Петр Ингвин
Ольф. Книга первая
Глава 4
Довольный, как слон после кормежки, я лихо подрулил к дому и завис около окон своей квартиры. Все замечательно. Оконные защелки, как я просил, Челеста открыла.
Внутри меня ждал сюрприз. Моей напарницы в квартире не было. Заскочив через подоконник, я промчался по всем комнатам. Куда она могла пойти и зачем? Ее похитили? Для воздействия на меня, чтобы вернул то, чего у меня нет? Сусанна ведь знает…
Она-то знает, а ее папаша – нет.
Я облетел прилегающие улицы. Потом следующие. Потом долго носился по городу, заглядывая в каждую подворотню. Пусто. Я вернулся в квартиру.
Прэлэ-эстная ситуация. Тупо раскачиваясь взад-вперед, я сидел в кресле. Никаких вразумительных мыслей не приходило. Бедная итальяночка, как можно было оставить ее одну в незнакомом мире, в чужой стране, где у меня проблемы с законом и теми, кто считает себя вне его?
Стоп, есть способ что-то узнать. Я вскочил с кресла, будто меня катапультировало, впрыгнул в корабль, велел спуститься и заглянул в окно первого этажа. Вечный дозорный нашего двора не спал. Точнее, не спала. Она сидела перед телевизором.
Я глянул на часы и чертыхнулся. Уже день. Время пролетело незаметно.
Светиться перед камерой на входе в подъезд мне нельзя, пришлось вновь подняться до окон квартиры. Я пронесся через нее насквозь и спустился по лестнице на первый этаж – пользоваться лифтом показалось опасно: куда бежать, если что-то случится?
За нужной дверью задребезжал звонок, сразу послышалось, как грузное тело прошаркало к двери.
– Кто? Кого?
– Баба Нюся! Это Олежик из сто седьмой.
– Олежа? – Для нее я всегда оставался маленьким неуемным сорванцом с верхнего этажа. – А тебя искали. Какие-то люди. Потом милиция.
– Полиция, – поправил я, но бабу Нюсю такие тонкости не волновали. – Я знаю. Пришел спросить, здесь в подъезде или на улице ничего необычного не происходило?
– А чего натворил? Небось, опять изделия номер два водой наполнял и бомбардировку устраивал? – Донесся сухой рваный смех.
– Баб Нюсь, я вырос уже. Смотрите, какой большой. И спрашиваю не о своих проделках. Говорят, что-то было у дома. Вы же всегда все знаете, расскажите, пожалуйста.
– Ну, заходи, присаживайся. – Дверь отворилась, баба Нюся пропустила меня внутрь. – Чаю?
– Спасибо, только что пил. Что вы видели?
Я старался вести себя предельно вежливо и аккуратно, как граф на императорском приеме. Иначе можно так попасть…
Боевая старушенция много лет гоняла нас, пацанов, как голубей, и всячески крыла за каждую провинность. Острая на словцо и тяжелая на руку, сейчас она подуспокоилась, с возрастом скандально-силовые методы ушли в прошлое и сменились скрытым наблюдением. На последнее я и рассчитывал.
– Кажется, понимаю, о чем спрашиваешь. – Покряхтев, баба Нюся расположилась на диване у окна – на обычном «рабочем месте». – Вернее, о ком. Точно, вырос ты уже, Олежа. Ты ведь имеешь в виду маленькую симпатичную грузинку?
У меня будто гора с плеч свалилась.
– Ага, про девушку, только она не грузинка. Черненькая такая, кудрявая, худенькая…
– Ну точно, она. Из девяносто девятой, должно быть. Не грузинка, говоришь? Тогда, наверное, молдаванка. Балаболила что-то по-своему. Речь вроде чем-то похожа. Однажды был у меня один ухажер-молдаван…
Я не выдержал:
– Почему из девяносто девятой? Не ошибаетесь?
– Откуда же еще? – Баба Нюся посмотрела на меня, будто я усомнился в шаровидности Земли или завел Волгу в Аральское море. – Поверь, голубок, Анна Макарьевна, как бы этого кому-то ни хотелось, из ума не выжила. Я всех своих назубок знаю, и русских, и нерусских. Всех! В сто третьей – армяне, в сотой – дагестанцы, но это не их девочка, иначе повыскакивали бы все на шум, такое бы началось....
Баба Нюся вдруг приникла к окну.
– Глянь, Олежа, какие стервецы. Не люблю современную молодежь – шумят день и ночь, в подъезде гадят, курят под окнами. А уж как ведут себя, поганцы…
Кривой палец погрозил из окна посмеявшимся мальцам, один из которых только что прилюдно помочился под деревом.
