Георгий Георгиевич Батура
Конфуций и Вэнь
Суждение 1.10
1.10. Цзы-цинь спросил (вэнь) у (ю) Цзы-гуна: «[Когда] наставник (фу цзы) приходил (чжи) в (ю) это (ши) княжество (бан), [он] *брал на себя обязательства (би, т.ж. «*обязываться», «*полагаться на», «*полностью доверять») разузнавать (вэнь, т.ж. «узнавать», «выведывать», «*спрашивать») о его (ци) принципах управления (чжэн). [Каким образом он этого добивался?] Просил (цю, т.ж. «обращаться за помощью», «домогаться», «добиваться», «стремиться к», «спрашивать») [рассказать ему] об *этом (чжи)? [Или] принуждал (и, т.ж. «навязывать», «давить на») *быть заодно с (юй, т.ж. «*вступать в союз», «*соглашаться с») ним (чжи, букв., «*этим»)?». Цзы-гун сказал (юэ): «Наставник (фу цзы) *скрывал в себе (юнь, т.ж. «*таить») *лучшие качества (лян, т.ж. «*добрые дела», «*заслуги»), [соблюдая] предписанное этикетом уважение (гун). [Он расспрашивал] со сдержанной (цзянь, т.ж. «умеренный», «экономный», «бережливый», «*суровый») вежливостью (жан, т.ж. «уступчивость», «уступать дорогу»), и с помощью этого (и) получал (дэ, т.ж. «обретать», «добывать», «*получать пользу») то, что требовалось (чжи, букв., «*это»). [И таким образом] наставник (фу цзы) добивался (цю) от них (чжи) желаемого (чжи, букв., «*этого»). [И] всё (чжу) это (ци) было странными (и, т.ж. «необычный», «не такой [как все]», «сверхъестественный», «отличаться от») для (ху) людей (жэнь), – [этот] его (чжи) [способ] разузнавания (цю) принципов управления (чжи, букв., «*этого»)».
Полное имя уже прославленного Конфуция – Кун-фу-цзы, где Кун – это фамилия, а выражение фу-цзы в буквальном переводе означает «взрослый муж – ребенок», или, иначе, – «наставник молодого ученика». После Конфуция выражение фу-цзы приобрело значение «наставник» безотносительно к конкретному имени учителя. Использование такого обращения в данном суждении свидетельствует об особо почтительном отношении беседующих к уже ушедшему из жизни Учителю.
В традиционных переводах этого суждения Конфуций показан «мягким, доброжелательным, учтивым, бережливым и уступчивым» (В. А. Кривцов), т. е. «сплошной добродетелью» (в европейском понимании этого слова). И по мнению комментаторов он именно таким способом добивался расположения того человека, от которого хотел получить необходимую информацию.
Но, во-первых, таких «добродетельных» на земле не так уж и мало. И, во-вторых, человек, подвергаемый подобному допросу, вряд ли скажет всю правду, т. к. в княжествах процветало доносительство, и никто не хотел иметь неприятности себе и своей семье. Перевод последней фразы суждения, представленный в Словаре Ошанина (БКРС № 2625, чжу), однозначно свидетельствует о том, что такие расспросы вряд ли можно было отнести к категории приятных бесед: «О, разве манера запроса нашего учителя (Конфуция) об этом (о пороках в данном княжестве) не отлична совершенно от манеры запросов других людей?».
И тем не менее, люди почему-то сообщали Конфуцию всю правду. Именно это удивляет беседующих, и только по этой причине данное суждение вошло в книгу Лунь юй. Ученики пытаются ответить себе на этот непонятный для них самих вопрос, и со всей тщательностью и с подробностями анализируют ту манеру разговора Конфуция, которой когда-то сами были свидетелями. Они отдают себе отчет в том, что этот разговор был в чем-то странным и необычным, – причем, именно со стороны Конфуция.
Ответ кроется в связке двух иероглифов (можно назвать их «па́рными»), которые переводчики воспринимают в качестве очередных в общем ряду положительных характеристик такого метода разговора Конфуция. Это – цзянь жан. Эти два иероглифа как будто замыкают весь этот «положительный ряд», но в действительности они имеют совершенно другой смысл. О том, что их следует рассматривать именно в паре, свидетельствует не только похожая структура их рисунка (радикал и сдвоенный по вертикали иероглиф), но и два одинаковых расположенных по горизонтали «квадратика» («рот» или «ограда») в правой части каждого иероглифа (так называемая «графическая рифма»).
