Алена Юрашина
Кит в моей голове
Я смотрела, не отрываясь. Горы, автомобиль скорой помощи на обочине дороги, белые халаты, госпиталь, пациенты в бахилах… интеллигентное лицо диктора крупным планом, его безучастные глаза… Здесь не было того, что я бессознательно искала все это время. Кит не промелькнул в кадре ни разу, его не показали даже мельком, даже издали. А я ведь смотрела очень внимательно.
Рекламный блок. Мысли начали путаться, крошиться, словно в сознании происходила жестокая ломка. Что-то сломалось во мне, сломалось давно, а теперешнее мое странное поведение – просто следствие давно случившейся катастрофы, афтершок. Вскоре на поверхности осталась плавать одна простая мысль, безжалостно вытеснившая все остальные из моей головы. Мне надо снова увидеть его, хотя бы ненадолго. Надо увидеться с ним, а без этого я не найду себе здесь места…
Бабушка уже стояла рядом со мной, спиной ко всем остальным, она осторожно освободила пульт от моих скрюченных пальцев. Я не стала упорствовать, кажется, не сразу заметила: пульта больше нет, так и продолжала стоять, застыв, с вытянутой вперед рукой, как бродяжка, напряженно думая о своем.
Ощутив холодное прикосновение, опустила глаза, моргнула, удивленно, но отстраненно, ощущая тяжесть медленно согревающегося металла… Теперь в моей ладони лежали ключи.
– Возьми мою машину, – увидев, что я никак не реагирую, бабушка взяла меня за локти, развернула к себе, почти не встретив сопротивления, – послушай меня, в трудные моменты всегда хочется, чтобы любимые люди находились рядом, поддерживали… хотя бы держали за руку. Всегда, Ксюша. Даже если этот мальчик сам пока не осознает, что нуждается в этом. А ты поезжай… не теряй времени, поезжай к нему. Нет, ты не будешь сейчас плакать. Соберись! Сейчас ему необходимо дружеское плечо, а не твои сопли. Я вернусь домой завтра, ближе к вечеру… автобусом, а может, брат привезет, как получится. Неважно, ты не думай об этом. А теперь иди, да собирайся поскорее… я пока заверну тебе в дорогу бутерброды. Только пообещай, в пути ты хоть немного перекусишь.
И она легонько подтолкнула меня, нехитрым движением этим помогая выйти из оцепенения.
Опомнившись, я метнулась к дверям, пробежала коридор насквозь, с размаху бросившись на колени, принялась лихорадочно вытаскивать из-под кровати свою скромную походную сумку, вполуха слушая ее строгие быстрые распоряжения, торопливый топот чьих-то ног, сбивчивые голоса… Все эти звуки здорово помогали мне держаться на плаву. Нетронутый стол опустел, а вокруг меня поднялась настоящая суета.
Они поняли меня, все эти люди – мои родственники, с которыми я встретилась впервые в жизни – поняли мое состояние без лишних слов. Кто-то даже вызвался меня отвезти. Тепло поблагодарив, я отказалась. Пусть этот вечер окажется испорчен только для меня… для меня одной.
Глава 17
На обратном пути в шашечки с ветром я не играла. Час был поздним, по-моему, этот озорник давно отправился спать, а может, просто не мог меня догнать. Дорога крепко, как кольцо счастливых молодоженов, связала оба города, но большую часть пути трасса почти не была освещена, ломилась навстречу, ослепляя светом фар редких встречных автомобилей, на миг вырывая из забвения, а после вновь обволакивала мглой. Водители, что проносились мимо, точно знали, куда направляются, некоторых вел навигатор, некоторых – долг или мечта, а меня окружала только тьма неизвестности.
Я мчалась сквозь эту тьму довольно долго, потом, опомнившись, сбавила скорость, но поздно: скорее всего, успела заработать несколько штрафов. Сверху начал спускаться редкий снежок, разбавляя черное стоячее болото сумрака, белыми мухами роился над машиной, гладко стелил, постепенно стираясь о разметку дороги. Время текло неуверенно, обливая сердце, как кровью, минутами. Минуты эти растягивались, превращались в часы, грозили обернуться бесконечностью, заставляя нервничать до тошноты.
