на шутку испугаешься. Знай – я боюсь не меньше твоего. Уничтожь это письмо, как только прочтешь.
Наверное, мне больше нечего тебе сказать. Осталось только самое главное:
Я верю в тебя.
Твой ветувьяр, Ремора”
Принцесса понимала, что послание написано отвратительно, но ничего лучше она придумать так и не смогла. Руки у нее тряслись от волнения и страха, голова болела, а мысли неслись в разные стороны, не давая полноценно задуматься ни о чем.
Она судорожно свернула исписанный с двух сторон пергамент (на одной было письмо, а на другой – разъяснение, что успело произойти, пока Калисты не существовало) и спрятала его в конверт. Это, конечно, не спасет ее, если кто-то зайдет в комнату и возьмет письмо со стола, пока она будет без сознания, но все равно лучше, чем ничего.
Ремора глянула на часы – до заката еще оставалось время, но идти к Джеррету снова она не собиралась. Все слова уже сказаны, нечего повторять их еще раз и выворачивать наизнанку и без того израненную душу. К тому же, принцесса чувствовала, что если она не вернет Калисту сейчас, то буквально через пару часов ее тело само потребует этого с помощью тошноты и слабости.
Пусть лучше у Калисты будет побольше времени разобраться во всем, что успело произойти. Ремора надеялась, что у нее не опустятся руки, как только она прочтет письмо.
А ведь был еще какой-то подлый голосок, который нашептывал принцессе о том, что Калиста могла и не захотеть им помогать. Что, если ей понравится быть королевой Лукеллесовой Кирации?
Нет, если бы Калиста хотела бы их предать, она не вернула бы Ремору, не написала бы ей письмо, не помогала бы пробраться в Анкален. Она ненавидела Лукеллеса гораздо больше, чем они все вместе взятые.
Калиста сделает все, чтобы уничтожить его. Главное, чтобы она не перестаралась и не погубила тем самым себя и всех остальных.
Но это от Реморы уже не зависело.
В ее комнате стояла гробовая тишина. Селин куда-то запропастилась, хотя Ремору даже радовало, что девчонка не висела у нее над душой, пока она писала письмо. Ничего, вернется и сама объяснит все Калисте, не маленькая.
За окном выл ветер. Он гнал по небу тяжелые осенние тучи, похожие на снеговые, и было в этом что-то жестокое и первобытное, похожее на жизнь, в которой они теперь оказались.
Ремора откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. В голове и в душе было совершенно пусто. Она не надеялась ни на что, даже на встречу с Эйденом. Неизвестно, что с ним стало после того, как она сделала его палачом.
Больше никаких мыслей не было. Не открывая глаз, Ремора наконец отпустила себя и прошептала:
“Пусть лик мой явит себя, что сокрыт под кожей в глубине меня”.
*
Селин понимала, что глупо было оставаться с ним. Она променяла относительную безопасность, пусть и рядом с озлобленной на нее леди Реморой, на новую неизвестность, бездну, в которой ее снова ждала жизнь в постоянном страхе. Она снова станет обузой для Флетчера, бесполезным человеком, которого необходимо беречь и защищать, но разве у Селин остался хоть какой-то выбор? С такой раной адмиралу ни за что не добраться до корабля. Бросить его – означало обречь Кирацию на правление человека, который был столь же омерзительным, сколь подлым и жестоким.
Флетчер несколько раз спасал ей жизнь. Теперь Селин спасала жизнь ему.
Девушка не понимала, как все случилось – возможно, адмирал действительно имел какую-то демоническую силу, что позволила им выскользнуть из замка, а может быть, на их стороне были сами боги.
Это было самым удачным совпадением в ее жизни. Когда Селин вывела ослабшего от потери крови Флетчера из замка с помощью одного из входов для слуг, что вел на задний двор, там не было стражи. С одной стороны охрана заднего двора монастыря действительно была пустой растратой людей, но с другой – именно благодаря такому упущению они с адмиралом смогли сбежать.
И все же дальше им предстояло самое трудное – спуститься в город. Монастырь располагался на горе, а поэтому все дороги, что вели к нему, представляли из себя крутые и узкие каменные тропы – по таким опасно ходить даже со здоровыми ногами, но Флетчер держался неплохо. Может, из-за общества Селин, а может, потому, что адмирал понимал всю необходимость преодоления этого пути, он упрямо продолжал идти вперед, не позволяя девушке ему помогать. Несколько раз они останавливались, чтобы сменить повязку на ране – к концу спуска платье Селин было изорвано в клочья, но кровь так и не желала останавливаться.
Флетчер слабел с каждой минутой, а им еще предстояло добраться до пристани.