Здесь целесообразно более внимательно рассмотреть их главные семантические поля. Цзянь – «суровый», «сильный», «скудный», «экономный», «умеренный». Жан – «уступчивый», «уступать дорогу», «вежливый», «вынуждать», «отвергать», «укорять». Здесь же: «*совершать поклон сложением рук» и «*жертвоприношение духам гор и рек», – оба значения древние. Эти иероглифы следует рассматривать как единое смысловое высказывание, поставленное в конец предложения, – высказывание, которое противопоставлено всему предыдущему содержанию. Причем, складывается такое впечатление, что эти иероглифы как бы противоречат друг другу.
То есть на фоне внешней «доброты», «мягкости» и «признаков уважения» – в манере беседы Конфуция отмечена некая «сдержанная вежливость» или «суровая вежливость», «суровая уступчивость». Человек говорит как будто мягко и с участием, но внутри него – как «натянутая струна». Отсюда – «суровая вежливость», не позволяющая скатиться в «панибратство», и, с другой стороны, как бы «блокировка» очевидной зависимости вопрошающего от вопрошаемого (ведь именно в воле этого человека дать откровенный ответ или не дать).
Такой вид разговора можно отдаленно сравнить – по внутреннему состоянию вопрошающего – с процессом «экономного» (цзянь) «жертвоприношения духам рек и гор» (жан). И любой опытный человек (Боже мой, но ведь таких сегодня удивительно мало!) однозначно скажет, что это и есть уже рассмотренное нами ранее проявление способности вэй и (или просто вэй) в своем самом что ни на есть непосредственном действии. Сначала сам ученик высказывает неуверенную догадку относительно манеры расспросов Учителя – «домогался, принуждая», а затем следует наблюдение за действиями Учителя, переданное в точной фразе: «расспрашивал с напряженной вежливостью».
Суждение построено таким образом, что читающему становится ясно: сами ученики об этой способности ничего не знают, – они просто благоговеют перед Учителем и подробно описывают то, что видели. Но тот, кто собирал Лунь юй воедино, – знал это вэй и, и по этой причине поставил данное суждение почти следом за тем, в котором сам Конфуций уже напрямую заявляет о способности Цзюнь цзы внушать «священный трепет» (вэй). О том, что рассуждая подобным образом мы пребываем в правильном смысловом поле, – а обладание вэй и является результатом действия Дэ и получения опыта Вэнь – свидетельствует наличие в этом суждении сразу двух омонимов вэнь и омонима дэ («получать»), который во время Раннего Чжоу был взаимозаменяем с Дэ.
Более того, собиратель изначального текста вполне намеренно вставил между суждениями 1.8 и 1.10, – а оба они говорят об этой необычной силе вэй – короткое суждение 1.9., в котором уже «совершенно открытым текстом» заявлено о благодати Дэ. Он предполагал, что если читатель не совсем понимает это «мудреное» вэй, то уж о благодати Дэ знает каждый. Сделал он это только с той целью, чтобы тот, кто будет читать Лунь юй, не ошибся в своем понимании и не принял бы содержание этих «окаймляющих» суждений, – в которых не присутствует ни Дэ, ни Вэнь, ни Жэнь – за нечто «бытовое». Тем самым читателю указано, что и эти два суждения тоже говорят о духовных вещах.
Суждение 1.11
1.11. Почтенный (цзы) сказал (юэ): «[Пока] отец (фу) жив (цзай, т.ж. «*пребывать в числе», «*являться», «*быть», «быть в живых»), *поощряй (гуань, т.ж. «смотреть на», «считаться с») его (ци) желания (чжи, т.ж. «стремление», «воля»). [Когда] отец (фу) умрет (мо, табуированный иероглиф взамен имеющегося в тексте мэй), смотри на (гуань) его походную табличку (син чжу). В течение года (нянь, т.ж. «годичный», «*урожайный год») ничего не (у) меняй (гай) в (юй) Дао отца (фу). [И тогда] можно (кэ) говорить (вэй) [о твоем] Сяо («почитание линии предков»)».
