Нина Резун
Когда я встречу тебя вновь. Книга 1: Любить нельзя забыть
– Не все поступки в моей жизни заслуживают восхищения, Юля. Есть и вызывающие порицание.
– Ты наступила на ногу партнеру по танцу?
– Ха-ха, очень смешно. Таких случаев масса, но вот вспомнила один. Это произошло до знакомства с тобой, – сказала я, взглянув на Юлю. – Мне особенно за него стыдно, потому что он остался непрощенным.
– Сейчас она скажет, что утопила котенка, и мое сердце разорвется на кусочки, – разыгрывая трагедию, сказала подруга.
– О, нет, все не настолько жестоко, но я была осуждена отцом за свой поступок, а вернее за слова, и поэтому мое поведение выглядело чрезвычайно скверно. Отец редко ругал меня в детстве, и это один из тех случаев. Потому я и запомнила его на долгие годы, хоть и не во всех деталях.
Шандор с любопытством посмотрел на меня, на его губах застыла загадочная полуулыбка.
– Что же ты натворила? – спросил он.
– Я назвала одного мальчика дураком.
Юля прыснула со смеху.
– Лиза, ну ты шутница. Кто из нас не называл так другого в детстве? Мне кажется, с моих уст постоянно слетало это слово. Я называла так любого мальчишку, который мне не нравился. Или наоборот… очень и очень нравился.
– Согласна. Но тот случай был особенным. Мальчик не заслужил такого обращения к себе. Его вина лишь в том, что он был значительно выше меня ростом, вероятно старше на год или два, и не умел читать и считать. Мне тогда было семь лет, я собиралась идти в первый класс, и всем и каждому хвасталась своими способностями. И любой, кто был глупее меня, выглядел дураком. Тот мальчик сильно обозлился на меня за такие слова, мне кажется, что не будь мы разделены забором, он мог бы меня ударить. Я видела, как он сжимал кулаки. Наверное, мне бы хорошо досталось, потому что я была совсем мелкая рядом с ним. Когда я рассказала отцу об этом мальчике и о его неграмотности, а делала я это выпятив грудь, в надежде, что отец похвалит меня, скажет, какая я у него умная и смышленая, но вместо поощрения получила строгий выговор. Он так меня пристыдил, что я глаза боялась поднять. Мне показалось, что я совершила самый гнусный поступок в жизни, и папа никогда больше не будет любить меня так, как любил раньше. Я рассчитывала, что на следующий день встречу того мальчика снова и извинюсь перед ним, надеялась, что он меня простит, потому что на самом деле он был добрым, и даже исполнил мою просьбу, но, к сожалению, я его больше никогда не видела.
Я посмотрела в глаза Шандору. Он тихо смеялся.
– Тебе смешно? – удивилась я. – А вот мне нет. С этим грузом вины я живу -сколько уже? – четырнадцать лет. Помнишь, ты говорил, что кто-то что-то тебе когда-то сказал, и это перевернуло всю твою жизнь? Я уже не помню точной формулировки. А вдруг эти слова тоже перевернули жизнь того мальчика, и он навсегда укоренился в мысли, что он глуп и никчемен, стал вором или наркоманом?
– И, конечно, – смеясь, сказала Юля, – он четырнадцать лет живет жаждой мести и ищет ту дерзкую девчонку, чтобы показать ей свое превосходство над ней, пусть не в умственном плане, но в физическом, и помышляет хорошенько тебя отшлепать.
Шандор посмеивался вместе с Юлей, и оказалось очень сложно не поддаться общему настрою, поэтому я тоже рассмеялась.
– Как вы могли из такой трогательной истории превратить все в фарс? Мне действительно было стыдно, и я больше никогда и никого не называла дураком.
– Прости, не хотел тебя задеть своим смехом. На самом деле даже эта история не принижает твои достоинства, а наоборот, восхваляет их. Ведь ты осознала, как некрасиво поступила и собиралась покаяться перед тем мальчиком. Я думаю, где бы он сейчас не был, все у него сложилось замечательно. Потому что я склонен верить, твои слова дали ему толчок что-то изменить в себе и стать лучше. Чтобы никто и никогда больше его не назвал этим ужасным словом.
– Да ты оптимист.