Дурнота набегала приливными волнами, понапрасну терзая пустой желудок, потом отступала на время, чтобы неожиданно вновь напомнить о себе. Напряженные руки, лежавшие на рулевом колесе, утомленно ныли, болел, кажется, каждый сустав каждого члена моего тела.
Сознание двоилось, у преследующего меня страха было два голоса. Первый заполошно кричал: нужно спешить к нему, вывернуться наизнанку, а иначе можно не успеть. Другой лишь грустно констатировал – здесь, на чужой запретной территории я оказалась нечаянно… в конце длинного пути никто не ждет, зачем торопится навстречу новому разочарованию? Скорее всего, Кит сейчас не один…
И ведь до самого конца нельзя узнать наверняка, кто из этих голосов мне откровенно лгал. И это медленно сводило меня с ума.
Миновав едва ли не полпути, истерзав себя окончательно, я, наконец, впервые решилась набрать его номер, опасливо касаясь пальцами кнопок – цифры пришлось набирать по памяти. Почему я не позвонила Киту сразу же после разговора с Лизой? Жаль, тогда мне это и в голову не пришло. Как знать, может, и ехать никуда бы не пришлось.
Вызываемый абонент оказался недоступен. Я кивнула своим мыслям, возвращая телефон на пассажирское сидение. Скорее всего, Киту пришлось отключить номер, чтобы не беспокоили журналисты. Наверное, именно так он и поступил.
«Рено» я бросила перед запертым автомагазином, немного не доехав до ворот больницы. Вывалившись на свежий воздух, долго, мелкими порциями вдыхала морозную снежную пыль, пока не ощутила: дрожь внутри практически полностью отступила.
Позади, в частном квартале, заходились истошным лаем собаки, периодически, разбавляя какафонию, встраивался неровный хор кошачьих голосов. Снег прекратился, небо снова развиднелось, но, кажется, ненадолго. Нетвердо ступая по рассыпчатому насту, я перешла дорогу, еще не зная, что ждет впереди. Лунный свет волочил за мной несоразмерно длинную тень, как непосильную ношу.
Звезды окутывали голубоватым сумраком ворота, проходную, слегка припорошенные снегом, как пудрой, аккуратные прямоугольники автомобилей. Ночной сторож легкомысленно задремал: беспрепятственно миновав пост охраны, я без проволочек попала на территорию больницы. Делая механические шаги, неотрывно глядела на приближающиеся мрачные силуэты корпусов, светящиеся окна пустых стрел-коридоров.
Не задерживаясь, прошла мимо ночующих у крыльца карет скорой помощи, чьи сирены молчали, мимо бетонного пандуса, оставленного кем-то рядом с ним кресла-каталки. Человек в спецодежде санитара курил, сидя на спинке лавочки, я успела почувствовать на себе его неулыбчивый взгляд, и он сразу отвернулся. Должно быть, смена выдалась нелегкой.
Я не знала, куда мне идти, поэтому направилась в сторону ближайшего входа. Взялась за ручку. У желтого тела лампы, поверх решетки неистово, безоглядно бился один на один с тьмою большой мотылек. Откуда здесь этот живой трепет крыльев в самый разгар зимы?
Я вошла, потом удивленно обернулась, на секунду придержав двери, со всей обреченностью понимая: это ведь я, хрупкий мотылек, что отчаянно летит на чей-то неверный свет, видит перед собой один-единственный источник света. Тяжело вздохнув, двинулась дальше. Здесь мой путь закончится. Никуда отныне лететь мне больше нет нужды, – удачи тебе, мотылек, но я давно уже там, внутри, под толстым стеклом. Пусть же немного приподнимется эта прозрачная крышка, пусть выпустит на свободу, пока не закончился кислород… Ну, или пусть сегодня насмерть меня раздавит.
За помощью к медперсоналу обращаться не стала, вдруг пришло в голову: сомнительно, чтобы госпожу Никитину разместили в одной палате с обычными пациентами. Надо просто узнать, имеется ли в больнице частное крыло и где оно, собственно, расположено.
