полная версия

Виолетта Векша
Страшная сказка

ЭПИЛОГ

В юности мне часто говорили, что я замкнутая, нелюдимая. Меня это вполне устраивало, я только одного не могла понять – что такого плохого в том, что мне хорошо наедине с самой собой? Что же такого ужасного в том, что я чувствую себя комфортно только в комнате за закрытой дверью или на природе – в лесу, на поле, у моря, – где угодно, лишь бы там не было людей?

Разумеется, всё это было до встречи с Марком.

Я обернулась на звук шагов и увидела темноволосого мужчину, который шел по пляжу с двумя коктейлями в руках. Его кожа отливала красивым шоколадным оттенком, южный загар придавал ему холеный вид, а лучистые смешинки в уголках глаз располагали к себе людей абсолютно любых возрастов.

– Любимая, – улыбнулся Марк, подходя ко мне и целуя в щеку.

Я притянула мужчину за шею и пылко поцеловала в губы. Несмотря на то что в браке мы с ним отнюдь не новички, страсть по-прежнему, как и в далекой юности, кипит в наших сердцах.

Марк протянул мне клубничный мартини, и я, натянув большие темные очки, прикрыла глаза. День медленно клонился ко сну. Волны сегодня были небольшие, бриз нежный и мягкий, и солнце не светило, а, скорее, подсвечивало лазурную пену, оседающую на золотистый песок.

– Вы так ласково обращаетесь друг с другом, – вырывая меня из дремы, прозвучал неподалеку от нас скрипучий голос. – Смотришь на вас и всё думаешь – какая счастливая пара!

Переглянувшись, мы с Марком улыбнулись – с чуть заметной хитринкой, которую понимаем мы одни. За всё то время, что мы живем в Италии, на людях мы всегда называем друг друга какими-нибудь до тошноты милыми именами: «зая», «котик», «лапуля» и всё в таком духе. Наверное, со стороны мы выглядим здесь самой слащавой парой, но нам на это все равно. Новые имена для нас – всего лишь сухая оболочка, которую мы – растерянные и испуганные, вынуждены были надеть и к которой до сих пор не привыкли.

Я вытянулась на горячем песке и расплылась в довольной улыбке. Спешу вас обрадовать: замужество ничуть не испортило меня, у меня не появились складки на боках и животе, моя пятая точка не покрылась шершавым целлюлитом, и я не превратилась в плюющую ядом мегеру, которая раздражается даже от самой себя. Наоборот, брак зажег во мне искру, пламя, без которого женщина непременно начинает дряхлеть и покрываться пылью.

«И жили они долго и счастливо…» Можно так сказать про нас? Я думаю, можно. Вот уже как 7 лет мы с Марком считаемся мужем и женой, и за это время я стала краше, глаза мои заблестели, а щеки разрумянились. Кто-то сказал: «Женщина – это отражение любви своего мужа», и я с этим абсолютно согласна.

О тех временах я вспоминаю редко. Мы покинули страну в тот же день, по поддельным документам. 18 июля 1961 года, через 12 часов после того, как я ушла из родного дома, в аэропорт Неаполя зашла молодая супружеская пара – Артур и Адриана Коул. Мне пришлось изменить внешность, убрать следы наивности и юной впечатлительности (черные волосы до плеч, яркий макияж глаз и губ – от «веснушки» не осталось и следа), но это даже к лучшему, потому что та Софи умерла в тот момент, когда бросила спичку на ковер своей спальни.

Для временного проживания (пару месяцев, пока не встанем на ноги) мы выбрали деревушку недалеко от популярного Равелло – тихое, спокойное поселение со сказочной природой. Местечко сразу же очаровало нас уютной простотой, мягким климатом и удивительной, едва вообразимой немноголюдностью. Мы остались здесь жить и по сей день.

В Лаундервиле Марк собрал все свои сбережения и еще до побега подготовил всё необходимое – на случай, если придется быстро уносить ноги. Здесь, среди хитросплетений горных холмов и узких переулков благоухающих цветов, мы открыли свой ресторанчик, и он нам не в тягость. Нам нравится ухаживать за ним, словно за беспомощным ребенком, лелеять его и вместе радоваться, когда он начинает приносить плоды. В последнее время Марк стал ходить в море, устроился коком к одному славному капитану, так что о деньгах нам не приходится волноваться.

