Георгий Георгиевич Батура
Конфуций и Вэнь
Стр. 120. Получение официальных даров от власть придержащих являлось в обществе Инь и Западное Чжоу самым характерным событием из тех, что влекли за собой отливку бронзового сосуда с инскрипцией <…> Дарение ванов, почитавшихся сыновьями Неба (тянь цзы), ценились превыше всех остальных и именно получение ванских даров считалось наиболее подобающим поводом для отливки дорогостоящего бронзового сосуда.
Стр. 122. <…> Список материальных объектов, использовавшихся в качестве даров: раковины, металл, бронзовые сосуды, вино, зависимое население, земля, животные, изделия из нефрита, боевое оружие, одежда, колесницы и конская упряжь, штандарты, музыкальные инструменты <…> Среди даров выделяются более и менее популярные; к числу наиболее употребительных относятся раковины, колесницы и упряжь, штандарты, оружие, атрибуты официального костюма.
Стр. 138. Сю – «милость», «милостиво жаловать». Как составной элемент благодарственной формулы (на отливаемом в честь дара сосуде – Г. Б.) слово сю постоянно присутствует в эпиграфических памятниках Западного Чжоу, и это делает категорию «милость» одним из самых значимых понятий раннечжоуской культуры. В ритуальной эпиграфике Инь (надписи на бронзовых сосудах и гадательных костях) термин сю не встречается ни разу.
Стр. 148. Категория Сяо… впервые упоминается именно в эпиграфических источниках Западного Чжоу. Как известно, термин Сяо, понимаемый как «сыновняя почтительность», стал одним из основных понятий конфуцианской этики и в этом качестве прочно вошел в духовную культуру традиционного Китая <…> В западночжоуском обществе под термином Сяо понималось смиренное отношение ко всем предкам, а не только к собственным родителям <…> Главное, категория Сяо была наделена чисто практическим смыслом, так как увязывалась с культовым обслуживанием духов предков в ходе жертвенных церемоний. В надписях на бронзе иероглиф Сяо главным образом употребляется в составе выражения сян Сяо (букв.: «приносить в качестве жертвы свое смирение», или «жертвенно выражать свою почтительность»), которое по существу означает «совершать жертвоприношения».
Стр. 134. Сян – жертвоприношения, адресованные «вышестоящим» предкам.
Мы привели эти цитаты для понимания читателем двух вещей. Первая из них достаточно проста: читатель видит, какую важную роль в Западном Чжоу играли дары ванов своим сановникам, и насколько часто они имели место: не просто «часто», а фактически «повседневно», т. е. это был тоже освященный веками ритуал (Ли).
Вторая вещь сложнее, но и интереснее. Мы при рассмотрении этого суждения говорили об одном и том же иероглифе ши («жертвоприношение»). Но полный аналог его смысловой трансформации содержится в примере В. М. Крюкова, касающемся Сяо. «Конфуцианское» Сяо простолюдинов – это известная «сыновняя почтительность», но в более раннее время, в аристократической среде – это уже совсем другое, причем, располагающееся по своему значению гораздо ближе к «жертвоприношению». Для Конфуция, но не для «конфуцианцев», это Сяо стояло гораздо ближе к чжоускому пониманию, чем к светскому (впоследствии – «конфуцианскому»). То же самое можно сказать об иероглифе ши-«жертвоприношение». Уже почти для всех современников Конфуция это была «служба», причем, государственная, а у самого Конфуция – не так.
Весь ритуал дарения Раннего Чжоу имел в своем основании процедуру «передачи Дэ» от вана к подчиненному, к аристократу. Путь этот был найден опытно, еще во времена Вэнь-вана, поэтому он и получил такое мощное развитие впоследствии. Но получение Дэ влечет за собой – пусть и не для всех подряд – возможность становления человеком-Вэнь. Сам ван не рассматривал такое дарение в качестве своего «личного подарка» подчиненному. Это был узаконенный предками установившийся ритуал, в котором Сын Неба играл роль простого «передатчика» Дэ от «предков верха» к своим подчиненным. И тем самым все они были связаны, а точнее, вовлечены в единый духовный процесс. Ван знал сызмальства, что именно на этой духовной связи держится вся Поднебесная, его личное благополучие, благополучие его семьи и всего народа. Он обязан был сохранять в чистоте «мандат Неба». А без личного нравственного совершенства такое невозможно.