На информационном стенде нашлась вся необходимая информация. Следуя ее сбивчивым указаниям, я заблудилась, немного покружив по территории, одолев несколько лишних переходов, в итоге все же добралась до нужного корпуса.
Здесь я остановилась в нерешительности. Почему-то на входе дежурили люди в форме. Возле окна, свесив головы друг к дружке, утомленно дремала пара журналистов, их сумки с аппаратурой были сброшены в кучу.
Долго раздумывать над этим не пришлось, отвлекшись на разговоры с медсестрой из приемного покоя, полицейские ослабили бдительность, и мне удалось пройти внутрь незамеченной. Надеюсь, никакого преступления я не совершила, а стоят они здесь исключительно для порядка.
Частное крыло.
Коридор был освещен, стерильно чист и совершенно пуст, тишину разбавлял лишь звук моих гулких шагов по керамическим плиткам. Больничная атмосфера тревожности успела просочиться в вены, специфический запах лекарств, казалось, проел даже обновленную отделку стен. Я словно оказалась в сериале, и это был тот самый коридор – коридор в ненавязчивых пастельных тонах, в котором, согласно капризам сюжета, главные герои обречены провести не менее десятка серий, с тем, чтобы отснять несколько принципиально важных сентиментальных душещипательных сцен.
Сразу за следующей дверью узкий пролет внезапно раздавался вширь, и в этом естественном углублении была расположена своеобразная зона для визитов: опущенные темные жалюзи, большой плазменный телевизор на стене, мягкие удобные диваны, посередине низкий столик, на нем ваза с цветами, рядом россыпью разноцветные брошюры, у стены – кулер со стаканчиками… Все, что необходимо для комфорта посетителей. Все, чтобы родственники больных чувствовали себя в этом учреждении, как дома.
Телевизор прокручивал очередной размытый сюжет о жизни семьи Никитиных, но в этом коридоре тоже никого не было.
Я не успела определиться, стоит мне идти дальше или самое время повернуть назад, из-за угла вдруг послышались резкие мужские голоса. В одном из собеседников я мгновенно узнала Кита, другой, скорее всего, должен быть его отчимом. Голоса не приближались и не отдалялись, с места, где стояла, можно было разобрать лишь отдельные, ничего не значащие звуки, так что я неуверенно прошла вперед еще немного, ровно столько, чтобы услышать:
– …ушам не верю. Нет, ты ни капли не изменился! Она же твоя мать… Твоя мать! Не забывай об этом!
– Думаешь, я способен об этом когда-нибудь забыть? Да и кто бы мне позволил…
– Значит, когда начнется пресс-конференция, ты будешь стоять рядом. Воля твоя, не хочешь, не произноси ни слова, рта не раскрывай, но… хотя бы в этот раз я могу на тебя рассчитывать? Ты ее сын, и ты обязан там быть! Нравится тебе или нет – поступи, наконец, правильно!
– Я никому ничем не обязан. Ни матери, ни тем более тебе, Матвей. На моих чувствах к ней играть бесполезно… у меня их нет. Я стопроцентный психопат, помнишь? А еще – проклятый выродок. Кажется, так ты меня окрестил в стеклянном лифте в Дубае… перед тем, как заняться перевоспитанием?
– Ты это заслужил! Ты заслужил! Где ты пропадал? Сколько??.. Неделю? Две??.. В каком омерзительном виде вернулся, помнишь? Зрачки во всю радужку… А перед этим на глазах у всех гостей – а приглашены были сплошь люди из высшего общества! Верхушка! Элита! – утопил в бассейне новехонькую мазерати, ее подарок на совершеннолетие. Она сама выбирала ту машину, сама, лишь бы тебе угодить! Ты это знал. И так отплатил матери… И вообще, я думал, мы с тобой договорились. Ты дал слово, что будешь держать язык за зубами…
– Разве я его не сдержал? Знаешь ли, непросто разговаривать, когда у тебя сломана челюсть и два ребра.
– Артем…
– Душевный у нас с тобой тогда вышел разговор. Мужской. Предметный. Поучительный… для нас обоих.
– Артем!
