полная версия

Виолетта Векша
Страшная сказка

Глава 26

Не знаю, наверное, всё это звучит не так страшно, как было на самом деле. Не знаю. Могу лишь сказать, что когда на меня обрушилось осознание, когда я снова допустила возможность обвинить Марка в убийстве… Когда снова сошлись все карты, я поняла, что начинаю сходить с ума.

Когда мы стояли с матерью на сцене, весь город смотрел на нас, а кто-то, кто был в первых рядах, наверняка услышал и сбивчивые, всхлипывающие бормотания моей матери. Уже через десять минут после того, как я узнала трагическую новость, ее знали все присутствующие на празднике. Потом многое обросло мохнатыми, как дремучий лес, легендами, но я точно помню, как около дюжины впечатлительных дам лишись сознания после услышанного. Многие, кто расслышал слова матери или догадался обо всем по реакции тех счастливчиков, которые стояли ближе всех к сцене, плакали и в ужасе жались друг к другу. Но в основном люди, конечно же, что было сил драпали с площади.

Я точно знаю, что в давке пострадал мужчина слабого телосложения: его буквально бы раздавили, если бы он вовремя не ушел вбок, отделавшись пару-тройкой переломов и легким сотрясением. И мне уж точно никогда не забыть той минуты, когда я, поддерживая мать, сошла со сцены и возле полицейской машины увидела знакомую девочку с большим зайцем в руках. Она испуганно таращилась на молодого полицейского, по ее щекам лились слезы, и она всё повторяла: «Где мой папа? Где он? Я хочу к папе…» Я тогда еще этого не знала, но больше она своего папу уже никогда не видела.

Позже, гораздо позже, по радио сообщили, что недалеко от площади Мира (всё-таки у судьбы есть чувство юмора) между половиной девятью и десятью часами вечера был заколот мужчина 42 лет. Орудие убийства – охотничий нож. Убийца нанес около пяти колотых ранений в грудь бедняги, прежде чем скрылся в неизвестном направлении. Далее по новостям передали немного измененные слова моей матери, дававшей показания Моррису в тот же вечер (позже они послужили хорошей основой для многочисленных сплетен и пересуд). Те утренние новости заканчивались обращением молодой девушки с просьбой ко всем жителям Лаундервиля: она объявила, что у убитого мужчины осталась четырехлетняя дочь, которая осталась сиротой и которая будет рада любой помощи от жителей города (я потом выяснила, что одни добрые люди приютили малютку (я уже говорила, что жители Лаундервиля очень добрые? Да, посплетничать любят, ну, так это у всех людей в крови). Девочка пошла в школу и прилежно училась до 1965 года, когда ее приемных родителей ограбили и разоренная семья вынуждена была переехать).

– Соф, иди поспи, – сказал мне отец утром следующего дня.

Узнав вчера о случившемся, он сорвался с работы и, приехав домой, больше ни на шаг не отходил от матери. У нее было состояние, очень похожее на шок: она всё повторяла, давясь слезами, как она рада, что Миа уехала, и что я цела и невредима. Отец заставил ее вечером выпить снотворное, и она всё еще спала, когда я сидела на кухне и стеклянными глазами смотрела в кружку с остывшим чаем. Бессонная ночь, миллион мыслей в разбитой голове, бессвязные домыслы и догадки… Я чувствовала, что если произойдет хоть что-то, что угодно, то я потеряю всякий контроль и просто сломаюсь.

– Я в порядке, – ответила я отцу, чувствуя, что еще чуть-чуть и у меня к чертям разорвется череп.

Через час после моего ответа вышел утренний выпуск новостей, и это стало последней каплей в море злости, непонимания и бессилия, кипевших у меня в груди со вчерашнего вечера. Я пулей вбежала в спальню и завалилась на кровать. Сжав руками одеяло, я обессиленно закричала, глотая слезы, давясь ими, избивая в исступлении подушку и чувствуя, как ярость горячей волной вскипает у меня в груди. Я прокручивала одно событие за другим: мудрое не по годам выражение лица девочки, говорившей о своей маме на небесах, оправдание Марка: «Меня задержали на работе», красные, словно засыпанные солью, глаза матери, беспомощное лицо Морриса и слезы малышки, которая просто хотела к папе на ручки, к папе, который лежал в бурой луже за поворотом – мертвый и неподвижный, с каплями крови, забрызгавшими лицо, белую праздничную рубашку и бутылку минералки, которую он купил в ближайшем магазине для своей маленькой дочери.