Благодаря событиям, произошедшим летом 1961 года, я научилась обходиться малым и ценить каждый миг этой жизни. Единственное, что не давало мне покоя и время от времени напоминало о себе болезненной дрожью в груди, была Миа. Как только мы переехали в Италию, в первые месяцы, я по ней ужасно скучала. Слава богу, что я забрала из дома так и не подаренные ей духи (крохотная подачка от судьбы). Теперь светло-синий, под цвет ее глаз, флакон напоминает мне о ней: стоит вдохнуть – и вот она, стоит передо мной, курчавые волосы закрывают пол-лица, пушистые ресницы вздернуты к небу, взгляд – чистый, доверчивый, юный… Я не знала, как сложилась ее жизнь, а мысль о том, что она, отдохнувшая, радостная, приехала на свой день рождения домой в Лау, надеясь всей семьей поехать в горы, а в итоге не нашла ни дома, ни родных, ни семьи, до сих пор убивает меня.

К переживаниям за сестру примешивались и смутные опасения по отношению к Марку: я ведь так и не узнала, кто подставил Робинсона и благодаря кому два человека (четыре, если считать неродившегося ребенка Эли и Элоизу Митчел, не пережившую инфаркта) ушли из этого мира раньше, чем им было это суждено. В том, что толстяк не виноват, я поняла на Дне Города. Кто-то всласть поиздевался над бедолагой, и он просто не выдержал напора. Мама, да будет земля ей пухом, Марк, Моррис и, думаю, еще пару человек догадались об этом еще раньше. Я же поняла это слишком поздно. И знаете, не один раз я порывалась спросить у Марка насчет той ночи, но при каждой такой попытке мой язык словно приклеивался к нёбу и я лишь прочищала горло и заговаривала о погоде или о новом меню на ужин.

К счастью (или несчастью) я получила ответы на свои вопросы на свой день рождения, спустя два с половиной года после нашего с Марком побега из Лаундервиля. На мое имя (не приобретенное, а данное мне с рождения) мне была прислана поздравительная открытка с приложенным внутри письмом. Адресантом был человек из прошлого, прошлого, от которого мы с Марком так старательно скрывались все эти годы. Я перечитала письмо бессчетное количество раз и потому, несмотря на то что оно заняло восемь листов бумаги, помню его наизусть. Каждое его слово намертво впечаталось в мою голову, навсегда застолбив себе почетное место в недрах моей памяти.

Вот, собственно, и сам текст. Советую вам набрать в грудь как можно больше воздуха, потому что меня в свое время это письмо уничтожило, на пару минут лишив возможности дышать.

«Милая, очаровательная Софи!

Я так давно хотел поговорить с тобой, что сейчас мои мыли путаются, щеки горят, а ручка ходит ходуном. Надеюсь, ты простишь мне мое волнение и приложишь усилия, чтобы разобрать эти каракули.

Уверен, у тебя есть много вопросов, тревожащих твою невинную душу (хотя это, думается, не мешает тебе поджаривать свою аппетитную задницу на амальфитанском побережье). В этом письме я постараюсь тебе объяснить всё на пальцах, ибо ты, моя милая София, оказалась не такой сообразительной, как твой возлюбленный. О да, дорогуша – Марку с самого начала стало известно обо всем, прямо поразительно, у него, видимо, были какие-то связи в городе, или он чертов Шерлок Холмс, я не знаю, но уверен, что после того, как мы накануне убийства так случайно встретились все вместе (надеюсь, память тебе не отшибло и ты помнишь тот студеный вечер), он знал кто я на самом деле. Знаешь, мне даже стало любопытно: он рассказал тебе обо мне или предпочел оставить тебя в неведении? Не отвечай мне, дорогуша, хотя ты и не сможешь, ведь я не оставлю обратного адреса.