– Да, я ничего не забыл. Брось, чего теперь-то так нервничать? Замяли. Я ничего ей не сказал… и не скажу. Тебя там не было, а мне не повезло, хулиганы так хулиганы, опознать не смог… находился под дозой, зла не держу… такое вот фатальное невезение. Не дергайся, никогда не имел привычки утирать сопли о бабский подол.
– А ты умеешь… дождаться подходящего случая, чтобы ударить побольнее. Не позавидую я твоим врагам, если таковые найдутся.
– Я долго учился в хорошей школе, Матвей. Я всегда был примерным учеником. И как назло не пропустил ни одного урока. Так что валяй, действуй… действуй по своей обычной схеме, тебе тоже не привыкать водить публику за нос. Уверен, твоего лицемерия хватит на нас обоих. Я буду только мешаться, опыта все же пока маловато.
– А тебя не волнует, что на это скажет пресса? Сейчас, когда им просто не терпится раздуть новый скандал, снова будешь играть им на руку? Ты снова… Артем, куда ты собрался?? Немедленно вернись! Вернись, я с тобой еще не закончил!!
– Заканчивай без меня. Мне неинтересно, что будет дальше, и с меня довольно… довольно с меня пустого трепа!
Определенно, мне не следовало здесь находиться, стоять, слушать весь этот разговор. Своим появлением я спровоцировала очень некрасивую ситуацию, но времени, чтобы все исправить, уже не было.
В трех шагах от меня из-за поворота неожиданно появился Кит, и сейчас он меньше всего напоминал перспективного актера. Неброская одежда: кроссовки, потертые джинсы, худи нейтрального цвета маренго. В такой одежде человек становится неразличим в толпе. Кажется, именно этого Кит и добивался.
Смерчем пронесшись мимо, на ходу смахнув спортивную куртку со спинки кресла, он вдруг остановился, будто с размаху налетел на невидимое препятствие, медленно, словно съемка была покадровой, повернулся – я ощутила силу его недоверчивого взгляда, в котором сквозило изумление.
– Ксения?! Ты?? Но что ты… – наконец, пораженно выдохнул он, потом свел брови, горько усмехнувшись, – и давно ты здесь стоишь?
Уже слышались торопливые шаги, Кита вновь окликнул знакомый рассерженный голос, и он больше не раздумывал: потянулся, и моя ладонь нырнула в его ладонь.
– А ну-ка, пойдем. Здесь я сегодня не останусь… и тебе тоже не советую.
Кит шел быстро, шел, не оборачиваясь, при этом руки он так и не разжал, и мне пришлось прибавить шаг, чтобы не остаться позади. Совсем скоро он толкнул боковые двери, которых я не заметила, когда направлялась сюда, и первым шагнул из пустоты сквозного коридора в тишину лестничного пролета. Здесь, освободившись от его железной хватки, я остановилась, тайком потирая ноющие пальцы.
Дверь за нами захлопнулась громко, как от сильного сквозняка. Он этого даже не заметил, он вообще ничего вокруг не замечал. Хмурился, кусал губы, сосредоточенно о чем-то размышляя. Матовый плафон под потолком откровенно халтурил, поливая ступеньки тусклым, почти сумеречным грязноватым светом, но даже при таком недостатке освещения мне удалось разглядеть, насколько разъярен Кит.
Какое-то время он метался по площадке. Отшвырнув в сторону куртку, просто ходил кругами, из угла в угол, а потом обратно, как будто был не в силах остановиться – словно зверь, что против воли заперт в клетке. Пару раз мрачно покосился на меня, но так ничего и не сказал, подозреваю, в тот момент он был попросту не в состоянии говорить связно.
Я с нарастающей тревогой наблюдала за ним, слушая тяжелое неровное дыхание, чувствуя себя так, будто меня тоже заперли в одной клетке с ним. На неопределенный срок. Без права на досрочное освобождение. Наверное, это и было сочувствие.
Наконец, он остановился в дальнем углу. Уперся обеими руками в стену, словно вознамерился ее опрокинуть… или будто без этой опоры ему не выстоять. Гулкая пугающая тишина колыхалась между нами, придавливала жадной душной периной, все сильнее стискивая сердце.