А что подчиненные? Тот, кто знает опытно, что́ это такое – «переливающаяся через край благодать-Дэ», – кто знает, что лучше, счастливее, радостнее, небеснее и чище этого «гносиса» нет, – тот может оценить и ту степень благодарности, которую испытывал такой аристократ к ее зримому «источнику» или «сосуду» – к вану. И за такой небесный дар вовсе не достаточно было отлить самый прекрасный в мире драгоценный сосуд с благодарственными инскрипциями, напоминающими новое рождение человека во Вселенную. Такой человек будет всю свою жизнь верой и правдой «служить» этому вану. Служить не за деньги, а «служить» так, как будто он совершает «жертвоприношение» Сыну Бога. Это и есть иероглиф ши – «жертвоприношение». Исходный смысл его именно таков.
«Насмешка судьбы» заключалась в том, что для самого Конфуция это древнее Дэ, ритуал его передачи подчиненным (в Лунь юе присутствуют суждения, из которых видно, что Конфуций пытался эту процедуру «дарения» как-то реанимировать или возродить при общении со своими учениками), становление Вэнь – все это существовало реально, т. к. он знал это своим сердцем. Он был человеком Западного Чжоу. А для всех остальных – и «ритуал», и «добродетель» (Дэ), и «Сын Неба», и «культура» (Вэнь), и «верность» чжун – все это было только пустым сотрясением воздуха, – это было уже не «иероглифами-картинками», а почти нашими европейскими «буковками». Со всеми вытекающими из этого последствиями. Можно врать, можно хитрить, можно грабить слабого и т. д. Фактически – наше время. «Власть тьмы», как назвал его Христос.
Приблизительно то же самое происходило и происходит сейчас с подлинной евангельской проповедью, с одной стороны, – и всем остальным миром, который этого Христа якобы искренне почитает – с другой. Без стыда и без совести…
Суждение 3.20
3.20. Почтенный (цзы) сказал (юэ): «[Стихи] “Охота рыбного орла (гуань цзюй)” [проникнуты] гармонией (лэ, т.ж. «согласие») [в отношениях жениха к невесте], но (эр) [в то же самое время они] лишены (бу, т.ж. отрицание «не») чувства похоти (инь, т.ж. «разврат», «блуд», «непристойность»). [Они проникнуты] грустью (ай, т.ж. «скорбь», «печаль»), но (эр) [при этом] не (бу) [приносят] душевных мук (шан, т.ж. «рана», «травма», «страдание»)».
Это суждение относится к тем редким, которые не несут в себе прямого назидания, но исследуя которые можно проникнуть в глубины внутреннего мира самого Конфуция. И удивительно то, что исследователи Лунь юя – по крайней мере, у нас в России – обходят его своим вниманием, ограничиваясь цитатой первого четверостишия этого стиха.
И действительно, можно ли понять то, о чем говорит Конфуций, не зная того материала, который он обсуждает? Нет, нельзя. Поэтому приведем это стихотворение полностью. Оно входит в Книгу стихов (Ши цзин), которую, по преданию, комплектовал и редактировал сам Конфуций. Важность этого стихотворения несомненна по той причине, что именно оно открывает всю эту Книгу, т. е. является первым в Ши цзин. В России существует единственный перевод Ши цзин на русский язык – А. Штукина, правда, перевод прекрасный и профессиональный, – с учетом всей «неадекватности» вэньяня для всех тех, кто стремиться к передаче его на каком-то европейском языке. Приведем этот перевод.
Нравы царств
Утки, я слышу, кричат на реке предо мной,
Песни царства Чжоу и стран, лежащих к югу от него
Встреча невесты (I. I 1)
Селезень с уткой слетелись на остров речной…
Тихая, скромная, милая девушка ты,
Будешь супругу ты доброй, согласной женой.
То коротки здесь, то длинны кувшинок листы,
Справа и слева кувшинки, срываю я их…
Тихая, скромная, милая девушка ты.
Спит иль проснется – к невесте стремится жених.
