Георгий Георгиевич Батура
Конфуций и Вэнь
Суждение 3.22
3.22. Почтенный (цзы) сказал (юэ): «Как же (цзай) мал (сяо) *ритуальный сосуд из керамики (ци) [вельможи] Гуань-чжуна!». Некто (хо, т.ж. «*удивляться», «*сомневаться») возразил (юэ, букв. «сказал»): «Гуань-чжун [все же] *сильный (цзянь) [управленец] (ху – знак вопроса)?». [Почтенный] сказал (юэ): «*Вельможа (ши) Гуань имел (ю) [возможность] трижды (сань) *подносить (гуй; гуй-фу «*подносить [духам] жертвенное мясо») [жертвенное мясо предкам], будучи назначенным распорядителем (гуань, т.ж. «служащий», «быть в должности», «*быть управляющим», «*управлять») [обряда] *жертвоприношения (ши), [и] не (бу) *обеспечил контроль (шэ, т.ж. «обеспечивать», «контролировать», «кормить») [за тем, чтобы раздача жертвенного мяса была проведена справедливо]. Как же (янь) [после этого можно его] считать (дэ, т.ж. «приобретать (мнение)») *сильным (цзянь) [управленцем]?». [Некто продолжил свои рассуждения]: «Верно (жань)! Но (цзе) Гуань-чжун [все же] знает (чжи) ритуал (Ли)». [Почтенный] сказал (юэ): «Правитель (цзюнь) княжества (бан, т.ж. «государство») высадил деревья (шу), [чтобы] обеспечить защиту (сай) [своих въездных] ворот (мэнь) [от нападения]. *Вельможа (ши) Гуань тоже (и) высадил деревья (шу), [чтобы] защитить (сай) [свои] ворота (мэнь). Правитель (цзюнь) княжества (бан) организовал (вэй, т.ж. «сделать») [специальное] *угловое помещение (дань, т.ж. «*чулан») [в своем дворце для того, чтобы] два (лян) правителя (цзюнь) могли (ю) [во время встречи] по-доброму (хао) побеседовать с глазу на глаз (фань, т.ж. «*уходить в себя», «*раскаиваться», «*обвинять», «осознавать (свои проступки)»). *Вельможа (ши) Гуань тоже (и) имеет (ю) *угловое помещение (дань) для бесед с глазу на глаз (фань). И если *вельможа (ши) Гуань знает (чжи) ритуал (Ли), [тогда] кто же (шу) ритуал (Ли) не (бу) знает (чжи)?».
Смысл суждения для читателя уже вполне понятен, а если и требует пояснений, то небольших. Гуань-чжун – это первый советник правителя княжества Ци, т. е. управленец самого высокого ранга, причем, управленец достаточно успешный, правда, придерживающийся иных принципов в управлении, нежели Конфуций. Если по Учению Конфуция главное в управлении – это Дэ, которым руководствовалось первоначальное Чжоу, то Гуань-чжун – это, вероятнее всего, сторонник так называемого леги́зма, т. е. управления на основании закона.
Конфуций умело обыгрывает имя сановника в своем ответе, используя слово гуань по его прямому назначению. Иероглиф гуань, который образовывает фамилию чиновника, – это «управлять», «заведовать», «руководить», «обеспечивать», «давать», «снабжать» (БКРС № 2388). По этой причине «некто» опускает слово «управленец», называя его «сильным». Все эти значения иероглифа происходят от первоначального – «*[бамбуковая] трубка (употребляющаяся в качестве верительной бирки при отправке послов)». Конфуций как бы заявляет следующее: «Гуань (БКРС № 2388) плохо гуа́нит (БКРС 2371)!» или «Управляющий плохо управляет». И приводит этому подтверждение, ссылаясь на случаи ритуального жертвоприношения мяса.
В древнем Китае отсутствовала специальная касты жрецов, как в других религиях, и процедурой жертвоприношения руководил один из высших чиновников, назначаемый главой государства для каждого конкретного случая. Важнейшей частью этого обряда была правильная раздача жертвенного мяса всем участникам, а точнее, всем тем, кто по предписаниям ритуала должен был это мясо получить. Сам факт приобщения к трапезе предков через совместное потребление жертвенной пищи имел важнейшее ритуальное значение. И требовались немалые организаторские способности, чтобы лучшие части жертвенного мяса были распределены в соответствии с рангом знатности, и чтобы никто при такой раздаче не остался забытым или обделенным. Гуань-чжун с этой задачей не справился, причем, трижды.
