Виолетта Векша
Страшная сказка
Глава 17
Утро следующего дня началось с того, что я, как ужаленная в мягкое место, носилась по всей комнате, заламывая руки и ругаясь сквозь стиснутые зубы. Часы пробили ровно десять, и я, взвыв, рухнула на кровать.
Катастрофа.
Мне вдруг стало смешно. Смешок очень скоро перерос в истерику.
– Соф, ты готова?
Я услышала за дверью шаги, и через секунду дверь распахнулась. Мать застала меня хохочущей на кровати в одном нижнем белье.
– М-м… – ее брови поползли вверх, голова (рыжие волосы завиты, глаза выкрашены черным) неодобрительно закачалась. – Сегодня не самый удачный день для веселья, Соф.
– А кто это сказал, что мне весело? – спросила я, задыхаясь от нового приступа хохота.
– Соф! Ну давай без истерик. Пришел Марк, он спрашивает, где ты. Видимо, хочет пойти на похороны с нами, – доложила женщина, барабаня по ручке двери. – Сказал еще, что ему нужно сообщить тебе что-то важное.
Ага. Важное, значит.
Еще толком не разобравшись в своих чувствах, я поняла, что эта новость принесла облегчение, а не страх, как я опасалась.
– Одевайся. Мы ждем тебя внизу.
– В том-то вся и проблема, мам, – сказала я, приподнимаясь. – Мне нечего надеть.
– Как нечего? – опешила женщина, застыв у двери.
– А вот так. Единственное мое черное платье годится для выступления в каком-нибудь стриптиз-клубе, но никак не для похорон.
Мать шумно втянула воздух.
– И ты говоришь мне об этом сейчас, за десять минут до выхода?
Она тяжело вздохнула – ну не дочь, а одно разочарование! – и, развернувшись, намерилась выйти из комнаты.
– Мам, – позвала я ее, и женщина нехотя обернулась.
– Что?
– Я могу пойти в этом.
Я встала на кровать и закружилась, демонстрируя черное кружево.
– Иди ты, Соф, – бросила она раздраженно, хлопнув дверью.
Мной снова овладел истерический приступ смеха, слезы текли у меня из глаз, и я никак не могла их остановить. Смех смешался с рыданиями, и вскоре я уже не понимала: плачу я или смеюсь.
Дверь снова открылась, и я резко дернулась, боясь, что это зашел Марк. Слава богу, это была всего лишь мать. В руках она держала что-то темное.
– На-ка, примерь, – она бросила мне на постель сгусток черной материи.
– Что это?
– Мое платье, – невозмутимо ответила женщина. – Я носила его в юности, когда была… ну, была стройнее. Тебе должно подойти.
В юности?..
Я осторожно взяла платье в руки, ожидая увидеть растопыренные «плечики», рукава-крылышки или что там было принято носить в те годы. К счастью, платье было похоже именно на платье – ровный покрой, рукава три четверти и никаких рюш и оборок.
– А оно не слишком короткое? – спросила я, подбегая к зеркалу и примеряя на себя.
Мать пожала плечами.
– Не знаю, я ходила в нем знакомиться с родителями твоего папы… Его отцу оно понравилось.
Усмехнувшись, я надела платье, и оно, на удивление, оказалось мне впору. Не обращая внимания на странное чувство единения с матерью (наверняка я выглядела ее двойником в молодости), я улыбнулась:
– Здорово! Спасибо, мам. Ты меня выручила.
– Не за что, Соф, – чопорно ответила мать и поторопила меня: – Идем, Марк нас уже заждался.
Через минуту я спускалась по лестнице, приглаживая волосы и поправляя подол платья. Марк, как и сказала мать, ждал нас внизу.
– А вот и я! – бодро сказала я, приветствуя мужчину и слегка удивляясь выбору его рубашки – она была молочно-голубого цвета.
– Привет, – он тут же встал с дивана. – Можно тебя на пару слов?
– Ну, – замялась я, – мы уже опаздываем, давай поговорим по дороге?
– Нет, сейчас.
Я пожала плечами и посмотрела на Марка. Он не сводил глаз с матери, которая стояла в дверях и подпиливала свои ногти с самым невинным видом.
