Алена Юрашина
Кит в моей голове
Глава 26
Первый по-настоящему весенний день пришелся на самый конец месяца. За окном звонко кричала мартовская капель, послеполуденное солнце светило беспощадно, весело жмурилось, подмигивая сквозь колышущуюся занавеску, и даже ветер, что ее трепал, ощущался кожей приятно. Самое время перетряхнуть старые вещи, выгнать из дальних углов пыль и паучков, выскоблить до сверкающего влажного блеска полы.
Я снова сверилась с изящно оформленным приглашением. Пресс-конференция, по окончании – роскошный праздничный ужин, приуроченный к ожидаемому отъезду четы Никитиных из города. Это случится совсем скоро, но сначала… На мероприятии ожидалось присутствие более сотни персон, если не считать журналистов. Банкет, запланированный на шесть часов вечера. Банкет, для которого госпожой Никитиной был забронирован лучший зал в том самом отеле.
Я не хотела идти. Я говорила об этом Киту серьезно и не однажды, и знала, что он прекрасно меня понимает, потому что не хочет идти тоже. Но ее звонки продолжались, и, в конце концов, Кит вынужден был уступить. Почему-то на сей раз он ей уступил, хоть было очевидно: его мнение не изменилось.
С самого утра он был взвинчен до предела. Наверное, поэтому мы не смогли увидеться сразу после занятий, и лишь за час до мероприятия Кит позвонил, предупредив, что заедет за мной на такси.
Я стояла на балконе, ожидая, когда прибудет машина, обхватив себя руками за плечи, ветер трепал распущенные волосы, заставляя покрываться шею мурашками. Кроваво-красный закат беспокойно разлился, заняв полгоризонта, солнце опускалось медленно, с достоинством, постепенно теряясь в причудливых урбанистических джунглях.
Так вышло, что мы до сих пор ни разу не говорили о его родителях, не упоминали в разговоре имя его матери, не обсуждали ее выздоровление, ближайшие планы на жизнь. Кит вел себя так, словно ее вовсе не существовало в этом мире – не существовало рядом, не существовало для него.
Так ему было легче, но мы оба знали, на время, что остаются в городе, его мать с отчимом заняли городскую квартиру Кита. В тот единственный раз, когда я попыталась завести трудный разговор, он так резко оборвал меня, что я поняла: продолжать мне не стоит. Едва упомянула ее имя – он мгновенно стал неуправляемым, ожесточился, будто разум потерял, и перешел на крик.
– Ты не знаешь, на что способна эта женщина! Ты никогда не узнаешь, что у нее в голове, пока не станешь одной из карт в ее колоде. Одной из разменных потрепанных карт… А я этого не допущу! Пообещай, что ты не будешь искать с ней встреч, не приблизишься к ней… даже не заговоришь. При любом раскладе… что бы ни произошло… пообещай мне это сейчас, Ксения!
Я помню, какой неутолимой ненавистью и беспокойством дышали эти его слова, и хоть была удивлена, что услышала подобную просьбу, все же уверенно дала ему обещание…
– Постой, я поправлю.
Дорога была свободна, поэтому добрались мы довольно быстро. Когда такси замерло недвижимо у тротуара, я потянулась, чтобы расправить воротник его шелковой темно-синей рубашки. Кит ожидаемо проигнорировал заявленный дресс-код в черно-белых тонах, и мне не разрешил ему следовать, поэтому я надела струящееся серебристое платье.
– Вот так… так лучше… просто идеально…
Его лицо было очень близко, он подмигнул, а я вдруг ощутила, как пронзительно у меня защемило сердце. Сегодня Кит был особенно красив. Может, потому что совсем недавно сделал новую модную стрижку? А может, потому что облачился в строгий солидный костюм? А может, потому, что я до сих пор не могла привыкнуть к тому, насколько привлекателен этот парень? Ну, почему он красив настолько, что мне каждый раз от этого становится тревожно?