К ней он стремится – ему недоступна она,
Спит или проснется – душа его думой полна;
Долго тоскует он, долго вздыхает о ней,
Вертится долго на ложе в томленье без сна.
То коротки здесь, то длинны кувшинок листы.
Справа и слева мы их соберем до конца…
Тихая, скромная, милая девушка ты,
С цитрой и гуслями встретим тебя у крыльца.
То коротки здесь, то длинны кувшинок листы,
Мы разберем их, разложим их в дар пред тобой.
Тихая, скромная, милая девушка ты…
Бьем в барабан мы и в колокол – радостный бой.
Мы не будем сейчас подробно разбирать все стихотворение – доверимся в его понимании той оценке, которую дал ему Конфуций. Однако первое четверостишие безусловно заслуживает нашего особого внимания, в том числе потому, что читатель вводится в заблуждение различными переводами его названия, например, «Селезень с уткой» или «Крики чаек», или какое-то таинственное «Гуань», оставленное без перевода. Приведем это четверостишие в уже привычной для читателя фонетической записи «пиньинь», преобразованной в систему Палладия:
Гуань гуань цзюй цзю
Цзай хэ чжи чжоу
Яо тяо шу нюй
Цзюнь цзы хао цю.
Иероглиф цзюй в первой строфе – это название редкой птицы – скопа́, или как ее еще называют в простонародье – речной орел, а цзю – это самка такой птицы. Эта порода птиц селится недалеко от реки или на островах этой реки, на вершинах господствующих деревьев. Отличительной особенностью птицы является то, что она – прирожденный «рыболов» и питается исключительно рыбой. Птица большая – размах крыльев достигает 1,5 метра – и очень красивая: брюшко белое, а спинка коричневая, по виду напоминает орла. Летает высоко над речной гладью, высматривая добычу, а затем – стремительно пикирует вниз со скоростью 250 км/час и хватает поверхностную рыбу своими острыми когтями. Если замочит крылья, – отряхивается в полете, как мокрая собака, т. к. не имеет жирового покрова на перьях (как, например, утки), при этом крылья закручиваются буквально «винтом». Когда летит с добычей, голова рыбы всегда ориентирована вперед для лучшей аэродинамики. Ее «разговор» – это посвист, а не «крики» чаек.
Для нас эта птица интересна тем, что она моногамна: пара образовывается на всю жизнь, даже если самец и самка порознь мигрируют на юг, а затем снова возвращаются на старое гнездо. Хотя в тех краях, где относительно тепло, они не являются перелетными. И второе важное замечание: самка и самец гнездо вьют совместно, при этом самец приносит материал, а самка устраивает гнездо. Основу гнезда составляют ветки деревьев, а затем в такой каркас самка вплетает траву, большей частью речную, т. е. растущую в воде. А значит, «пикировать» в воду эти птицы могут не только за рыбой, но и за речной травой. Самец собирает, – а самка использует для важного дела.
И теперь нам понятно, что́ означает двойное гуань в начале стиха. Одно из старых значений этого иероглифа – «пронзать», «пронизывать», «протыкать». По тексту стиха жених собирает на берегу реки кувшинки и видит, как эти красивые благородные птицы то и дело «пронзают» воздушное пространство и взмывают над рекой с рыбой или травой в лапах. Но ведь и этот жених тоже собирает «речную траву». И для него тоже – как и для этих благородных птиц – брак с будущей женой не мыслится иначе, как раз и навсегда данным судьбой. Двойное гуань передает, судя по всему, повторяемость самого процесса. Но и это – не все. Мы уже встречали в тексте Лунь юй иероглиф гуань – полный омоним настоящему, и он означал «созерцать с высоты» (как духи предков наблюдают за поведением людей). И когда декламируется это стихотворение, то такие фонетические гуань подобны, а поэтому вызывают двойственную ассоциацию: птицы, как духи, высматривают что-то с высоты, а затем – пронзают пространство, камнем падая вниз.
По сравнению с привычным для нас европейским «алфавитным» стихотворением его иероглифический собрат внешне выглядит «куцым», но такое впечатление обманчиво, т. к. мы, европейцы, не представляем себе его иероглифическую структуру, которая не является исключительно фонетической, как у нас, а в первую очередь – «зрительной». Приведем перевод, пусть и объяснительный (а как же иначе?!), всего четверостишия целиком:
Созерцая с высоты, камнем падают в воду скопа́ – самец и самка, —
Пара птиц, которая обитает на острове этой реки.