Итак, мы уже кое-что выяснили, не так ли? Пока весь город обвинял чужеземца Марка Аттье в убийстве моей дуры-сестры, я – вот он я! – преспокойно ходил себе по улицам Лаундервиля, делал трагичное лицо, принимал соболезнования от жирных уродов, которые при жизни и знать-то не знали ее, и преспокойно попивал себе ром между шестью и семью часами вечера. Я даже тренировался перед зеркалом, представляешь? Чтобы выражение лица у меня на людях было именно таким, какое бывает у скорбящего, убитого горем родственника. Как считаешь, у меня получилось?

А сестра моя молодец, тут уж ничего не скажешь – даже после своей смерти она оставалась огромным шилом в заднице. Я не хочу сказать, что Эл была такой уж сукой, нет; просто она вечно крутилась у меня перед носом, когда приезжала со своей дочкой и полоумным мужем к нам домой (профессиональные издержки, знаешь ли), а это чертовски действовало мне на нервы (ты, крошка, можешь ведь меня понять?). Ах, что же это я? О покойниках ведь принято говорить либо только хорошее, либо ничего. Успокою себя тем, что в конце концов Эл поплатилась за свое любопытство и болтливый язык.

Тем вечером, когда вы с Аттье шли по Ленточной улице рука об руку (у меня влюбленные парочки всегда вызывали рвотный рефлекс, но, смотря на вас, мне почему-то стало грустно), я шел на свое первое – первое, оно же как первый секс, как первый глоток материнского молока!.. – убийство. Жертвой должна была быть милая (почти, как ты) официанточка в пабе. А началось ведь всё из-за пустяка! Однажды вечером после тяжелого дня я направился в бар, зашел внутрь, подобрался к официантке – она, стоя раком, протирала пол каким-то куском черной тряпины – и слегка помял ее за задницу. Я тогда постоянно раздражался, ходил злой, как черт, и мне нужно было хоть как-то выпустить пар. Девица эта тогда вся взъерошилась, нагрубила мне и сказала, что пожалуется отцу. Тогда я развернул ее и сжал ее тугие груди – я стискивал их снова и снова, словно доил молодую плодовитую корову. Моя парнокопытная партнерша, разумеется, вырывалась, но слабо, откровенно говоря. Когда я запустил руку ей под юбку, она закричала и свела ноги, но я, кажется, сильно тряхнул ее, и она замолчала. Видимо, поняла, что со мной шутки плохи. А я и не шутил. Я расстегнул штаны и трахнул ее – эту большегрудую шлюшку, которая позволяла себя лапать пьяным вонючим мужикам за пару-тройку фунтов наличными. В пабе в тот час мы были одни, и потому я смог закончить начатое не боясь, что нас потревожат.

Когда я привел себя в порядок, девица все еще ревела, размазывая красную помаду по лицу (к случаю дам тебе бесплатный совет: никогда не крась свои прелестные губки в красный – когда вы, девчонки, льете слезы, красный так неэстетично растирается по вашим опухшим личикам). Скажу тебе по секрету: я не понимал, почему она так расстроилась. Я ведь дал ей приличные чаевые, ей хватило бы тех денег на новый бюстгальтер (старый я ей нечаянно порвал) и еще осталось бы на бутылку рома для своего драгоценного папочки. Про ее папашу я как раз и не подумал – она что-то проблеяла про него, когда я уже собрал свои вещички и, насвистывая, уходил из паба. Позже выяснилось, что это была угроза. Представляешь, наглая сучка мне угрожала! Но это было позже – в тот же вечер я шел домой довольный и сытый, как объевшийся жирной сметаной кот.

Буквально через пару дней я стал ловить на себе косые взгляды незнакомых мне людей (хотя ты знаешь, что в Лау так или иначе все друг друга знают), а еще через пару недель – бояться шорохов и собственной тени. Разумеется, я понял откуда ноги растут. У меня развилась социофобия, и с этим нужно было что-то делать. Отец той шлюхи, будь ему неладно, был крепким, рослым мужиком и мог бы при желании сломать меня напополам одной левой. Я стал реже выходить из дома и продолжал вздрагивать от любого шума у себя в комнате за закрытой на замок дверью.