Кит не двигался, казалось, сейчас он был не способен даже пошевелиться, но я понимала, внешнее впечатление обманчиво, я такое уже видела: как оборванный высоковольтный провод, он готов заискрить от любого, даже самого бережного моего прикосновения.
Пульсируя и разливаясь, кипящей приливной пеной раз за разом перекатываясь через меня, капля за каплей передавалось мне его невероятное нервное напряжение, играя на каких-то струнах, спрятанных глубоко внутри, позволяя ощутить, какую непростую борьбу он ведет с самим собой.
Следовало что-то сказать, то, что сумеет хоть немного разрядить обстановку… мне давно следовало… слова утешения, пусть самые незначительные, самые неважные, я ведь за этим сюда приехала.
– Артем… – сделала несмелый шаг в его сторону, – я только недавно узнала. Твоя мама, она…
– Нет, – перебил резко. – Нет! Вот об этом не надо!
Руки тут же пришли в движение, гнев искал и не находил выхода, он с раздражением саданул ладонью по стене, испытывая пластик на прочность, а может, проверял, какой запас прочности у него самого.
Вздрогнув, я остановилась. И замолчала. Драматические роли всегда давались мне трудно, видимо, как и самому Киту.
– Не надо. Лучше ничего не говори… о ней. Не надо, я и без того сыт по горло, – он так и продолжал стоять спиной ко мне, лишь повернул голову, и я видела его высокую скулу, – я уже сыт по горло всем этим… всем этим… этим…
Нужного слова подобрать так и не смог, уронил голову на скрещенные руки. Я не была уверена, имеет ли смысл продолжать этот разговор, но все-таки осторожно спросила:
– А сам ты как, Артем? Ты сам… в порядке?
Мгновение он решал, стоит ли мне довериться, потом покачал головой, сначала медленно, потом все быстрее.
– Нет, я не в порядке. Кажется, я не в порядке. Сейчас все это начнется… начнется заново, новость быстро раскрутится, а я… я к этому не готов.
Рвано выдохнул, руки снова заметно напряглись, сжимаясь в кулаки, но он продолжал говорить: медленно, чеканя каждое слово, вколачивая мне в уши фразы сдавленным, вибрирующим от едва сдерживаемых эмоций голосом.
– Пресса, звонки, статьи… Они вцепятся в нас, будут кружить рядом, как голодная стая… я снова стану прокаженным… Снова. А я совсем не готов… Черт, я совсем не готов. Если бы ты знала, как мне все это противно. Если бы ты только знала, Ксения… если бы…
В голос вплелась обреченность, да и выглядел он так, словно сам давно является пациентом этой больницы.
– А… как все это произошло? Что… что случилось? Я толком не поняла…
– Я сам не понял. Я не видел… Не видел. Вот она была на склоне, а потом… и только, когда уже… внизу… Но я ее не трогал. Ты мне веришь? Я и пальцем ее не трогал, – он повторял это и повторял. Он говорил искренне, и я ему верила, вот только не понимала, зачем он продолжает повторять это снова и снова, – я ее не трогал. Веришь? Понимаешь, я бы не смог. Не смог бы… прикоснуться к ней… даже пальцем. Понимаешь? Я бы не смог…
– А когда… это случилось?
Мои слова вновь заставили его болезненно поморщиться, но он все же ответил.
– Два… нет, три дня назад… или все-таки два… я точно не помню. Кажется, это было в четверг.
Я растерялась.
– Я ничего не знала. Я только сегодня…
– Никто не знал. Мы немало зарядили, чтобы никто и дальше ничего не знал, видишь, целый этаж в нашем распоряжении, – он зло усмехнулся, – целый этаж для нее одной… для нее. Но сегодня новость слили прессе, должно быть, кто-то из больничного персонала или из скорой… некогда с этим разбираться. Пусть Матвей, если захочет… Да если честно, мне плевать. Рано или поздно это все равно бы произошло. Так или иначе, это всегда с нами происходит. Всегда…
– Ничего… скоро это пройдет. Вот увидишь, журналисты скоро отстанут. Твоя мама поправится…
От моей жалкой попытки его успокоить Кит просто отмахнулся.