Таинственная, привлекательная, целомудренная девушка, —
Сыну правителя (цзюнь цзы) нравится думать о том, что мы [тоже] станем парой.
Все стихотворение пронизано «медитативным» сбором кувшинок и параллельным обращением, мысленным, к будущей жене. Для чего эти кувшинки? В дар невесте, потому что ей самой еще придется их много собирать для того, чтобы приготовить из них отвар, и этим отваром совершить жертвоприношение в Храме предков мужа. Именно таким образом – только через жертвоприношение «чужим» предкам – девушка становится законным членом семьи мужа.
В стихотворении говорится о цитрах, гуслях, барабанах и колоколах. И разве возможно такое, чтобы речь шла о какой-то простой крестьянской семье? Нет, это стихи богатых слоев общества, недаром сам жених назван «сыном правителя» – цзюнь цзы. Но разве мы не встречали эти же слова у Конфуция? И не отсюда ли он сам взял эту фразу, придав ей свое особое духовное значение? Или он, занимаясь «редакцией», ввел свое Цзюнь цзы в древний текст стиха вместо чего-то другого? Нет, такое исключено, т. к. и древнее цзюнь цзы здесь прекрасно вписывается, а Конфуций, как всякий подлинный ценитель истинной поэзии, тем более древней, не был способен на подобную «экзекуцию». Более того, это цзюнь цзы встречается в Книге стихов очень часто.
Ну вот, и пришло время поговорить о самом Конфуции. Ка́к полагает читатель? – ценил или нет Конфуций это стихотворение? Здесь не может быть другого ответа: ценил. Причем, как одно из самых любимых. А иначе он никогда бы не построил весь Храм своего Учения на этом далеком «цзюнь цзы» из Ши-цзина, одарив его таким духовным благородством и глубоким содержанием. Но ведь мы всегда считали, что Учитель равнодушен к женскому полу, – женская тема в его суждениях почти не встречается. Значит, такое наше мнение было ошибочным.
Человек, как правило, обращает внимание на то, что ему сродно, и именно это его привлекает в окружающем мире. Мы бы никогда не увидели это стихотворение в Лунь юе, если бы Конфуций не обратил на него свое особое внимание и не сказал о нем несколько слов. Но это произошло только по той причине, что стихи затронули какие-то сокровенные струны его души, а такое происходит – только «по подобию». Значит, и Конфуций когда-то любил такой же чистой и благородной любовью, пусть даже и не жену, а девушку своей ранней юности. В то время невест для своих сыновей выбирали родители, и разговор о какой-то «взаимной любви» молодых никогда не шел.
Этот цзюнь цзы из стихотворения тоже вряд ли знаком со своей невестой, – возможно, раз или два видел ее на «смотринах». И она для него не «желанная», а в первую очередь, яо – «глубокая», «таинственная», «далекая», а также тяо – «мягкая», «глубокая», «сокровенная». Тот жених, который видит в своей невесте только «сексуальную привлекательность», – это, говоря простым языком, причем, совсем не в ругательном смысле, – обыкновенная «скотина». И он ее тоже сделает «самкой» или «сексуальным партнером», потому что здесь все зависит, в первую очередь, от мужа. А любая здоровая девушка – всегда сексуально податлива, по своей природе. И это вовсе не означает «целибат» или какие-то сексуальные ограничения для всех тех, кто стремится идти древним Дао Конфуция. Как раз нет: все такие мужи обладали, как правило, повышенным либидо, а значит, и сексуальным «устремлением». И вряд ли Конфуций в этом отношении был исключением.
При этом правильные сексуальные отношения – это всегда прорыв к той изначальной «тайне» или «сокровенности», которую чистый жених видит в своей девушке. Этой своей «глубины» и «сокровенности» не видит сама девушка, – так по ее природе, но это «чудо» в ней всегда присутствует, потому что женщина изначально стои́т гораздо ближе к духовному миру, чем мужчина. При этом всякая женщина – это «слепое благородство», а ее мужчина должен сначала «прозреть», чтобы не уронить благородство девушки «в грязь», увлекая природное девичье благородство за собой в «свиную лужу».