Поэтому Конфуций и дает ему следующую «ритуальную» характеристику: Гуань-чжун – это не просто «керамический» сосуд, что уже позорно само по себе, т. к. истинный ритуальный сосуд должен быть изготовлен только из бронзы, как в Западном Чжоу, но он еще и «маленький» сосуд, т. е. ничтожный.
О том, что в первой части суждения речь действительно идет о ритуале, свидетельствует второе заявление этого «некто», который, бесспорно, является защитником Гуань-чжуна. Этот «некто» утверждает, что ритуал-то Гуань-чжун знает. То, о чем говорит Конфуций в ответ на подобное заявление – о «деревьях у ворот» и о «потайной комнате», – в правилах Ритуала вряд ли было прописано, и Конфуцию это прекрасно известно. Но Конфуций этими примерами фиксирует один из основополагающих принципов Ритуала, который заключается в обязательном соблюдении существующей субординации («верхи-низы»). Если человек не выполняет это требование, – он никогда не достигнет состояния Вэнь, т. к. своеволие – это путь не к «духам верха», а в пропасть, где обитают «духи зла». Именно этим принципом определяется, например, наличие шести или восьми рядов танцоров при исполнении ритуального танца в Храме предков, – о чем мы уже говорили. И если старший по иерархической лестнице – в данном случае правитель – что-то себе позволил, то его подчиненный не имеет права копировать все это без соответствующей «редукции».
Обратим внимание на очень важную информацию о жизни в древнем Китае, которая появляется в этом суждении. Конфуций сообщает, что правитель княжества решил выгородить в помещении отдельный угол для тайной беседы. А это означает, с одной стороны, что весь его «дворец» – это некое относительно небольшое пространство, которое не разделено на отдельные «комнаты». И может ли быть такой «дворец» действительно дворцом? Вряд ли. Выделить «угол» можно только в какой-то комнате или в зале. Дворцы в Китае строились на земляном утрамбованном грунте, причем строительным материалом являлся брус дерева, а это означает, что подтвердить подлинные размеры древних дворцов или их конструкцию сегодня уже невозможно, – «нет свидетельств», как говорит Конфуций.
И второе. Где и когда в европейских княжествах (да и на Руси) высаживали деревья в качестве средства защиты главных ворот? Поступали иначе: рыли окружные рвы и заполняли их водой, делали ворота подвесными, опускающимися на цепях, – это мы знаем. А то, что для этой цели в Китае «сажали деревья», – свидетельствует о достаточно примитивных средствах защиты поселения, причем понятно, что деревья растут не быстро, а значит, такая мера защиты была рассчитана на долгосрочный результат. Скорее всего, подлинные масштабы княжеств древнего Китая времен Конфуция были весьма скромными.
И, наконец, последнее. Конфуций, судя по этому суждению, достаточно хорошо осведомлен о всех внутренних дворцовых делах, он ведет беседы с важными аристократами княжеств, но при этом сам не является аристократом, принимающим в этих делах непосредственное участие. И тем не менее, он имеет возможность время от времени устраиваться на службу к тому или иному князю, т. к. обладает знаниями в области ритуала. Обучился он всему – самоучкой, хотя по своему имущественному статусу он – простолюдин (имеет всего одну «повозку», да и та неизвестно какого качества).
Все вышесказанное может свидетельствовать о том, что подлинные масштабы государственной жизни в Китае, – той, которая нашла свое отражение в тексте Лунь юй, – весьма скромны. Дело в том, что из всей той древней литературы, которая дошла до нашего времени, на 100 % доверять можно только Лунь юю. Этот текст с самого начала не понимали и по этой причине почти не правили. А вся остальная «древняя» литература, судя по всему, носит уже более поздний характер, – все остальные «древние» книги Китая подверглись значительной переработке, направленной на удревнение и возвеличение подлинной истории Китая. Мы это видим и на примере появившейся мифической «династии Ся», и на феномене удивительного «рождения» – уже на стыке династий Инь-Раннее Чжоу, т. е. в невероятной древности! – понятий «культура» и «литература» (Вэнь).
Вот что пишет об этом В. М. Крюков в книге «Текст и ритуал»:
В обществе Шан-инь уже существовали скрибы-ши… Бамбуковые таблички це, о которых упоминается в иньских цзягувэнь, уже использовались для письма (стр. 250). Иньцы безусловно делали «записи на бамбуке» (це), но письменных канонов… они никогда не имели (стр. 300).