– Нет, они долго еще не отстанут. Долго. А ты… – быстро глянул на меня через плечо и сразу отвернулся, – лучше держись от меня подальше эти дни, Ксения. Держись как можно дальше от меня… как будто мы не знакомы. Лучше сделай вид, что не знаешь меня. В другой раз просто пройди мимо.
– Ты шутишь?
– Нет, мне сейчас не до шуток. Ты не знаешь, сколько грязи они могут вылить. А я знаю. Тебе это не нужно. Это никому не нужно. Ты и сюда не должна была приезжать… Не надо было, потому что если… а я не хочу, чтобы из-за меня… – он шумно перевел дыхание, продолжая спотыкаться на словах, – она… сейчас ее нельзя транспортировать… даже вертолетом, даже в областной центр… мы узнавали. Потом, когда Матвей определится с клиникой… Израиль, Германия… неважно, пусть сам решает… Наверное, так будет лучше… наверное, мне придется… уехать вместе с ними, пока все не уляжется… снова. Мне придется… снова, сука. Снова!
И вдруг не выдержал: со всей силы ударил кулаком в стену. И уже не смог остановиться.
Ударил раз, другой, третий… четвертый… Резко, злобно, отрывисто, не щадя ни себя, ни покрытие.
На пластиковой панели отпечатывались глубокие вмятины, обнажился металлический профиль обрешетки, вспоротым льдом зазмеились трещинки. Причиненный больнице ущерб с лихвой возместит семья Никитиных. Дело, конечно, вскоре замнут. А записи с камеры исчезнут.
Я пятилась, пока не прижалась спиной к двери. Вслепую нащупав ручку, сжала, готовая в любую секунду нажать. Совершенно некстати вдруг вспомнились обиженные глаза Кости Рунова, а в памяти всплыл день, когда я решилась подвести черту под нашими отношениями.
После занятий мы с ним стояли возле одной из колонн центрального входа. Я закончила говорить и молчала, смущенно теребя конец пояса, не зная, что еще прибавить, а Костя все не сводил глаз с институтской парковки, где находились Кит и вся его компания. Они как раз собирались уезжать, но кого-то дожидались, и теперь коротали время, играя в снежки. Да они тогда устроили настоящую баталию: битву – масштабную, эпическую – в которую оказались вовлечены даже случайные студенты. Время от времени до нас доносились взрывы веселого заразительного хохота.
– Значит, он добился своего. Так ты теперь с ним, да? А если и нет, то скоро будешь, – я недоуменно глянула на Костю, опасаясь, что он не услышал ни слова из моих сбивчивых объяснений. Похоже, так и было, – это ведь все из-за него… из-за него ты меня сейчас бросаешь. Вот только не спорь… все эти взгляды… неужели ты думала, я ничего не замечаю? Между вами определенно что-то есть… я же не слепой, – он, наконец, перевел на меня глаза и скривился – то ли от нанесенной обиды, то ли от отвращения, и я поняла: друзьями нам с Костей уже не быть, – ну, что ты в нем нашла, кроме смазливой рожи? Что ты в нем увидела?.. Чем он купил тебя? Деньгами? Дорогой тачкой?.. Своей недоступностью? Чертовой загадочностью? Чем?! Да он же просто играет с тобой, Ксюша, почему ты не понимаешь, этот мажор умеет только развлекаться… а когда позабавится, когда его перемкнет на другую юбку, просто выставит за дверь, он со всеми так поступает. И ты не станешь исключением. Думаешь, ты для него особенная? Это смешно… Ты скоро увидишь, все не так. У него богатая коллекция таких, как ты… Ты не особенная, Ксюша, ты всего лишь очередная. А я…
С парковки раздался новый оглушительный взрыв смеха, жалобные писки очередной, попавшей под перекрестный обстрел жертвы, и это чужое откровенное веселье, кажется, оскорбило Рунова гораздо сильнее, чем моя отставка, потому что голос его стал еще более желчным, теперь в нем заговорила неприкрытая злоба:
– Да он же настоящий псих, когда у него башку срывает. Он ненормальный! Поверь мне, Ксюша, я знаю, о чем говорю, я видел… да там любого намотает на винт, стоит ему слететь с катушек! А башку, кстати, у него довольно часто срывает. И он, и его дружки ему под стать… они же все больные на голову. Они отбитые отморозки, я тебе говорю! Не веришь? Ничего, ты еще вспомнишь мои слова, если окажешься рядом, когда он будет не в духе.