Все это присутствует в иероглифах стиха, и все это, как в зеркале, отражается в Конфуции. Поэтому он и говорит о «согласии» между женихом и невестой, но не видит в таком согласии «похоти». И уже понятно, что это вовсе не означает того, что Конфуций – это какой-то «импотент»… но он, безусловно, и не «самец». Это суждение однозначно решает вопрос и о «сексуальной ориентации» самого Конфуция. Говорим об этом по той причине, что уже встречали и еще встретим в тексте его обращение к некоторым своим ученикам с таким же словом нюй – «девушка», какое мы видим в этом стихотворении. Человек, которому нравятся подобные стихи, вряд ли является гомосексуалистом.
И эти наши слова не следует воспринимать как оскорбление людей с другой сексуальной ориентацией, чем мы, «обычные». Следует хорошо понимать тот факт, что эту свою особенность человек получает от своих родителей, а они, в свою очередь, наследуют – от дедов и прадедов. Просто по каким-то неведомым нам причинам эта скрытая в родителях «хромосома» проявляет свое действие именно в их ребенке, а не в них самих. Поэтому ребенок – вне суда. Так по высшей правде. У него – такое же естественное сексуальное влечение, как и у нас. А извращения могут быть и в нашем «обычном» мире, и в этом отношении мы с гомосексуалистами равны. Древние – и скорее всего они здесь мудрее – в этом вопросе были выше нас, сегодняшних «христиан».
Но ведь и Христос был «мудрее» Павла: осуждает гомосексуализм только Павел, но не Христос. А Павел следовал закону иудеев – Торе, но не Христу, который иудеем не был. Но значит, и Павла в таком жестком приговоре гомосексуалистам винить тоже несправедливо. Жизнь многообразнее и значительно сложнее всех наших человеческих «заборов». Пусть живут, как им нравится, пусть усыновляют детей и «женятся», но только не надо возводить это в общечеловеческий идеал: им тоже следует учить «своих» детей правде, – тому, что на земле существует женщина-мать, жена. А откуда иначе появились на свет они сами? И избави Бог этих гомосексуалистов винить свою мать во всех своих «бедах». Пройдет время, придет другое рождение, и они тоже станут «натуралами». А кто-то из нас, возможно, – гомосексуалистом.
А почему Конфуций упоминает о какой-то «грусти», разлитой в этом стихе? Мы не можем отрицать того факта, что стих создан по канонам «медитации», а такое самоуглубление никогда не бывает, и не может быть, «радостным». Жених собирает речные кувшинки для предков, – именно им они предназначены. Он, наверное, помнит, своего деда, который его ласкал и баловал – любил, наверное, больше, чем родной отец, и которого уже нет в этой жизни: все они ушли в какой-то далекий неведомый мир, – умерли. Умный человек отличается от обыкновенного дурака тем, что знает, что умрет. А что там, за гробом? И какова наша участь, которая нам уготована? Разве все это – радостные мысли?
Для самого Конфуция тема жертвоприношения, которая рефреном присутствует в этом стихе и имеет отношение как к жениху, так и к невесте, – это тема главная. Правильно понимая это стихотворение, можно многое сказать и о самом Конфуции, – то, что он, по естественным причинам, скрывает, и о чем никогда не скажет, как и любой человек.
Суждение 3.21
3.21. Ай-гун спросил (вэнь) у (юй) Цзай-во о принесении жертвы Духу Земли на открытом алтаре (шэ). Цзай-во отвечая (дуй), сказал (юэ): «Госуда́ри (хоу) царствующего дома (ши) Ся [приносили жертву] при помощи (и) сосны (сун); люди (жэнь) [династии] Инь – при помощи (и) плакучего кипариса (бо), а люди (жэнь) Чжоу – при помощи (и) каштана (ли)». [Ай-гун] сказал (юэ): «Заставляли (ши) простой народ (минь) воевать (чжань) при помощи каштана (ли; возможно, здесь омоним ли – «сила», т. е. «заставляли [воевать] при помощи силы»)». Почтенный (цзы), услышав (вэнь) это (чжи), сказал (юэ): «*Искреннее (чэн) *жертвоприношение (ши) не (бу) *уговаривает (шо, т.ж. «обращаться к…») [жертву]. *Достойное (суй, т.ж. «достигать цели», «иметь успех») *жертвоприношение (ши) не (бу) [является] моральным назиданием (цзянь, т.ж. «увещевать», «указывать на ошибку», «убеждать») [для народа]. *А кроме того (цзи), *мертвых (ван) не (бу) порицают (цзю)».
