Магдалена Уинклер
Под властью отчаяния. Часть 1: Химера
Однако девушка ничего не могла поделать с тем, что еще при первом знакомстве различила особую связь с Олли, что не могла отказать ни одной его просьбе, что преданно помогала ему, словно маленькая глупая собачка, что ставила чувства выше своих и пыталась подавлять свои глупые эмоции, что мальчик с большими темными грустными глазами украл ее сердце.
Лекса ненавидела думать об этом, но теперь уже глупо противиться и что-то отрицать, когда все уже предельно ясно. Эдвардс без ума от этого хрупкого ребенка, за которым нужно постоянно следить, чтобы он куда-нибудь не вляпался, а сам Расмуссен решил отдать свое сердце в руки глупой Молли, которая никогда и ничем не сможет помочь Олли в его тяжелой жизни.
Лекса определенно терпеть не могла Фостер, эту Дюймовочку с большими глазами и идиотской книжкой про любовь в руках. Эдвардс, если бы могла, определенно убила бы эту маленькую дрянь собственными руками. Лекса ненавидела Молли еще с тех пор, как начала замечать на ней взгляды Оливера. Тогда парень отнекивался, но Эдвардс не идиотка.
Лекса вскочила со своего места и начала разбрасывать по комнате игрушки, швыряться вещами и кричала, громко, надрывно, пытаясь выбросить все эмоции прочь. Ее не волновало, что эти звуки наверняка слышал и кто-нибудь другой.
– Люби меня! – вскрикнула Лекса и осела на пол, захлебываясь рыданиями.
Но несмотря ни на что, девушка не могла злиться на Оливера и на то, что он предпочел ей другую девушку. Его глупое сердце полюбило Молли, а значит, Лексе придется это принять. В конце концов, она должна быть хорошей подругой.
•••
Hozier – Better love
Оливер, кажется, уже даже успел заснуть, когда в дверь внезапно кто-то слабо постучался, причем как-то вяло, что парень удивился, почему вообще услышал этот звук и очнулся от сна, разбуженный им. Однако отец, стоило полагать, не покинет зону своего комфорта, чтобы открыть дверь. В первую очередь Расмуссен подумал о том, что Эльфрида и дядя Гловер решили навестить родственников. Он пытался утешить себя этой мыслью, но выходить в коридор поздней ночью все равно было как-то некомфортно и, как бы стыдно ни было бы это признать, страшно.
Наконец, пересилив себя, парень поднялся с теплой постели и надел халат, после чего на всякий случай схватил в руки толстый словарь. Он приоткрыл дверь и прошел в коридор, на секунду остановился, надеясь, что стук прекратился. Но как же! Тихий, прерывистый, осторожный, словно поздний гость боялся поранить костяшки, звук все еще раздавался по дому. Оливер заглянул в комнату отца и увидел его, видимо, тоже встревоженного поздним визитом, выглядывающего в окно, чтобы понять, кто является незваным гостем.
– Пап, мне страшно, – прошептал Расмуссен, крепче сжимая пальцами словарь.
– Не бойся, – хрипло ответил Йоханесс, схватив стоящую возле камина кочергу.
Мужчина уверенным шагом вышел в коридор и направился к входной двери, однако Олли увидел в его сонных покрасневших глазах беспокойство. Район, в котором жили сын и отец, едва ли можно было назвать спокойным, так что волнение было весьма обоснованным. Может быть, это наркоманы, ищущие деньги на новую дозу, или громилы, решившие поразвлечься, или даже подростки, которым не хватает веселья.
– Кто там? – сухо спросил Йоханесс, подойдя к двери вплотную.
– Эрика, – раздался неуверенный ответ.
Оливер удивленно хлопал глазами, не понимая, кто такая эта загадочная Эрика и откуда она знает отца, но тот сразу же поставил кочергу возле стены, расплылся в странной и довольно глупой улыбке и поспешно попытался открыть закованную на несколько замков дверь. На крыльце стояла мама Лексы. Так вот как её зовут. Эрика. Она подняла виноватые глаза на мужчину, а затем резко опустила их вниз – будто бы обожглась. Оливер поджал губы, даже не понимая, что ему теперь думать и делать. Он был настолько потерян и растерян, что просто стоял в коридоре и, фактически не моргая, продолжал смотреть.