Была еще одна проблема – по городу поползли слухи. Не знаю, дошли ли они до тебя: ты тогда порхала в обнимку со своим дружком и ничего вокруг не замечала. Но они могли дойти до моей матери и отчима, а вот это уже было нехорошо. Моя семья, семейство Клайд, занимала уважаемое место в городском совете, мать каждые выходные устраивала приемы, и ей было ни к чему знать о том, что ее сын дал выход своим инстинктам.

В общем, была проблема и ее нужно было срочно решать. Я пробовал сделать всё цивилизованно. Честное слово! Я подошел на улице к этой сказочнице и сказал, чтобы она прекратила распускать обо мне грязные слухи и занялась бы лучше своей внешностью: она была очень милой, это правда, но ее ногти были слишком длинноваты, волосы на ощупь ломкими и неживыми, и ей бы не помешало подтянуть талию – уж я-то это знаю, можешь мне поверить. Она, видимо, была другого о себе мнения. Будто взбесившись, она сказала, что я гадкий ублюдок, что она рассказала всё своему папаше и что скоро я пойму, что значит нагло воспользоваться чистой, невинной девушкой. Я молча развернулся и пошел домой. Ее чистой и невинной душе незачем было знать, что я о ней думаю. К вечеру я точно знал, что буду делать, не знал только как.

Помню, я сильно злился, мне хотелось побыстрее расправиться с этим, но я не знал, как все это провернуть. К моему счастью, пока я рылся в гараже отчима, я нашел там его S&W. Револьвер был старый, выдувал так, что выстрел было слышно за мили, но за то он стрелял, а остальное было не так уж и важно. Дело техники, как говорится.

Не буду утомлять тебя деталями подготовки, моя прелесть (ты девчонка, а девчонки бывают до ужаса впечатлительными). Я перейду сразу к делу. Я решил это сделать в воскресенье, я считал это очень символичным: очистить мир от шлюхи в день, который «…и благословил Бог, и освятил его». Думаю, бог бы похвалил меня, узнай он о моем намерении.

Я шел в паб в каком-то диком возбуждении (хотел подкараулить ее на пути домой), встретил тебя с Аттье, и всё изменилось. Невзначай ты обмолвилась об Эле, о снимке, о колледже, и я задумался. Серьезно так задумался. Что еще эта дура тебе выболтала?

Благодаря своему сучьему любопытству она знала многое. Например, она слышала, как я стрелял в лесу по мишеням: «Я только вывела Сонюшку подышать свежим воздухом и услышала странные звуки». И она-то уж точно знала городские пересуды: до круглой дуры ей было далеко, и она смогла бы сложить один к другому. Короче, призадумался я.

И теперь ты, моя милая Софи, можешь убрать свои страхи и опасения в самую задницу мира: я постараюсь их развеять в этом письме, но я хочу, чтобы ты вдоволь насладилась чувством вины, потому что моя сестра, твоя школьная подруга, мать и верная жена Эля умерла… из-за тебя. Да, спусковой крючок нажимал я, но именно твои слова, случайно оброненные в нашем с тобой разговоре, изменили всё. Я, разумеется, помню: ты сказала мне, что колледж – это всё, что она тебе рассказала, но как я мог тебе верить? Вы, девчонки, такие лгуньи!

И я изменил свои планы. Планы взрослых ведь иногда меняются, правда? Я подождал, пока сестра подойдет к дверям любимого магазина, где она каждое утро покупала всякую дрянь для своей спиногрызки, сделал три выстрела в грудь и с облегчением выдохнул. Стало на одну проблему меньше, и, боже, как же давно я мечтал это сделать!

Когда я зашел за угол и быстрым шагом пошел домой, мне навстречу вышел дряхлый старикашка, он обратил внимание на мои блестевшие глаза и черную куртку, почти такую же, как у твоего дружка Марка. Кто бы мог подумать? Мать привезла мне эту куртку из Германии, у нас такие не шьют. Мне нравился ее подарок, но кто же знал, как одна импортная тряпка так поможет мне потом, когда она будет у всех ассоциироваться с убийцей мистером Аттье (от своей я, разумеется, избавился в то же утро). Ну, вот этот старикашка потом и свидетельствовал против твоего Марка на допросе по убийству Эллен Клайд. Дальше начались расследования, допросы. Обвинили твоего дружка, и мне это было только на руку.