О какой же «культуре», «литературе» или «письменности», в таком случае, можно вообще вести речь!? Ни у иньцев, ни у тех чжоусцев, которые пришли им на смену, и которые в культурном отношении были более отсталыми, чем иньцы, и многое у них открыто заимствовали, – никаких «книг» не существовало. И как в таком случае можно заявлять о том, что Вэнь-ван был «просвещенным» (Вэнь)? Абсурд! Но он действительно был «просветленным [сердцем]».
Более того, вышевысказанное предположение о незначительных масштабах древних государств Инь и Чжоу прекрасно коррелирует с практикой культивации Де в этих мини-государствах. В больших сообществах – а большое государство всегда таково! – невозможно культивировать подобные духовные дисциплины, охватывая этой практикой весь аристократический двор. Это возможно только в узком сообществе людей, связанных между собой почти родственными узами.
Скорее всего, Дэ в Китае исчезло вовсе не потому, что все китайцы вдруг стали бездуховными, а по той естественной причине, что чжоуское государство, начав с небольшого сообщества, стало быстро трансформироваться в обычное полномасштабное государство с развитой инфраструктурой. Конфуций застал уходящее время «взрывного» роста государства Чжоу. Отсюда – деление первоначальной «клетки-инфузории» на множество себе подобных княжеств и естественные в таком случае многочисленные войны. Смена древней парадигмы произошла по вполне естественной причине: маленький «монастырь» превратился в огромный «торговый центр».
Тех чжоусцев, которые первоначально культивировали Дэ, было чрезвычайно мало, – они общались между собой устно, обсуждая эти вопросы в беседах или на совместных пирах. Им не нужна была «литература» об этой древней практике: кому ее предлагать, если и без этой литературы все всё прекрасно знали? Да и сам уровень развития письменности в то время не соответствовал сложности передачи подобных внутренних состояний и их взаимных переходов. Фактически, этим людям надо было только посылать короткие «сообщения» духам предков, и прообразом «бумаги» для таких сообщений стали ритуальные сосуды.
Вот они-то нам и достались в качестве неоценимого «духовного наследства», – эти древние инскрипции. А больше ничего искать и не следует, да и бесполезно: больше ничего нет, и никогда не было. Эта маленькая «горстка» гениальных просветленных в одночасье исчезла со всеми своими «тайными» знаниями. Это и есть та катастрофическая «смена парадигм», которая самым драматическим образом произошла в древнем Китае. Все тысячелетия после этого Китай «с тоской» смотрел в это далекое чудесное время своего детства, не понимая, что́ же в действительности тогда было. Отсюда – всякие «фантазии», которые призваны как-то «продлить» это время. В том числе и про «династию Ся», и про тот чудесный «Небесный мандат», который якобы «получила» династия Инь (что, безусловно, является абсурдом). И в этой своей непреодолимой тяге Китай совершенно искренен и конечно прав. Вся его подлинная «сила» – все еще в этом древнем утраченном Дэ.
Суждение 3.23
3.23. Почтенный (цзы) беседовал (юэ) с уважаемым (тай) наставником (ши, т.ж. «воспитатель», «учитель») по музыке (юэ) в княжестве Лу и сказал (юэ): «Это (ци) музыкальное произведение (юэ, «музыка») можно (кэ) понять (чжи, т.ж. «знать»). [Его] начало (ши) воспринимается (цзо, т.ж. «чувствовать», «*действовать») как —
*си жу е.
За ним (чжи) следует (цун) [или: «к нему присоединяется»] {если взять за основу перевода этой фразы табуированное цзун вместо имеющегося в тексте цун, в таком случае выражене «за ним следует» изменится на: Это как волнообразные движения (т.ж. «*зубчатый узор»)} —
*чунь жу е, [затем – ]
*чжо жу е, [и, наконец, —]
*и жу е.
*Утверждаяя (и, т.ж. «*завершать») [таким образом] *мир-*спокойствие-*порядок (чэн) [в душе]».
Как только не фантазируют переводчики, придумывая всевозможные, как правило бесцветные, «описания» различных частей этого музыкального произведения! В чем их ошибка? В том, что древнекитайский язык Конфуция принципиально отличается от любого алфавитного языка, а также от китайского современного, который гораздо ближе к обычному алфавитному, чем к языку Конфуция.