– Какими судьбами, Эрика? – ошарашенно спросил Йоханесс, закрывая дверь за женщиной.
– Наверное, мне не стыло приходить. Прости, что так поздно, – виновато отозвалась Эрика.
– Ничего страшного. Проходи, сейчас я налью тебе чаю. Блядь, ты почему ты плохо одета? Ты наверняка замёрзла! Кофту? Тебе принести кофту? Хотя они у меня все не очень новые и не очень красивые, – протараторил Ольсен, при этом бегая взглядом по коридору, понимая, что дома ужасно грязно, и переминаясь с ноги на ногу от волнения. – У нас совсем не прибрано! – взвыл Йенс.
– Не страшно, я не великая императрица, – мягко улыбнулась женщина, нежно погладив Ольсена по плечу. Художник замер на месте, ошарашенно глядя на миссис Эдвардс.
Оливер медленно переводил удивленный взгляд с Эрики на Йоханесса, хлопая большими испуганными глазами, пытаясь понять хоть что-нибудь, что здесь происходило. Ситуация казалась слишком странной, а отношения отца с этой женщиной… не вписывались в рамки отношений хороших знакомых. Боже, да друзьями-то их назвать тоже было тяжело. В глазах отца вдруг возникла совершенно очаровательная нежность, беспокойство, коим он ласкал хрупкую продрогшую леди напротив. Ту, про которую Лекса говорила не слишком-то и хорошие вещи. Ту, которая в последнюю их встречу вела себя странно. Ту, которая вообще-то уже была замужем. Оливер не мог поверить. Он чувствовал себя лишним, так, словно случайно оказался на чужом свидании.
Миссис Эдвардс явно было плохо. Но почему она пришла именно к отцу? Почему не к своему мужу?
– Ах, Оливер, точно, – голос отца дрожал, да и сам он казался очень взволнованным. – Эрика, это мой сын.
Она стряхнула со своих стоп высокие каблуки и в момент стала совсем крошечной. Миссис Эдвардс медленно подошла к юноше и протянула ему руку для рукопожатий. Из-за своего высокого роста Оливер почувствовал себя крайне неуютно, он даже попытался втянуть плечи, чтобы казаться меньше. Парень неуверенно ответил на рукопожатие.
– Очень приятно, Оливер. Кажется, мы с тобой уже виделись? – она тяжело вздохнула. – Жаль, что наша первая встреча была такой. Не подумай плохого, я рада, что у Лексы есть друзья. Ты кажешься хорошим мальчиком.
Расмуссен смущенно хмыкнул, чувствуя, как щеки вдруг покрылись румянцем.
– М-мне тоже. С-спасибо.
Йоханесс нетерпеливо схватил Эрику за запястье и потащил её на кухню.
– Пойдем, я сделаю тебе чай, – настойчиво произнес Йенс. – Олли, иди спать, тебе завтра в школу.
– Нет, подожди! – капризным тоном воскликнула женщина. – Пусть Оливер попьет с нами чаю, это ведь всего минут пятнадцать!
Вообще-то Ольсен до ужаса боялся, что сын сможет что-нибудь понять, потому что прекрасно знал, каким очевидным может быть рядом с Эрикой. Что тогда Олли будет думать о своем отце? Начнет его ненавидеть за то, что помешался на главной мафиози города? Да хер с этим-то. Страшнее ведь то, что Ричардсон – мама подруги Олли. Какой пример Йоханесс сыну подает? Спит с замужней женщиной. Хуй ведь объяснишь теперь, что вообще-то изменять плохо, уводить из семей – тоже, но Ольсен, словно проклятый, всё на свете готов простить только одному существу во всём мире. Хуй объяснишь, что когда любишь по-настоящему, насрать становится на все «правильно» и «неправильно». А еще совсем не хотелось делить внимание Эрики с кем-то другим. Сердце металось и стонало, но Ричардсон выпятила нижнюю губу и умоляющим взглядом посмотрела на Йенса. Знала бы мафиози, как Йоханессу хотелось прямо сейчас глубоко и нежно поцеловать её и выполнить любую прихоть, даже самую безумную. Сейчас Эрика была похожа на маленькую девочку, совершенно не соответствуя своей репутации жестокой мафиози. Она почти всегда становилась совсем другой, когда напивалась. А он разбит и уничтожен перед этим уникальным и прекрасным человеком, готов прямо сейчас упасть ей в ноги и целовать её ступни.