Мы не опоздали, но вокруг уже было полно людей, еще больше – вездесущих журналистов. Вспышки фотоаппаратов, возгласы, окрики, позирующие на фоне пресс-волла – с охотой или умыслом – приглашенные гости. Здесь было много медийных персон, некоторых я узнавала в лицо, и в их присутствии совершенно растерялась. Лишь успокаивающая прохладная ладонь Кита не позволила мне удариться в панику, вселяя уверенность: рядом с ним ничего не страшно… ничего не случится… пока он вместе со мной.
Один настойчивый голос перекрывал все остальные. Раз за разом. И камера была нацелена прямо на нас, на нашу пару, хотя мы не давали повода, не останавливались, чтобы сфотографироваться, не улыбались в объектив, не играли на публику. Почему этот репортер никак не уймется?
Мы почти уже миновали скопление журналистов, достигли подножия лестницы, которая была убрана зеленой ковровой дорожкой и цветами, здесь находился распорядитель, и мы направились к нему… И снова этот голос.
На этот раз было выкрикнуто мое имя, и сделано это было достаточно грубо, громко и вольно. А когда я поняла смысл произнесенных слов, контекст, в котором они были сказаны, мои щеки порозовели от возмущения, а потом… меня окатило нестерпимой, горячечной, взрывной волной гнева – гнева, что исходил от стоявшего по правую сторону человека…
Я не успела перевести дыхание: рука Кита оставила мою руку, и я мгновенно потеряла его из виду. Плечи окружающих сомкнулись за его спиной, равнодушной стеной нас разделяя. Я заметалась, затем бросилась следом, с трудом продираясь сквозь ощетинившиеся локти. И сразу поняла, что опоздала.
– Что ты сказал?? Ну-ка, повтори!!
Мои глаза расширились: это был тот самый репортер, с которым Киту уже приходилось иметь дело… Надо было быть полным безумцем, чтобы открыть рот, повторить ту мерзость, что мы услышали… но журналист это сделал.
Миг – и Кит бросился на него, снова выбив из рук камеру.
Миг – сцепившись, они уже катались по земле.
Следующая вспышка в мозгу – Кит оказался сверху, и преимущества своего уже не упустил.
Круг из людей стал шире, почему-то никто из тех, что столпились рядом, не вмешивался, напротив, они все расступились, будто приготовились как следует насладиться кровавым зрелищем, словно пришли сюда только за этим.
Над ухом, перекрывая возникший кругом гул, визгливо голосил прокуренный женский голос:
– Юрчик! Продолжай снимать, не останавливайся! Это будет бомба!
Кит наносил удар за ударом, сверху – вниз, методично, безостановочно, безжалостно, как запрограммированная на убийство машина, на лице его застыла непроницаемая маска. Это была та самая темнота – та самая, в которую мне уже не достучаться. Никаких эмоций, только окровавленный кулак поднимался и опускался без устали, словно кузнечный молот, а я все не могла пошевелиться, и глаз не могла отвести, точно онемела, лишилась чувств, пребывая в каком-то пограничном состоянии, где-то посередине между безысходностью и отчаянием. Как мне его остановить?
Сначала репортер пытался сопротивляться, но силы были явно не равны, а все, что он мог ему противопоставить, выглядело неубедительно, и лишь сильнее раззадоривало Кита, хотя один-два ответных удара, ослепленный яростью, он все же пропустил.
А вскоре репортер затих, голова его теперь безвольно моталась из стороны в сторону. Но Кита это почему-то не успокоило, с торжествующей яростью он продолжал выбивать из него дух, вколачивая в землю. Лицо мужчины превратилось в кровавое месиво, и кровь уже растекалась зловещим черным пятном по зеленому сукну дорожки…
Кому-то из зрителей стало плохо, пожилую женщину поспешили вывести прочь…
Толпа вокруг вдруг всколыхнулась, раздалась вширь и в стороны, я увидела полицейские мундиры. Откуда они появились? Должно быть, все это время находились где-то неподалеку, чтобы обеспечить безопасность гостей праздника. Служба охраны отеля тоже пробиралась к нам сквозь колышущееся людское море, трещали рации, я видела вдалеке их окаменевшие мрачные лица.
Наплевав на осторожность, рванулась прямиком к Киту, бросилась на колени, пачкая платье, пытаясь остановить безжалостную руку.