Современников поразила та образность сравнения, которая точно отображает суть музыкального произведения, и только поэтому – а вовсе не потому, что Конфуций уже тогда был великим! – это суждение осталось в их памяти. Такая образность передается не словесно – т. к. в этом отношении древний язык всегда беден, – а зрительно, с помощью «картинок», чем и являлись иероглифы во время Конфуция. Конфуций был подлинным новатором в разработке того «рисунчатого языка», направление которого было тупиковым, и которое оказалось забытым по той причине, что быстро увеличивающееся количество используемых слов (лексикон) вступило в открытое противоречие с ограниченным набором «картинок» первоначального стиля чжуань. Язык пошел по иному пути, – по пути развития ключевых знаков и включения в состав иероглифа «фонетиков», т. е. из реальных «картинок» он стал быстро превращаться в «абстракцию штрихов» (и всевозможных линий).
Начнем разбор этого удивительного суждения с самого конца, – с иероглифа чэн. Он имеет еще одно древнее значение, кроме указанного в переводе: «*искренний», «*правдивый». А кроме того, – используется в устойчивом словосочетании чэн-сан – «траур», «траурная церемония [по пожилому человеку]», где иероглиф сан имеет значения «справлять траур», «соблюдать траурный обряд», «хоронить», «похороны», «гроб с телом покойника», «траурная колесница» (БКРС № 9658).
Мы уже знаем, как легко в Лунь юе отбрасывается важная часть словосочетания, ставя тем самым современных исследователей в недоумение. Однако в то время, когда описывались эти события, такое «отбрасывание» носило характер «экономии», т. к. пишущий материал стоил дорого, и, с другой стороны, современникам и без того было понятно, о чем идет речь. Они умели связывать воедино смысл высказывания в целом. Этот «отброшенный» иероглиф сан мы встретим уже в следующем суждении, и не только там.
Конфуций не случайно говорит именно об «этой» музыке, – речь идет о каком-то конкретном музыкальном произведении, и то, что оно носит ритуальный характер, – это не исключение, а общая норма для любой «музыки», о которой ведет речь Конфуций и которую он любит.
Итак, музыка исполняется по поводу похорон какого-то уважаемого человека, неважно какого – один раз одного, другой раз другого, – но при этом музыка одна и та же. Как ее воспринимает Конфуций? Мы это его восприятие оставили в переводе нерасшифрованным, а сейчас об этом скажем. Иероглиф е – это служебное слово, которое в данном случае равноценно обычной «точке» европейского языка в конце предложения. Пусть читатель не удивляется появлению такого знака: скорее всего он был введен в текст при переводе Лунь юя с первоначального стиля чжуань на стиль кай шу. Другой общий иероглиф в этих фразах – жу описывает сравнение чего-то с чем-то и переводится фразами «подобно [тому, как]», «быть похожим», «все равно, что», «как».
И теперь становится понятно, что отдельные музыкальные части этого произведения Конфуций сравнивает с чем-то, что передано начальными иероглифами всех этих однотипных фраз. Именно эти первые иероглифы несут всю смысловую нагрузку высказывания, но при этом также ясно, что передавать этот смысл каким-то отдельным словом европейского языка по принципу «отдельный иероглиф – отдельное слово» окажется лексически некорректным, а значит, надо рассматривать «картинку» самого иероглифа, чем мы сейчас и займемся.
Первый по тексту иероглиф си имеет много поздних значений, которые мы оставим без рассмотрения. Для нас главное то, что в древности он изображал птицу, складывающую свои крылья, или просто действие – «складывать (первонач. крылья)» (БКРС № 5651). Графически, знак си состоит из изображения двух крыльев в полусложенном состоянии, затем – графемы «рот» (знак коу), и поверх всего этого – что-то в виде условной «двускатной крыши». Что конкретно изображает этот иероглиф, – каков его смысл в общем высказывании или контексте? – Это можно сказать только после рассмотрения всего суждения в целом.
Три следующих иероглифа – чунь, чжо и и – графически, а значит, и в смысловом отношении, связаны между собой одним и тем же общим знаком: в левой части этих иероглифов мы видим «ключ» ми, состоящий из двух графем. Сверху – «сученая нить» (яо, по рисунку напоминает открытый знак «угол» в геометрии, точнее, два таких «угла», поставленные друг над другом). А снизу – графема «маленький» (сяо, – три коротких черточки вертикального направления, две боковые – в разные стороны, как «юбка»). В древности этот знак ми означал «шелковую нить» или «шелковую ткань».