– Конечно, – тихо и обреченно произнес Йенс.
Они втроем зашли на кухню, после чего Ольсен усадил Эрику на самый красивый стул, с ненавистью и презрением оглядываясь по сторонам, постоянно цепляя взглядом немытую посуду и какой-то мелкий мусор. В этот момент Йенс хотел себя убить, задушить собственными руками, но Ричардсон не говорила никаких укоризненных слов и, казалось бы, даже не обращала внимания на окружающую её обстановку. Йоханесс поставил чайник на плиту и только потом заметил, как потух огонек в глазах Эрики, который был там всего пару минут назад. Художник больно прикусил губу, пытаясь понять, как помочь Ричардсон. Она пришла, потому что почувствовала себя одинокой? Потому что что-то произошло? Потому что её тревожили какие-то тяжелые мысли? После недавней ужасной сцены, всё ещё стоявшей перед глазами, Ольсен, разумеется, был благодарен Небесам, что Эрика решилась попросить помощи, а не в очередной раз изрезать себя или нанюхаться какого-нибудь дерьма. Залить себя она, кстати, всё же залила, но это не самое ужасное из перечисленного. Только почему Ричардсон пришла именно к Йенсу?
– Я принесу тебе что-нибудь из одежды, – вздохнул Йоханесс и вышел из кухни.
Оливер украдкой поглядывал на гостью, чувствуя себя крайне некомфортно в её компании, тем более что теперь Эрика почему-то как будто бы помрачнела.
– Как вы познакомились с папой? Мне казалось, что он не общается ни с кем, кроме Эльфриды и дяди Гловера, – осторожно спросил Оливер, прикусив губу. У него была неплохая возможность попытаться узнать больше о вещах, которые безумно его тревожили. Только было очень страшно. Олли всё ещё не понимал, что из себя представляет Эрика Эдвардс.
Женщина медленно перевела взгляд на Расмуссена и зависла на какое-то время, смотря не на мальчика, а куда-то сквозь него.
– На празднике, куда твой дядя привёл твоего папу, – наконец, ответила она. – Мы тогда немного повздорили, – Эрика усмехнулась, на её губах замерла вымученная улыбка. Оливер удивленно распахнул глаза.
– Повздорили? Но как же тогда вы стали… друзьями? – спросил Расмуссен, поёжившись. Он прямо чувствовал, как голыми ступнями наступает на обнажённые заострённые лезвии. Страшно до ужаса, только тревога и неопределенность пугали больше.
– Друзьями? – Эрика усмехнулась. – Что ж, Оливер, иногда ты можешь найти друга там, где даже не пытался искать. Со мной, кажется, случилось тоже самое.
Эрика совсем не казалась тем человеком, которому можно было довериться, у которого можно было попросить совета. Она вообще казалась достаточно сложной личностью, при этом определенно чем-то убитой и очень печальной. Только вместе с тем женщина не выглядела настолько уж ужасной безжалостной стервой, как её описывала Лекса. В миссис Эдвардс что-то определённо было не так, но в каком-то другом смысле. Подсознательно Оливеру не казалось, что она настолько уж плохая. Может, это всего лишь обманчивое первое впечатление. При тёплом кухонном свете мальчик разглядел слабые размытые следы туши на её щеках и нижних веках, покусанные в кровь губы и уставший-уставший взгляд. Расмуссен предпочитал не лезть в чужие семьи, он понятия не имел, что происходило у Эрики с её мужем, даже не представлял, что сегодня привело женщину к его отцу. Наверное, на то были причины.
– Что вы думаете о моём папе? – в лоб вдруг выпалил юноша.
Женщина на мгновение задумалась, а потом мягко улыбнулась, посмотрев на Оливера.
– Я думаю, тебе очень повезло с папой. Он хороший человек. И ему с тобой повезло.