– Кит, довольно! Прекрати это! Хватит! Ты же убьешь его! Кит!!
Я напрасно кричала, он не слышал меня, он ничего вокруг не слышал, ничего не видел сквозь красную пелену, что застилала глаза, и избиение продолжалось.
Подоспел один из полицейских, попытался оттащить меня от него, схватил, приподнял, невзирая на сопротивление, и вот тогда Кит, наконец, резко вскинул голову.
– Убери от нее руки! Эй!! Отпусти ее! Ксения…
Пошатываясь, поднялся на ноги. Руки его были липкими от крови, налитые яростью глаза глядели совершенно безумно.
– Я сказал, убери… свои… чертовы… руки… от нее.
– Да отпустите меня! – я дернулась, но полицейский пальцев не разжал, – вы же этим провоцируете его… вы что, не понимаете?
Не тратя больше времени на разговоры, Кит бросился вперед.
Я не поняла, какая сила отшвырнула меня в сторону, а между ними уже завязалась нешуточная борьба. На выручку, расталкивая зевак, торопился напарник, уже совсем рядом была и служба охраны, а толпа вокруг становилась все больше, росла, и новые прохожие останавливались, чтобы узнать, что происходит, тем самым множа, увеличивая столпотворение.
Я безмолвно застонала, осознав, чем все это грозит обернуться. Теперь у Кита было новые противники – двое полицейских, но он только бесстрашно ухмыльнулся, без раздумий бросаясь в эту новую атаку, будто для него все это было забавной игрой, игрой с судьбой, будто не понимал, что дело уже принимает серьезный оборот.
– Остановись! Кит, пожалуйста, остановись! Ты делаешь себе только хуже… ты мне делаешь хуже! Не сопротивляйся! Не надо! Пожалуйста…
Охрана отеля не осталась в стороне, совместными усилиями его все же удалось скрутить, руки завели за спину, я услышала, как на запястьях защелкнулись наручники, но разве это было способно его остановить?
Кит рвался ко мне всем своим существом, рвался, как одержимый: видел мои слезы, видел страх на моем лице, и продолжал усугублять ситуацию. Мощный таран плечом – один из полицейских снова оказался на земле, отброшенный в сторону, Кит даже ухитрился нанести удар ногой по корпусу, полицейский сложился пополам, откатываясь в сторону, чтобы уйти от следующего удара, потому что Кит жаждал крови…
Не помня себя, я закричала:
– Перестань! Ты должен подчиниться! Кит, если ты не остановишься сейчас… Остановись, ну, я прошу тебя! Если не остановишься… И чем ты сейчас отличаешься от своего отца?? Ничем, слышишь? Слышишь меня?? Ты ничем от него сейчас не отличаешься!! Ты еще хуже…
Мои слова мгновенно достигли цели, и маска пошла трещинами. Несколько секунд он оглушенно, задушено смотрел на меня, будто не верил в то, что услышал, потом заметно побледнел, а после сник, и сжался…
А когда, воспользовавшись заминкой, его сбили с ног, глаза стали абсолютно пустыми, будто из них вытекла вся жизнь, словно все, что прежде наполняло их смыслом, испарилось, куда-то ушло.
Он больше не сопротивлялся, не сделал ни единой попытки защититься.
Даже когда его бросили лицом на асфальт, когда прижали сверху коленом так, чтобы он не смог пошевелиться, даже когда резко подняли, встряхнули, вздернув за спиной руки в наручниках, намеренно причиняя боль, он даже не поморщился…
Из-за угла уже слышался характерный вой приближающейся кареты скорой помощи. Вдруг вспомнив, из-за чего все началось, я повернулась, чтобы взглянуть в ту сторону. Пострадавший до сих пор не пришел в себя, лежал, опрокинутый навзничь, раскинув руки, лежал, обездвиженный, не шевелясь. Вокруг него столпились люди, сочувственно склонились, обступили, дожидаясь врачей, так что кто-то все время просил разойтись, дать доступ кислороду…
Он больше ни разу не взглянул на меня. Когда его проводили мимо, я прошептала:
– Кит…
Слезы текли по моим щекам, я увидела, как грубо его затолкали в полицейский автомобиль. Словно привязанная, двинулась в ту сторону. Коснулась стекла, нажала ладонью, чтобы достучаться до него.