Иероглиф чунь (БКРС № 12429) в целом – это и есть «*шелковая нить», «*шелк», а также «чистый», «без примеси», «однородный», «простой». Следующий иероглиф – чжо переводится как «*привязать [стрелу] на шелковую нить (для стрельбы по летающей дичи)», «шелковая нить для привязывания стрелы», «привязанная стрела» (БКРС № 10675). И, наконец, иероглиф и – это «конец нити (в клубке)», «разматывать нить», «развивать (мысль)» (БКРС № 4006). Во всех этих иероглифах присутствует ключ «шелковинка», и это главное.
В древнем Китае был распространен такой вид охоты на мелкую дичь – и в первую очередь на птицу, – когда к стреле привязывали тонкую шелковую нить, намотанную, наверное, на какую-то катушку (как леску на спиннинг). При таком способе не терялась выпущенная стрела (с дорогим бронзовым наконечником), а также можно было увидеть, куда упала подбитая птица, и даже попытаться ее подтянуть, если она упала, например, в реку.
Конфуций сравнивает последовательные части рассматриваемого музыкального произведения с этой наглядной картиной охоты на птицу. Кто в этой музыке является «охотником»? Судьба? Болезнь? Старость или «злой дух»? – сейчас это не важно. Главное то, что эта «картина» зрительно передает возникающие от музыки чувства, потому что в этих обоих случаях они в чем-то подобны.
Начало музыки – это «птица», которая вот сейчас умирает. Она бьет крыльями – и барабаны в музыке тоже громко бьют – и «кричит», о чем свидетельствует иероглиф «рот» «с черточкой» (которая говорит о выходящем изо рта «звуке»). «Крылья» изображены «под крышей», – значит, речь не о свободной птице, садящейся куда-то на ветку. Таково начало музыки, – «с рыданиями» и «криками», которые передаются другими музыкальными инструментами (весьма простыми и бесхитростными). «Начало ощущается так, как будто птица складывает свои крылья (сильные удары, громкие звуки, сразу же утихающие)».
К такому «волнообразному» началу присоединяется «тонкая шелковая нить», она следует за этим началом, изменяя тональность мелодии на что-то «простое», «чистое», «без примеси», – однородное, как «шелковая нить». Смерть стала свершившимся фактом. Это период «оцепенения», «пустоты», состояние какого-то анабиоза. К этой «нити» как будто привязана «мелодия» или «напев» – именно так переводится правая часть иероглифа чжо – «песня» (цзяо). Именно «песня», а не «стрела», – и только этим может быть оправдана «нелогичная» перестановка местами иероглифов чунь и чжо. А иначе, чжо с мнимой «стрелой» должно было стоять перед чунь, а не после него. И эта «нить-песня» как будто постепенно «разматывается с клубка», развивая музыкальную тему, и распространяя при этом «порядок, спокойствие, мир».
Сначала – бурные эмоции и как бы внутреннее несогласие с такой «судьбой», затем – смирение своих чувств, успокоение и принятие этой смерти, а значит, и жизни как она есть, и, наконец, – внутреннее очищение.
Конфуций сравнивает смерть человека со смертью птицы. Мы помним, что он сравнивал новобрачных с парой прекрасных «речных орлов», т. е. подобное сравнение человека с птицей для него не ново. Такое сравнение в смерти свидетельствует о том, что жизнь птицы для Конфуция не безразлична, и что он – не из тех «охотников», которые любят «пострелять дичь» ради спортивного интереса. Ему также жалко и барана, которого приносят в жертву на новолуние. Но в мире есть Смерть, которая не делает различие между человеком, бараном и птицей.
И именно поэтому у человека должны быть приоритеты. У того, кто подобных мыслей не имеет, кто не глубок, – тому просто «жалко барана». Конфуций знает, что и люди, и звери – все «выходят через одну и ту же дверь [Смерти]». Но если у человека, пока он живет на земле, – выбор Дао все-таки существует, то у «барана» выбора нет. И поэтому человек – всегда важнее. Важнее – в первую очередь не для самого Конфуция, а для того Неба-Тянь, которое выше человека, и которое «видит всё».
С этим иероглифом «видеть» (цзянь) мы встретимся уже в следующем суждении. А та чудная мелодия, которая здесь описана самим Конфуцием, намеренно поставлена составителем Лунь юя в качестве своеобразного «траурного марша» на похоронах самого Учителя. Таким способом этот составитель книги отдает дань памяти удивительному гению Китая.