Мы обменялись с Шандором проникновенным взглядом, от которого по моему телу прошла легкая дрожь, и снова устремили взор вперед.
– А ты помнишь…. – начала Юля, но я ее прервала:
– Мы пришли. Вот дом Лены.
Это было сказано прежде всего для Шандора. Мы вошли в панельную пятиэтажку и поднялись на третий этаж. Стены по всей лестничной клетке были исписаны нецензурными словами и изрисованы неприличными рисунками, окна в пролетах разбиты, перила местами покорежены, но на лестничных маршах не было ни соринки, и хотя бы это радовало глаз.
На третьем этаже, как, впрочем, и на двух предыдущих, было четыре квартиры, нужная нам в правом углу. Я нажала на звонок. Из-за выкрашенной синей металлической двери донеслась легкая трель, но иных звуков мы не услышали.
– Неужели снова никого нет?
– А что ты хотела? Мать у Лены вообще редко дома бывает. Все старается для своей Леночки. Да и Лена на домоседку не похожа.
Я приложила ухо к двери. У меня возникло подозрение, что нам могут не открывать, но при этом находиться дома. Как это было несколько месяцев назад с Шандором. Интересно, изменилось бы что-нибудь в моей жизни, если бы он тогда не открыл? Но я отогнала эти мысли прочь, сейчас им не место. Изнутри ничего не было слышно. Никаких шагов и скрипов половиц.
Шандор снова нажал на звонок. Тишина в квартире сохранялась. Или мне так казалось. Я убрала ухо от двери.
– Кажется, действительно никого нет. Где же она?
– Давай попробуем уточнить у соседей.
Шандор повернулся к двери напротив и нажал на звонок. Он прозвучал довольно резко и громко. Но нам никто не открыл. Тогда мы позвонили в двери слева от лестницы. Через несколько секунд мы услышали из-за двери детский голос:
– Кто?
– Здравствуй, – сказала я. – Мы ищем твою соседку из 22 квартиры. Ее зовут Лена. Ты не знаешь, где она может быть?
– Нет. Я ее не видела.
– А из взрослых кто-нибудь есть дома?
Девочка молчала, и я поняла, что должно быть вызвала волнение своим вопросом. Если бы меня в детстве о таком спросили, я бы напугалась и сказала, что мама дома, но спит. Даже если бы была одна.
– Я не прошу тебя открыть дверь, я просто хотела узнать у кого-то из взрослых, не видели ли они Лену в эти дни.
– Нет, не видели.
И мы услышали, как хлопнула дверь. Видимо, вторая, внутри квартиры.
– Звоним в двадцать третью? – спросила Юля, стоя около звонка.
Но прежде чем мы это сделали, дверь приоткрылась, и я услышала пожилой голос. Я подошла к Юле и заглянула в щель. Дверь была открыта на цепочку, и оттуда на меня смотрела невысокая старушка лет семидесяти или старше с седыми волосами, собранными в пучок на макушке, и с очками в пластмассовой темной оправе на кончике носа.
– Что вы шумите? Кто вам нужен?
– Мы подруги вашей соседки Лены, – сказала я (о Шандоре решила промолчать, потому что женщина его все равно не видела), – мы ее ищем. Вы не знаете, где она может быть? Она пропала на несколько дней, и мы волнуемся.
Дверь закрылась. Мы с Юлей недоуменно переглянулись. Она потянулась к звонку, но вдруг мы услышали бряцание по металлу, и дверь снова открылась. Женщина сняла цепочку.
– Заходите, девоньки.
Я бросила через плечо взгляд на Шандора.
– Я подожду вас здесь, – тихо сказал он.
Мы с Юлей вошли. Чистая и аккуратная прихожая, в которую мы попали, освещалась яркой «лампочкой Ильича», которая свисала с потолка на толстом проводе. На стенах светлые обои в цветочек, справа дверь в санузел, слева крючки под одежду. Под ними металлическая подставка под обувь, на которой стояло несколько пар обуви. На вид они все принадлежали старушке.