Я схватила подушку и со всей дури швырнула ее об стену.

– Ублюдок! – зарычала я, яростно лупя по кровати.

Меня всю трясло, дыхание заходилось ходуном, но я продолжала биться в истерическом крике, пока во мне оставалась хоть капля ненависти и пока наконец, обессиленная, я не упала на искромсанную постель и не проспала тяжелым сном до самого вечера.

К девяти часам я спустилась вниз на кухню. Мать сидела в темно-зеленом, до смешного длинном для ее фигуры свитере и пила чай, клубы пара обволакивали ее покрасневшее лицо и терялись в спутанных нечесаных волосах. Отца с ней не было.

– Привет, – я присела рядом и пристально посмотрела на нее.

Она тотчас же отвела глаза. Я давно не видела мать вблизи – на ее руках вздулись бугристые вены, краска не спасала от новой седины, под припухшими веками залегли серые полукольца. Что-то темное, даже неживое отпечатывалось в ее внешности, что-то, чего я не замечала раньше.

А еще… Впервые за последние годы я смотрела на нее и понимала, что женщина напротив – моя мать, та, которая меня родила, вырастила и, возможно, по-своему любила.

– Где папа? – спросила я у нее, чувствуя отчего-то неприятный ком в горле.

– Ушел в аптеку, – ответила она и, видя мой взгляд, нехотя добавила: – Успокоительные закончились.

Я поджала губы, но ничего не ответила. Не в моем характере было проявлять ласку.

Мы сидели в тишине, которая напрягала. Зловещее завывание ветра за окном только глубже усиливало горечь нашего холодного, как давно остывший чай, молчания. Я стиснула чашку в руках, но так и не смогла отпить. Непонятное стеснение охватило мою грудь.

Гребанная жалость, неужели ты не могла подождать до лучших времен?

Спустя пять минут, покачав головой и с удивлением обнаружив, как отчего-то начинают дрожать руки, я сказала, тщательно подбирая слова:

– Слушай, я понимаю, что ты сейчас чувствуешь. Я знаю, потому что я тоже это видела, и поверь…

Мать взглянула на меня только раз, и я сразу замолчала. Не хочет говорить – ну и ладно. Опустив глаза, я занялась чаем. Ее трясущиеся запястья, выглядывающие из-под мешковатого свитера, лежали прямо перед моими глазами, и почему-то это нервировало меня, я не могла вынести их бледного, исполосованного голубыми жилами вида. Изо всех сил стараясь не давать выхода своей жалости, через пару долгих минут я украдкой посмотрела на женщину. Мне было неудобно, неловко видеть свою сильную мать такой – беспомощной, без единой капли колючей лазури в потускневших глазах, сломленной обстоятельствами, над которыми она была не властна. Вконец смутившись, я перевела взгляд в узкий просвет за окном и увидела там настоящий кошмар. Небо заволокло фиолетовыми сгустками облаков, ветер гнул острые, словно зубья частокола, ветви к самой земле, всё шумело, сверкало, и я почувствовала, как дрожь непонятного страха пробежала по спине. Дождя не было, но вдалеке сверкали молнии. Казалось, вот-вот нагрянет конец света.

Задумавшись, я не сразу поняла, что мать что-то говорит. Я попросила ее повторить.

– Завтра я пойду в полицию, – сказала она тихо, но отчетливо.

Ну слава богу! Ее голос, взгляд, измененное положение рук – всё говорило о том, что эта женщина на что-то решилась. Пропала убогая удрученность, от которой захватывало дух. Пусть она сквернословит, язвит, выматывает душу – плевать, главное, что из ее глаз исчезло это затравленное выражение боли и немощности. Не без удовольствия я отметила, что сидящая напротив меня женщина снова становится моей невыносимой матерью.

– Хорошо, – кивнула я. – Я только за, если они получат хорошую взбучку.

Она посмотрела мне прямо в глаза.

– Я скажу им, что мужчину убил твой дружок, Марк Аттье.

Хлыщ! Хлыщ! Хлыщ! Каждое слово – точно набегающие друг за другом пощечины.