Расмуссен смущённо потупил взгляд, больше не решаясь сказать что-то ещё и даже посмотреть на Эрику. «Мальчик, будешь мешать нам с папой – и я стану плохой тётей». «Давай я дам тебе десять долларов, а ты пойдешь погуляешь?» Женщины отца редко отличались вежливостью и добродушием, и пускай Оливер никогда не считал, что имеет право указывать отцу, про себя он в тайне молился, чтобы очередная появившаяся тётка поскорее исчезла из их почти спокойной жизни. Как будто бы молитвы действовали. Сначала он доверял каждой своей потенциальной «будущей маме», потом стал их бояться, а затем просто перестал верить. Да и вырос уже, глупо даже думать о чем-то подобном. Но сейчас в Оливере словно снова очнулся тот маленький мальчишка, который смотрел, как из садика других детей забирали мама и папа, а он никогда не понимал, почему за ним приходит только один родитель. Почему других материнские руки гладят по волосам, почему другим тёплый женский голос читает сказки, а ему нет? Расмуссен едва подавил жалкий всхлип. Глубоко в душе он до жути завидовал Лексе. Это плохо, ужасно и мерзко, но у неё была мама – та привилегия, которой Оливер был лишён всегда. И то, что иногда они ругались, спорили и не находили общий язык, для юноши всё равно было привилегией. У него никогда не будет возможности даже ссориться с мамой. У него никогда не будет мамы.
Эрика с её нежным голосом, ласковым взглядом, осторожными словами и аккуратными комплиментами расшевеливала в мальчике все его закопанные под слоями земли травмы.
Он сквозь стыд и лёгкую пелену едва начинающих проступать слёз снова чувствовал себя тем мальчиком, который громко рыдал и тянул отца за рукав рубашки в сторону чужой мамы и спрашивал, почему они не могут забрать её себе, почему у них нет мамы, а у всех остальных она есть. Отец редко когда казался растерянным, но в тот момент он словно вообще не знал, что ему делать. Оливер и сейчас видел, что Йоханесс винит себя и тоже переживает.
Они некоторое время сидели в полной тишине, погруженные каждый в свои мысли. Из комнаты доносились ругательства Йоханесса, разыскивающего что-то порядочное.
– О чем ты мечтаешь, Оливер? – вдруг спросила Эрика, разрушив царившую на кухне тишину.
– Я? – удивился Расмуссен. – О том, чтобы мы переехали отсюда. И чтобы у папы всё было хорошо, – грустно ответил Олли.
– Ты чудесный мальчик, – Эрика слабо улыбнулась. – Но о чем ты мечтаешь для себя? Может быть, о любви? Или ты хочешь покорить космос? Или написать великолепный роман?
– Я хочу научиться играть на фортепиано, – смущенно ответил Расмуссен, чувствуя, как его щеки алеют. Он никогда еще ни с кем не делился этой своей мечтой.
– Так ты у нас любишь музыку?
– Очень.
– Я умею играть на виолончели, – усмехнувшись, сказала Эрика.
– Правда? – искренне удивился Оливер. – Лекса… никогда не говорила. Это очень здорово. Я бы очень хотел послушать. Виолончель… такой красивый и роскошный инструмент!
– Если придёшь к Лексе в гости, то я обязательно покажу её тебе. А ещё у нас в гостиной стоит огромный белый роль. Ты сможешь попробовать поиграть на нём, – улыбнулась женщина.
Глаза Оливера тут же загорелись от восторга. Рояль! Самый настоящий! Это, кажется, предел его мечтаний. Юноша лишь в школе на уроках музыки видел фортепиано, только прикасаться к нему можно было лишь под строгим надзором учителя. Красивое, чёрное, с гладкими чуть-чуть пожелтевшими клавишами. Рояль. Эта женщина без каких-либо условий может приоткрыть ему дверцу в мир музыки.
Блеск в глазах погас стремительно быстро, и Оливер смущённо опустил голову. Нельзя ею очаровываться. Она ведь и вправду чужая мама. А ещё – чужая жена, полноценных счастливый отношений у отца с Эрикой не будет никогда. Расмуссен ощущал себя предателем, в голове на мгновение проснулась мысль о том, что, быть может, было бы неплохо, если бы родители Лексы развелись. Они ведь всё равно друг друга ненавидят.
Только это неправильно. Мерзко и неправильно. И то, что делает отец, тоже неправильно.
– Олли, что-то случилось? – спросила Эрика, и от её нежного ласково-взволнованного голоса стало не по себе.
– Нет, простите.