Он безразлично смотрел вдаль – вперед, в одну лишь ему видимую незримую точку между передними сидениями. Расплывающийся синяк на виске, измаранная грязью, стесанная об асфальт припухшая кровоточащая скула. Резким движением он вытер кровь о плечо.
– Кит! – я хлопнула рукой по стеклу, этого нельзя было не заметить, потому что даже полицейские обернулись, – ну, посмотри же ты на меня! Кит!
Вместо этого, закрыв глаза, он откинул голову на подголовник сидения. Катнулся на шее кадык, когда он стиснул зубы. Он стал для меня недоступен, и он ясно давал это понять.
Стражи порядка заняли свои места, машина медленно тронулась с места, трудно, отчаянно – сиреной и мигалками – прокладывая себе путь сквозь толпу. Я продолжала ошеломленно стоять, глядя им вслед. Стояла, словно ослепла, оглохла, отупела, а шум в ушах все нарастал, будто к ним поднесли две морские ракушки…
Толпа вокруг двигалась, суетилась, то и дело задевая меня, обдавая запахами, звуками разговоров, люди расходились, теперь спешили, каждый по своим делам…
Какая-то женщина, проходя мимо, тронула меня за локоть, что-то сказала, потом приобняла. Я была слишком шокирована, чтобы действовать самостоятельно. Наверное, я бы долго еще там стояла неподвижно… Она увела меня прочь от толпы, эта совершенно незнакомая женщина, обняв за плечи, заботливо вывела меня из толпы. А я подчинилась. До сих пор живы в памяти ее добрые участливые глаза.
Когда голоса отдалились, мы присели на лавочку. Я продолжала молчать, а она меня успокаивала. Кажется, успокаивала… протягивала что-то. Опустив голову, я долго с непониманием разглядывала вещицу, что она положила мне на колени… прямоугольная визитка, твердый наощупь картон, неподдающийся: я с трудом смогла согнуть его пополам, может, потому, что сил у меня в тот момент было, что у грудного младенца…
Когда в мое сознание, проскальзывая сквозь туман потрясения, начал просачиваться смысл ее фраз, наконец, разобрала, о чем она говорит:
– …семья Никитиных теперь у всех на слуху… непростая семейка, и если тебе захочется все рассказать, мы можем прямо сейчас туда пойти. Прямо сейчас. Редакция моей газеты совсем рядом, это за тем углом… а можем и в кафе посидеть… Расскажешь все, тебе станет легче…
Я молча поднялась, расправила подол платья, стряхнув визитку, развернулась, а потом пошла прочь: бессмысленно, куда глаза глядят. Она не стала меня догонять, наверное, поняла: сейчас это бесполезно.
Совсем скоро я увидела перед собой зеленый огонек – свободное такси, машинально открыла двери, села на заднее сидение, отвернулась к окну… Почему мы стоим на месте? Почему никуда не едем?.. Прошло какое-то время, прежде чем осознала: до сих пор не озвучила адрес. Вот таксист, обернувшись, вновь недовольно задал тот же самый вопрос, а я снова не смогла выдавить из себя ни звука… Неужели он не понимает? Я разучилась говорить… Я больше не доверяла этим лживым людям, ни одному из них. Не доверяла этому городу. Я больше никому не смогу довериться. Никогда никому не поверю…
Кажется, таксист высадил меня на тротуаре за три квартала от дома. Значит, я все-таки указала приблизительное направление. Расстояние казалось бесконечным, пока добралась до подъезда, мои легкие выходные туфли успели окончательно раскиснуть: подтаявший за день снег покрыл дороги скользкой слякотью. С наступлением ночи она замерзнет, превратится в наледь, но я никуда не спешила, не замечала, как противно хлюпает в левом носке. Что-то беззастенчиво гнало меня вперед, гнало в шею, упиралось в лопатки, заставляя шевелиться, попеременно переставлять ноги: сначала одну – потом другую. Кажется, теперь я всегда буду чувствовать только лишь боль. Его боль.