С официанткой, кстати, я перекинулся парой слов, выбрал самый удачный момент – тогда весь город дрожал от страха. Я не удержался и рассказал ей правду: мне нужно было с кем-то поделиться, хоть это и было весьма неумно. Она поверила мне (возможно, в каких-то подробностях я перегнул палку) и испугалась до усрачки. А потом, смех да и только, она поклялась, что скажет отцу, что ошиблась. Не знаю, что она там ему наплела, вот только разговоры прекратились. Потом я как-то встретил ее папашу – он улыбнулся мне и шепнул на ухо, что помидоры на рынке лучше не покупать: в магазине они и сочнее, и дешевле. Ну, я везучий парень, что тут скажешь?

А теперь позволь мне еще кое в чем тебе признаться. Тебя ведь не только вопрос «а убийца кто?» волновал? Хотя я и предположить не могу, каково это: спать в одной постели с человеком, который, возможно, убил трех ни в чем неповинных жителей (да-да, твоя покойная матушка была на редкость словоохотливой, когда ей случалось прийти к нам домой и излить душу про «этого гадкого ублюдка, с которым спуталась моя дочь»).

Я хочу тебе еще кое-что рассказать… Думаю, тебе будет интересно узнать о Мии, своей родной сестре, хоть что-нибудь. И тут я могу тебя обрадовать: я знаю о твоей сестре всё – начиная с того дня, когда она приехала в Лау и увидела потухшие угли на месте своего дома и заканчивая сегодняшним днем.

Думаю, здесь уместно упомянуть, что мне всегда нравилась твоя сестра. Я знаю, что ей было только одиннадцать лет, когда она приехала из Крослина на каникулы, а я, поверь, не сторонник педофилии. Сейчас ей тринадцать, и хотя те дни наложили некий отпечаток на ее внешность, она по-прежнему прекрасна, как юная роза в саду.

Сейчас, когда я немного утолил твое любопытство, предлагаю переместиться в 15 июля 1961 года, в День Города, на переполненную орущими идиотами площадь. Я уже сказал тебе, что мне нравилась твоя сестра, ее переезд в Крослин шокировал меня не меньше, чем тебя (видишь, сколько у нас с тобой сходств, аж за душу берет). А когда она приехала в Лау на каникулы, я не сдержался. Я встретил ее на вокзале, рассказал свежие новости, а потом увидел ее на концерте. Мы немного поболтали и, видимо, я ее здорово напугал своей напористостью: мы ведь были знакомы с ней всего ничего… А когда я не увидел ее на Дне Города, я совсем рассвирепел. Если бы она была в городе, то, конечно же, как и все, пошла бы на праздник, но возле тебя ее не было. Самые ужасные мысли лезли мне в голову. Я следил за тобой, весь тот ужасный вечер. К тебе подходил этот дурак Моррис (и очень удачно, как потом выяснилось), после пришел Аттье, и меня прорвало. Вы так сладко миловались, чертовы голубки, а я стоял один, ненужный, и никому не было до меня дела.

Помню, я выходил тогда с площади, безжалостно расталкивая всех, кто попадался мне под руку; ярость застилала мне глаза. Я был уверен, что Миа больше не вернется в Лау, что я потерял ее, как теряют дорогие сердцу ключи или бумажник – только с той разницей, что у меня это было насовсем. Такая мысль уже посещала мою голову – именно поэтому я заставил того жирдяя Робинсона дать чистосердечное признание. Он был легкой мишенью, и мне ничего не стоило наведываться к нему пару раз на дню – отводить душу, так сказать.