– Здравствуйте, – вспомнила я о правилах приличия. – Вы извините, что мы вас беспокоим. Но Лена не дает о себе знать…
– Да, я поняла. Увезла вашу Лену скорая. Еще… Господи, помоги, что же это за день был? Я тогда смотрела вечерние новости… Сын ко мне приходил. Значит, выходной у него был. Ах, точно. Во вторник. Девочка шум подняла, кричала, вот я и услышала ее. Стены-то совсем тонкие.
– Вы знаете, что случилось? – встревожилась я.
– Я тогда в подъезд-то выглянула. Смотрю, несут ее на носилках, она за живот хватается, плачет, от боли корчится. Мать ее, Валька, рядом бледня-бледней. Я спрашиваю, что случилось-то. А она только рукой махнула, и зло так буркнула: «Все-то вам баба Маня знать надо». И все, больше я их не видела. И вы, значит, не знаете, что с девкой-то? Но жива поди, раз похорон не было.
Меня передернуло.
– А где у вас скорую можно вызвать? – спросила я.
– Да на углу есть автомат. Только он не всегда работает. И у Мишки из двадцать первой квартиры.
Это была та самая квартира, где нам не ответили. Значит, от тех соседей мы сейчас ничего не узнаем.
– Хорошо, баба Маня, – так вас зовут? – мы пойдем, спасибо за информацию. Теперь мы ее найдем. До свидания.
И Юля повернулась, чтобы открыть дверь. Мы спустились вниз и уже на улице поведали Шандору то, что узнали.
– Значит, ты все-таки была права, – сказал он.
– Да, только от этого не легче.
– Где мы будем ее искать? – спросила Юля. – В какой больнице?
– Нам нужен справочник, – сказал Шандор. – Лизавета, у тебя есть дома?
– Да, но думаю, через отца будет быстрее.
Я подняла левую руку Шандора и посмотрела на часы.
– Он еще на работе. Пойду к нему. Вам идти со мной не обязательно. Как только я что-то узнаю… – Ни у кого из них не было телефона, поэтому я закончила: – Но видимо, вы узнаете об этом завтра.
– Я забегу к тебе вечером, – сказала Юля, – скажешь, что узнала.
– Хорошо.
– Я бы хотел пойти с тобой. Если ты не возражаешь…
Мы вместе дошли до остановки на Ставропольской, и Юля поехала домой, а мы с Шандором в центр. Мы практически не разговаривали. Я вспоминала сцену ссоры между Леной и Кулагиным и тщетно боролась с самыми худшими подозрениями. Что-то подсказывало мне, эта ссора имела прямое отношение к тому, что произошло с Леной после нее. И в этих догадках Кулагин упал в моих глазах еще ниже.
Когда мы вышли из автобуса, Шандор предложил мне взять его под руку, и я с благодарностью оперлась на нее. Ветер стал сильнее, я подтянула узел на платке плотнее к шее, и невольно прижалась к Шандору своим правым боком. Облака стали передвигаться быстрее, и солнце реже выглядывало из-за них. Мне показалось, что стало прохладнее. Наверное, будет дождь. Мы двинулись в сторону больницы спешным шагом.
– О чем думаешь? – первым решил заговорить Шандор.
– О Лене, конечно.
– У тебя есть предположения, что с ней могло случиться?
– Может быть, у нее перитонит… или аппендицит… Или… в остальном мне бы хотелось ошибаться.
– В остальном? В чем именно?
– Кулагин дал ей денег. И мне кажется не для того, чтобы она прикупила себе модных тряпок. Я слышала, как он сказал Лене, чтобы она от кого-то… или чего-то избавилась, иначе ей будет худо. О чем он говорил, как ты думаешь?
Я взглянула на Шандора. Он нахмурился, и даже как будто бы разозлился – его ноздри вздрагивали.
– Я думаю, – продолжила я, потому что Шандор молчал: – он мог дать ей денег на аборт. И, если предполагать худшее, она его сделала. Если я права, то все прошло не так гладко, как хотелось бы.
Несколько секунд мы прошли молча.
– Надеюсь, ты предусмотрительнее в… таких вещах?
Шандор повернул ко мне голову. Конечно, он хмурился. Неужели я и правда задала этот вопрос? Как я могла?
– Не сомневайся, – ответил он.
– Отлично, мне стало легче.
Видимо, мой тон пришелся ему не по душе, и он угрюмо спросил:
– Надеюсь, ты всерьез не подозреваешь меня в подобной подлости? Даже если бы имелись последствия… моей неосторожности, я бы никогда не допустил аборта.