В голове билась одна мысль, словно запертая в клетке птица. Он никогда не простит мне этих слов. Никогда. Как позволила я им вырваться? Я ведь просто хотела его остановить, уберечь от неприятных последствий… но сделала слишком больно… Что же мне теперь делать? Что делать с болью, которая диким зверем рвет меня на части?.. Сколько еще идти по дороге, прежде чем станет хоть немного легче? Станет ли?… Куда я иду?.. А зачем?
Глава 27
У меня есть другое имя.
Ты не веришь? Есть, рвется из груди…
Назови.
У меня есть вторая кожа.
Ты не видишь? Есть, как броня крепка…
Это – я.
У меня есть чужое сердце.
Ты не знала? Есть, глубоко внутри:
Там, где ты.
Кита выпустили из изолятора после того, как он отсидел положенные пятнадцать суток. Он мог выйти и раньше, но отказался вносить денежный залог. Впрочем, от помощи юристов матери, готовых предоставить любую необходимую помощь, он наотрез отказался тоже.
Обо всем этом я узнавала от Хомяка. Приехать, чтобы встретить его, я не смогла: Кит запретил, так что меня не было рядом, когда его освободили. И даже когда вышел, мои настойчивые, день за днем, звонки продолжали оставаться без ответа, а сообщения – что текстовые, что голосовые – неизменно значились в непрочитанных, и со временем я перестала звонить ему или писать. В институте, да и в других привычных местах, Кит больше не появлялся. Он исчез, испарился, словно легкая дымка на рассвете, стертая первыми лучами восходящего солнца.
Я не знала, как с ним связаться, я теряла аппетит и вес, все сильнее сходя с ума от беспокойства за него. Было и то, в чем я никогда ему не признаюсь: меня ломало, выкручивало, крыло без его прикосновений, без ощущения его тепла рядом.
Ночи напролет я ворочалась между подушек, путаясь в одеяле, как в паутине. Отчаявшись найти удобную позу, вставала, шла на кухню, делала жадные глотки из наполненного водой стакана, измученно глядя в окно на сладко спящие соседские окна, а потом возвращалась в холодную постель, и все повторялось заново. Я и помыслить прежде не могла, какая это пытка – уснуть без него.
Наконец, пройдя кульминационную точку черной меланхолии, погрузившись на самое ее дно и смирив свою гордость, я отправилась прямиком в коттедж.
На подъездной дорожке стояла чужая машина, но меня это не насторожило, а когда нажала на звонок и дверь открылась, на пороге появилась… его мать. Я совершенно не готовилась к этой встрече, но все же собрала волю в кулак, решив идти до конца.
– Здравствуйте. Я могу увидеть Кита? Он дома?
– Кого увидеть? – искренне удивилась она, продолжая разглядывать меня с вежливым, но холодным любопытством. Выглядела госпожа Никитина в тот день просто изумительно. Черты лица после болезни стали тоньше и выразительнее, несчастный случай здорово сыграл ей на руку, добавив пикантности внешности.
Неважно, свой ответ я уже получила. Я не найду его здесь, нечего было надеяться на удачу.
– Разве вы не знаете, как зовут вашего собственного сына? – горько бросила на прощание и пошла прочь по знакомой тропе.
Я не дошла до ворот, за спиной послышались легкие торопливые шаги: она догнала меня, успев набросить на плечи пышный меховой полушубок.
– Постой! А я ведь помню тебя, мы с тобой уже встречались… в институте. Ты не сводила глаз с моего сына в день собрания, а после он премило развлекался с тобой в актовом зале. Это ведь ты была, я не могла ошибиться, – она помолчала, над чем-то раздумывая, – а тебе не приходило в голову, что ты не можешь его найти, потому что он сам этого не хочет?
– Еще раз извините за беспокойство… мне надо идти. Всего доброго.
Я снова развернулась, размашисто шагая по каменным ступеням вниз, едва сдерживая слезы. Мне был не по душе ее тон. И выражение красивого лица мне тоже больше не нравилось.