Цзай-во – это ученик Конфуция, а Ай-гун, как нам уже известно, – правитель княжества Лу. В чем смысл беседы? Здесь очень важен контекст, – то, что ответил Ай-гун на слова Цзай-во, и то, как резюмировал все это Конфуций. Дело в том, что в старые времена, и даже в начале Западного Чжоу, на алтаре Земли (шэ) приносились кровавые жертвы, включая одновременные казни сотен военнопленных а также, судя по всему, изменников, преступников или дезертиров. Логика самого суждения свидетельствует о том, что речь здесь идет вовсе не о принесении алтарю Земли какой-то «мирной» жертвы, для сжигания которой и требовались дрова оговоренных выше сортов деревьев. Случаи эпизодических человеческих жертвоприношений имели место даже во время жизни Конфуция. В книге «История древнего Китая» (Т.2, стр. 463) Л. Васильев пишет:
В «Цзо-чжуань» сообщается, что в 532 г. до н. э. всесильный луский министр Цзи Пин-цзы после удачного похода на княжество Цзюй принес пленников в жертву на алтаре шэ (в тексте – Бо-шэ), что, естественно, вызвало осуждение и даже напоминание о том, что Чжоу-гун не одобрит и не примет такой жертвы. Сразу же после этого Пин-цзы умер, причем, текст комментария можно понять так, что смерть была как-то связана с его неодобрительной акцией.
К этому времени Конфуцию было около 20 лет, и более того, он родился и жил в этом царстве Лу, т. е. должен был прекрасно помнить об этом эпизоде. Конечно, ко времени жизни Конфуция самые жестокие проявления таких жертвоприношений ушли в далекое прошлое, и тем не менее, Ай-гун об этом спрашивает. С какой целью? Если бы китайцы были христианами, ответ был бы такой: он искушает Учителя.
Потому что Конфуций ратует за ритуал древнего Чжоу, а в Чжоу, по мнению Ай-гуна, еще совсем недавно творились подобные «бесчинства». Конфуций – активный сторонник жертвоприношений предкам, а эти самые жертвоприношения в прошлом были сопряжены с убийством многих людей. Конфуций учит милосердию, а какое же это милосердие, если ритуальное убийство людей проводилось в массовом порядке, – с помощью сосны, кипариса, каштана?
Здесь возникает вопрос о роли этих деревьев в проведении таких жертвоприношений. Из суждения понятно, что династия Инь предпочитала сосну, а Чжоу – каштан. Ясно также и то, что казнь, а точнее, жертвоприношение, проводилось с использованием той или иной породы дерева. При этом в суждении и намека нет на то, чтобы этими сортами деревьев «обсаживали алтарь», как это трактуется во многих переводах. В тексте четко сказано: «с помощью» (и) этих деревьев «совершалось жертвоприношение», причем, всем исследователям понятно также и то, что вряд ли в жертву Духу Земли приносилось само это «дерево». Обо всем остальном можно только догадываться, хотя это не имеет принципиального значения для понимания общей сути суждения.
Выдвигалось также предположение о том, что из этих пород деревьев изготавливались таблички предков, предназначенные для алтаря шэ, и что именно их в качестве символа государства правители брали с собой в военные походы. Но дело в том, что алтари-шэ существовали в каждом городе и деревне, причем алтарь, располагающийся рядом с городом-местопребыванием вана, считался в государстве главным и олицетворял собой само государство, его единство и самостоятельность. Алтари Земли по своей сути должны были быть открытыми, – это было какое-то искусственно созданное возвышение земли в виде некой «утрамбованной тумбы» или «стола», на природе, посередине большого и свободного от деревьев пространства. А следовательно, вряд ли в этом ритуале могли использоваться какие-то специально изготовленные «таблички предков». «Духи предков» и Дух Земли имели различные места поклонения.