– Только не в город, – Прохрипел адмирал, – Там меня могут узнать.
Путь в обход был гораздо дольше, но Селин не стала перечить – им действительно не стоило попадаться на глаза всем подряд.
Адмирал указал направо, в сторону раскидистых полей. Они лежали несколько внизу, и вопреки близкому расположению гор, казались ровными, как стол.
– Но вдруг мы не успеем? – Нахмурилась девушка.
Флетчер поглядел на небо:
– Солнце сядет часа через два. Успеем.
Она вновь доверилась ему, и снова им улыбнулась удача. Вряд ли такое везение было добрым предзнаменованием, но пока оно позволяло, грех было им не воспользоваться.
Поле, лежащее прямо за городом, оказалось не слишком большим. Летом здесь наверняка выращивали зерно для монахов, а сейчас, поздней осенью, здесь осталась лишь опустевшая земля с безжизненной пожухлой травой. Идеально ровный клочок земли опоясывала раскисшая от дождей узкая дорога, по которой медленно катилась запряженная старой клячей крестьянская телега.
Селин не успела сообразить, что происходит, как Флетчер поглубже натянул капюшон и захромал к повозке. Девушка устремилась за ним.
– Эй, добрый человек! – Окликнул крестьянина адмирал.
Тот остановил свою клячу и оценивающе оглядел Флетчера с ног до головы:
– Чего тебе, сын божий?
Он принял его за монаха. Селин поежилась от напряжения – она не понимала, что задумал адмирал, но он явно придумал какую-то ложь, чтобы заставить крестьянина помочь им.
– Его Величество приказал доставить эту девицу в порт и совершенно позабыл про нас, – Голос Флетчера, уставший и хриплый, внезапно стал гораздо мягче, – Должно быть, вино ударило ему в голову или богам угодно послать эти испытания для моей грешной души… Помоги нам, добрый человек, и зачтется тебе благодеяние сие.
Крестьянин, седой и морщинистый старик, озадаченно потер бороду, а потом поглядел на Селин:
– Это что ж за девица такая будет?
Флетчер освободил девушку от необходимости отвечать:
– Прислужница королевы Калисты. Послание везет.
Селин испугалась, что старика смутит ее рваное платье, но крестьянина, видимо, убедила ряса Флетчера и его витиеватые церковные речи. Он махнул им садиться в скрипучую телегу, и кляча тронулась с места.
Текли минуты наполненного страхом молчания. Селин избегала смотреть на Флетчера, а ему с его раной и вовсе было не до девушки.
– Простите меня, Селин. За то, что втянул вас в это, – Вдруг пробормотал адмирал, поудобнее устраивая свою ногу на связках старой прелой травы.
Девушка не хотела смотреть ему в глаза. Теперь ей казалось, что она перешла черту, сделала шаг, пути назад после которого уже не было. Она связала себя с Флетчером. И жалеть об этом почему-то не получалось.
Теперь ей казалось, что сегодня она совершила самый смелый поступок в своей жизни. Все эти годы она боялась и не могла решиться на что-то ради того, чтобы сегодня остаться с ним. Обречь себя на новый страх и опасности, но при этом выбраться из склепа, в котором она провела всю жизнь.
Сегодня она выбрала настоящую жизнь, а не существование в душной комнате со своими страхами, не прозябание в грязи, не подчинение чьим-то приказам, будь то жестокий камарил или холодная принцесса.
– Я сама сделала этот выбор, – Наконец ответила она. Крестьянин при всем желании не мог услышать их заглушаемый ветром шепот, – Теперь я с вами.
Колеса телеги мирно скрипели, пока лошадиные копыта сражались с грязью на дороге. Мимо проплывало опустевшее поле и тяжелое серое небо. Селин не сводила с них глаз, боясь посмотреть на Флетчера. Чем он сочтет ее слова? Как их воспримет?
Но адмирал молчал. Неужели он не мог найти, что сказать?
Селин осмелилась посмотреть на него, и тут же с ужасом осознала, почему Флетчер не ответил. Он был без сознания.
Девушка испуганно потянулась к нему, лежащему прямо на связках травы. Грудь адмирала мерно вздымалась, повязка на ноге насквозь пропиталась кровью, и Селин прикрыла ее краем его плаща, чтобы крестьянин не заметил рану и ничего не заподозрил.
Возможно, ей стоило привести Флетчера в чувство, но девушка решила дать ему немного отдохнуть. К тому же теперь, когда он был так близко, к ней с новой силой вернулось ее прекрасное наваждение – это глупое предательское чувство, что разливалось теплотой в груди и заставляло ее чувствовать себя по-настоящему живой.