Голоса, наконец, стихли, веселье улеглось, и парковка опустела: ребята уже рассаживались по машинам. Но лишь когда «БМВ», сверкнув на солнце гладким крылом, скрылся из виду за поворотом, я, наконец, смогла перевести дух и по-настоящему расслабиться, чтобы понять причину: ведь все это время ощущала на себе его взгляд, его пристальное внимание, хотя ни разу не поймала на том, что Кит смотрит в нашу сторону.
– Ксюша, – с горечью произнес Рунов, – ты вообще меня слушаешь?
Я так и не смогла тогда убедить Костю, что Артем Никитин не имеет никакого отношения к моему решению. Наверное, потому что сама до сих пор не знала правильного ответа на этот вопрос…
Не помню, как и почему я оказалась рядом с Китом. Не было сказано ни слова, моих шагов он услышать не мог, и все же резко обернулся, когда я приблизилась, порывисто шагнул вперед, встречая лицом к лицу, как серьезного противника.
Сердце подпрыгнуло к горлу, словно хотело предупредить об опасности. Поздно.
Его глаза – сухие, колючие и воспаленные, переполненные еще не выплеснутым гневом – он весь был, точно сжатая пружина. Я не успела подумать, верно ли поступаю, Кит уже рванулся ко мне, сгреб в охапку, до боли, а может, это я прежде успела намертво в него вцепиться. На несколько секунд мы определенно стали частью одного целого, мы дышали, двигались одинаково… учились черпать силы друг у друга, учились друг друга чувствовать. И у нас это получалось. Стена непонимания между нами рушилась с оглушительным грохотом, кирпичик за кирпичиком. Перед лицом несчастья все равны.
Я держалась за него, а может быть, это он за меня, как за спасительную соломинку, держался, я не знаю. И он зарылся лицом в мои волосы, а я ласково гладила его по голове, я что-то говорила, должно быть, хотела его успокоить, я не помню, но его плечи все равно начали вздрагивать. Скоро он весь дрожал, как осиновый лист, и я тоже начала плакать, я почти захлебнулась его горем, разделила его, взвалила на свои плечи, а потом Кит отстранился… И моя рука, запутавшаяся в его волосах, замерла. Потому что я вдруг осознала, я вдруг ясно это увидела: Кит не плачет, совсем нет, даже не собирается плакать. Напротив, все то время, что я ему сочувствовала, Кит изо всех сил старался сдержать смех.
Возможно, в такую необычную форму облеклась истерика… И я готова была еще в это поверить, снова пожалеть его, обнять, попытаться утешить. Но Кит уже склонился ко мне, почти коснувшись губами моего уха, и произнес бережно, осторожно, будто делился самым важным секретом в жизни, самой-самой главной своей тайной, и от этих слов, мне показалось, у меня на голове зашевелились волосы.
– Я хочу, чтобы эта тварь сдохла. Сдохла там, на столе реанимации, прямо сейчас, в мучениях, захлебнувшись собственной блевотиной. Я столько времени сижу здесь только ради этого… ради этого одного. Ну, почему она просто не сломала себе шею? Не надо комы. Я хочу, чтобы она отправилась отсюда прямиком в пекло и никогда… слышишь? Никогда нахрен оттуда не выбралась. Представляешь, я уже успел вспомнить имена почти всех богов, о которых когда-либо слышал. Разве я многого прошу? Может быть, на этот раз меня кто-нибудь услышит? Хоть кто-нибудь…
Нависнув надо мной, он коснулся лбом моего лба. Уперся, но продолжал давить, так что я с трудом преодолевала его сопротивление, а когда впечатал в стену, весь мой мир сузился до его прищуренных глаз, как будто он стал частью меня: не лучшей частью, от которой уже не освободиться.
– Вот, смотри на меня, по-настоящему смотри. Я такой. Я – такой! – теперь в его глазах стояли злые непролитые слезы, – ну, так что… я все еще не плохой человек для тебя, Ксения? Я не плохой? Ты по-прежнему так считаешь… или тебя теперь от меня тошнит?