Хлесткие.

Отрезвляющие.

Наотмашь выбивающие наивное дерьмо из души.

Мне показалось, что шум ветра усилился. Протяжный, беспощадный, он выл свою безжалостную песню снова и снова, донося до моих ушей лишенный милосердия приговор.

– Пожалуйста, повтори, – попросила я мать хриплым голосом.

Тебе просто послышалось, она не могла такого сказать…

– Вчера вечером я сказала Моррису, что видела, как некий парень, единственный из всех собравшихся одетый в черное, убегает с места преступления. У меня был шок, и я… в общем, я не сразу сообразила. Завтра я пойду к Моррису и поклянусь, что несчастного бедолагу убил Марк Криспин Аттье.

Меня как облили ледяной водой. «Не послышалось», – оцепененно подумала я.

– Почему ты решила, что это сделал Марк? – осторожно спросила я.

– Потому что, милочка, я знаю, за что его судили в Крослине, и я видела, как он, запыхавшись, бежал на площадь под конец выступления, и знаю, что он не был с тобой в ту ночь, когда убили Эллен Клайд!

Мать вскочила со стола, лицо ее пылало, а сама она тяжело дышала, словно очень долго держала в себе висящий камнем груз, знала всё намного лучше, чем я могла предположить, и наконец решила выложить все карты.

– И не надо на меня так смотреть! – прикрикнула она на меня. – Ты, конечно же, думала, что я такая дурочка, что не раскушу его?

Я выдохнула. Идти на попятную было слишком поздно.

– Откуда ты знаешь про Крослин? – спросила я как можно спокойней. – И с чего ты взяла, что той… той ночью Марка не было со мной?

– Я разговаривала с Моррисом, – ликующе ответила мать. Ее голос так и звенел от возбуждения. – Я высказала ему свои опасения, и Джек со мной согласился.

Видя мой нахмуренный взгляд, она пояснила:

– Да, Соф, это благодаря мне шериф решил допросить всех недавно приехавших в Лаундервиль. Это я его уговорила. Я всегда знала, что у этого подонка за душой есть темные делишки, и оказалась права!

Женщина смотрела на мое ошарашенное лицо и ухмылялась.

– Его оправдали, – сказала я слабым голосом. – По всем пунктам, он невиновен в том преступлении…

– Может, виновен, а может и нет, кто сейчас скажет? Только я знаю, почему он вчера опоздал на праздник! – Мать, выпятив грудь вперед, даже не сдерживала победоносной улыбки. Она так явно наслаждалась моим беспомощным видом. – Мы с ним встретились перед парком. Шли по одной улице, а он меня даже не заметил, обогнал и понесся как ошалелый в сторону площади. Когда я подходила к несчастному бедняжке, твой Марк, словно последний трус, сломя голову уносил ноги от его мертвого тела.

– Ну да, а потом он преспокойно пошел смотреть вечернее шоу, – саркастически сказала я, но мать словно бы и не слышала меня.

– А насчет той ночи, когда убили Эллен, – она усмехнулась, – я предположила это после того, как ты замешкалась и не ответила на мой вопрос, помнишь?

Я смотрела на мать со смесью растерянности и недопонимания. Пусть всё так, как она сказала, но было в ее словах одно обстоятельство, которое противоречило всему, что она только что наговорила.

– Я не понимаю, – честно призналась я ей.

– Чего же, дорогая?

Мать подошла к окну, отдернула штору. Дождь уже вовсю хлестал по мутному стеклу, весь двор и улица превратились в одно большое смазанное пятно.

– Я не понимаю, почему ты стала так хорошо относиться к Марку после смерти Эли.

Мать резко обернулась. В неверии посмотрела на меня, точно сомневаясь, что я – это я, а потом громко расхохоталась. Смех этот был злой, неприятный. «Будь сказки реальностью, а не вымыслом, таким бы смехом гоготала ведьма, варя в чугунном котле суп из заблудившихся в лесу детей», – подумала я, холодея.

– Ну на-адо же, а я всегда думала, что у меня растет умная дочь, – сказала она, все еще смеясь. – Неужели ты так ничего не поняла?

Я хотела было огрызнуться, но желание узнать правду было сильнее, и поэтому я молча покачала головой. Женщина тряхнула короткими волосами и, подойдя к столу, оперлась на него двумя руками.