Кажется, юноша произнёс это слишком резко, но вряд ли стоит думать о том, какое впечатление Оливер произведёт на чужую маму. Парень подорвался со своего места и чуть ли не бегом бросился в комнату отца, прикрыв за собой дверь. Йенс бросил на него быстрый взгляд, после чего продолжил рыться в своём шкафу, выуживая оттуда одежду и чуть ли не ногой пытаясь запихнуть её обратно.
– Что? – наконец, не выдержав на себе испуганного долгого взгляда сына, спросил Ольсен.
– Она замужем за папой моей лучшей подруги, – тихо произнёс Оливер, чувствуя, как от страха в лёгких вдруг закончился кислород. Он очень нервничал и даже не совсем понимал, что именно хочет сказать, однако продолжал говорить. Йоханесс оторвался от своего занятия и повернулся лицом к сыну, изображая искреннее недоумение. – Моя лучшая подруга больше всего на свете боится, что её родители разведутся. Они не разведутся. Пообещай, что они не разведутся.
– Как я тебе могу это пообещать? – неожиданно грубо бросил Ольсен.
– Мне уже не пять лет, – голос самого Оливера вдруг приобрёл твердые нотки. – У неё что-то случилось, и она пришла к тебе. Не к своему мужу, а к тебе. И когда Лекса не вернулась домой вовремя, она была с тобой. Не со своим мужем. А ещё Лекса думает, что её мать изменяет её отцу. Она почти уверена в этом.
– И на что же ты намекаешь, мой взрослый Оливер? – Йенс сложил руки на груди и внимательно посмотрел на сына. Он держался стойко и пытался казаться таким, как обычно, но в разноцветных глазах юноша заметил проблеск страха.
– Лекса заслуживает того, чтобы у неё было двое родителей. Я знаю, каково это – жить без мамы, – тихо отозвался мальчик, опуская голову вниз. Внезапно весь его порыв храбрости иссяк.
– Сын, – вздохнул Йоханесс, после чего медленно подошёл и осторожно похлопал сына ладонью по спине. – Никто не сможет повлиять на то, что будет с её родителями. Ты не сможешь.
– Я видел твои рисунки, – ещё более робко добавил Оливер, опустив голову ниже.
Мужчина убрал руку и замолчал – может, он потерял дар речи? Никто на этом свете не хочет знать о том, что кто-то другой посмел рыться в личных вещах, в сокровенных секретах, вскрывать гнойники, позволяя вытечь наружу грязным склизким тайнам.
– Я поступил плохо, я знаю. Я не должен был, и сейчас мне очень стыдно, – продолжил юноша, когда молчание затянулось. – Но ты любишь её, а я дорожу своей лучшей подругой и не хочу, чтобы ей было больно. Никто не имеет права разрушать чужие сем-
Оливер, снова набравшись смелости, поднял голову, чтобы взглянуть на отца, но тут же запнулся, ошеломленно округлив глаза. Йоханесс всегда казался достаточно прямолинейным, эмоции и чувства прятал неумело и даже неуклюже, однако старался изо всех сил, особенно перед сыном, тщательно ограждая его от всех проблем. Мало денег? «Олли, не волнуйся, папка заработает ещё. Клади в корзинку эту хуйню, куплю» Смерть бабушки и дедушки? «Олли… как ты? Бабушка тебя очень любила, я это знаю. Она будет наблюдать за тобой и оберегать. Всё будет хорошо. Мы справимся, клянусь». Все трудности отец взваливал на свои плечи, и так уж завелось, что Оливер привык. Он считал его железным, несгибаемым. Конечно, юноша видел, что Йоханесс менялся. Чем дальше, тем грубее и раздражительнее он становится, но никогда не подавал виду, что дело не в пролитом на пол кофе или разбитой тарелке, а там, глубоко внутри, где бьется израненное сердце. Только став чуть старше, Расмуссен стал задумываться о том, что отец не просто не умеет правильно выражать свои чувства, а боится. И вообще он очень даже много чего боится, но отводит взгляд, чтобы никто не догадался. Лезет из кожи, чтобы в чужих глазах быть супергероем.