– Мам?
– Да?
– Ты не могла бы… – я многозначительно подняла одну бровь.
– Ну разумеется, – она дернула плечами, закатила глаза и отошла в сторону.
Как только мы остались в пределах недосягаемости чуткого материнского слуха, Марк быстро, на одном дыхании, произнес:
– Я с вами на похороны не поеду.
– Не поедешь? – выдохнув, переспросила я. – Но почему?
– Не могу, – Марк не смотрел мне в глаза, скорее, куда-то слева над щекой – туда, где находилась родинка. – И не могу сказать тебе причину. Извини.
– Это что, шутка такая? – спросила я в полной растерянности.
Когда я услышала от матери, что Марк поедет на похороны вместе с нами, я все же была рада это узнать. Пусть у меня и появились кое-какие подозрения (пока ничем не обоснованные), его поддержка в тот день была мне необходима. А так, в обществе одной только матери… Я чувствовала себя маленькой девочкой, которая потеряла своего большого сильного брата в переполненном людьми магазине.
– Слушай, вы и так торопитесь, не хватало еще и опоздать из-за меня. Поговорим вечером, хорошо? Я заеду в семь.
Я промолчала. И вот оно – снова. Раздражение, волчком скручивающее жилы, злость, ломающая мои кости.
Мерно, расторопно.
Завладевающая моим сознанием. Отупляющая мой разум.
Хотелось спихнуть ее с себя, словно ненужный хлам. На мгновение я представила себе это – сразу же почувствовала себя голой.
– Так мы договорились? Я заеду к семи? – Марк попытался взять меня за руку. Почти не думая я отвела обе руки за спину и сцепила их там в замок.
– Соф…
В дверях показалась мать и выразительно постучала по карманным часам.
– Нам пора, – я, скрестив руки на груди, вышла из комнаты так и не ответив.
– Соф!.. – я проигнорировала его слова и, наскоро надев лаковые туфли и серый жакет, стала наблюдать, как мать перед зеркалом красит губы жирной помадой.
Как же все-таки человеку важно выглядеть хорошо! Вроде бы, такое трагичное мероприятие, похороны, прощание с умершей, а мы все всё равно принаряжаемся, красимся, укладываем волосы в прически и пшикаемся духами. Я вдруг представила себе картину: все приглашенные сегодня на похороны пришли не в черном, а кто в чем захотел. Родные Эли – все те, кто знал ее лучше других – появились бы в полинявших рубашках на голое тело и мятых джинсах – им сегодня не до церемоний со внешностью, подростки пришли бы в своей любимой одежде, и, возможно, они-то и вырядились бы во все черное, маленькие дети посасывали бы ярко-красные чупа-чупсы, священник надел бы белый подрясник…
Покачав головой, я сдержала улыбку.
– Готово, – наконец ответила мать, отходя от зеркала.
Я облегченно выдохнула, и мы втроем вышли во двор.
Отец уже ждал нас у входа. Я быстрым шагом направилась к нему, но крепкая рука Марка остановила меня. Ну, и хватка же у него!
– Отпусти меня, – прошипела я сквозь зубы.
– Мы ведь встретимся сегодня вечером?
– Не уверена, я приеду уставшей и мне будет не до гуляний, – ответила я, вырываясь. – Марк, отпусти. Ты делаешь мне больно.
– Так что же, Соф? Я приеду к семи часам, и мы вместе отправимся куда-нибудь, да?
Он будто не слышал меня. Я тряхнула рукой, но он вцепился в меня мертвой хваткой, словно акула, почувствовавшая свежую кровь. Посмотрев ему в глаза, я испугалась: они были черными, чернее темного неба зимней ночью.
– Отпусти меня. Сейчас же, – произнесла я, по-настоящему разозлившись.
– Мы будем гулять под ночным небом, – быстро, с запалом, затараторил Марк, сжимая мою руку еще сильнее. – Ветер будет дуть нам в лицо, ты зажмуришься от его дуновения и будешь заливисто хохотать, потому что он защекочет твои голые коленки…
БААМС! Мужчина недоуменно заморгал. Прижал руку к щеке, потом уставился на меня с совершенно оглушенным видом.