– Даже если бы это шло вразрез с планами твоего отца?
– Я должен отвечать за свои поступки. И думаю, мой отец ждал бы от меня того же.
– Извини, пожалуйста, если своим вопросом я вызвала твое негодование. Ты меня знаешь, я часто неосторожна в словах, когда расстроена.
– Я не обижен. Но, надеюсь, это в последний раз, когда ты сравнила меня с Кулагиным.
– Конечно. Иначе бы мне пришлось признаться, что я влюбилась в подлеца.
Остальную часть пути мы проделали молча. Я снова упрекала себя за неосторожность в словах и рассчитывала, что Шандор на самом деле не придал им значения. Но, Господи, Лиза, молчание – золото, воспользуйся хоть раз этой истиной.
Шандор не пошел со мной в больницу, а предложил дождаться меня в Екатерининском сквере. И когда я пришла на обозначенное место, то не сразу обнаружила Слободу. Сквер был практически пустынным, лишь случайные прохожие пересекали его, не останавливаясь и тем более не присаживаясь на лавку.
Невольно внимание привлекла находящаяся в центре сквера огромная клумба, на месте которой много лет назад стоял памятник Екатерине II и ее сподвижникам. Автором памятника считается Михаил Осипович Микешин, однако во время работы над большой глиняной моделью в 1896 году он умер, и спустя несколько лет по микешинским моделям были отлиты семь огромных бронзовых статуй другим известным скульптором Борисом Васильевичем Эдуардсом. Открытие памятника состоялось лишь в 1907 году, однако простоял он всего тринадцать лет. В 1920 году с приходом новой власти памятник был демонтирован и до 1955 года на оставшемся монументе стояли «кумиры» разных лет, в том числе и памятник Якову Михайловичу Свердлову, именем которого сквер назывался несколько послевоенных лет. Лишь в прошлом десятилетии решением Краснодарского Совета народных депутатов скверу было возвращено название Екатерининский, постамент монумента снесен и на его месте установлен памятный камень с барельефом творения Михаила Осиповича Микешина.
У меня теплилась надежда, что однажды здесь снова появится знаменитый в нашем городе памятник Екатерине II, как вещественная память, относящая нас к истокам основания нашего города. Мне как историку и жителю Краснодара такое возрождение было бы крайне желательно.
Я обнаружила Шандора на той же лавке, где год назад мы скрепили нашу дружбу устным уговором. Я пребывала в скверном настроении, и ухудшающаяся погода только усугубляла мое состояние. Я поджала плечи, словно хотела спрятаться внутри себя от ветра, который стал более промозглым. В пальто сегодня было бы комфортнее. Только сейчас я подумала, как было жестоко оставлять Шандора на таком ветру. Ему бы следовало подождать меня в холле больницы.
Но приблизившись к нему, я не заметила признаков того, что он продрог. Шандор был задумчив и даже отрешен, и пройди я мимо него, то наверняка осталась бы не замеченной. Его портфель стоял за спиной, а он сам, как и год назад, склонился над своими коленями, уперев в них локти. Ветер слегка растрепал его хвост, и короткие волоски разметались вокруг головы.
Я села слева от него на некотором расстоянии. Сумка соскользнула с моего плеча, и я отставила ее назад. Только тогда он повернул голову и заметил меня.
– Лизавета, как ты сходила? Узнала что-нибудь?
Шандор придвинулся ближе, соприкоснувшись со мной коленом. Я уставилась перед собой и не знала, с чего начать.
– Это ужасно, Шандор, – с горечью произнесла я.
Я обхватила свои плечи руками, словно пытаясь защититься от новостей.
– Тебе холодно? Позволь…
И он обнял меня своей рукой за плечо.
– О, – протянула я, наблюдая, как его пальцы сомкнулись на моем левом плече, – это лишнее…
Мне в одно мгновение стало жарко, и я забыла обо всем, кроме этого будоражившего кровь касания. Он впервые обнял меня сам. И хоть это было всего лишь продиктовано заботой обо мне, мое воображение разыгралось не на шутку.
– Что с ней? – словно бы не заметив моего смущения, спросил Шандор.