– Милочка, – сказала она, пораженно покачивая головой, – я же играла. Притворялась, хитрила, чтобы задобрить его и расположить к себе. Я не хотела, чтобы твой дружок догадался, что мне известно больше, чем я показываю.

– Подожди… – медленно произнесла я. Одна вещь меня все же смущала. – Получается, ты была все это время уверена, что Марк убийца и все равно позволяла мне с ним встречаться?

Снаружи ветер завыл еще жалобней. Эхо повисшего в воздухе вопроса острым лезвием ножа резало слух.

– Ну получается так… Да не смотри ты так на меня! – мать снова отошла к окну. Закусила губу и тихо произнесла: – Я разрешала тебе с ним встречаться, потому что знала, что он скорее отгрызет себе руку, чем допустит, чтобы с твоей бесстыжей головы упал хоть волос.

– Это почему же?

– Потому что он без ума от тебя, – просто ответила женщина.

Несмотря на всю чудовищность нашего разговора, я почувствовала, как лицо заливает жаром. Это что, так бросается в глаза?..

– Да-да, – она увидела мой взгляд, – я мать, и я не могла этого не заметить.

Я пораженно выдохнула. Еще полчаса назад я готова была сама разделаться с Марком голыми руками, а теперь…

«Вот оно, Соф. То, что ты хотела, – зашептал внутри вкрадчивый голос. – Мать завтра пойдет в полицию и сделает всё без твоего участия. Ты будешь как бы в стороне, как бы ни при чем… Никто ничего не узнает».

От этой мысли мое сердце сжалось, и я почувствовала, как в глазах защипало. Я не должна этого допустить.

– Мама, послушай, – я подошла к ней и дотронулась до ее холодной, как ледышка, руки. – Не надо, не ходи никуда. Ты не можешь знать наверняка. Оставь всё как есть, – сказала я, где-то на подсознательном уровне отмечая, что у меня дрожит голос и вздрагивает нижняя губа.

Я хотела спросить, во сколько она ушла из дома, когда она увидела парня в черном и сколько времени прошло с того момента, когда она вызвала скорую и до того, как добежала до мэра, но не смогла. Мозг лениво обрабатывал информацию, и мне так и хотелось стукнуть себя по голове. «Думай, черт побери! Шевели своими мозгами! Нужно найти что-то, что могло бы убедить ее в том, что это был не Марк!»

Наверняка я была слишком жалкой в тот момент, наверняка я вся дрожала, как осиновый лист ноябрьской ночью, наверняка, потому что мать плотоядно улыбнулась и ласково – так, что у меня пробежали по телу ледяные мурашки, погладила меня по волосам.

– Почему ты так разволновалась, дорогая? Если он невиновен, почему же ты так побледнела? – спрашивала она, пока я умоляюще качала головой. – Может, потому, что в глубине души ты сама всё прекрасно понимаешь?

– Мама…

Жалкий, беспомощный лепет. Едва слышный шелест в гуле зарождающейся бури.

Мать улыбнулась мне широкой, равнодушной улыбкой.

– Я обязательно пойду завтра в полицию. Я подойду прямиком к шерифу и скажу ему, что некий мистер Аттье, уже один раз обвиняемый в убийстве молодой девушки, убил овдовевшего мужчину, оставив его четырехлетнюю дочь сиротой. А еще, – она отошла от меня подальше, словно боялась моей реакции на дальнейшие слова, – я расскажу шерифу о своих подозрениях насчет Робинсона. Уверена, он со мной согласится, потому что понимает, что вся эта явка с повинной – дешевый фарс.

Я зажала рот рукой, боясь, что рыдания выльются наружу и я ничего не смогу с этим поделать.

– М-может, ты спутала? Может, это был просто кто-то похожий на Марка? – заикаясь, спросила я. – Ну, подумай, просто подумай, какой смысл Марку убивать всех этих людей? Что он от этого выиграет?

Улыбка матери стала еще шире – то была улыбка женщины, которая пойдет до конца, это была улыбка дьявола, которого невозможно остановить.

Я все же попробовала.

– Мама, не надо. Пожалуйста, не надо. Марк, я его знаю, он очень хороший, он…

Она снова рассмеялась, и смех ее разнесся по всей кухни.