– Соф, всё в порядке? – спросила мать, высунувшись из машины.
– Всё просто отлично, – крикнула я ей, потирая руку, которую Марк от неожиданности отпустил.
– Дошло наконец? – спросила я у него, делая шаг назад. – Я никуда с тобой не пойду.
Потом я развернулась и в считанные секунды дошла до машины. Сев на заднее сидение, я закрыла глаза. Внутри у меня будто буря разыгралась.
– Неужели голубки рассорились? – спросила мать, когда мы тронулись с места.
Лицо Марка – растерянное и немного смущенное, мелькнуло перед нашими глазами.
– Неужели, – только ответила я, и больше мы к этой теме не возвращались.
Приехали мы на Гриффское кладбище без двух минут одиннадцать. Народу тьма – и все, разумеется, в черном. Я снова подумала, как это всё нелепо: вокруг ветер легонько колышет деревья, и всё такое яркое, зеленое, солнце ослепляет так, что без слез не взглянешь, а мы стояли все в черных костюмах и черных платках – напыщенные и важные, точно грачи, слетевшиеся на прикормку.
В одиннадцать часов все присутствующие собрались вокруг гроба. Священник, 75-летний Эдд Татчер, читал литию и говорил о могуществе духа, о силе любви и вере. Я посмотрела на мистера и миссис Клайд.
Интересно, как много у них осталось веры после смерти их единственной дочери?
Мы с матерью стояли ровненько напротив семейства Клайдов. Я видела Дэна в черной плотной рубашке, пустые глаза которого смотрели на то, что осталось от его сестры; я моргнула, когда свет от золотых запонок на воротнике парня резанул мне по глазам. Миссис Клайд с двух сторон поддерживали мужчины – мистер Клайд справа, его покрасневший нос делал его большим любителем спиртного, с другой стороны, слева – незнакомый мне молодой мужчина, курчавые соломенные волосы и добрые, чуть раскосые глаза которого выдавали его с потрохами. Разумеется, это был фермер, муж Эллен. На правой руке мужчины повисла маленькая Соня. Девчушка надула губы и хмурила свое прекрасное личико.
«Видимо, из-за того, что сегодня на завтрак она снова не получила материнского молока», – подумала я, глядя на застывшие лица родственников Эли.
Священник еще говорил о долге, который мы все несем перед господом Всевышнем, и о надежде на лучшее, о, черт возьми, надежде, про которую нельзя забывать даже в самые тяжкие времена, и которая, как известно, умирает тогда, когда всё вокруг уже давно поиздохнет.
При этих словах мне захотелось хорошенько тряхнуть старого хрыча за шиворот. О какой, мать его, надежде он говорит? Он что, не видит, что его слова – это как соль на рану всем тем, кто любил Эллен и кому она была дорога?
Кое-кто из женщин плакал, по лицу миссис Клайд стекали ручьи слез, они терялись в воротнике ее черного шерстяного платья, и я подумала, что у нее запас этих чертовых слез припасен на целые столетия – так было много на ее лице лихих черных ручейков и так, казалось, будет еще больше потом, когда все разойдутся по домам, к своим семьям, детям, внукам, а она вместе с мужем будет лежать в холодной постели и думать, думать, думать…
Когда священник наконец закончил поминальную службу, люди стали по двое, по трое подходить к гробу и прощаться с покойной. Я заметила, что Дэн не пошел со всеми, а остался стоять в стороне. Его бледно-серая кожа и застывшее, окаменевшее лицо могли сойти за лицо покойника. Мне до боли стало его жаль.