– Подожди, – она сделала еще несколько шагов мне вослед, теперь глядя с какой-то пристальной настороженностью, – так, может, он и не развлекался вовсе… может, он… Скажи, что у тебя с моим сыном? И как далеко все уже успело зайти?
Я устало покачала головой.
– Вас это не касается.
Она обошла меня кругом, остановилась напротив, достаточно близко, намеренно вторгаясь в мое личное пространство. От нее приятно, ненавязчиво пахло дорогими духами (потом этот фантомный запах преследовал меня несколько дней кряду), кожа лица, шеи была безупречно натянута. Сейчас, когда сверху на нас лился прямой солнечный свет, я это ясно видела. Это же виртуозное мастерство – выглядеть так свежо в ее возрасте. Сколько ей? Должно быть, сорок пять? Пятьдесят? А на вид можно дать едва ли больше тридцати.
– Все, что происходит в жизни Артема, касается меня точно так же, как его самого.
– Вы так считаете? С каких пор? – не удержалась я от обвинительных ноток в голосе.
Было несколько секунд ожесточенной безмолвной дуэли, но я не прятала глаз, и упрямого взгляда не отводила, и тогда она медленно, словно растягивая слова, произнесла:
– Ах, вот… значит… как? И что же он успел тебе рассказать? Что он сказал? Тебе что-то известно, я читаю это на твоем лице. У тебя очень выразительное лицо.
Я не стала изображать смущенное неведение. Сейчас закрыть глаза на то, в чем он однажды мне открылся, было бы сродни новому предательству.
– Все. Кит рассказал мне все… Не волнуйтесь, болтать об этом я не стану.
К моему удивлению, она ничуть не встревожилась, наоборот, сразу расслабилась и даже сочувственно мне улыбнулась, запахивая плотнее шубу на груди.
– В самом деле? Как твое имя? Ксения… Не обижайся, Ксения, но на твоем месте я бы дважды, а то и трижды подумала, прежде чем поверить тому, что сочиняет мой сын. Зная его предрасположенность…
– Но вы не на моем месте, – мне не хотелось дальше участвовать в этой странной дискуссии, – такое нельзя придумать, и я верю каждому его слову. Слышите? Каждому!
– Веришь… – госпожа Никитина ядовито мне улыбнулась, – что ж, я уверена, это ненадолго.
Она сделала шаг в сторону, резко обрывая беседу, будто в голове у нее внезапно созрел какой-то план, и, не прощаясь, направилась обратно к дому. Она отпустила меня так внезапно, что мне это совершенно не понравилось, на душе всю дорогу до машины, а потом и до города скребли незнакомые кошки, будто я сделала что-то неправильно, в чем-то крупно ошиблась, где-то серьезно промахнулась. Но я не знала, где?
Не прошло недели, холод снова взял город в заложники, сковал морозом, засыпая метелями, занося пушистыми хлопьями в край опостылевшего снега. Календарная весна почему-то не торопилась его выкупать, и город постепенно упал духом, подчинился, сдаваясь на милость победителя, опустился на колени, свыкся, сживаясь с непроходящей зимой. Так же, как и я сама. Стокгольмский синдром…
Последняя пара, наконец, подошла к концу, молодой преподаватель с видимым облегчением покинул аудиторию, студенты тоже засобирались, оставляя парты пустыми, а классы – темными и молчаливыми. И только я одна не сдвинулась с места, продолжая, как и весь прошедший час, безучастно глядеть в окно на выскобленные до асфальта тесные коридоры тротуаров, на прохожих, что деловитыми букашками, попеременно уступая друг другу дорогу, спешили по ним пройти.
Я не услышала ни слова из прозвучавшей лекции, не записала в тетрадь ни строчки, я даже темы не запомнила… Мне было совершенно наплевать, что подумают лектор и однокурсники, и я этого больше не скрывала… устала скрывать.
– Ксюша, идем уже… ну, чего ты там застряла? – заглянув, Лиза призывно махнула мне, дожидаясь у дверей, в нетерпении прохаживаясь взад-вперед, и только тогда, нехотя потянувшись к рюкзаку, я сдернула его со спинки стула.
Мы спустились по ступенькам, когда студенческая парковка практически полностью опустела, свернули на липовую аллею, но до конца ее пройти не успели.