Тебе ее по-прежнему жалко, а?

– Милая, дело не в том, что он хороший, а в том, что он убийца.

– Нет… – я мотнула головой. – Нет, ты ошибаешься.

– Нет, дорогая, нет.

Она прошлась по кухне, потягиваясь и похрустывая шеей.

– Мама! – вскричала я в отчаянии, уже не заботясь о том, насколько сильно дрожит у меня голос и как низко я падаю в ее глазах. – Мама, прошу… Умоляю, не надо.

Она подняла одну бровь и посмотрела на меня таким взглядом, что мне тут же захотелось откусить себе язык. На удивление она резко похорошела: заблестевшие глаза перекрыли серые тени, щеки заалели, лицо утратило болезненную бледность.

– Почему? Почему я не должна этого делать? Это мой долг перед родной страной – посадить за решетку паршивого мерзавца, – она злорадно усмехнулась. И видя, что я сейчас попросту расплачусь, смягчила голос, отчего он стал еще страшнее. – Солнышко, назови мне хотя бы одну причину. Хотя бы одну, почему я не должна это делать.

Я шмыгнула носом. Выдохнула, глядя куда-то в темень окна. Каждым выдавливаемым из глотки словом растаптывая гордость, которая, казалось, так глубоко взрастилась в сетку развилистых вен.

Ну же, Соф. Сейчас уже не до задетого самолюбия. На кону человеческая жизнь.

– Ради меня, – сказала я ровным обреченным голосом. – Сделай это ради меня, ради своей дочери.

Ликование. Чистый, заслуженный привкус победы на кончике языка.

Ее дьявольские глаза вспыхнули торжествующим огнем – она засмеялась.

О, как она смеялась! Откинула рыжую голову назад, скаля зубы небу и наслаждаясь каждым ядовитым смешком, рвущемся на свет, чтобы окончательно убить меня.

Расплющить.

Лишить здравомыслия, чувств, сил. Даже злости. Забрав даже ее.

Оставив меня голой. Такой чертовски голой и незащищенной.

Где твоя ярость, Соф?! Сидишь – сломленная, пустая. Как кукла. Как гребанный кусок мяса. Ну, давай же! Ответь ей. Окинь ее своим презрительным взглядом. Пусти ей яд в эти серые ненавистные глаза. Растопи синий лед. Пусть она захлебнется в нем. Пусть утонет. Ну же, давай.

СКАЖИ ЕЙ!

Я выдыхаю.

Громко.

Закрываю глаза и молчу.

– Какая же ты глупышка, – говорит тихо, с каким-то сожалением. – Конечно, все влюбленные девушки слепы, наивны и глупы, но ты – самая глупая, слепая и наивная из всех.

Было больно слышать такое, однако… Я резко распахнула глаза. Что-то, отдаленно похожее на раздражение, всколыхнулось в крови. Эти жалкие всплески былой злости не помогли мне достойно ответить ей, зато я смогла заметить в ее глазах недобрый огонек, которого еще не было минуту назад. Она отступила на шаг, свет от лампы упал на ее лицо, и я сразу же всё поняла.

Всё стало на свои места.

– Ты мне завидуешь, – выдохнула я, приподнимаясь со стула и чувствуя, как что-то острое зашипело в груди. – Вот в чем дело. Ты завидуешь нам. Мне и Марку. Ты бесишься, что мы с ним доверяем друг другу, что Марк готов ради меня на всё!

По тому, как ее лицо приобрело оттенок цвета болотного ила, я поняла, что попала в самое яблочко.

Реванш, мамуля.

– Может, ты и права, – вырвалось у нее, как мне показалось, против воли. – Может, и завидую. Ну и что? Все матери завидуют молодости и красоте своих дочерей.

Она медленно приближалась ко мне. Сделала еще шаг и еще… Теперь она стояла ко мне вплотную, вблизи ее глаза горели еще ярче, губы кривились в безобразной улыбке.

Все матери завидуют молодости и красоте своих дочерей.

Подойдя совсем близко, она прошептала:

– Он готов ради тебя на всё, а на что ты готова ради него?