«Потерять сестру, а ведь они были так дружны! В школьные годы, когда они только переехали, Дэн хвостиком ходил за Элей, и я бы сказала, что они, двое новичков в классе, были самыми дружными детьми во всей лаундервильской школе. А теперь такая трагедия, такой удар для него…»
Я стиснула зубы. Мать тоже пошла к гробу, а я осталась стоять на месте – ноги словно приросли к земле. Оказывается, только услышав последние слова молитвы, я вздохнула свободно. Было невыносимо слушать разглагольствования священника о терпении и о вере в решения, повлиять на которые может один только Бог. Хоть за словами священнослужителя и скрывалось банальное равнодушие, заметить которое среди напыщенных жалостливых речей смогли лишь единицы, взбесило меня не это. Меня взбесило, что старик после отработанных часов, где он произнес заученные 20 лет назад слова, поедет к себе домой, откроет банку холодного пива и будет пить его маленькими глотками, уткнувшись в какую-нибудь глупую статью в газете, а добрая, и мухи в своей жизни не обидевшая Эля с этого дня будет кормить червей под землей.
Несправедливо, как же все это несправедливо!..
– Сочувствую, – услышала я позади себя мелодичный голос.
– Простите? – я обернулась и увидела почтенную даму в пышном сером платье и огромной цветистой шляпе с широкими полями. Она была единственная среди собравшихся, у кого на лице играла спокойная, умиротворенная улыбка – такая обычно бывает у людей, которые прожили свою жизнь достойно, не жалея и не печалясь ни о чем.
– Вы плачете. Я сочувствую вашей утрате, – пояснила она, указывая на мое лицо.
И действительно… Мои щеки были мокрыми, а когда я облизала губы, то почувствовала соленую влагу на кончике языка.
– Она… Эля была моей школьной подругой, – сказала я, наскоро вытирая глаза.
– Понимаю, – старая леди замолчала и, выйдя из тени, встала прямо под солнцем.
И тут случилось чудо; в один миг женщина удивительно похорошела: ее тонкую кожу будто в мгновение подсветили изнутри, лицо разгладилось – с него разом ушли многие десятки лет.
– Знаешь, девочка, – произнесла женщина, не открывая глаз, – есть в этом мире тьма и есть свет. Их поровну – половина тьмы и такая же половина света. И каждый день каждый из нас выбирает, сколько тьмы и сколько света примет его душа. Этот выбор за нами, и что бы там ни говорил святой Татчер – на такие решения мы можем повлиять.
Я пораженно смотрела на женщину – она была той самой звездой, что освещает путникам дальний путь глухой ночью и тем самым лучиком, что виднеется в конце тоннеля. Священник Татчер сказал бы, что это была надежда, я же подумала, что это сам Иисус спустился на землю в женском обличии.
– Спасибо, – прошептала я, еле сдерживая себя, чтобы не подойти ближе и удостовериться в том, что женщина, как и мы все, состоит из крови и плоти.
– Да хранит тебя, деточка, Господь, – дама улыбнулась, отклонялась и, отойдя в сторону, растворилась в толпе. Я ее больше никогда не видела.
Когда все, кто хотел, попрощались с умершей, гроб с телом Эллен опустили в землю и двое нанятых рабочих в ничтожно короткие минуты закопали его, присыпав сверху землей и соорудив могилу.
Родственницы Эли разложили по тарелкам еду, которой было так много, что ею можно было накормить полгорода (что, при таком количестве собравшихся, в общем-то так и было). За два часа поминального обеда хотя бы один из семьи выступил с прощальным словом. Все они что-то говорили, снова возвращались к вере, говорили о том, что мы должны держаться вместе, и всё в таком духе.
Честность? Трудолюбие? Жертвенность? О чем могли болтать все эти люди, эти троюродные сестры и братья, приехавшие из разных уголков страны исполнить вынужденный кровный долг?
Сцепив зубы, я слушала разносившееся над кладбищем пение птиц и смотрела на эти печально-сосредоточенные лица, а когда пришла моя очередь говорить, я отказалась. Им вряд ли хотелось снова слышать про «смелость и доброту», а ничего другого перед ними я не хотела говорить. Мать бессердечно возглашала что-то очень проникновенное от нашей семьи, отчего плечи миссис Клайд затряслись еще сильнее, а когда люди начали расходиться, мы с матерью были первыми из их числа.
Домой нас подвезли супруги Пайз, жившие неподалеку о нас. Мы ехали в пайзовском фиате, и я облегченно вытянула гудевшие ноги. Я была рада, что всё закончилось.