– Были бы силы… Раньше я бы им так не оставила. До обкома партии дошла бы, за уши в милицию бы притащила, чтоб не повадно было. А уж милиция бы их пужанула, так пужанула. А ныне-то у нас – по-ли-ци-я… Тьфу на них, войну забывших. – Она предупреждающе выставила руку, чтобы я молчал, и перевела дух. Речь еще не окончена. – Теперь всюду так, куда ни глянь – одно и то же: грязь, стыд, срам. Вона, гляди, какая идет: дойки выпятила, пупок наружу, задницей прямо танцует… Засранка малолетняя. Никакой управы на них, окаянных. И жаловаться некому. Только если родителям, но где ж их отыскать-то. Живут, небось, где-то в своей сельской Тьмутаракани и радуются, что вот, понимаешь, как умничка-дочка замечательно в городе устроилась, да как прилежно учится и хорошо себя ведет, старших уважает…
Я сидел, как на сковороде в аду, но не перебивал. Давний опыт сообщал – желание поторопить выйдет боком.
Баба Нюся проводила голоногую девицу взглядом до подъезда, перед которым юная вертихвостка решила, видимо, сдуть пылинки с лакированных туфелек. Или поправить что-то там, внизу, в общем, сделать что-то типично женское, что ей показалось необходимым. Словом, она нагнулась – со всеми вытекающими из формы ее одежды последствиями.
– Вот позорище-то, другая бы от стыда провалилась… Тьфу, срамота. – В сердцах баба Нюся перевела взгляд на другую сторону двора.
Я заметил, как то же самое сделал молодой человек, из тени ближайшего дерева, как и мы, только что наблюдавший за бесплатным представлением, а теперь уставившийся на дверь подъезда. Баба Нюся покачала головой:
– Еще один фрукт. Ему бы книжки умные читать, а он, бесстыжий, на титьки пялится.
Старушка снова умолкла, укоризненно уставившись на не о том думавшего незнакомца, я же резко подался назад. Лоб покрылся испариной. Если из окна так хорошо видно бабулю, значит, и меня, и если обнаруженный «фрукт» висит под деревом именно по мою душу…
– Собраться бы с силами, пойти да высказать все, что накопилось, насчет его глазенок распутных и мыслей поганых. Представляешь, – баба Нюра обернулась ко мне, – возвращаюсь вчера из поликлиники… Сталина нет на этих мздоимцев! Уйму народу без очереди примут, перед некоторыми лебезят, чуть задницу не вылизывают. Тьфу! А старики сидят, ждут. Потому как нету у нас ни родственников в верхах, ни денег лишних…
Неизвестный под деревом принялся кому-то названивать. Я занервничал.
– Что насчет девушки, молдаванки, из девяносто девятой? Простите, но если ей нужна помощь, то нужно торопиться.
– Зазноба твоя? Понятно. Да, правильно, нужно. Одна только Анна Макарьевна теперь никуда не торопится. Никому не нужна.
Баба Нюра вдруг старательно прищурилась.
– Ну, ты глянь, вон, выходит из подъезда. Опять эта, которая, когда входила, вымя вывалила. Еще недавно сикилявкой голоштанной в песочнице возилась… – Баба Нюся старчески-зло сплюнула без слюны, только чтоб обозначить отношение. – И, вона, гляди ж ты – опять прошла не поздоровавшись, как вдоль пустого места. Видела ведь, что я тут сижу! А я, между прочим, ветеран войны и труда! И ни «здрасьте», ни «до свидания», ни «как здоровье, бабушка»… Вот когда во дворе целых два месяца чужая машина стояла, из нее ребятки со мной здоровались, даже за лекарствами ходили.
Новость вышла не слишком неожиданной. Я ждал, что за квартирой будут следить. Не терпелось узнать насчет Челесты.
А человек под деревом с мобильником в руках по-прежнему глядел в мою сторону.
Во двор въехала незнакомая машина. Черная. Опасная. Чем-то меня встревожившая. Из нее раздался четкий гнусавый голос:
– Здесь?
Происходящее на улице я слышал прекрасно, у старушки окна старые, деревянные, все в щелях.
– Баба Нюся, быстрее, – взмолился я. – Куда пошла девушка? Что случилось?
– Как все было, сама я не видала, – выдала, наконец, Анна Макарьевна. – Мне Шурка рассказала. Из соседнего дома. Знаешь, из пятьдесят…
– Знаю, баба Нюся. Что она рассказала?