Вопрос вернул меня в реальность. Бог ты мой, о чем я думаю, когда с Леной такое творится? Я заставила себя собраться и придать голосу твердость.
– У нее были противопоказания к аборту, но она заплатила какой-то акушерке, которая с закрытыми глазами делает аборты за деньги тем, кто не хочет ждать, а желает поскорее избавиться от плода. В тот же день, как Лена обратилась к этой женщине и сделала аборт, ей уже дома стало плохо, началось кровотечение… Видимо, мать Лены вызвала скорую, и ее увезли.
Шандор тяжело вздохнул, осознавая, что и здесь я оказалась права.
– Как она сейчас?
– Я не знаю, Шандор. Врачи сказали, что кризис миновал. Они смогли спасти ей жизнь.
То ли от ветра, то ли от нахлынувших на меня эмоций я закрыла глаза. Невольно моя голова опустилась на плечо Шандора. Грудь сильно сдавила боль. Я вспомнила, как чуть больше часа назад мы смеялись и болтали всякую чепуху, в то время как Лена лежала в больнице, балансируя на грани жизни и смерти.
– Шандор, это ужасно, – сдавленно повторила я, открывая глаза. – Зачем она это сделала?
– Возможно, не нашлось никого, кто бы смог ее переубедить.
– Я могла ее переубедить. Она хотела со мной поговорить, а я торопилась и просила отложить разговор до следующего дня. А может быть ей был нужен мой совет или моя помощь… И ладно бы мы с Юлей торопились по какому-то важному делу, а мы просто опаздывали на концерт к ее двоюродному брату. Почему я не выслушала ее? Почему она не захотела поговорить со мной на следующий день? Ведь еще не было поздно… Я чувствую себя такой виноватой.
Я вцепилась в его куртку и еще плотнее прижалась к нему.
– Вот это лишнее. Ты точно не виновата. Если кто и виновен, так это Кулагин, который толкнул ее на этот шаг. Разве решилась бы она на аборт, если бы он поддержал ее и принял этого ребенка?
– Он ничтожество, Шандор! Он испортил ей жизнь. Она, конечно, сама обрекла себя на такую участь, но так бездушно с ней поступить!
Я разозлилась. В голове выстроились самые неприглядные эпитеты, которыми я наделила Кулагина, и окажись он сейчас передо мной, я бы… ох, я бы как минимум ударила его. Как можно быть таким бесчеловечным и заставить избавиться девушку от его собственного ребенка!
Я почувствовала, как левая рука Шандора крепче обняла меня, а правой он обхватил мою кисть, сжимавшую его куртку. Я подняла голову и посмотрела ему в глаза.
– Шандор, это еще не все. – Я выдержала паузу, борясь с комком в горле, и продолжила: – У нее больше никогда не будет детей. Чтобы спасти ее жизнь, врачи были вынуждены удалить ей матку… Это ужасно…
И я снова уткнулась ему в грудь. На глаза напрашивались слезы, и я не хотела, чтобы Шандор их увидел.
– Это точно?
– Да, так сказали моему отцу. Я не представляю, что она сейчас чувствует. Если бы я была на ее месте… я бы, наверное, умерла, узнав эту новость. О, Господи, зачем она это сделала?!
Я действительно восприняла эту новость как страшную трагедию. В молодом возрасте стать бездетной и никогда не узнать радости материнства – это худшее наказание для любой женщины. Как должно быть сейчас Лена укоряет себя за столь опрометчивый шаг, приведший к таким последствиям. И ничего не исправить, обратного пути нет.
Где-то вдали мы услышали сирену скорой помощи и ей в унисон вторили вороны, вспорхнувшие с веток деревьев. Было что-то зловещее в этих звуках, придававших сложившейся ситуации еще более трагический оттенок.
– Лизавета, я понимаю, что для женщины получить такое известие, это как страшный приговор, но давай посмотрим на это с другой стороны. Врачи спасли Лену, и она жива. Наверное, для ее матери это имеет первостепенное значение. Ты согласна?