Оказалось, что папа – не супергерой, а обычный человек. Человек, который сейчас казался совершенно поверженным. Он молчал и смотрел на Оливера в ответ, и его обычно недовольный взгляд стал наполненным чувствами, глубоким. Он смотрел на сына с совершенно виноватым выражением лица, с тоской и болью, с искренним откровенным страданием. Может, так смотрят приговоренные к смерти на своих палачей, мучительно ожидая, когда, наконец, опустят заветный рычаг, чтобы принять удар током, или когда курок возведут выше – к голове.
Йоханесс смотрел, почти не моргая, и Оливер читал в этом взгляде ожидание смертного приговора. И Расмуссену совершенно невольно открылась ещё одна тайна: то, насколько сильно и безумно отец любил эту женщину. Так, как, разумеется, никогда не любил мать Оливера.
Юноша никогда не видел, чтобы Йоханесс был по-настоящему привязан к женщине. Может, для него это вообще впервые? Он смотрел на Эрику так, как никогда ни на кого не смотрел – смесь нежного обожания и робкого очарования. Она, разумеется, была отличной от всех тех женщин, которых Оливер помнил до неё. Всех их отец потерять не боялся, а рядом с Эрикой вообще словно оживал после долгого-долгого сна.
А Оливер своими словами мог убить эту нежность. Внезапно его одолело тяжёлое, неподъемное чувство вины. Он встал на распутье и теперь уже не знал, в какую сторону следует пойти. Лекса заслуживает быть дочерью двух любящих родителей, но Оливер не имеет своими идиотскими словами разбивать сердце отца, который всегда о нём заботился, всегда любил и пожертвовал ради него всем, чем мог.
– Прости, – бросил юноша и отвернулся – смотреть было невозможно физически. – Я не имею права вмешиваться. Это… ваше решение. Я приму любое.
Йоханесс молчал некоторое время, а потом тяжело вздохнул и спешно произнёс, выхватив из шкафа какую-то кофту:
– Пойдём, Оливер.
AURORA – Runaway
Спустя пару минут они вернулись на кухню, обнаружив за столом помрачневшую Эрику. Её встревоженный взгляд тут же вцепился в Йенса, который бережно накинул на её плечи свою кофту, задержав свои кисти на руках женщины чуть дольше положенного, что не укрылось от любопытного взгляда Оливера. Она улыбнулась уголками губ – но всего на мгновение.
– Спасибо, – тихо прошептала Ричардсон.
Йенс достал три кружи и налил туда чай. Также он пытался найти в шкафчиках что-то похожее на еду, чтобы угостить гостью, но потом понял, что это бесполезно, поэтому просто сел на стул рядом с Эрикой. Хотелось положить руку на колено Ричардсон, прижать её к себе за талию, поцеловать в макушку, обнять, прикоснуться к ней хоть как-нибудь, но Йоханесс прекрасно понимал, что не имеет права, да и здесь Оливер, которого наверняка приведут в шок такие действия отца. От разговора мужчина прибывал в смешанных чувствах, он был растерян, ведь никогда даже не задумывался о том, что однажды Оливер узнает. Ведь… узнавать-то по сути было нечего. Эрика и Йенс не были парой, но другой взгляд на ситуацию пошатнул мужчину. Ольсену было бесконечно плевать на то, что, возможно, он действительно вложил некоторый вклад в распад чужой семьи. Пускай Эдвардс подавится или удавится от горя, его чувства вообще никого не волновали. Из-за личной неприязни Йенс и не ощущал никакой вины, только вот у Эрики был не только муж, но и дочь. А это почему-то постоянно ускользало от внимания. И девочка и впрямь может чувствовать себя обеспокоенной и одинокой. Понятное дело, что не в Йоханессе дело, Эрика и Кристиан – взрослые люди, они сами всё разрушили, Йенс знал, что не был первым и не будет последним. Их брак как будто бы изначально держался на соплях, не имея фундамента. Хотя, конечно, мужчина не знал, что происходило в их семье и что привело к развалу. В любом случае, Йенс никогда не считал причиной именно себя. Он слишком незначительный, незаметная пылинка. В глазах Оливера всё было иначе, в глазах Оливера он был значимым звеном в этой бесконечной цепочке. И мужчине стало страшно, что теперь сын в нём разочаруется окончательно.