Я испуганно вскрикнула, когда холодная, будто мертвая, рука матери сжала мое запястье. Вся прыть куда-то испарилась. Мне стало страшно от ее взгляда и ее ледяных пальцев, впившихся мне в кожу. Мать открыла было рот, чтобы облить меня новой грязью, но в этот момент дверь на кухню отворилась и вошел отец.

Мы обе вздрогнули. Женщина резко от меня отпрянула.

– Ну и погодка там, я вам скажу, – бодрым голосом произнес отец, стряхивая с капюшона снаряды холодных капель и не замечая, что он ворвался в самое пекло сражения. – Как вы тут, всё хорошо?

Ни я, ни мать ему не ответили.

Сраженная, я упала на стул и уставилась в темное небо за окном. Отец, шурша пакетами, выложил на стол лекарства и свежие фрукты, мать осталась стоять на том самом месте, где отец застал ее, и я краем глаза видела, как дрожали ее руки. Отец предложил ей перекусить, но она, сославшись на головную боль, сказала, что устала и хочет пойти прилечь. Они вышли вместе. На кухне я осталась одна.

Так я – застывшая, оглушенная, парализованная внезапным поражением – просидела, не меняя позы, час или два. Потом резко сорвалась с места, будто подстреленная, и, подойдя к раковине, налила себе холодной воды. Я слушала, как тяжелые капли ударяются о запотевшее стекло, как тикают часы в гостиной – тик-таак, тиик-так, – я вслушивалась в биение своего сердца, ловила любые звуки, которые могли бы вытащить меня из вязкой трясины, с головой затягивающую вглубь себя. Подошла к окну, сделала глоток ледяной воды и посмотрела в небо. На улице стало уже совсем темно, один только одинокий фонарь на перекрестке (выживший после набегов ошалелой детворы) рассеивал мутный свет вокруг себя.

Я выдохнула и прижала ладони к лицу. Щеки пылали, голова лихорадочно гудела. Я хорошо знала свою мать: она не отступится, шаг вперед, два шага назад – это не про нее. Она пойдет до конца и сделает всё, чтобы оставшиеся дни Марк гнил в тюремной камере.

Я зажмурилась и больно, до крови, закусила губу. Что же мне делать? Стоит ли говорить Марку о том, что я узнала от матери? Нужно ли было мне, наплевав на голос разума, предупредить его об опасности? Я не знала. Я вспоминала ее слова про глупых влюбленных девиц, вспоминала пустую постель в ночь убийства и то, как его «задержали» на работе…

Может, мать права? Я ведь совсем его не знаю. А то, что достоверно о нем известно – ох, лучше бы совсем ничего не знать.

Не знать…

Не знать, каково это, когда на тебя смотрят таким взглядом, что впору умереть, не знать, как это – просыпаться самой счастливой девушкой на свете и понимать, что этот мужчина, шепчущий, что ты самое его родное существо в целом мире, что это твой человек, тот, с которым можно и в горы, и в поход, и в шторм, и под пули…

Не знать, никогда этого не узнать.

Именно в тот момент, когда я, сжав лицо, смотрела в сверкающее небо перед собой, я поняла, что всё это происходит на самом деле. Мать действительно пойдет завтра в полицию. Я и вправду больше не увижу его. Подавив вырывающийся из горла стон, я заставила себя сохранять спокойствие. Я должна как-то с ним встретиться, должна найти его, должна его как-то предупредить. Еще можно успеть, еще есть время.

Ни хрена у тебя нет времени. Ты даже не знаешь, где он сейчас. Ты ничего не знаешь.

Я со злостью открыла окно, ногтями сдирая вишневую краску на раме. Ветер сразу же залетел в комнату, взметая мои волосы. От недостатка кислорода у меня перехватило дыхание. Свирепствующая буря сносила всё на своем пути, деревья и кусты ежились под ее грубым напором; я потянулась к ручке.

Закрывая ставни, я заметила мелькнувшую среди деревьев тень. Нахмурившись, я выглянула во двор. Сквозь шум дождя я услышала чьи-то осторожные шаги. Замерев, я прислушилась.

Шаги раздавались всё ближе, и я слегка наклонилась вперед. Послышался шум расплескиваемой воды, и через секунду из мрака вышел Марк.

– Привет, любимая.

Я смотрела на него, мокрого и дрожащего, и не могла поверить, что он стоит в паре дюймов от меня.