Я оторвалась от груди Шандора и посмотрела ему в глаза. Его рука все еще сжимала мою руку, вторая обнимала за плечо. Несколько секунд мы взирали друг на друга молча, и я вдруг поняла, что он никогда не смотрел на меня так раньше. В этом взгляде появилось что-то новое, доселе мне неведомое, и оно проникло до самых пяток, заставив встрепенуться все мое нутро. Ох, что же он со мной творит? И это в самый неподходящий момент.
– Да, ты прав, – сказала я, опустив глаза. – Она очень ее любит. Для счастливого будущего своей дочери она работает на двух работах и мечтает, чтобы жизнь Лены сложилась лучше, чем у нее. Только пока она складывается совсем не так, как ей мечталось.
– Лена еще молода. Возможно, она найдет себя в чем-то другом. Она всегда может усыновить ребенка, если захочет. Главное, что она жива. Не забывай, что для кого-то важно именно это.
Я все еще находилась в объятьях Шандора и больше не чувствовала ни ветра, ни холода. И даже на душе стало как будто бы спокойнее. Он прав. Лена жива, и это главное.
– Шандор, мне надо к ней. Отец договорился, чтобы меня пропустили. Я хочу проведать ее сейчас. Ты можешь ехать домой, я сама доберусь. Тебя все равно не пустят, да и это женское отделение. Сам понимаешь…
– Да, понимаю, но я все равно пойду с тобой. Подожду на улице. Я не оставлю тебя в таком состоянии.
Мы поднялись, и мне пришлось высвободиться из объятий Шандора. Сразу стало холодно и неуютно.
– Ты как? – наблюдая за тем, как я безнадежно кутаю шею в шелковый платок, который совсем не согревал, спросил Шандор. – Может сначала нужно съездить домой и одеться теплее? Или отложить визит на завтра?
– Нет, Шандор, я хочу сегодня. Мне надо ее поддержать, ведь кроме матери ее никто не навещает. Не переживай, я не замерзну.
Я посмотрела на его куртку. Там, где я сжимала ее в своих руках, она сильно помялась, и я протянула руку к его груди, чтобы разгладить складки.
– Шандор, прости, я тебя измяла.
Мои старания не дали особого результата, но пока я пыталась придать Слободе ухоженный вид, я чувствовала, что он не сводил с меня глаз. И даже не отвечая на его взгляд, мое сердце отбивало такую барабанную дробь, что я испытывала стыд от того, как несвоевременно возникло это волнение, которому и порадоваться невозможно, не испытав укора совести. Где-то страдает моя подруга, а я ищу наслаждение от непривычной близости Шандора под его пронзительным взглядом. Ох, лучше бы Юля поехала с нами.
– Оставь, Лизавета. Это ерунда. Почти незаметно. Нам нужно идти, если не хотим окончательно замерзнуть. Давай я обниму тебя за плечо и…
– Нет, давай лучше я возьму тебя под руку. Так будет удобнее.
И успокоит мою нервную систему.
Я вошла в палату, где лежала Тимирязева Елена. На мне был синий халат, на ногах бахилы. По дороге мы с Шандором купили немного фруктов, об остальном я решила позаботиться на следующий день. Больничная кухня никогда не славилась изысками, и я сама знала, как хорошо поесть нормальную еду из дома.
Меня поразили размеры помещения. Мне не доводилось лежать в общих палатах и мыслимое мною количество коек в ней превысило все ожидания. Вместо четырех я увидела семь кроватей с панцирной сеткой – по три около стен с двух сторон от двери и одна напротив входа между двумя окнами. Около каждого места по тумбочке, в углу умывальник и рядом квадратный стол с двумя табуретками. Один большой холодильник и чайник я заметила на этаже. И все удобства тоже на этаже. Никаких штор, только белые занавески посередине окна.
Некоторые женщины в палате были беременными, я с ужасом представила, как должно быть тяжело находиться в одном помещении с ними, понимая, что сам никогда не сможешь оказаться в этом прекрасном положении. Кровать Лены оказалась по центру палаты. Я едва узнала подругу. Она была бледной, с темными кругами под глазами, еще более худая, чем мы привыкли ее видеть. Казалось, между одеялом и матрасом совсем нет тела.