Флетчер был бледен, как смерть, но Селин надеялась, что его жизни ничто не угрожает. Они залечат его рану раньше, чем доберутся до Кирации – она почти не сомневалась.
Сомневалась девушка в том, что ждет их там, за морем. Жизнь или смерть? Могла ли Селин позволить себе хотя бы крошечную надежду на то, что Флетчер чувствует к ней то же, что и она к нему? Она видела его улыбку, чувствовала прикосновение его пальцев на своей руке, а его взгляд…
Эти мысли были невыносимы. Особенно рядом с мыслями о смерти.
– А знаете, я не рассказала вам кое-что, – С грустной улыбкой прошептала Селин Флетчеру, который никак не мог ее услышать, – Я люблю петь. И мне говорили, что это единственное, в чем я действительно хороша.
Девушка и сама не знала, зачем она это рассказывает. В ее голове тут же всплыла старая мамина колыбельная, но петь ее она, естественно, не стала – не привлекать же внимание крестьянина, которого они обманули!
– Когда-нибудь я спою вам. Или вместе с вами, – Добавила она.
Флетчер никак не реагировал. Лицо его было спокойным и умиротворенным – самым неправильным и самым прекрасным одновременно. Если бы Селин знала, что он все слышит, она бы никогда не сказала ничего подобного.
Она любила его, и это было ее тайной. Быть может, завтра их не станет, и эта тайна уйдет в могилу вместе с ней – какая разница!?
А раз у нее была одна тайна, то можно украсть и вторую. Не получить, не найти, не придумать, а именно украсть.
Селин склонилась над Флетчером и медленно прижалась к его губам своими. Ветер трепал ее волосы и обдавал осенним холодом, но девушка не чувствовала ничего, кроме теплых и сухих губ. Лишь мимолетное прикосновение – испуганное и легкое, но самое сладкое и желанное на свете. Это трудно было назвать поцелуем – о поцелуе обычно знают оба – но девушке хватило и этого.
Свидетелем ее кражи была только осень. И вряд ли она имела что-то против.
Эпилог
Никому не будет приятно, когда тебя всю жизнь тычут лицом в твое уродство. Когда с детства ты только и слышишь, что ты недостойный, недоделанный, неправильный, никчемный. Кто-то может подумать, что такого не бывает.
Но Иллас Орледар жил так сколько себя помнил. Все вокруг напоминали ему о том, какое он ничтожество.
Но его уродство и болезни не мешали юноше оставаться наследником эделосского престола. И, как бы отца это не злило, он ничего не мог с этим поделать – королева не смогла родить ему больше сыновей, а дочь оказалась еще хуже Илласа. Поэтому Вайлону Орледару пришлось смириться с неизбежным и продолжить унижать единственного сына, словно он мог стать от этого здоровым и сильным.
При этом, отец действительно продолжал верить, что однажды Иллас станет похожим на него. Вот-вот, еще чуть-чуть, он еще немного посмотрит на армейскую жизнь, на конский навоз и замученных долгими переходами солдат, и все встанет на свои места. Если бы все было так просто..!
Иллас не был своим отцом хотя бы потому, что в его голове было хоть что-то, кроме войны, попоек и шлюх.
Сейчас он сидел в роскошном отцовском шатре, на стуле, что стоял поодаль от королевского стола. Все верно – наследнику стоило присутствовать на советах, но и не следовало мозолить отцу глаза и лишний раз напоминать, каким ничтожным уродом был тот человек, которому достанется “великое королевство”.
Илласа никто не замечал – для отцовских советников он был не более, чем мебелью, причем, самой бесполезной. Юноша был этому рад – к нему никто не навязывался, не пытался влезть в душу или прочитать его мысли.
За ужином к королю присоединились уже осточертевшие Илласу люди – глава камарилов Биркитт Даирон, генерал Теферс, местный герцог Кунк (редкостный лизоблюд) и еще парочка ничего не значащих командиров, желающих произвести впечатление на Его Величество. Стол ломился от разнообразных блюд и вин разных сортов. Иллас искренне не понимал, почему во время военного похода нельзя было устраивать трапезы поскромнее, тем более, когда простые солдаты сидят на серой безвкусной баланде.
Видимо, это тоже было не его ума дело. Впрочем, как и все остальное, если верить отцу.
– За скорое начало великой войны! – Воскликнул отец, поднимая кубок с вином.
Собравшиеся радостно загоготали, поддерживая тост, раздались чьи-то похабные шутки о том, что эделосская армия сделает с Кирацией, и вся компания заливисто расхохоталась.
Ничего необычного. Всего лишь один вечер из множества.