Какая-то машина понемногу догоняла нас, а когда в спину вдруг ударил басовитый гудок, от неожиданности мы с Лизой разошлись по сторонам, пропуская нетерпеливого водителя.
Проутюжив резиной еще несколько метров, машина, выкрутив до упора колеса, резко и внезапно остановилась прямо передо мной, полностью отрезая от дороги. «Додж» цвета индиго, тонированный наглухо, вкруговую.
Лиза вскрикнула от испуга, я же, пожав плечами, ступила в сугроб, собираясь обойти его справа, но автомобиль, управляемый чьей-то бессовестной рукой, низко зарычав, вдруг снова дернулся вперед, в отчаянном рывке заскакивая прямо на бордюр, и вновь остановился, как вкопанный.
Я остановилась тоже. Застыла, не понимая, какой маневр может последовать дальше.
– Это что за приколист?! – разозлилась Лиза, догоняя меня, – он что, издевается или с головой не дружит?
Распахнулась водительская дверь, из салона хлынула энергичная музыка, а поверх крыши мы разглядели расплывающееся в улыбке лицо Зиги.
– Девчонки, красавицы! Садитесь… покатаемся, а заодно и развлечемся. Вас двое, я тоже не один. А хотите, я вас обеих приласкаю? Ну, чего ждете? Запрыгивайте, пока не передумал!
По-моему, я даже не особо удивилась. Под кайфом он, что ли? Зачем тогда сел за руль, так ведь и прав лишиться недолго… И все-таки, откуда вдруг взялась такая смелость?
– Зиганов! Сменил машину, так в конец оборзел? – искренне возмутилась рядом Лиза, – давно по интересному адресу не посылали? Дорогу забыл?
– Ага, забыл. Покажешь? А лучше проводи.
Я вздохнула. Под звуки их словесной пикировки продолжила равнодушно идти вперед по самой кромке, мне не хотелось тратить время на бессмысленные пререкания. Но Зига, выбравшись из машины, вдруг сам торопливо пошел ко мне, а когда догнал, недвусмысленно преградил путь. Я подняла на него глаза.
– Садись, – уже серьезно, без своей дебильной улыбки повторил он, – я отвезу тебя к нему.
Выбрав заднее сидение, я сразу отвернулась к окну, пусть из-за густой чернильной тонировки с трудом могла что-то различить, да так и не поворачивалась всю дорогу, погрузившись в свои мысли, время от времени всплывая на поверхность, краем сознания цепляя, что Лиза всю дорогу продолжает общаться с водителем. В голове не отложилось, о чем они беседовали. О чем вообще с Зигановым можно, не прерываясь, так увлеченно говорить?
А дорога была длинной. Мой взгляд долго и намертво был прикован к нечеткой линии высоких гор, пока деревья не обступили горизонт, заваливая перспективу, не склонились совсем низко, отрезая нас от дневного света. Я понятия не имела, куда мы направляемся, загадочно петляя по проселочным лесным тропам, забираясь вглубь леса, уходя все дальше от жилых застроек и промышленных зон. Отвлекаясь на разговор, Зига то и дело по небрежности цеплял нависающие ветви то одним, то другим боком, царапая покрытие. Удивительный пофигизм. Неудивительно, что он так часто меняет машины.
Наконец, «Додж» начал сбрасывать ход, пока нашим глазам постепенно открывался вид на небольшую полянку, где у самой стены деревьев, на краю оврага стоял одинокий охотничий домик.
Тонкой струйкой витой дымок, дом стоял на возвышенности, постройка в современном английском стиле. Высокий цоколь из грубого природного камня, двускатная крыша, под самым коньком черепичной кровли мансарды – глубоко утопленный балкон. В доме было много окон, надежные затворы – металлические щиты с задвижками, что держались запертыми в отсутствии хозяев – сейчас были приветливо распахнуты.
Перед самым крыльцом – подкова расчищенного снега, свежие следы от колес, две машины, но оставалось место и для третьей. На этой площадке Зига остановился, припарковался рядом с темно-серым «БМВ», и мое сердце запнулось. Двигатель замолчал, но открывать двери никто из нас не спешил.