А тот мужчина, вдовец с маленькой дочкой на шее, умер случайно, он попался мне под руку, и я, конечно же, не хотел колоть его ножом, который я всегда носил с собой. Знаешь, я не планировал тебе это говорить, но да ладно, так и быть, расскажу. Когда я подошел к бедолаге, в глазах у меня вдруг потемнело, черная тень застлала мне веки, словно хотела меня остановить. Мысль была безумная, а потом произошло такое… Ты не поверишь, но у меня перед глазами появилось лицо твоего Марка, точнее, даже не лицо, а так, бесформенные темные очертания. Помню, я тогда усмехнулся. Меня было не остановить каким-то дурацким видением. Я взял нож и заколол мужчину (от неожиданности он даже не мог как следует отбиваться). И кто, спрашивается, знал, что он один воспитывает маленькую дочку и что жизнь его и так потрепала? Я вот этого не знал, меня, знаешь ли, не предупредили. Самое интересное, что полиция потом и в этом случае обвинила твоего дружка – надо же, какая удача! – а я, хоть и немного успокоился, но все равно не мог перестать думать о твоей сестре и ждал подходящего момента, чтобы узнать, где она. Те пару дней до ее приезда из Йены меня трясло, словно в белой горячке – мать даже думала отправить меня в больницу, но я отказался.

А потом всё разрешилось само собой. Тебе, наверное, до чертиков любопытно, что же произошло после вашего с Аттье побега? Бьюсь об заклад, что в Италии не выпускают местные газеты Лау, и ты, милая моя, в итоге многое упустила (а может, твое природное упрямство все же помогло тебе найти способ раздобыть пару экземплярчиков?).

Убийство твоих предков, совершенное с особой расчетливостью, потрясло всех, в том числе и меня. Никто не ожидал ничего подобного (я, признаться, здорово обалдел, когда услышал об этом в новостях, даже ревностно стало: про мои делишки никто так долго не распылялся). К Моррису на подмогу приехало еще с десяток полицейских, и весь их отчет занял бы еще листов 10, так что я буду краток как никогда. В полицейском отчете говорилось, что мистера и миссис Майер (знакомые фамилии, еще не забыла их?) хладнокровно убил Марк Аттье, мужчина двадцати семи лет, сбежавший после содеянного в неизвестном направлении. Позже на него повесили и убийство моей сестры и того вдовца – вот ведь несправедливость. После вашего скоропостижного побега из города полиция хорошенько надавила на моего подопечного, и он признался, что его мучил «один страшный темноволосый юнец». Как же Робу повезло, что у него мало мозгов! Скажи он, кто за всем этим стоит, для него бы всё закончилось весьма печально, а так он сейчас живет в своей маленькой, пропахшей прогорклым салом квартирке, помогает всем малоимущим и, насколько я слышал, даже решился на вторую женитьбу. Да, Моррис тогда отпустил его и решил всё свалить на Аттье (удобно, правда? Говорят, наш шериф нашел какие-то неопровержимые доказательства против твоего дружка, но я в это не верю, по-моему, для него так было просто проще: обвинить во всех грехах одного человека – твоего драгоценнейшего любовничка).

В отчете, между прочем, и ты упоминалась. Писали, хоть и бездоказательно, что Аттье удерживает тебя силой. Эти слова до сих пор вызывают во мне улыбку: любой, кто тебя знает, поверил бы скорее тому, что ты спрыгнула на обочину из несущегося на скорости автомобиля, нежели позволила, чтобы тебя «удерживали силой». Однако все поверили в сказанную Моррисом чушь, приняв ложь на веру. Поверила этому и твоя сестра, и продолжает в это свято верить и по сей день.

Но вернемся в жаркое лето 1961 года. Лаундервильцев потрясло убийство – третье за сезон. Но, конечно, больше всех оно потрясло Мию… Я не хочу расстраивать тебя, тем более, что это осталось в прошлом и сейчас, уверяю тебя, Миа прелестна как никогда, но тогда она с огромным трудом вернулась к жизни. Потерять отца, мать, сестру и родной дом на свой День Рождения – я не знаю, что можно представить более душераздирающего. Так… Я, кажется, не хотел тебя расстраивать.