Предварительно обратим внимание читателя на тот факт, что в суждении ничего не сказано о матери, а речь идет исключительно об отце, т. е. никакого «равноправия» между отцом и матерью для сына не существует. Да и суждение это обращено исключительно к сыну, а не к дочери. Из этих слов Конфуция хорошо видно, что для него самого иероглиф Сяо имеет одинаковое отношение, как к отцу живому, так и к умершему.
Начало суждения в буквальном переводе выглядит следующим образом: «Отец находится в числе – смотри на его желания. Отец умер – смотри на его походную табличку». О появившейся здесь «походной табличке», которая в классических переводах этого суждения не фигурирует вообще, поговорим немного позже, а сейчас – о самом начале суждения. Здесь следует особо акцентировать внимание читателя на отношение древнего китайца к вопросам «жизни» и «смерти». Оно принципиально разнится с тем, что сегодня «зачипировано» в голове европейца.
У древнего китайца не существовало той разительной пропасти между этими двумя мирами или понятиями – «жизнь» и «смерть», – которая присутствует в современном сознании. Иероглиф цзай приобрел свое значение «жить», «быть в живых» уже позднее, а сначала он означал «находиться среди [близких, родственников]» или «пребывать среди». То есть тот человек, который живет, он пребывает среди нас, а тот, который «погрузился» (возможно, «в землю»; так тоже можно перевести тот иероглиф мэй, который мы видим в тексте), – он тоже живет, но уже не здесь.
Скорее всего, специфика этого суждения связана с особенностями древнего ритуала китайских похорон. Человека не хоронили сразу, как это принято у европейцев. Сначала покойника туго пеленали, клали в гроб и «прикапывали» рядом с домом – так, чтобы крышка гроба оставалась почти на уровне земли (это и означает, судя по всему, «погрузиться»). А уже через месяцы или годы – в зависимости от ранга знатности – хоронили окончательно. Отсюда – отголоски иероглифа «погрузиться», но отсюда также – и «походная табличка».
О духовном значении «почитания линии предков» (Сяо) читатель уже знает. Совет Конфуция связан именно с этой кардинальной линией поведения человека в жизни. Потому что именно ушедшие «предки» даруют человеку благодать Дэ в «этой» жизни, а в «той» именно они, включая отца, встретят дух (шэнь) этого человека и определят ему место – или «внизу» (в преисподней) или «вверху» (в райских обителях). Никаких иных «богов» китайцы не знали. Они даже чжоуское Небо-Тянь периодически отождествляли с «Первопредком» («Верховным ди») иньцев – Шан-ди.
Но это сказанное нами «вверху» или «внизу» во многом зависело от того, ка́к человек исполняет жертвенный ритуал поминовения предков, когда становится старшим в семье, – после смерти отца. В то время, когда отец рядом – во время его жизни – «исполняй», или даже «поощряй», «потакай» (гуань) всем его желаниям; а после смерти помни о нем, постоянно созерцая поминальную табличку покойного, которая является обиталищем его духа, – фактически, его новым «домом». Об этой табличке, как о «голове» всех дел, мы уже говорили.
Далее все понятно, за исключением принципиальной ошибки в тексте, о которой мы еще не сказали, и которая вкралась в текст Лунь юй или по оплошности древнего переписчика, или была внесена намеренно в связи с изменившимися взглядами государства на базовые принципы правления.
В древних текстах отсутствовали знаки препинания, включая точек в конце предложений, т. е. конец предложения определялся исходя из контекста, по смыслу. Впоследствии в письменность были введены специальные служебные («пустые») иероглифы, которые завершение предложения фиксировали. В дошедшем до нас тексте Лунь юй иероглифа чжу («табличка») нет, а вместо него – на том же самом месте – появился почти «тот же самый» иероглиф, но уже без вертикальной черты, которая пересекает этот иероглиф по центру сверху вниз и имеет «маленький хвостик» наверху. В результате такой незначительной «подтирки» иероглиф «табличка» превратился в иероглиф, обозначающий числительное «три» (сань). Графически – это три горизонтальные черты, расположенные друг над другом (аналогично числительному «два», которое нам уже хорошо известно). И это образовавшееся числительное «три» логически присоединили к началу следующего предложения, оторвав исправленный иероглиф чжу, как завершающий мысль, от предыдущего текста. А следующая в суждении фраза начинается с иероглифа «год»: в результате получилось «три года».