А Эрика как будто бы понимала, о чём был их разговор. Её взгляд стал ещё отрешеннее, она механически мешала сахар в кружке и смотрела в одну точку. Сердце Йенса сжалось. Очевидно же, что пришла не просто так.
– У тебя что-то случилось? – тихо спросил Ольсен, только после этого она отмерла и перевела взгляд на него.
А затем резко опустила глаза вниз. Тогда Йоханесс нашел под столом руку Эрики и осторожно её сжал.
– Случилось, – наконец, отозвалась Ричардсон.
– Что, мил… – Йоханесс чуть не назвал Эрику «милой», поэтому постарался заглушить это наигранным кашлем. Черт подери, он так ненавидел себя и свою неосторожность.
– Не хочу говорить об этом, – уныло отозвалась она, снова уставившись в свой чай.
Сердце бешено добилось о ребра и кричало во весь дух: «Я люблю тебя, Эрика Ричардсон! Я так хочу касаться тебя! Я так хочу вытащить тебя из дерьма! Я так хочу обладать твоим сердцем, а не телом!», но Йоханесс продолжал неподвижно сидеть на своем месте, впитывая глазами образ любимой женщины и умирая от безысходности и бесполезности, потому что никак не мог ей помочь. Эрике не нужна была поддержка Ольсена так же, как и не нужен был сам Йоханесс.
Художник чуть двинулся в бок, соприкоснувшись коленями с коленками Ричардсон. Эрика сначала не пошевелилась, а затем положила свою руку себе на бедро и медленно провела мизинцем по ноге Йоханесса, при этом никак не выдавая себя в лице, в то время как самого Йенса свело от чувств и внезапной нехватки воздуха. Ричардсон вновь провела пальцами, но уже двумя, по коленке художника, медленно поглаживая его.
– Я, п-пожалуй, п-пойду сп-пать, – почувствовав неловкость, произнес Оливер, после чего поднялся со своего места.
– Добрых снов, Оливер, – мягко произнесла Эрика.
– С-спасибо. Вам тоже, – с этими словами Расмуссен тут же покинул кухню.
Ричардсон подняла руку с колена и взяла чашку, поднесла ее к губам и сделала пару глотков. Йоханесс внимательно наблюдал за действиями Эрики, мечтая даже о таких глупостях, как стать кружкой, при этом все еще ощущая фантомные прикосновения мафиози.
– Это самый ужасный чай, который я когда-либо пробовала, – кокетливо улыбнулась Эрика.
– Выпендриваешься тем, что обычно пьешь чай дороже, чем мой дом? – хмыкнул мужчина в ответ, удивленно наблюдая за тем, как менялось настроение женщины. Из-за чего?
– Я обязательно дам тебе попробовать чай, который стоит дороже, чем твоя жизнь, – все так же улыбаясь, произнесла Ричардсон.
– Это был удар ниже пояса! – возмутился Ольсен.
Эрика приложила ладонь ко рту, пытаясь сдержать смешки, после чего, осознав, что все попытки бесполезны, тихо засмеялась, закрыв лицо обоими руками. Йоханесс восхищенно смотрел на Ричардсон, которая бесполезно пыталась сдержать свой смех, но при этом продолжала смеяться. Это были самые восхитительные звуки, которые только слышал Ольсен за свою жизнь. Он никак не мог стереть глупой улыбки, наблюдая за такой Эрикой.
Внезапно Ричардсон перестала смеяться и перевела на Йоханесса взгляд, полный ужаса и немой глубокой грусти, которую не могла выразить словами.
– Йоханесс, – тихо произнесла она одними губами, и по спине мужчины пробежали мурашки – слишком необычно его имя звучало в её устах. Слишком красиво. Казалось бы, такое дурацкое имя, совсем не похожее на американские, а как красиво… – Что ты почувствовал, когда погибли твои родители?
Ольсен ошеломленно округлил глаза. С чего вдруг такие вопросы? Хотя, впрочем, зародилось в его голове несколько догадок, и были они отнюдь не радостные. У Эрики кто-то погиб, поэтому она такая разбитая? Бесчувственный Кристиан наверняка даже парочку слов в поддержку выдавить не смог. Йенс прикусил губу, пытаясь понять, что ему самому следует сказать. Как правильно ответить на вопрос? Он сосредоточился, пытаясь вспомнить свои ощущения. Воспоминания в груди отозвались жгучей болью.