«Всё, как ты хотела», – прогнусавил голос у меня в голове.

– Что ты здесь делаешь? – прошептала я, косясь на полуприкрытую дверь кухни.

– Я пришел к тебе, – ответил Марк, сжимая руками оконную раму. –Увидел свет в окне и… Соф, нам нужно поговорить. Сегодня, сейчас. Это крайне важно.

Я посмотрела на его белое лицо, ярким пятном выделявшееся на темном, почти черном небе, на дрожащие на ветру ресницы и кивнула. Мне тоже было что ему сказать.

Через пять минут я вышла из дома. Я не стала переодеваться – просто накинула на домашнее платье джинсовую куртку. Увидев, что в сарае горит приглушенный тускло-желтый свет, я пошла прямиком туда. Открыла дверь и вошла в мастерскую.

Марк сидел на столе, его мокрая челка закрывала ему лоб и лезла на глаза. Одет он был в ту же черную куртку, что и на Дне Города.

Увидев меня, он рывком поднялся на ноги. Затянулось непривычное для нас молчание. Через пару минут мы заговорили одновременно:

– Я хочу тебя спросить кое-что о нашей первой ночи.

– Мне нужно знать, ты уедешь завтра со мной?

Я заморгала и кивнула ему. Говори первым.

Мужчина снова присел на стол и, сжав руками край столешницы, смотря на меня прямым взглядом, сказал:

– Завтра на рассвете я уезжаю. Скажи мне, Соф, ты едешь со мной?

– Завтра? – дрожащим голосом переспросила я, тоже усаживаясь на шершавую поверхность стола. – К чему такая спешка?

Он вздохнул и сжал переносицу руками. Потом поднял на меня уставшие глаза:

– Потому что если я завтра не уеду, меня арестуют и упекут до самой смерти за решетку.

Я похолодела. Черт возьми, он слышал наш с матерью разговор.

– А с чего ты решил, что…

– Я так чувствую, и на это есть причины.

Мужчина встал и, скрестив руки на груди, нахмурил широкие брови, отчего стал выглядеть намного старше своих лет. Тяжело ступая по деревянному полу, он стал ходить взад-вперед по сараю.

– Брат моего партнера по работе служит в полиции, ему стало кое-что известно и… – Марк замялся и быстро глянул на меня. – Соф, твоя мать ходила к Моррису и много чего ему наговорила обо мне. Знаю, – сказал он, увидев мой взгляд, – всё это звучит слишком уж невероятно, но, поверь мне, она тебе многое не рассказывает.

Я почувствовала, как щеки заливает краска, и прикрыла лицо рукой, делая вид, что меня неожиданно одолел приступ кашля.

– Я видел ее взгляд, когда вы выходили с ней с площади. Ты тогда разговаривала с полицией, я хотел было к вам подойти, но то, как твоя мать на меня посмотрела… – Марк замолчал. Было видно, как неудобно ему мне это говорить.

– Понимаешь, Соф, женщины могут бог весть что себе напридумывать, – запальчиво произнес он. – Чужая душа – она ведь потемки. А твоя мать меня всегда недолюбливала, – Марк увидел мой слабый протест и улыбнулся краем губ. – Хочешь сказать, что она стала ко мне лучше относиться? Да только это всё напускное, понимаешь? Игра на публику. Не знаю, зачем ей это было нужно, но я неплохо разбираюсь в людях, так что… ну, в общем решил ей немного подыграть.

Я смотрела на Марка разинув рот. Выходит, они с матерью вели понятную только им вражду, плели интриги, играли друг с другом в кошки-мышки, и это всё – прямо перед моим носом. Все же, права мать: я и правда такая слепая.

– Извини меня, – сказал Марк, заметив мое выражение лица. – Я загрузил тебя всякой ерундой, не бери в голову.

Он пересек небольшое пространство сарайчика и встал около меня. Я заметила, каким напряженным стало его лицо, как сжались мышцы на руках и груди.

– Сейчас важно только одно, – прошептал он, сжимая костяшки моих рук. – Я знаю, ты согласилась, но я должен спросить еще раз. Соф, ты уедешь завтра со мной?

Я ничего не ответила. Смотрела на него и чувствовала, как самые разные эмоции, с молниеносной скоростью раздуваясь, вскипают в крови.