Логика подсказывает, что дерево могло использоваться для того, чтобы сжигать тела (живых или мертвых пленников), – хотя, скорее всего, их просто закапывали в «утробу-желудок» Земли. Возможно, из этих древесных пород изготавливалось какое-то традиционное орудие убийства жертвы, или что-то в этом роде. Способов умерщвления было множество, а тем более, в древнем Китае, где человека умудрялись даже варить живьем – в огромном отлитом ритуальном сосуде для предков. Вопрос: съедали ли после этого?.. И любому понятно, что ни один из таких способов не отличался «человеколюбием», как понимали слово Жэнь после Конфуция. Можно предположить и иное: людей умерщвляли в непосредственной близости с алтарем, а на алтаре сжигались специальные «дощечки» или «бруски» из указанных пород деревьев – по числу людей, преданных казни. Учитывая древнюю традицию китайцев олицетворять душу умершего с деревянной дощечкой, на алтаре могли сжигаться именно их «представители»; или же таким образом «Духу Земли» сообщалось, что эти люди приносятся ему в жертву.
Более того, из слов Ай-гуна хорошо видно, что именно ритуальное принесение жертвы на алтаре Земли воспринималось всеми окружающими в качестве некоего «морального назидания», которое обязывало или даже принуждало народ воевать за свою землю.
Итак, для чего Ай-гун задает подобный вопрос? Из суждения ясно видно, что подобным образом, причем, в несколько завуалированной форме, он, во-первых, обвиняет в «нечеловеколюбии» (а точнее, четко констатирует этот факт!) все древние династии. Но отсюда, – и это во-вторых, – он может также оправдать и собственное жестокое обращение со своим народом, который, например, не желает идти в поход или не хочет участвовать в строительстве укреплений во время сбора урожая.
Возможно также, что Ай-гун сделал акцент именно на династии Чжоу («каштан»), чтобы острее «обличить» Конфуция, т. к. всем было известно, что Конфуций следует в своем Учении именно Чжоу. Возможно, приведенные выше слова Ай-гуна – «заставляли воевать при помощи каштана» – следует понимать несколько иначе: «…с помощью силы воевать» (т. е. принуждали). Слова «каштан» и «сила» – это омонимы. В принципе, это не так важно. Гораздо важнее то, что́ ответил на это Конфуций. А ему, по сути дела, пришлось давать ответ сразу на два вопроса: имеет ли право Ай-гун наказывать свой народ за такое «непослушание», и были ли правы древние, когда приносили людей в жертву.
И что же он говорит? – «Искреннее жертвоприношение не уговаривает [жертву]». Можно перевести и как «не жалеет [жертву]». О баране, которого «пожалел» ученик Конфуция, – том баране, которого приносят в жертву на новолуние – мы уже говорили. Предки, по мысли Конфуция, всегда важнее той жертвы, которая им искренне посвящается.
Конфуций не склонен впадать в бесполезное морализаторство относительно тех древних времен, которые подарили Китаю феномен Вэнь-вана. Сам Конфуций, безусловно, – против всяких «зверств», хотя он и за «смертную казнь» тем преступникам, которые всегда стоят на пути общества к справедливости. Для Конфуция важен путь Вэнь-вана, который проходит только через почитание предков, а значит, – через жертвоприношение. Осуждать убийство пленников в старину – это давать моральную оценку тому времени, которое давно ушло в прошлое. Всем окружающим понятно, что этого в реальной жизни уже нет, а значит, такой негласный «осуждающий» вывод уже давно сделан. Но зачем снова поднимать этот вопрос? – Осуждая, мы поневоле осуждаем и то государство, которое тогда существовало. А это – Вэнь-ван, У-ван, Чжоу-гун. «А кроме того, [для сохранения мира в душе] – не следует осуждать мертвых». Любых мертвых. Ведь среди них – и те «духи верха», которые посылают нам Дэ.
Суждение не совсем понятно по той причине, что мы уже не знаем роли этих «деревьев» в жертвоприношении, а следовательно, слова Конфуция можно трактовать только в общих чертах.