– Я всю жизнь думал о том, как бы мне избавиться от влияния своей матери, – тяжело вздохнул, честно произнес мужчина. – Мне всю жизнь казалось, что я её ненавижу больше, чем кого-либо другого. Она была везде. Понимаешь, везде. В каждом уголке моей жизни, она умела вторгаться на любую территорию – даже тяжело охраняемую. И ещё ей казалось, что она – только она! – всегда права, ей лучше знать, как мне жить, как поступать, кого любить. Мой отец всегда шёл у неё на поводу, конечно, он был слабее, чем она, но мать лупить почему-то боялась, зато он с этим «на ура» справлялся, – Йенс усмехнулся. – Они всегда были рядом, а я мечтал сбежать от них подальше, мечтал закрыть уши, чтобы никогда не слушать их слова. А потом они сами сбежали – погибли. И я вдруг неожиданно для себя стал самым одиноким человеком на свете. Я очень долго ждал этого одиночества, но не ощутил и грамма счастья. Мне до сих пор больно.
Ольсен закончил свой рассказал и заметил, что всё это время Эрика смотрела на него с искренним удивлением, с даже, может быть, едва заметным восторгом.
– Мой дедушка умер, – наконец, произнесла Ричардсон. Йоханесс стиснул зубы и с волнением посмотрел на женщину. – Я его ненавидела всю жизнь и в красках представляла, как он сдохнет в муках. Мне не стало легче из-за того, что он умер. Я не могла понять, что со мной не так.
– С тобой всё нормально, – тихо произнёс Ольсен. – Иногда мы любим тех, кого должны ненавидеть. А иногда одновременно любим и ненавидим. Он всё равно был твоим дедушкой, несмотря ни на что.
– И твоя мать всё равно была твоей матерью, – кивнула головой Эрика. – С ними плохо, без них – одиноко.
Йенсу вдруг безумно захотелось узнать, каким был дедушка Ричардсон. Почему она его ненавидела? Как он умер? Так происходило всегда: стоило Эрике случайно обронить крупицу какой-то информации о себе, как мужчина становился жадным. Ему, который до этого не знал вообще ничего, становилось мало. С каждым глотком жажда становилась только сильнее. Ольсен едва сдержал себя: нельзя. Оттолкнет, напугает. Эрика не очень любила говорить о личном, ему остается только ждать, когда она начнёт говорить сама.
– Да, – согласился он. – Чувствовать боль нормально. Но какой бы сильной она ни была сейчас… потом тебе станет легче. Немного, но станет. Обещаю, – мягко произнёс мужчина, теперь набравшись смелости положить руку на её коленку, чтобы нежно погладить, успокаивая.
Эрика некоторое время заинтересованно смотрела на Йенса, а затем вдруг состроила бровки домиком и сделала жалобный взгляд:
– Пожалуйста, не заставляй меня идти домой! – почти прохныкала она, отчего у Ольсена ушло сердце прямиком в пятки.
– Я не буду, если ты не хочешь, – растерянно отозвался Йенс. – Я могу расстелить свой диван. А сам посплю на полу.
– Тебе не обязательно спать на полу, – покачала головой Ричардсон.
– Но тебе спать на полу я не позволю.
– Почему бы нам не поспать вместе?
Йоханесс сдавленно ахнул, пытаясь понять, спит ли он сейчас или нет. Может быть, это опять галлюцинации, как тогда с Эльфридой? Ольсен незаметно ущипнул себя за руку и не проснулся. Что ж, если это настолько реалистичный сон, то нужно пользоваться происходящим. К тому же, еще все можно свалить на легкое опьянение Эрики и на то, что она пытается отвлечься от своей боли.
– Конечно, – мягко и сипло ответил Йоханесс, попытавшись унять все свои эмоции.
Следующее время Ольсен занимался тем, что пытался сгрести весь мусор в кучу и спрятать его от Эрики, которая стояла в дверях и с интересом все рассматривала. Йоханесс до ужаса боялся, что Ричардсон обвинит его в неопрятности и скажет что-нибудь презрительное, но женщина почему-то продолжала молчать. Потом художник расстелил диван, чего он обычно не делал, предпочитая спать так, достал чистое белье и постарался создать в комнате хотя бы немного уюта.