– Софи, любимая, тебе ни о чем не придется беспокоиться. Я всё продумал. Вещи собраны, документы готовы, и у меня есть деньги на первое время. Я не обещаю тебе гостиницы класса люкс и креветки на ужин, но… – он попытался усмехнуться. – Это будет обычная простая жизнь со мной. Ты меня знаешь. Я никогда тебя не подведу. Мы будем счастливы так, как никогда и никто до нас. Тебе нужно только сказать «да» и всё. И мы уедем, и нас с тобой больше никто не потревожит.

– Всего один вопрос, – сказала я, спрыгивая со стола и игнорируя протестующий внутри голос.

Нет, на этот раз я не струшу. Мне нужно узнать правду.

– Я расскажу тебе одну сказку. Жила-была девочка, и все у нее было хорошо. Ее светлые волосы пленяли взгляды, веселый нрав делал ее душой компании… У нее была вся жизнь впереди! И однажды – конец всему, смерть. Остановилась жизнь! – я начала говорить тихо, но к концу я уже кричала.

Точно в замедленной съемке я видела, как затряслись у Марка руки, а радужка глаз стала угольно-черной.

Сейчас или никогда.

– Скажи мне, – я подошла к мужчине так, что между нами осталось пару дюймов, – ты убил ее?

Небо озарилось неоновым светом, загремел гром, глуша все остальные звуки. Где-то с минуту Марк молчал, потом медленно кивнул.

Помните, в самом начале, я вам сказала, что встречалась с убийцей? Я говорила вам правду, все действительно так и было.

Я тряхнула головой и улыбнулась: наверное, он меня не расслышал. Я повторила вопрос, и он снова кивнул.

В груди что-то оборвалось, желудок полоснуло льдом. Инстинктивно я отпрянула назад. Качнула головой.

– Н-нет, ты не мог… – пролепетала я, потрясенно тряся головой.

– Это сделал я, – громко, перекрывая грохот грома, сказал Марк, подходя ко мне.

Я попятилась и до боли уперлась позвоночником в стоящие возле стены ящики с инструментами. Виски отдались тупой болью.

– Я убил ее, Соф, но, клянусь, я не хотел.

Меня затрясло. Наивная идиотка… Боже, Соф, какая же ты глупая.

– Ты не глупая, – резко сказал Марк. Видимо, я произнесла последние слова вслух.

– Нет, глупая, – сказала я, краснея. – Глупая, потому что не слушала мать, потому что поверила…

Я ощутила, как слезы ярости полились из глаз. Идиотка.

– Я хочу уйти, дай мне пройти, – прошептала я, зажатая между ним и ящиками.

– Отпущу, когда выслушаешь.

– Я не хочу слушать… Марк, пожалуйста.

Закрыв глаза, я вся съежилась, стараясь сделаться как можно меньше и незаметней. Меня безостановочно била частая дрожь.

– Посмотри на меня… Соф!

Марк тряхнул меня за плечи, и я, дрожа, словно в лихорадке, испуганно распахнула глаза. Пару раз сморгнула, рассеивая пелену.

– Прости. Послушай, – он с силой вцепился пальцами мне в плечи и, не спуская с меня глаз, произнес:

– Я не хотел ее убивать. Это была ошибка. Это вышло случайно…

– Ты хочешь, чтобы я в это поверила?

– Да, Соф, хочу, – он сжал челюсть так сильно, что его черты никогда еще не казались мне такими грубыми, такими животными. – Лиза вывела меня из себя, у меня и в мыслях не было…

– Лиза?

– Ну да, Лиза, моя бывшая девушка, – точно яд, нечаянно оказавшийся во рту, выплюнул Марк ее имя.

В панике напрягая память, я вспомнила рассказ Марка. Молодая, со светлыми волосами…

– Боже, – выдохнула я. – Боже мой…

Я закрыла лицо руками. Из моего горла вырвался истерический смех. Почувствовав, что ноги больше меня не держат, я сползла на пол, обхватывая себя за покалывающие плечи. Сердце уже прекратило свою бешенную пляску, но я все еще дрожала.

– Подожди, постой-ка… – Марк присел рядом со мной. – Ты что же, подумала, будто я виновен в смерти твоей школьной подруги? Будто это я убил Элю?