– Пошла твоя красотулечка вон туда, на овраг, церкву смотреть, увидела, как выносят гроб, и захлопала в ладоши, умалишенная.
– В ладоши?!
– Ну, дык. А хоронили Петьку, местного алкаша. Из сто десятой. Ну, его дружки, к тому времени не раз Петьку помянувшие, и учудили. Уделали бедняжку…
– Где она?! В полиции? В больнице? В…
Слово «морг» не вылетело, застряв на языке.
– В полиции? – Задумавшись, Баба Нюся отрицательно покачала головой. – Нет, полицию к нам сюда не вызывали. Полицию эту самую, чтоб ей пусто было, сразу в травма-пункт вызвали. Но сюда они тоже должны приехать, им же надо опросить, как все было. А кто расскажет, как не Анна Макарьевна? Ты заходи потом, я тебе все расскажу.
Подъехали еще две машины. Отнюдь не полиция. Часть выгрузившихся ребят окружала дом, несколько человек направились в подъезд. Некоторые смотрели на мои открытые окна вверху.
– Спасибо, баб Нюсь. Огромное!
Чмокнув старушку в сморщенную щеку, я опрометью бросился к выходу, потом вверх, в квартиру. И – через окно – на корабль.
– Взлет!
Кольцо окружения на улице плотно, но бесплодно сжималось.
Глава 5
Вот она, родная: медикаментами с ног до головы перемазана, бинтами перемотана, сидит на стульчике в коридоре, среди прочих бедолаг. Увидела меня, расцвела, что-то радостно залопотала.
– О, порка мадонна… – выплеснулась из меня запомненная энергичная фраза, весьма уместная для такого случая.
Глаза Челесты вылезли из орбит:
– Довэ ай аскольтато квеста скифецца?!*
*(Где ты услышал эту мерзость?)
Я был безумно рад ее видеть.
– Сказал что-то не то? Сорри. Впредь буду ругаться своими словами, а не твоими.
В регистратуре выяснилось, что Челеста попала сюда с многочисленными ушибами и переломом руки. Ее долго не хотели обслуживать без полиса и документов, но, спасибо какому-то мужику с оторванным ухом, застращал иностранным подданством бедолаги. Первую помощь оказали до выяснения паспортных данных.
– Полицию вызвали, ждем, – напоследок сообщила регистраторша. – А они ищут переводчика. Вы кто ей будете?
– Знакомый. Не надо переводчика. Я ее забираю.
– Нельзя! Нужно дождаться…
Ее уже никто не слушал. Ойкнув, подхваченная на руки Челеста с восторгом повисла на мне, точно коала на любимом эвкалипте.
– Осторожно! – завопил я встречному потоку. – Дорогу!
Бегать по заполненным инвалидами лестничным пролетам – еще то удовольствие. Меня проклинали, о болтавшиеся сбоку девичьи ножки кто-то стукался, иногда эти ножки задевали стены или перила. Челеста терпела и счастливо прижималась. Я летел по зданию, изобилующему коридорами, лестницами и поворотами, в мозгу полыхало: промедление смерти подобно. Каждая потерянная секунда приближала трагическую развязку. Трагическую для меня. Думать только о себе – эгоистично, но как же иначе, ведь для меня – более чем принципиально.
Заботливо придержанная кем-то дверь выбросила нас на улицу, где я впрыгнул в зависший над газоном корабль, очень изумив хромавшего в травмпункт пьяницу. Пока я располагал Челесту на постели и выруливал вверх в обход многочисленных проводов, тот долго тер глаза и тряс головой.
Передвигаться по низу центральных улиц было сложно, везде что-то висело и мешало, но летательный аппарат успешно вышел из опасной зоны. Я направил его далеко за город. Челеста виновато моргала. Непривычно тихая, она сидела, не двигаясь. Даже не жестикулировала, что для нее совершенно несвойственно. Словно побитая собака. Причем, действительно побитая. Щеки и лоб расцарапаны, под глазом что-то наливается, шея в грязи. На остальное вообще смотреть страшно.
– Ключ, надеюсь, не потеряла? Ключ! Он вот так, – я показал руками, – в дверной замок вставляется.
– Си-си. Экко ла кьяве. Нелла таска.*
*(Да-да. Вот ключ. В кармане)
– Только скажи мне: зачем ты хлопала на похоронах?
Я изобразил «жмура»: руки сложены на животе, глаза закрыты, тело склонилось назад – типа, в лежачем положении. Потом я резко отстранился и зааплодировал, как бы глядя со стороны.
– Э пер традиционэ.*
*(По традиции)
Кажется, говорит, что у них традиция такая. У меня вырвался выдох облегчения: головой юнга не повредилась, и это радовало.