Мы приехали домой к четырем часам дня, мать устала и пошла вздремнуть. А я, только завалившись на кровать в своей комнате, поняла, что за смутная тень беспокойства точила мне вены все часы похорон.
Я ударила Марка. Залепила ему пощечину и даже глазом не моргнула. И вдруг парализующая сознание мысль – а вдруг он сочтет это разрывом наших отношений? Вдруг посчитает, что я таким образом не захочу больше с ним видеться? Но ведь это не так, я все еще хочу быть с ним… Ведь хочу, да?
В тревожной полудреме я проспала послеобеденное время, а когда открыла глаза, было уже начало шестого. Я сходила в душ и решила приготовить ужин. Мать проснулась к тому времени, когда из кухни потянуло запахом жаркого – под золотистой корочкой виднелось нежнейшее белое мясо, капли жира смешивались с горячим соком птицы и стекали с грудки на шипящую противень; куриная тушка дошла до готовности.
Когда я засервировала стол и позвала мать к столу, раздался звонок в дверь. Я скосила глаза – ровно семь часов вечера.
– Кто это к нам стучится? – спросила мать, подходя к двери. – Неужели твой отец забыл взять ключи? Ааа!..
Ее «Ааа!..» могло означать только одно – Марк сдержал свое слово и приехал за мной ровно к семи вечера. Я вздохнула и отвернулась к окну – обида на молодого человека еще скреблась в моей груди.
– Софи, – сказала мать, подходя ко мне. – Смотри-ка кто заглянул к нам на огонек.
Я с неохотой повернулась к ней – женщина сияла. Поджав губы, я проследила за ее взглядом – в дверях кухни стоял Марк с огромным, закрывающим всё лицо и грудь молодого человека букетом белых роз. Его лицо лучилось счастливой, чуть виноватой (как и положено) улыбкой, розы в его руках тянулись к моим ладоням, но я только насмешливо подняла брови и подошла к закипающему чайнику. Мать толкнула меня в плечо, но я, с раздражением посмотрев на нее, снова отвернулась.
– Софи, ты ничего не хочешь Марку сказать? – выдавила мать с усилием.
– О да, конечно, – я повернулась к Марку и, кривя губы, произнесла:
– Кажется, нам понадобится еще один столовый прибор.
Мужчину, однако, мой саркастический тон нисколько не задел.
– Миссис Майер, у вас не найдется вазы для цветов? – спросил Марк, оглядывая кухонную утварь хозяйки дома.
– Конечно, дорогой, конечно, – рассеянно проговорила мать, подлетая к кухонному шкафу.
Ну вот, докатились. Она уже называет его «дорогой».
– Как хорошо, Марк, что ты зашел к нам. Помянешь девочку вместе с нами, ты ведь не был на кладбище.
– Не был, – подтвердил Марк, сразу как-то помрачнев.
Я разлила вишневую наливку по бокалам, и когда всё было приготовлено, встала и ни на кого не глядя произнесла:
– Давайте помянем Элю. Она была… она была хорошим человеком, добрым, чутким. То, что с ней случилось – непростительно, и я надеюсь… – тут мою грудь сдавило и я, с неожиданной для себя злобой, в упор посмотрела на Марка. – Я надеюсь, что черти в аду превратят жалкое существование убийцы в кромешный кошмар. По-другому и быть не может, – помолчав, я тихо добавила:
– И да успокой Господь душу моей подруги. Аминь.
Я залпом выпила алый, приторно-сладкий напиток, мать и Марк, не чокаясь, сделали то же самое. Допивая рубиновые бусинки настойки, я с каким-то безотчетным испугом скосила глаза в сторону и увидела, что Марк с очень напряженным лицом смотрит на меня таким взглядом, от которого мне в миг стало не по себе. Наши взгляды переломились, мы оба одновременно вздрогнули, мои руки покрылись холодными мурашками, лицу наоборот стало жарко; его затемненный взгляд скальпелем разрезал мои бегающие глаза.
В присутствии матери мы были вынуждены делать вид, что ничего не происходит. Я ковыряла курицу вилкой и все думала, могла ли я как-то себя выдать, мог ли Марк догадаться о том, что мне известно больше, чем он думает, и если он это понял, то что нам делать дальше?