Короче, ей нужен был друг, кто-то, кто помог бы ей встать на ноги. Как ты понимаешь, я своего шанса не упустил. Я дал ей крышу над головой, еду, покой и внимание – на этот раз в очень умеренных дозах. Я обходился с ней очень нежно и мягко, и она с каждым днем привязывалась ко мне всё сильнее. Я не давил на нее, позволял ей делать всё, что она захочет, но штука в том, что она тогда была очень уязвима, ей не хватало душевного тепла и элементарного общения, и, ну… она сама сделала мне шаг на встречу. Потом я решился стать ее попечителем, и так как прямых родственников у нее не осталось (тетка в Йене отказалась взять на себя такую ответственность – ну зачем ей на старости лет малолетняя обуза?), а мою фамилию в городе уважали, суд разрешил мне, на тот момент 19-летнему пацаненку, стать ее законным представителем.

Помню, я подошел к твоей сестре и спросил, хочет ли она здесь остаться – Миа мотнула головой, и я понял, что ей не терпится уехать из страны. Через неделю мы прибыли в Соединенные Штаты – на первое время в качестве туристов, но в итоге я стал практикантом в местной скорой (людей от лап смерти спасаю, можешь себе такое представить?), моя мать ежемесячно переводит нам крупные суммы (она обожает Мию), наши дела пошли в гору, и мы решили осесть в Америке.

Не хочу показаться хвастуном, но я счастлив, Софи. Через 5 лет Мии исполнится 18 и мы сможем с ней пожениться, я работаю хирургом и обожаю свою работу (мой отец – не путать с отчимом – всегда хотел, чтобы я пошел по его стопам), нам с Мией обоим нравится раскрепощенность американского народа, и мы нисколько не жалеем о своем выборе. Здесь, правда, тоже имеются «некие раздражающие факторы», так сказать: есть тут одна молодая медсестра, ходит, вертится у меня перед носом… Вот буквально вчера зашла ко мне в кабинет (мне дали отдельный кабинет, кажется, я уже об этом говорил), мило так поинтересовалась, не нужно ли мне чего. Заигрывала, в общем. Она еще не знает, что со мной шутки плохи. Ну, ничего, я ей покажу, я… Ой, что-то мы опять отвлеклись.

Пока я писал, мне стало интересно, как вы там устроились. Жаль, спросить не могу. Хотя что-то мне подсказывает, что очень даже неплохо – по крайней мере, так можно судить по фотографии, опубликованной в мае 1962 года в итальянской газетенке. Вы вдвоем так удачно попали в кадр! А мой взгляд весьма удачно зацепился за твое лицо, когда я шел мимо печатного магазинчика утром на работу. Миа тоже видела снимок. Она ужасно обрадовалась, что ты жива, но заключила, что Аттье держит тебя в неволе – ума не приложу, с чего она так решила. Она не знает, что я тебе пишу, как не знает о том, что я провел серьезное расследование, чтобы найти ваш адрес, и еще она о многом не знает, но это к лучшему. Как сказал один мудрец, меньше знаешь – крепче спишь.

Надеюсь, я тебя не слишком утомил своим письмом – оно уже подходит к концу. Уверен, что теперь ты будешь спать спокойнее, ведь ты наконец узнала правду, а как известно, кто владеет информацией – тот владеет миром (а кто владеет правдивой информацией, тот всемогущее бога, я считаю).

Если решишь говорить о письме своему мужу, передавай ему от меня пламенный привет. Аттье смышленый парень, а я таких уважаю. Он, правда, избегал со мной встреч, не пошел даже на похороны Эл (наверное, думал, что прибьет меня ненароком – он ведь не мог ничего доказать), но это всё ерунда. При случае скажи ему, что я не в обиде и даже снимаю перед ним шляпу – так велико мое к нему уважение (кстати, можешь также передать, что за ним числится должок. После смерти Эли полиция Лау уже хотела взять твоего благоверного, но тут нарисовался старина Роб и только благодаря мне и моему чутью Аттье оставили на свободе).

Пожалуй, на этом всё. Я исписал тонны бумаги, и у меня от непривычки разболелась рука. У нас сейчас шесть часов вечера – время возвращаться домой, иначе остынет ужин и Миа может обидеться. А я не хочу ее обижать.