– Ксюш, ты заходи, – пискнула, вдруг оборачиваясь, Лиза, – а мы тебя скоро догоним.
Решив сегодня больше ничему не удивляться, я выбралась из автомобиля.
Солнце не проникало так глубоко в чащу, и до сих пор среди стволов, мимо которых шла, тончайшей вуалью висел туман, посеребривший растопыренные иглы елок. Где-то внизу, на самом дне оврага проложила себе путь река, отсюда можно было услышать ее стремительный бег.
На ступеньках я остановилась, на мгновение плотно прикрыв веки, глубоко, протяжно вздохнула, успокаивая зачастивший пульс. Вокруг царило настоящее лесное безмолвие: свежесть, мороз и неповторимый запах хвои. В другое время я посчитала бы за счастье находиться здесь, но не теперь…
Массивная входная дверь с навесным замком была чуть приоткрыта, я потянула за ручку – бронзовое кольцо, сделав последний шаг, ступила за порог.
Внутри было ожидаемо просто – бесхитростно и самобытно: развешанные по стенам охотничьи трофеи, сувенирное оружие, выше – темные балки перекрытия из неотесанных бревен. Я очутилась в небольшой прихожей, совсем рядом была арка, ведущая в просторную залу, откуда раздавались голоса, но я почему-то сразу уперлась глазами в полутьму прямой лестницы, что уводила наверх, в мансардный этаж, и не двигалась с места.
Они все там были, в той самой комнате с камином, сразу высыпали мне навстречу: Хомяк, Лапин… с ними их новые подружки. Кажется, я целую вечность отвечала на какие-то вопросы. Но вот, наконец, мягко скрипнула под чьей-то ногой доска, и в ту же секунду лица, что меня окружали, вдруг куда-то уплыли – именно там, на противоположном конце лестницы появился Кит.
Толстый мешковатый свитер, руки убраны в карманы, он стоял, застывший и напряженный, и я очень боялась этой его неподвижности, потому что отсюда не могла разглядеть выражения лица. Но там, в той темноте, из которой он на меня смотрел, ему, должно быть, было очень холодно и одиноко. Как и мне. И если мы останемся каждый в своей темноте… еще немного, и уже не сможем друг до друга дотянуться. Никогда не сможем.
Кит начал спускаться… в полнейшей тишине… и каждый его шаг оглушительным грохотом отдавался в моей голове, каждый его неспешный шаг для меня звучал, как готовый пункт обвинения.
Он был слегка небрит, но щетина не портила, напротив, добавляла шарма правильным чертам, если бы не выражение лица… За три минувшие недели синяки успели сойти, пропали бесследно, вот только красивое лицо его еще больше осунулось, и смотрел он на меня по-взрослому устало, я сердцем ощутила – Кит истерзан, вымотан… кажется, гораздо больше, чем я.
На последней ступеньке он остановился.
Немного потоптавшись на месте, ребята постепенно втянулись обратно в комнату, увлекая за собой девчонок, давая нам возможность побыть наедине, но мы так и не оторвали глаз друг от друга, даже не заметили этого.
Я кусала губы. Так много хотелось ему сказать, только что в голове вился рой мыслей, но все они сейчас куда-то выветрились, испарились, оставив после себя вакуумную пустоту. Его присутствие давило, я даже шага не смогла бы сделать навстречу: знала, нетвердые ноги не послушаются.
– Хреново все вышло, Ксения. Очень хреново, – я только услышала его хрипловатый, как после жестокой простуды, голос, и мои глаза тут же до краев наполнились слезами.
Он заметил и нахмурил брови, а я торопливо зашептала, я больше не хотела терять ни одной минуты:
– Прости меня. Кит, пожалуйста, прости! Я не должна была этого говорить… не должна… Я не…
Именно он преодолел оставшееся расстояние, порывисто шагнул ко мне, не давая продолжить, и мы, наконец, встретились: схватились друг за друга, отчаянно сплетаясь руками, упираясь лбом, прикасаясь губами, словами, и было уже совершенно непонятно, кто кого утешает… неважно, кто за кого держится…