И с тех пор все комментаторы ломают голову над тем, почему именно «три года» надо следовать «Дао отца», а не десять, или, скажем, не два? Было высказано предположение о том, что эта цифра «три» означает «много [лет]», но это мнение не имеет никаких оснований. Более того, эти «три года» не фигурируют в тех ритуальных предписаниях, которые вытекают из традиционных указаний Чжоу, а сам Конфуций при этом утверждает, что он не создает ничего нового, а только «следует Чжоу». И представить себе такое, чтобы он, тем не менее, ввел в этот важнейший ритуал похорон что-то свое, причем, как говорят в простонародье, – просто «от фонаря», – это значит совсем не знать Конфуция, не понимать его внутренний мир.
Традиционный перевод (с учетом появившихся в тексте «трех лет») в виде: «Пока жив – смотри на его намерения, а после смерти – на его дела» – лишен всякой логики по той простой причине, что когда человек умрет, у него уже нет никаких «дел» на земле. Это во-первых, а во-вторых, необходимо смотреть на «дела» отца именно тогда когда он жив: не будешь смотреть когда он жив, – не будешь знать Дао отца после его смерти. И о каких тогда «годах» можно вести речь?
Иероглиф син, который мы видим в этом тексте, приобрел значения «дело», «акт», «занятие» (так во всех стандартных переводах) только после размышлений китайских интеллектуалов о смысле текста Лунь юй. Изначальные графические значения этого иероглифа – это «идти», «ходить», «продвигаться вперед», «проходить», «уходить», «отлучаться», т. е. все то, что связано с процессом передвижения на ногах, или с дорогой, по которой идет человек. Отсюда – его стандартное значение в виде «божества (духи) дороги», причем, без дополнительного иероглифа «духи». А также очень древние: «*проезжая дорога», «*перекресток больших дорог», «*дорожное снаряжение». Но не только это, а например: син чжу – «*походная табличка с именем предка», сы син – «*совершать моление духам дорог». Ни о каком отвлеченном значении «дело» во время Конфуция речи быть не могло.
Во всех подобных наших рассуждениях нет никаких «секретов» или каких-то «тайных знаний». Здесь – только чистая логика. Но логика разумная, а не основанная на эмоциях или на «непререкаемом авторитете» древних китайских комментаторов. И кто виновен в том, что сам Конфуций – это некое удивительное и необыкновенное чудо для всего человеческого мира, а все его комментаторы, тоже китайцы, – это… мягко говоря, какие-то наивные дети, не владеющие элементарной логикой рассуждений.
Да, бесспорно то, что в какие-то древние времена текст Лунь юй был сознательно отредактирован под интересы уже другого, более «плотского» государства. Причем, эти люди рассуждали чисто земными категориями совершенно искренне, и им даже «в дурном сне» не могло померещиться о каком-то «опыте Вэнь», который является стержнем всего этого текста. Но ведь у любого человека на земле существует все-таки еще и «русская» голова, а не «китайская» табличка. И эта голова служит не только для того, чтобы «носить шапку» (в древнем Китае именно по форме шапки, по ее материалу и по ее цвету определялся ранг знатности человека), но и для того, чтобы ей думать. Бесспорно, сердце – важнее, и в этом китайцы правы. Но и голову тоже можно и нужно использовать с пользой, особенно когда сердце китайца молчит.
Суждение 1.12
1.12. Ю-цзы сказал (юэ): «При исполнении (юн) ритуала (Ли) [более всего] следует (вэй) почитать (гуй, т.ж. «высоко ценить», «уважать») мирную атмосферу (хэ, т.ж. «мирный», «спокойный», «умиротворять»). Дао прежних (сянь) ванов (или: «скончавшихся ванов», «предков ванов») таково (сы, т.ж. «подобно этому»), [и это] является (вэй) самым прекрасным (мэй; если перед прилагательным поставлено вэй – это означает превосходную степень). В малом (сяо) и большом (да) [они] руководствовались (ю) этим (чжи) [правилом].