Несмотря на сковывающее (буквально парализующее) нас напряжение, вечер упрямо шел своим ходом. Мы еще немного поговорили об Эле, чтя ее память, а потом мать втянула Марка в скучнейший разговор о снастях и приманках, используемых в рыболовстве. Я, ничего в этом не понимая, жевала курицу, запивала ее наливкой и, гадая с каких это пор мать стала проявлять такой живой интерес ко всяким рыбацким штучкам, понимала, что сил все это терпеть (материнские обхаживания, режущий взгляд Марка) у меня больше не осталось.
– Мясо просто восхитительно, вы прирожденный кулинар, – похвалил мою мать Марк, обгладывая куриную ножку.
– Дорогуша, это не моя заслуга, – ответила мать и немного покраснела. – Ужин готовила Софи.
– О!.. – Марк повернулся ко мне с пустым отсутствующим взглядом. – Я потрясен. Соф, ты поразила меня в самое сердце, – сказал он настолько лишенным каких-либо эмоций голосом, что у меня внутри все в ужасе задрожало.
– Да, это я могу, – тихо ответила я, глядя прямо ему в глаза.
При моих словах Марк еще больше почернел лицом, его пальцы судорожно крошили кусочки белого хлеба (как и при нашем знакомстве, которое, казалось, было тысячу лет назад, когда он стирал сухие прутики в порошок). Мать переводила недоуменный взгляд с него на меня и обратно, причем ее серые глаза неизменно теплели, когда добирались до Марка.
Мы допивали остывший чай в полной тишине.
Когда тарелки опустели, я решила убрать посуду. Не успела я, однако, встать из-за стола, как Марк порывисто поднялся следом за мной.
– Миссис Майер, мы пройдемся с Софи немного, вы не возражаете?
– Конечно, конечно, – рассеяно произнесла женщина, оглядывая гору грязной посуды. – Сходите, прогуляйтесь.
– Вообще-то я сейчас собиралась…
– Пойти погулять с Марком, верно? – закончила за меня женщина. – Верно, Соф? – повторила мать, сверля меня взглядом.
Какого черта? Что она делает?
– Во дворе через десять минут, – спустя пару секунд внутренней борьбы бросила я Марку, поспешно выходя из кухни.
Только подымаясь за кофтой в свою комнату, я поняла, как сильно у меня дрожали все это время колени.
* * *
Выйдя из дома, я нашла мужчину у калитки. Он стоял очень прямо, чуть колыхаясь из стороны в стороны, отчего-то напомнив мне этим часового на страже. Несмотря на то, что мне было не до веселья, я не удержалась от смешка.
Марк повернул голову в мою сторону, его лицо скрывала густая тень ночи. Молча мы посмотрели друг на друга, молча зашагали по лунной дороге, в противоположную сторону от моря.
Я шла чуть поодаль от него, утыкаясь взглядом в его черную широкую спину, луна освещала нам дорогу (все фонари на нашей улице давно расколотили), ветер-разбойник доносил до нас душистый запах полевых цветов. Спустя десять минут такого молчания (казалось, той ночью говорило всё, кроме нас: квакающие лягушки, ухающие совы, ласковый шелест вьюнков, перешептывающихся в стрекочущем поле) Марк свернул с проезжей дороги и уверенно шагнул в густую траву. Злясь и недоумевая, я пошла следом. Мужчина шел быстро, почти так же, как в то самое утро, и я, как и тогда, еле за ним поспевала.
– Марк!
Никакого ответа.
– Да постой же ты! – закричала я, но он даже не остановился: знай себе пробирался сквозь колючки, сминая сырую траву под ногами.
Явно что-то пошло не так: это я должна была его игнорировать, но никак не наоборот. Когда я уже хотела плюнуть на всё и развернуться обратно (чистое упрямство не позволяло мне сделать этого раньше, что Марк, разумеется, предугадал), мужчина вдруг остановился. Я догнала его и увидела, что он стоит на огромном поле, мягко подсвеченным подлунным светом. По особенному, чуть сладковатому запаху я поняла, что обходным путем мы вышли на то самое поле, куда я так любила ходить будучи еще ребенком.