P.S. Ты ведь будешь хорошей девочкой и не понесешь это письмо туда, куда не следует? Потому что я никому не выдал твоего темного секрета и, уверен, ты ни словечка не сказала Марку, а потому давай сохраним всё в тайне – для нас двоих это будет наилучшим вариантом.

P.S.S. Совсем забыл. Поздравляю с Днем рождения! Хоть тебя и нельзя назвать смекалистой девушкой, но в тебе точно что-то есть.

Не помнишь, как там говорится? Кажется… Чужая душа – потемки. Да, всё именно так. Потемки. Темные, мрачные закоулки нашей души. И именно они позволили нам обоим выйти сухими из воды. Мне и тебе – моя юная поджигательница.

С наилучшими пожеланиями, Д.К.»

Когда я закончила читать – прерываясь и снова со страхом и нетерпением глотая строчку за строчку, был уже вечер. Слезы текли у меня по щекам, бумага в руках дрожала, словно я изгоняла из нее демонов, и я никак не могла успокоиться.

Он знает о поджоге… Откуда он, черт побери, знает? И Марк, он все же не убивал Элю. Он просто оказался не в то время и не в том месте… Боже!

Я зажала рот рукой. Какая же я дура… Если бы я только взяла и спокойно подумала, если бы просто по-человечески поговорила с Марком!

Миа теперь живет с Дэном в Америке и даже не догадывается, какое он чудовище. Боже, а я еще его жалела, идиотка!

Прочитав письмо Дэна, я поняла, что мой замысел не удался. Я ведь хотела спасти Марка, спасти нас всех, а что в итоге? В итоге на Марка повесили еще и убийство моих родителей.

Когда в комнату вошел Марк, я, зареванная, все еще стояла у окна, оголтело перечитывая строчку за строчкой.

– Что случилось? – спросил он, тут же подлетая ко мне.

На нем был черный смокинг, галстук и белая рубашка – мы собирались идти в ресторан.

– Ничего… Я просто вспомнила кое-что, – дрогнувшим голосом ответила я, быстро пряча письмо за большой горшок ярко-зеленой связки лиан.

Я второпях вытерла лицо ладонью и на одном дыхании выпалила:

– Где ты был той ночью, когда убили Эллен Клайд?

Марк так и застыл на месте – мы с ним ни разу не заговаривали о прошлом.

– Что ты сказала? – переспросил он у меня, освобождая тугой узел на шее.

– В ночь, когда мы впервые занялись любовью, а наутро стало известно об убийстве, тебя не было в спальне. Куда ты ходил?

Я смотрела на побелевшее лицо своего мужа, и внутри у меня всё судорожно сжималось.

Пожалуйста, Марк, мне нужно знать. Скажи мне правду.

– Я был с тобой, – медленно произнес он. – Мы же вместе легли…

– Нет, – сипло возразила я, качая головой. – Я проснулась среди ночи, обошла всю квартиру, тебя нигде не было.

Марк молча смотрел на меня, хмуря лоб. Я обхватила себя руками; в глазах все снова помутилось, я поняла, что меня всю колотит.

Внезапно Марк выдохнул.

– А, да. Да, я действительно выходил ненадолго… Я проснулся посреди ночи, а ты так сладко спала, что мне захотелось сделать тебе приятное. Наплевав на дождь, я пошел к одному своему знакомому, он работал в ночную смену флористом. Купил у него цветы, мы разговорились, и я не заметил, как начало светать. А когда я пришел домой, было уже почти утро, я приготовил тебе завтрак и… – он замолчал, и его глаза блеснули – словно рябь прошла по воде. Сжав переносицу, он растерянно пробормотал:

– Я хотел, чтобы ты проснулась и почувствовала себя самой счастливой девушкой.

Прикрыв глаза рукой, я почувствовала, как против моей воли вырывается наружу истерический смех. Боже, а я ведь могла послушать мать и поверить ей! Я была так близка к этому… Я правда могла поверить ей.

Я всё смеялась и смеялась, в боку кололо, дыхание давно сбилось, но я никак не могла остановиться.

Столько лет тревог и переживаний! Столько зря прокрученных, как бег по кругу, мыслей, и все это объяснялось таким пустяком, такой простой и логичный ответ…