Она была в моей куртке, в туфельках, совершенно неуместных в средней полосе России в такое время, и в своем красном платье, ныне выглядевшем более чем плачевно. Одна рука – в гипсе, остальное перевязано на местах многочисленных ссадин и ушибов.
У меня горло перехватывало от ее усилий не выдать боль. От вымученной улыбки. От невероятного оптимизма. И от бесконечной веры в меня.
Пожав хрупкими плечиками (и конвульсивно дернувшись от этого движения), Челеста пробормотала под нос:
– Ки нон ведэ иль фондо нон пасси ль аква.*
*(Не зная броду не суйся в воду)
Я потянул с шеи медальон.
– Потерпи, если будет больно. Надеюсь, это недолго.
Наступать на прежние грабли? Увольте. Проведем эксперимент. Развязав веревочку укротителя корабля, я разулся и прилег рядом с Челестой.
Она заинтригованно наблюдала за моими манипуляциями. Страха не заметно, что логично: если кто-то помогает ей, пока она в таком положении, то это, с большой долей вероятности, друг. И предыдущие мои действия тоже, как мне кажется, показывали, что я больше друг, чем наоборот. Намного больше.
Я продел веревочку под напрягшейся шейкой Челесты, голова прижалась к голове, и завязки медальона, надетого теперь на две шеи, соединились.
На минуту мы застыли. Челеста молчала, прислушиваясь к ощущениям. И я молчал.
Мысли после бессонной ночи уныло ворочались. Ворочались-ворочались – и остановились.
Проспал я недолго, но почувствовал себя только что родившимся. Мгновенно вспомнилось все.
Вокруг ничего не изменилось. Во мне тоже. Все члены и чувства функционировали, как заложено природой, никто в их работу не вмешивался.
Я осторожно отвязал веревочку, вытянул и закрепил на себе. Только после этого нашлись силы улыбнуться недоуменно моргавшей напарнице. Она боялась пошевелиться без моей команды.
– А ну, давай руку.
Челеста не успела даже испугаться, когда я весело потянулся за ножом. Несколько надломов и перепиливающих надрезов – и остатки гипса свалились под ноги.
Взмахнув вылеченной, как по волшебству, рукой, Челеста вскочила и скакнула совершенно не болевшими ногами. Глазищи выпучились, как у улитки, у которой украли домик:
– Дио, квесто э ун мираколо!*
*(Господи, это чудо)
Вымазавшихся в гипсе, нас можно было принять за туземцев какого-то человеколюбивого (в прямом смысле) племени. А засохшая кровь рассосалась, будто не было.
– Димэнтико ке авево маль ди дэнти. Нэ нон о адэссо. Кон ун кольпо ди бакетта маджика!*
*(Я вспомнила, что меня все время мучила зубная боль. Теперь этого нет. Как по мановению волшебной палочки!)
– Другие бинты сама снимешь. Там. – Я указал на туалет. – Потом халат надень, андестенд?
Пантомима, что сопутствовала словам, оказалась убедительной.
– Йес!*
*(Понятно? – Да!)
Через пару минут пыхтящих стараний из проема туалета высунулась вопрошавшая о чем-то голова:
– Че нелла поссобилита ди фарэ ля дочча?*
*(Здесь как-нибудь возможно принять душ?)
Фареля доча? По аналогии с услышанным кроме дочки форели ничего на ум не приходило. Видя в моем глупо мигающем взгляде лишь непроходимую тупость, Челеста вылезла до пояса и всеми доступными средствами – шумящим голосом, быстро опускавщимися на голову руками и растиранием тела – изобразила, как с потолка падает вода.
– Душ? – дошло до меня. – Хе. Да пожалуйста. Это вот здесь. – Я ткнул указательным пальцем в будуар.
Прикрытая халатиком, Челеста подошла к спальной выемке в стене.
– Э ун скерцо?*
*(Это шутка?)
Я едва удержался от мальчишеского озорства и чуть не врубил ливень в тот же миг, чтобы посмотреть, как ситуация, некогда произошедшая со мной, смотрится со стороны.
– Мне надо выйти, – я показал на себя и на улицу, – и у тебя будет доча форели.
– Си-си! – последовал радостный отклик.
Корабль отворился. В миг, когда ноги выносили меня в люк, сзади донесся визг – Челесту накрыло водным потоком. Смилостивившись, я сделал воду теплее и вышел окончательно.