Тот, кто (со) не (бу) [совершает моление духам] дорог ([сы] син), [хотя он и] знает (чжи, т.ж. «держать в памяти») о мирной атмосфере (хэ), но не (эр бу) подкрепляет (и) [эту] мирную атмосферу (хэ) [требованиями] соответствующего раздела (цзе) ритуала (Ли), – [такому] *в итоге (и) не (бу) следовало бы (кэ, букв. «не может») отправляться в дорогу (син)».
Значения иероглифа син мы подробно рассмотрели в предыдущем суждении (1.11) и к нему еще вернемся. Иероглиф Ли – «ритуал» – встречается в тексте Лунь юй 75 раз, уступая в этом только слову Жэнь (109 раз), если не считать термин Дао (83 раза), который в Лунь юе не несет особого духовного смысла (данные по частотности применения иероглифов см. А. М. Карапетьянц «У истоков китайской словесности», М.: Вост. лит., 2010, статья «Первоначальный смысл основных конфуцианских категорий»). При этом читатель Лунь юя должен «выкинуть из своей головы» навязанное всей переводческой традицией понимание этого слова (Ли) как «китайские церемонии» или какой-то «этикет». Это все равно, что Византийское богослужение, имеющее название литургия, воспринимать как обычное «театральное представление». Посетили всей семьей, поглазели, откушали мороженного, глядя на кадящего перед царскими вратами «артиста», и разошлись удовлетворенные по домам. Итак, вот истинное понимание термина Ли (В. М. Крюков «Текст и ритуал», стр. 32):
В своем исходном графическом варианте иероглиф Ли представлял собой изображение бронзового сосуда для жертвоприношений. Первоначально знак Ли писался без смыслового ключа ши («алтарь»). Знак Ли впервые встречается в надписях на жертвенных сосудах династийной эпохи Чжоу <…> Исходный смысл Ли – «священная церемония» или культовое действие, опосредующее отношения между людьми и богами.
И именно такое понимание Ли – как «действие, опосредующее отношения между людьми и духами» (правильнее, как уже понимает читатель, не «богами», а духами предков, духами алтаря, духом горы и т. д.), мы видим в Лунь юе, т. е. в понимании самого Конфуция.
Китайская нация – это нация конкретных людей, которые никогда не были склонны теоретизировать или создавать абстрактные категории, как например, европейцы. Именно по этой причине в лексиконе китайцев никогда не существовало слова «Бог», а были «духи предков», «верховный предок (Шан-ди) или Небо-Тянь. Поэтому и в рассматриваемом суждении речь может идти только о конкретном «мире/спокойствии» (хэ), но не о какой-то безотносительной «гармонии» или абстрактном «согласии».
В традиционных переводах мы читаем о каком-то «ритуале, который приводит людей к согласию» (В. А. Кривцов), или: «Из назначений ритуала всего ценней гармония», или даже речь идет о какой-то «естественной непринужденности» (П. С. Попов). И все эти измышления переводчиков – это один и тот же иероглиф хэ, который всегда имел значение «мир», «спокойствие», «согласие», «жить в мире». Проще всего охарактеризовать этот иероглиф как «покой в душе». И все эти «мирные» значения иероглифа хэ окрашены его самым древним значением: «*торец (передняя часть) гроба». Это древнее значение иероглифа и есть тот «грунт», на который нанесены все последующие «краски» мирного состояния души. Судя по всему, именно этот «передний торец гроба» и видел перед своими глазами тот, кто провожал покойника в последний путь. Видел его и Конфуций.
Когда наступал определенный момент в жизни древнего китайца, такой «гроб» везли на повозке с установленной на ней «табличкой» или «дощечкой» духа покойного. Гроб обязательно везли по какой-то дороге (син), к месту окончательного захоронения, а следом (или впереди) шли родственники. И в данном суждении мы тоже видим эту «дорогу» в виде дважды повторяющегося иероглифа син.
Этот иероглиф син и сегодня близок к своему древнему начертанию и графически представляет собой «перекрестье дорог». Еще раз повторим читателю его традиционный перевод: «идти», «ходить», «передвигаться», «отправляться в дальний путь», «уходить» и даже – но уже вышедшие из употребления – «ездить в инспекционную поездку» и «дорожное снаряжение». Однако ничего такого «дорожного» – что было бы связано со словом «идти» – мы не видим ни в одном из имеющихся переводов, хотя еще раз подчеркнем: само начертание этого иероглифа и его многовековое традиционное понимание исключает любую иную трактовку, за исключением такой, которая была бы связана с «дорогой» или словом «идти».