– Идем, – Марк вдруг взял меня за руку и повел вглубь поляны.
Вдохнув знакомый аромат ландышей, я не выдернула руку: завороженная царившей здесь красотой, я послушно поплелась следом.
– Пришли, – через какое-то время сказал молодой человек, останавливаясь.
Мы вышли на лужайку, сплошь усыпанную белыми цветами.
– Только не говори мне, что мы из-за этого исцарапали себе все ноги и руки.
– Ну да, – ответил мужчина, падая на траву. – Из-за этого.
Я, покачав головой, с некоторой опаской легла рядом с ним на спину, посмотрела на небо… и обомлела. Столько звезд я в жизни не видела! Всё небо было ими усыпано, будто некая рука художника выпустила на иссиня-черный холст белых светлячков и они – кто в одиночку, а кто с парой – резво разлетелись по всему ночному полотну.
– Как красиво… – прошептала я, всматриваясь в далекие бескрайние миры.
– Да, – ответил мужчина, поворачиваясь в мою сторону.
Забыв о раздражении, об обиде, о тревогах и подозрениях последних дней, я не могла отвести глаз от звездного неба, а Марк – от меня. Вдруг навалилась страшная усталость; я поняла, что не могу и дальше жить в постоянном страхе, в опасениях, которые, быть может, просто высосаны из пальца, я отчаянно захотела, чтобы все стало как раньше, чтобы между нами исчезли все глупые недомолвки и недопонимания, и в те минуты благоухающей ночи мне стало безразлично так многое, что я наконец смогла себя ощутить, прочувствовать, каково это – быть закоренелой (как часто говорила мне мать) эгоисткой. Я думала в ту ночь только о себе и своих желаниях.
Мы пролежали минут десять, прежде чем мужчина заговорил.
– Сперва я хочу извиниться. Не знаю, что на меня нашло. Прости меня, у меня и в мыслях не было причинять тебе боль.
Я заметила подмигнувшую мне остроконечную звезду слева над горизонтом.
– Я знаю, мне не следовало оставлять тебя без поддержки в такой день, но иначе я не мог.
Я снова промолчала.
– Соф, – тихо позвал Марк после затянувшегося молчания.
– Что?
Он наклонился ко мне, шепча на ухо такие слова, отчего у меня по коже побежали мурашки.
– Я прощаю тебя, – спустя минуту сказала я, приподнимаясь.
Он улыбнулся, мы поняли все без слов; все снова стало как раньше. Я потянулась к молодому человеку, и он тут же обнял меня за плечи. Я положила голову ему на грудь, мне сразу же стало тепло и уютно.
– Я хочу, чтобы ты знала, почему я сегодня не пошел с вами, – сказал Марк, гладя меня по спине.
Оказалось, дело было в его тетушке Энн. Когда он был на ее похоронах, ему стало настолько дурно, что он потерял сознание. С тех самых пор мужчина по возможности старался избегать таких «мероприятий».
– Прости, что не смог тебя поддержать, – говорил Марк, целуя меня в шею.
– Ничего. Я сознание не теряла, – я с грустью улыбнулась, вспоминая взбесившего меня священника и старую леди, подарившую мне искорку надежды.
– Много было народу?
– Да почти весь город. Ее родители, муж с дочкой, Дэн, еще куча родственников, друзья, соседи…
– Понятно, – кивнул молодой человек, прижимая меня сильнее к себе.
Мы еще немного полежали, вдыхая пьяный аромат цветов, а потом, когда я начала замерзать, не торопясь побрели к дому. Проходя по полю, Марк взял меня на руки, хотя я и сопротивлялась.
По дороге домой я не переставала удивляться его настойчивости: всё получилось именно так, как он хотел. Мы гуляли с ним под ночным небом, и я действительно заливисто смеялась, когда Марк, держа меня на руках, закружил в своих объятиях, и ветер в самом деле щекотал мне колени, вот только приглушенное его поцелуями чувство тревоги (так, ничтожная крупинка, не больше песчинки) все равно осталось жить в моей душе, терпеливо ожидая своего звездного часа.