На лесной опушке дел не нашлось. Где-то сверху промчался реактивный лайнер, за ним, как шнур за утюгом, тянулся белый пушистый след. Я презрительно скривил губы: тоже мне, чудеса технологий. Чудеса – это летать как и куда хочется, не думая о заправках и ремонте, а технологии – делать это невидимо. С точки зрения создателей моего корабля человек недалеко ушел от обезьяны. Если вообще ушел.
Снова кольнуло: «моего». Наивный.
Интересно, пропустит ли корабль сквозь себя неодушевленный посторонний предмет, когда внутри кто-то находится? Потянувшись рукой к камешку, я остановился: а если эксперимент удастся? Вернее, если не удастся? Вернее… Короче, что делать, если каменюка не отскочит от невидимой обшивки, а тюкнет ничего не подозревающую гостью?
Думаю, обладателя медальона корабль внутри себя как-нибудь защитил бы, но Челесту… Пусть она гость официально приглашенный, а не Маша из первой части сказки про медведей, но для корабля – человек посторонний.
Я постоял с минуту и принялся нарезать круги. Место стоянки выбрано удачно – далеко от дорог, от населенных пунктов и от случайных зрителей, вроде недавнего меня в роли мужичка-лесовичка. Здесь были абсолютные дебри. На много километров – заболоченные леса. Надо запомнить на будущее.
Я обернулся к невидимому кораблю:
– Сделай слышимым отсюда внутрь.
Челесту надо известить, когда буду входить, чтобы не испугалась.
А чтобы войти, нужно знать, что омовение закончилось. Я расширил приказ:
– И оттуда тоже.
А гадливая мыслишка прибавила где-то очень глубоко, зато четко: «И видимым…»
– В одну сторону! – едва успел я втиснуть, переполняясь стыдом.
Потому что посреди поляны возникла мывшаяся Челеста. В непредставимой пустоте. Одна. Просто в воздухе.
Я беспокойно огляделся. Ничего. Все спокойно.
И взгляд снова утянуло назад. Висевшая на небольшой высоте Челеста совершала странные на посторонний взгляд движения, она казалась феей, которая танцует на радуге. Если не знать, что со всех сторон брызжут водяные струи, можно подумать, что девушка долго и разнообразно ласкает себя.
Все остальное, то есть свое нутро и привнесенные вещи, корабль не показывал. Правильно, он сделал то, что я подсознательно незатейливо сформулировал.
Словно вернувшаяся в материнское лоно, чувственная кудесница плавала в счастливом отрешении и неведении. Невидимый водопад заглушал все звуки и вообще вынес Челесту за пределы мироздания. Как мало иногда нужно человеку для счастья. Всем бы это качество – уметь наслаждаться тем, что имеешь.
Вчера мысли заполняла Полина, и я мог поклясться – это любовь. А позавчера и сегодня предмет грез – обаятельная итальяночка. Разве так бывает? Надо как-то помирить мозги с инстинктом. Не может сегодня быть любимой одна, а завтра другая.
Или может?
Если может, то это не любовь. И если копать до конца, то в пирамиде моих потребностей, сформулированной желаниями души и организма, первое место остается за статной фанаткой Альфалиэля. Зато второе, без сомнения, принадлежит уроженке Вечного города. Ниже по ступенькам упомянутой пирамиды душа в составлении списка участия не принимает, зато оставленный без узды инстинкт валит туда всех без разбора. Паршивец, даже Сусанной не побрезговал.
Сейчас, когда перед душой и телом блистала во всем великолепии Мисс Второе Место, пирамида вдруг задрожала от мощного землетрясения. Внутренние толчки содрогнули мироздание и пошатнули сложившуюся в мозгу картинку. А точно ли – второе место? Может быть, высоким судом учтены не все обстоятельства дела, от которого, возможно, зависит будущее?
Увидев, что Челеста заканчивает, я громко кашлянул. Она испуганно обернулась в сторону звука за закрытым люком, встрепенувшееся тельце быстрее молнии вделось в поднятый с невидимого пола халат. С халата текло. Ах да, я же «подшутил» – включил воду без предупреждения…
Отменив внешние видимость-слышимость и виновато пряча глаза, я вернулся, порылся в кладовке и протянул сухой халат.
– Переоденься и выйди, я тоже хочу принять душ. Так будем делать всегда. По очереди. Андестенд?
– Вольо фарэ тутто… пер рендерти мено дура ла вита.*
*(Хочу сделать все… чтобы облегчить тебе жизнь)
Она помедлила немного и тихо договорила:
– Фино алла мортэ.*
*(До самой смерти)
Кажется, дурой себя обозвала, подумал я. Так, во всяком случае, послышалось. С этим ее выводом почему-то очень хотелось согласиться.