Она посмотрела на меня пустым взглядом и отвернула голову. Но ей некуда была спрятаться – стены́ перед ее взором не было, куда бы она ни повернулась. Я поздоровалась с окружающими и, взяв табуретку, присела к кровати Лены, ближе к ее изголовью. Разумеется, с той стороны, куда было обращено ее лицо. Пакет с фруктами поставила на ее тумбу. Присутствие стольких людей – ведь все кровати были заняты -смущало и не располагало к интимному общению, но конечно я не могла просить всех выйти и дать нам поговорить наедине. Оставалось рассчитывать лишь на то, что другие женщины не станут вслушиваться в наш разговор, занявшись беседами между собой.
– Привет, Лена. Ты как?
– Зачем ты пришла? – холодно спросила девушка, не глядя на меня – Тебе ма́ть сказала, где я?
– Это неважно. Как ты себя чувствуешь?
– Так словно из меня вынули все внутренности.
Ни одной эмоции не отразилось на ее лице при этих словах. Она продолжала смотреть в пустоту. Мое сердце сжалось от боли и обиды за нее, и, желая согреть ее своим участием, я протянула к ней руку. Но едва я коснулась ее, она одернула руку, словно я прокаженная.
– Пришла пожалеть меня? Не надо, обойдусь как-нибудь.
Я убрала руку.
– Лена, мне очень жаль. Почему ты мне не сказала о своей беде?
– Я хотела. Но ты торопилась. Зачем ты здесь? Целый год игнорировала меня, а теперь вдруг вспомнила о моем существовании.
Что я могла ответить на такое? Любые слова звучали бы как оправдание. Я и сама не понимала, почему между нами пробежала кошка. Словно я была в обиде на Лену, за то, что Кулагин переметнулся к ней. Но я была этому только рада. Хотя и не понимала, как она может встречаться с таким… ничтожеством. Он был ярким примером того, как большие деньги меняют личность. Хотя слово «меняет» здесь неуместно. Ни одного добропорядочного человека деньги не способны изменить, изменить в худшую сторону. Вероятно, он всегда был таким, а деньги лишь раскрыли его суть.
– Прости. Но почему ты оказалась от моей помощи, когда я ее тебе предложила? Мой отец врач. Мы бы что-нибудь придумали, помогли тебе.
– Чем? Сделали мне аборт чуточку безопаснее?
На лице Лены отразились первые эмоции. Я увидела в них насмешку.
– О чем ты хотела со мной поговорить? – спросила я. – Не об аборте ведь?
– Мне нужны были деньги. Но ты отвернулась от меня, и мне пришлось просить их у Кулагина.
– Я тебе не верю. Из вашей ссоры я поняла, что это он подтолкнул тебя к аборту. Ты не хотела этого.
Лена так громко хохотнула, что взоры всех в палате обратились на нее.
– Что бы я делала с этим ребенком? Зачем он мне?
Она заговорила на повышенных тонах, и мне стало неуютно из-за осуждающих взглядов, какими женщины, находившиеся в поле моего зрения, посмотрели на Лену. Я бы и сама присоединилась к ним, если бы не пришла сюда с иной миссией.
– Ты ведь не думаешь так всерьез, правда?
– Конечно, не думаю, – язвительно произнесла она, – и именно поэтому сделала уже третий аборт за свои двадцать лет.
Она как-то истерично засмеялась, увидев ужас на моем лице.
– Но видимо, это был последний, – добавила она. – И слава богу. Теперь хотя бы можно не бояться последствий после занятия сексом.
Я услышала оханья от нескольких женщин, а затем одна из них не вытерпела и приблизилась к кровати Лены. Женщина была с покрытой головой, в цветных шароварах, и разноцветном халате с пуговицами до самой шеи. Ее черные глаза метали гром и молнии. Она встала в ногах кровати и призвала Тимирязеву посмотреть на себя. Женщина говорила с легким акцентом.
– Слушайте, девушка, не произносите таких слов в моем присутствии. Как можно быть такой бесчувственной и жестокой к собственной судьбе? Вам бог дал возможность быть матерью, а вы трижды от нее отреклись. Есть ли у вас вообще сердце? Если вы не хотели ребенка, почему не предохранялись? Но если забеременели, то как можно отказаться от собственного дитя? Бог вас накажет. Я десять лет замужем и не могу забеременеть, а мы так с мужем хотим ребенка. А вы… Да как вас земля носит?