При этом очевидно также то, что применение этого иероглифа син в рассматриваемом суждении не одинаково, что тоже является нормой для древнекитайского текста. Во втором случае – все понятно, а первое его применение требует особого разъяснения, правда, только для такого читателя, который не знаком с древним иероглифическим письмом.
Мы уже упоминали, что в древних текстах очень часто (для личных местоимений это было правилом) опускались те иероглифы, которые были очевидны из контекста. Во времена Конфуция и ранее к таковым относились также те, которые были связаны с духами и жертвоприношениями. Возможно, это было связано с суеверными чувствами древних китайцев: старались не упоминать всуе потустороннее. Возможно, с желанием не «вырисовывать» лишние иероглифы. Возможно, это делалось по той естественной причине, что и без такого упоминания слушателю было все ясно. Это были те слова, которые значительно чаще всех других встречались в разговорной речи. К сожалению, в те далекие времена никто из создателей Лунь юя даже не задумывался о нас, нынешних бедных читателях, которые, сняв «китайскую шапку», ломают себе «русскую голову» над расшифровкой текста Лунь юй. А если бы подумали, – может быть и расписали бы все «до буковки».
И в данном суждении мы тоже имеем дело, скорее всего, именно с таким случаем «сокращения». Стандартное выражение сы син, в котором син это есть «наш» иероглиф – это «совершать моление духам дорог». Сам иероглиф сы (БКРС № 12171) означает (ритуальное) «приносить жертву (кому-л.)» или «жертвоприношение». Этот иероглиф входил также в такие устойчивые словосочетания как «приносить жертву духу Земли», «приносить жертву предкам», «приносить жертву божествам», «очищение жертвою», «приносить жертву Небу» и множество других подобных. То есть все эти словосочетания, включая и то, которое мы рассматриваем в данном суждении, относились к самым распространенным и общеизвестным. А следовательно, иероглиф сы мог опускаться, если из контекста итак было все понятно. И если даже сегодня, через две с половиной тысячи лет, это ясно автору настоящего перевода – не специалисту в вэньяне, а только немного понимающему «дух» подлинного Лунь юя – в таком случае что́ говорить о современниках Конфуция, которые жили в то же самое время и в той же атмосфере? Ведь в предлагаемой нами трактовке суждения нет никакой «тайны», и это не сопряжено с каким-то особым «духовным откровением».
И вот теперь, разобравшись в технических особенностях иероглифического текста, попытаемся объяснить его суть. О чем здесь идет речь? – Конечно, о ритуале. А что же главное в ритуале, по мнению Конфуция? – Состояние внутреннего мира человека, совершающего ритуальные действия. При обращении к миру ушедших предков дух этого человека должен быть умиротворенным, – пребывать в покое и мире. Это – главное, а иначе – «ритуал не ритуал».
Мы уже упоминали об удивительной практичности древних китайцев, и данное суждение – тоже «на злобу дня», т. е. посвящено конкретному вопросу, а не является «абстрактным афоризмом». Из него прекрасно видно, что во время жизни Конфуция ритуал стремительно «отступал по всем направлениям». Против него еще боялись открыто возражать, но на деле многие положения древнего ритуала уже не выполнялись. Конечно, жертвоприношения в Храме предков по-прежнему совершались. Но требование раздела, который предписывал принесение жертвы духам дорог перед каждым отправлением в путь – а такое действие встречалось в жизни любого китайца многократно – уже, как правило, игнорировалось. Китайцы того времени, как и сегодняшние жители земли, стали полагать, что «духи дорог» – это нечто мифическое. «Духи предков» – это да! а духи рек, дорог и всяких прочих гор – это уже нет. Китайцы начинали также «трезво мыслить», как и мы, сегодняшние. И при этом, в качестве «оправдания» рассуждали таким образом, что главное во всех действиях – это «мир в душе». Конфуций же мыслил иначе – категориями древности. И он в настоящем суждении возражает против такого «нашего понимания».