– До границы осталось всего ничего, – Гордо заявил генерал Теферс, не успев пережевать набитое в рот мясо, – Ох и “обрадуются” кирацийцы!
– Это да, – Откликнулся герцог Кунк, сверкая длинным носом.
Отец закашлялся. Иллас сжал пальцами колено, чтобы скрыть то, как трясутся руки. Во время волнения его трясучка становилась в разы сильнее, чем обычно, поэтому слуги могли заметить неладное.
Кашель перешел в хрип. Иллас на мгновение прикрыл глаза, потом снова распахнул. Вокруг короля уже собралась большая часть его обеспокоенных советников.
– Подавился, как есть подавился! – Заявил кто-то.
Когда человек задыхается, он издает престранные звуки. Иллас видел это пару раз у своего мастера-лекаря, который обучал его медицинскому ремеслу и науке – тогда это даже испугало его, но сейчас юноша испытывал смутное удовлетворение от того, что все шло по плану.
– Лекаря! Позовите лекаря!
Кто-то из слуг бросился прочь из шатра, поднимая в лагере тревогу.
– Его Величеству плохо!
Иллас старался лишний раз не шевелиться, но, видимо, неудачно шевельнул больной ногой, на что она отозвалась резкой болью. Юноша поморщился, через силу возвращаясь в реальность. Спины советников плотно сомкнулись вокруг короля, и из-за них Иллас не мог ничего увидеть.
Впрочем, он прекрасно знал, что сейчас происходит с королем. Он хрипит, хватается за горло, пытается вдохнуть ртом воздух, но все тщетно. Лицо его наливается кровью, а глаза грозятся вылезти из орбит. Все так, как и должно быть.
Постепенно хрипы стихают. Лекаря все еще нет, советники чуть расступаются, и Иллас видит короля лежащим лицом на столешнице. Рядом с ним опрокинутый кубок с вином и раскуроченная тарелка. Глаза распахнуты.
– Нет! Ваше Величество!
Биркитт приложил ладонь к шее короля, и через пару секунд поднял глаза на остальных:
– Он мертв.
Иллас понял, что больше ему здесь делать нечего. Опершись на трость, он тяжело поднялся со своего места и совершенно незамеченным выскользнул из шатра. Позже он скажет, что у него случился приступ от увиденного, и советники поверят в это, потому что никто из них даже не смотрел в его сторону.
Ни в еде, ни в вине яда никто не найдет – потому что гораздо проще отравить посуду, особенно, когда у короля есть любимый кубок. И жертв будет меньше…
Иллас медленно шел по лагерю, волоча за собой больную ногу. В ночной мгле он видел горящие костры и факелы, силуэты людей, палаток и лошадей – пока еще мирные и спокойные. Скоро здесь все обратится в хаос.
По его вине.
Из королевского шатра выбежал кто-то из слуг. Он несся вперед, выкрикивая каждому встречному “Его Величество мертв”, и лагерь медленно, но верно заражался паникой. Она переходила от человека к человеку, тишину наполняли крики, и даже костры, казалось, загорались ярче, освещая холодную осеннюю ночь.
Принц не заметил, как добрался до одного из шатров на краю лагеря. Здесь все еще царило спокойствие, хотя отсюда было отлично слышно печальные вести.
– Молодец, братец. Хвалю, – Раздался из-за спины спокойный голос.
Иллас медленно развернулся. Над ним возвышался обыкновенный солдат – хорошо натренированный, высокий и стройный, не то, что тощий перекошенный болезнью Иллас. Если бы не изрытое оспой лицо, Ровилт и вовсе был бы красавцем – это ведь о таком сыне мечтал всю жизнь король Вайлон?
Но тогда почему он отрекся от него? Мог ведь сделать бастарда Ровилта своим наследником и гордиться им, сколько душе угодно. Но нет – Вайлону, видимо, нравилось унижать Илласа и говорить ему о том, как он ничтожен.
– Теперь за отречением дело не встанет… – Довольно протянул сводный брат и, когда Иллас ничего не ответил, настороженно добавил, – Ведь так?
Юноша кивнул – в свете факелов Ровилту было нетрудно это увидеть.
– Да ты не переживай, я не наш с тобой папаша, я добро помню, – Брат плюхнул руку ему на плечо, – К тому же – куда я без твоих мозгов? Будешь у меня советником, братец. Не отвертишься!
Иллас не чувствовал себя живым. Он смотрел на кричащий лагерь, понимал, что завтра ему предстоит принять власть перед всеми этими людьми и тут же передать ее Ровилту, но ему казалось, что все это происходит с кем-то другим.
И все-таки пылающие в ночи костры были прекрасны. Почти так же, как свобода.
Конец.