Я встала и подошла к женщине, легонько коснулась ее руки и сочувственно посмотрела на нее.
– Вы простите ее, она не такая. У нее стресс… Она не думает, что говорит. Это как защитная реакция на боль. Не вините ее.
– Пусть держит все в себе. Мы тут все не от хорошей жизни.
И женщина вернулась на свою кровать. Я снова опустилась на стул.
– Не надо за меня заступаться. И вообще уходи. Я от тебя устала. Строишь из себя святую, аж тошнит. Пришла, посмотрела, и иди домой, радуйся жизни и забудь обо мне.
– Лена, я пришла как подруга, и приду снова. Хочешь, тебя переведут в отдельную палату? Папа договорится…
– Мне ничего от тебя не надо. Оставь меня в покое! Уйдешь ты, наконец?
Спорить было бесполезно, мы были не одни и поднимать шум в палате не хотелось. Я поднялась на ноги и указала на пакет на тумбе.
– Я принесла фруктов, поешь.
– Мне нельзя фрукты.
– А что можно?
– Ничего не надо, бульонами меня и здесь накормят. Уходи.
– Я завтра снова приду. Тебе нужен друг, и я им буду, как бы ты не сопротивлялась.
Я, обернувшись к выходу, извинилась перед женщинами, поставила пакет с фруктами на стол и предложила угощаться. После этого я вышла.
Я выразила отцу желание о переселении Лены в отдельную палату, пояснив, с чем это связано, но он отсоветовал мне это делать. Если Лена не желает получать от меня такого рода помощь, то будет лучше, если она останется в общей палате. В ее психологически неуравновешенном состоянии такое проявление заботы может усугубить ситуацию. Другое дело, если бы она согласилась или сама предложила оказать ей услугу по выделению отдельной палаты. Но вместо этого отец предложил найти ей психолога, который бы помог ей справиться со стрессом и вернуться к нормальной жизни. Я одобрила эту идею, только просила, чтобы наши имена не упоминались в этой психологической поддержке. Лена не должна знать, что помощь исходит от нас.
Я ездила к ней каждый день после занятий. Юля тоже рвалась пойти со мной, но я посчитала, что это будет лишним. Лена плохо шла на контакт, и не хотелось лишний раз ее раздражать. Шандор сопровождал меня до больницы, сам оставался на улице. К счастью, погода наладилась, и ему не приходилось мерзнуть.
Первые дни она встречала меня с раздражением и продолжала гнать от себя. Что бы я ни предлагала, она все воспринимала в штыки, о своем здоровье не рассказывала, мне приходилось узнавать все от врачей. Она приводила меня и своих соседок в шок своими словами и, казалось, ей это доставляло удовольствие. Она не жалела о содеянном, и, если бы могла вернуться назад, то поступила бы точно также. Может, не стала бы обращаться к той акушерке, но все равно сделала бы аборт. Ей не нужен ребенок, она вообще не любит детей и единственное, о чем сожалеет, что потратила кучу денег на услуги сомнительного специалиста, приведшей ее на эту койку. В одном из ночных клубов сейчас такая потрясающая программа, а она вынуждена коротать дни и ночи в этих четырех стенах.
Я выходила от нее в более подавленном состоянии, чем заходила, и Шандор уже переживал не столько за Лену, сколько за меня. По пути домой я делилась с ним о том, чем Лена шокировала меня на этот раз.
– Шандор, я не верю, что она говорит правду. Это защитная реакция. Она просто не хочет, чтобы ее жалели. Ей проще выставить себя бездушной… гадиной, чем признаться в том, как она несчастна.
– Что говорит психолог?
– Она не особо идет с ним на контакт, грубит, как и всем. Одна женщина из ее палаты сказала, что она и с матерью не церемонится, повышает на нее голос и просит не скулить, когда приходит к ней.
Когда в университете объявился Кулагин, я прямиком направилась к нему. Я просила Шандора не вмешиваться, но видела, как он настороженно следил за нами на расстоянии и был готов в любой момент броситься на выручку. В коридоре было довольно многолюдно, и я попросила Егора выйти в холл, чтобы нас никто не слышал. Он шел ленивой походкой и все своим видом выражал безразличие. Я еле сдерживала себя в руках, чтобы не ударить его.