Здесь можно привести конкретный пример, который, как говорится, «витает в воздухе». Причем, такой пример, с которым встречался или встретится практически любой человек в своей жизни. И Конфуций именно его как бы и приводит, этот пример, но так, что он открыто в тексте не показан, а обозначен «всполохами» значений иероглифов, – «на заднем плане» всего текста. Но и те суждения, которые обрамляют настоящее – а их порядок в Лунь юе вовсе не хаотичный – навевают у читателя именно такие мысли.
У человека умирает отец. Сколько горя, слез, «подпрыгиваний» и внутренних душевных мук. Но вот все уже готово, положенное время пришло, и покойника готовы везти к месту упокоения. У старшего сына, который встал во главе семьи и руководит церемонией погребения, – в душе мир, как этого требует ритуал и Учитель. Это тоже своего рода «внутреннее обуздание» себя. Все приглашенные, семья покойного, повозка с гробом и «табличкой», сам сын – все готово к последнему пути. Все мысли о важном, внутреннем, потустороннем; в душе – мир. Зачем же вносить в этот мир еще что-то иное, отвлекающее, кроме этого важного?
И вот на такие мысли или подобные им Конфуций как бы отвечает: «Так не положено. Перед отъездом необходимо обязательно совершить ритуальное жертвоприношение духам дорог, которое требуется выполнить, когда отправляешься в путь». Такое требование ритуала распространялось на любое предпринимаемое путешествие, а проводы в последний путь – это тоже «путешествие».
Что это, и как это понимать? Как буквоедство? Конечно же, нет. Мир в душе (хэ) – это главное, и этот иероглиф повторен в суждении трижды. Но это является «главным» только в приложении к указанному ритуалу, а если без ритуала – то такой «мир в душе» – уже ничто. Потому что ритуал – это «кольчуга», «меч» и «древние доспехи» рыцаря, а «мир в душе» – это сам рыцарь. Без этих «доспехов» рыцарь сразу же будет побежден «злыми духами». А Дао самого Конфуция – это победа того ученика, которого Конфуций обучает «рыцарскому делу»: как победить духов зла и присоединиться после смерти к прославленным «духам верха». Ведь именно среди этих духов обитают «погрузившиеся» в иной мир Вэнь-ван и Чжоу-гун.
Мы прекрасно понимаем, что приведенное выше объяснение – со всем этим «занудством» – не очень вдохновляет нашего читателя. Таковы реалии нашего сегодняшнего времени. Судить о том, кто́ в данном случае прав, – древний Конфуций или современные «мужи от науки» – не нам с вами. Со временем этот вопрос рассудит справедливым судом будущее. Но факты, получаемые сегодня наукой, дают все больше и больше свидетельств в пользу того, что «что-то от человека» не исчезает после смерти. То есть «наука» все больше и больше разворачивается на 180 градусов относительно своего прежнего «дарвиновского» представления о том, что человек и его тело – это одно и то же. И возможно, она когда-нибудь – конечно, с той же самой великой помпой, которая всегда присуща этой науке! – «откроет человечеству глаза» на ту «истину», со знанием которой человечество жило всю свою сознательную жизнь. Оно жило с этой главной истиной жизни десятки тысяч лет, за исключением какого-то малюсенького «хвостика чёрта» – самых последних двухсот «научных» лет нашей «великой цивилизации».
И от того, что все мы, сегодняшние, имеем этот самый «хвостик» в качестве нашего «нового» сознания, ровным счетом ничего не меняется в том бескрайнем мироздании, которое создано не нами: так же текут великие реки, все так же восходит солнце на востоке, все так же рожают женщины (хоть они уже давно переоделись в мужские брюки), и все так же умирают люди. И неужели сегодняшнее «животное» состояние европейского человека – это и есть вершина «прогресса» человеческого бытия? Нет, это, скорее, его «Марианская впадина». А вершиной было… Ранее Чжоу. И если наука когда-нибудь признает то, что человек не умирает со смертью тела, значит, – право было это Чжоу. Но в таком случае, несомненно так же и то, что наши «предки» живы. А значит, они действительно могут нам помочь или навредить. И кто из похоронивших своих родителей, или кого-то из самых близких – жену, мужа, сына или дочь – может искренне себе сказать, что этих близких уже нет, что они не существуют? Человек – такое сказать не может. А значит… неужели все мы – животные?