Я не разжала пальцев… и отодвинуться не было сил, точно приросла к нему… но ни слова в ответ произнести так и не смогла.
Он и не ждал. Отпустил, почти оттолкнув в сторону, опершись о стену, прислонился к ней спиной, плечами, коснулся затылком. Снова замкнувшись в себе, натянув маску, молча смотрел на меня сверху вниз, вот только лицо оставалось таким напряженным, будто судорогой свело, а глаза влажно блестели. Потом пошатнулся, словно был не в состоянии стоять или находился в полнейшем отчаянии, медленно осел на землю, обхватил затылок руками… я заметила кровь на костяшках правой…
В голове царил полнейший хаос, как бывает, когда, дезориентированный, приходишь в себя после сотрясения мозга… или впервые открываешь глаза после долгой изматывающей болезни – за какую нить ни ухватишься, клубок не размотать, ни одной стоящей мысли.
– Лучше иди домой, Ксения. Уходи, – в голосе больше не было гнева, только смертельная усталость, – уже слишком поздно… Слишком поздно для всего этого. Я не хотел тебя грузить. Поверь, ничего этого я не хотел… не хотел. Не стоило тебе сюда приходить…
Наклонившись, я машинально подобрала его куртку, что валялась на ступеньках там, где он бросил, свернув, прижала к груди, ощущая потребность в действии, пусть самом бестолковом. Каждое движение давалось с трудом, будто мне передалось его состояние: тугим обручем сдавливало виски, мои собственные ноги ощущались как ватные. Тяжело опустившись рядом с Китом, почти рухнув прямо на пол туда, где из щелей здорово тянуло сквозняком, коснулась плечом его плеча – хотелось ощутить живое человеческое тепло.
Я не понимала, что происходит, была сбита с толку, но внутри, разгораясь, сжигая очистительным огнем, вопреки моему собственному желанию в муках рождалось какое-то новое щемящее чувство к нему, более мощное, более глубокое… еще более необъяснимое. Уже не просто сочувствие: нечто гораздо большее. Его название было мне неизвестно, но держало оно меня рядом с Китом крепче якорной цепи.
– Ты разбил руку… дай мне посмотреть. Надо найти бинт… обработать рану…
– Не надо, я сам, – Кит освободился от моих рук, отодвинулся, он не хотел меня рядом, – мне не нужна помощь. Ничья помощь мне не нужна… А твоя жалость… – он плотно сжал челюсти, на миг сомкнув веки, пытаясь совладать с собой, но голос все равно дрогнул, – твоя жалость – тем более. У меня уже все под контролем… все под контролем, как обычно. Я поднимусь, Ксения, я всегда поднимаюсь… но сам. Я сам найду бинт. Я сам обработаю раны. И заживу я тоже… сам.
Вдали от него здесь, на полу, было как в хрустальной ледяной пещере: стыло, пусто.
– Тогда… наверное, ты прав, и мне действительно лучше уйти, – я протянула ему куртку.
Куртку он принял, но мои слова заставили его вновь стиснуть зубы, как будто испытывал боль. Он крепко-крепко зажмурился, потом поднял глаза к потолку и часто заморгал.
– Я ведь не это сказал, Ксения… я сказал совсем не это. Я не хочу… – он запнулся, потом, стоило самообладанию вернуться, прибавил почти ровным голосом, – порой мне кажется, мы говорим с тобой на разных языках… Иди. Я пойму, если ты сейчас уйдешь… конечно, я пойму.
Бросив руки на согнутые колени, опустив голову, не двигаясь, он ждал моего решения, словно мои слова были способны что-то изменить в его жизни. Надолго или навсегда. Пусть в тот момент мною двигали неизвестные чувства, но когда оно созрело внутри, вдруг стало на удивление легко, спокойно. Оцепенение и тяжесть, что придавливали к земле, почти исчезли.
Кит сидел на расстоянии вытянутой руки. Скользя спиной по холодной стене так, чтобы снова оказаться бок о бок с ним, придвинувшись теснее, чем прежде, я сказала почему-то шепотом: