Дмитрий Ю
Кировская весна 1936-1937
02.09.36 Миша Боровнюк
В мглистом рассвете долго ревел заводской гудок. Протяжный звук его, подобно волнам, захлестывал наш дом, и в раме тонко дребезжало стекло.
– Миша, буди Ивана, – распорядился Никита, сбрасывая с себя одеяло. – Тормоши его! Не бойся, он не испугается… Дай-ка лучше я сам…
Никита посадил Ивана на кровать, потом, обхватив руками, поднял и поставил на ноги. Иван мычал, сладко чмокал губами, вяло отмахивался, не просыпаясь, а когда в лицо брызнули водой, вздрогнул и невнятно спросил:
– Ну чего ты?
– Возись вот с тобой каждое утро! – сердито проворчал Никита. – Одевайся скорее, а то уйдем без тебя.
– Погодите, глаза никак не расклеиваются, – пробурчал Иван, зевая и посапывая.
По булыжной мостовой и по тропам стекались к заводу люди. Чем ближе они подходили к проходной, тем толпа становилась больше, гуще, шумнее.
В половине восьмого к воротам медленно потянулся дежурный поезд, привозивший рабочих из дальних поселков; поезд еще не остановился, а люди уже весело прыгали с подножек на насыпь и врассыпную валили к проходной.
Никита называл мне и Егорушке имена знакомых рабочих, мастеров, начальников цехов, попадавшихся ему на глаза, и отмечал личные достоинства и привычки каждого из них. Сзади, наступая нам на пятки, плелся Иван Маслов.
Возле проходной нас догнал отец Никиты, кузнец Степан Федорович Добров.
– Доброе утро, сынок! – любовно приветствовал он сына, протягивая ему широкую ладонь с въевшейся копотью в извилинах.
– Здорово, отец! Давай постоим немножко.
– Закурить, что ли, хочешь? – спросил Степан Федорович, скрывая улыбку в висячих, подпаленных куревом усах.
Сын, ухмыльнувшись, только виновато шмыгнул носом – дескать, надо бы…
– Рано набаловался, Никита, нехорошо это… – осуждающе проворчал отец, но закурить дал.
Никита указал на меня и на Егорушку:
– Новенькие, папа. В нашей комнате поселились.
– Из деревни, что ли?
Я быстро ответил, лишив Егорушку любимого объяснения о том, как мы жили до ФЗУ.
Разглядывая нас, Степан Федорович сказал сыну глуховатым баском:
– Мать наказывала, чтобы ты зашел к ней вечером: она блины собирается стряпать. Забирай своих дружков и, приходи…
– Это можно, – согласился Никита и подмигнул отцу: – На блины мы мастера!
Отец нахлобучил ему на глаза фуражку, затоптал окурок и шагнул к проходной, неторопливый и грузный.
В толпе рабочих я заметил Сергея Петровича. Он был выше многих, и нам хорошо была видна над толпой его голова. Он о чем-то оживленно разговаривал и смеялся с молодыми рабочими и показался мне сейчас не таким уж строгим, как в дороге. Мне очень захотелось, чтобы он обратил на нас внимание. Я уже решил подойти к нему, но в это время он на ходу вскочил в проезжавший тарантас к маленькому человечку с бородкой клинышком и в пенсне; шея у сидевшего в тарантасе была закутана шарфом.
– Это учитель наш, – сказал Никита, провожая взглядом тарантас. – Выздоровел. Здоровье у него подкачало, часто болеет…
Поджарая лошадь крупной рысью помчалась в раскрытые ворота завода.
Усатый вахтер, проверил у нас пропуска, легонько вытолкнул за дверь, и мы очутились на территории завода.
За тесовым забором виднелись корпуса цехов: одни приплюснутые и длинные, другие высокие, только что отстроенные, третьи еще в лесах. Над некоторыми из них курился желтоватый дымок, прибиваемый ветром к земле. Глухой, как бы подземный гул колебал тяжелый, влажный воздух.
Мы свернули с дороги и вошли в школу.
В классе ученики уже знали друг друга, и нас, опоздавших на несколько дней к началу занятий, встретили с молчаливым любопытством. Мы расселись на свободные места.
В классе появился учитель, тот самый, которого мы видели у проходной в тарантасе. Он пришел в школу первый раз после болезни и никого из нас не знал. Суетливо пробежав от двери к столу, он долго рылся в портфеле, вытаскивая из него и раскладывая перед собой бумаги, карандаши, книги. Покончив с этим, учитель выпрямился. Русая бородка торчала немного вперед, шею сковывал белый и жесткий, точно фарфоровый, воротничок, сквозь очки глядели на нас умные, чуть грустные глаза, увеличенные выпуклыми стеклами. Привстав на носки и выбросив вперед руку, он весело воскликнул:
– Ну-с, здравствуй, племя молодое, незнакомое! – Класс притих и насторожился. – Прежде чем начать образование, давайте познакомимся. Меня зовут так: Тимофей Евстигнеевич Папоротников. Запишите, пожалуйста, чтобы не забыть… А вас? Кто староста?
Лена подала ему список. Протерев стеклышки пенсне белым платком и ловко кинув их на переносицу, Тимофей Евстигнеевич стал вызывать учеников.
На нашей парте первым поднялся Никита, взглянул на учителя сквозь лукавый прищур и глубоко вздохнул.
– Садись, тебя я знаю.
Егорушка стоял ссутулившись, от смущения настойчиво приглаживая черный жесткий ежик волос. Учитель улыбнулся ему и кивком головы разрешил сесть.
В меня Тимофей Евстигнеевич вглядывался почему-то долго и пристально.
– Так-с, – неопределенно протянул он. – Так-с… Причесаться надо. Садись. Ну-с, примемся за образование, – сказал учитель, когда перекличка была окончена.
Он прошелся между партами с загадочным выражением лица.
– Жизнь ваша, мои юные друзья, лежит перед вами, как первая пороша – чистая и ровная… Прошел по ней – след оставил, другие пройдут – тропинки протопчут, дороги, тракты проложат. Иначе нам жить нельзя. Народ мы большой, могучий, дорог надо множество. А проложить их могут только люди сильные, люди бесстрашные, люди знающие! Так что приготовьтесь, друзья мои, к большому походу за знаниями – он будет нелегок, но радостен. – Учитель остановился у стола, заложил руку за пройму жилета. – Если бы все знания, накопленные людьми за долгие годы жизни, поместились в одной такой книжке… – он, не глядя, протянул руку за спину, взял со стола книгу, подняв над головой, подержал ее и так же, не глядя, положил на место… – мы бы просто выучили ее наизусть строку за строкой. А то ведь вы наследники многих сотен, тысяч книг.
Учитель отошел от стола, снял пенсне, повертел его в руках и, близоруко щурясь, вновь прошелся между рядами парт до стены, безмолвный и сосредоточенный. Три десятка пар юных глаз с жадным вниманием следили за каждым его шагом.
– Ну-с, вы узнаете, – продолжал учитель взволнованно и сдержанно, – как на протяжении столетий лучшие люди отдавали свои жизни борьбе за свободу и счастье народа. Эта борьба со злом и мраком была жестокой и страшной: смельчаков изгоняли из пределов родины, заковывали в цепи, бросали в подземелья, заживо сжигали на кострах. Но ничто – слышите! – ничто, никакие пытки не смогли устрашить героев! Погибал один – на его место вставали десятки. Погибали десятки – под их знамена вставали сотни, тысячи…
Голос Тимофея Евстигнеевича вдохновенно звенел, и мы, присмирев, слушали его, как завороженные.
– Вы узнаете о том, как горсточка отважных русских людей в студеное декабрьское утро вышла на скованную льдом Сенатскую площадь в Петербурге, чтобы бросить вызов жесточайшему жандармскому режиму. Вы узнаете о великих сынах родины, для которых свобода отечества была дороже собственной жизни, – о Белинском, Герцене, Чернышевском, Добролюбове и многих, многих других. Их жизнь явится для вас великим примером для подражания.
Тимофей Евстигнеевич быстро вынул платок и приложил его к влажному лбу.
– Вы узнаете о жизни наших любимых вождей, о величайшем подвиге их во имя счастья нашего народа, во имя счастья человечества. Партия большевиков, которую они создали в битвах с царским самодержавием, возглавила широчайшее движение масс, провела народ сквозь огонь трех революций… И вот ваша самостоятельная жизнь и учеба начинаются при самом справедливом и разумном социальном строе – при социализме. Ну-с, и я, старый учитель, завидую вам и вашему замечательному будущему! Помните: все для вас! Строители возводят дворцы культуры, клубы, университеты, школы, чтобы вы могли в них набираться знаний. Садовники разбивают сады, парки, цветники – отдыхайте! Лучшие люди будут учить вас красоте и мудрости жизни, опытные мастера обучат замечательным профессиям…
В эту минуту голос учителя был особенно мягок и сердечен. Глубоко вздохнув, Тимофей Евстигнеевич признался тихо и растроганно:
– Я уже старый человек, мои дорогие друзья, у меня ничего не осталось, кроме вас и вашей учебы. И счастье мое только в том и есть, что все мои знания я отдаю вам. – Он вдруг круто и легко повернулся на носках, вскинул бородку торчком и улыбнулся. – Ну-с, я знаю, что вы будете шалить на моих уроках, шуточки разные писать, эпиграммы, прозвище мне, наверное, придумаете… Но я не обижусь. Нет! Но только учитесь, знайте! Вы должны многое знать. Пожалуйста, больше знайте.
Я был охвачен внезапным порывом нежности и преданности к этому человеку. Что-то неосознанное, беспокойно-волнующее таилось в его словах, как в последних наставлениях моего отца.
В классе воцарилась тишина, и чтобы нарушить ее, учитель, привычным жестом кинув на переносицу пенсне, подошел к Ивану Маслову и спросил:
– Вот ты: ты хочешь знать многое?
Иван молча глядел в парту. Я толкнул его локтем. Он поднялся и нехотя ответил, выделяя букву «о»:
– Мне отец сказал, чтобы я здесь не засиживался долго. Малость подучился и домой чтоб ехал, в колхоз: там работа ждет…
Мы засмеялись. Рассмеялся и Тимофей Евстигнеевич. Он вынул из кармана часы, взглянул и еще до звонка вышел.
На следующем уроке он рассказывал нам о писателях, негромко, немного нараспев читал наизусть отрывки из книг. Меня особенно взволновало место, где говорилось о тройке: «Эх, тройка, птица-тройка!» – и будто широкий волжский ветер бил в лицо.
Увлеченные рассказами учителя и согретые его вниманием, мы сразу полюбили и его самого и его уроки.
{19}
03.09.36 Сергей Киров
– Думаю, товарищи, наша партия, профсоюзы, широкие народные массы относятся пока к происходящим в Испании событиям пассивно – обратился к товарищам Киров.
– Согласен, Сергей Миронович, общественность на сегодняшний день не охвачена – немедленно согласился Каганович.
– Предлагаю в городах, селах, на всех предприятиях, в колхозах и учреждениях от имени профсоюзных организаций созвать митинги – проявил инициативу Молотов, – на митингах ставить короткие доклады, освещающие события в Испании, и принимать резолюции-обращения солидарности с героическим испанским народом, борющимся под руководством своего законного национального правительства за свободную республиканскую Испанию против мятежников, фашистов, поддерживаемых германским и итальянским фашизмом.
– Не лишним будет и голосовать за отчисления в пределах от одной четверти до половины дневного заработка – выдвинул идею Микоян.
– Также следует подготовить обращение ЦК профсоюзов в газетах, комсомолу – организовать митинги молодежи, печати – широко освещать кампанию солидарности в прессе – дополнил коллег Киров.
Задачи обкомам, крайкомам, ЦК нацкомпартий были направлены телеграммой. По инициативе работниц Трехгорной мануфактуры им. Дзержинского в начале сентября 1936 года началась новая кампания помощи женщинам и детям Испании. В стране прошла серия митингов. В короткий срок на счёт газеты «Труд» № 150001 поступило 14 млн. рублей.
{РИ}
04.09.36 Михаил Кольцов
Кольцов, сменивший блокнот корреспондента газеты «Правда» на комиссарский наган, лежал вместе с другими в цепи, растянувшейся по обе стороны шоссе Мадрид – Лиссабон, несравненно ближе к Мадриду, чем к Лиссабону. Часть дружинников была при старых испанских ружьях, у командира колонны был хороший короткий винчестер, а у Михаила – только пистолет. Сзади них дымила двумя большими пожарами красивая Талавера-де-ла-Рейна. Кольцов смотрел в бинокль, стараясь разглядеть живого марокканца.
– Зачем вам бинокль? – спросил майор. – Ведь у вас очки. Четыре стекла в бинокле, и два очка, и два глаза – это вместе восемь глаз. Сколько мавров вы видите?
– Ни одного. Я перестаю верить, что они существуют. Я уеду из Испании, не повидав мавров.
– Вы ко всему подходите с чрезмерными требованиями… – Майор стал растирать ладонью черную жесткую щетину на лице. – Но я думаю, что через два часа на том самом месте, где мы лежим, будет стоять или лежать человек в чалме или феске, с темной кожей.
– Это будет знаменательно. Известно ли вам, что на этом же самом месте, где мы лежим, чуть ли не в том же месяце сентябре были в тысяча восемьсот девятом году разбиты французские интервенты?
– Вот видите! А вы сомневаетесь в силе испанского оружия.
– Я не сомневаюсь, но французов разбил здесь английский фельдмаршал герцог Веллингтон.
– Он дрался не один, у него было больше половины испанских сил. Мы, испанцы, отвыкли драться в одиночку. Нужно, чтобы всегда кто-нибудь помогал. Мавры били нас в Марокко, пока мы не соединились с французами. Теперь «Испанская фаланга» наступает с марокканцами, немцами и итальянцами. Если Республика хочет устоять, ей нужны французы, или Мексика, или Россия.
– И это говорите вы, офицер испанской армии? Чего же требовать от солдат!
Пули попискивали над ними очень часто. Цепь лежала неспокойно, число бойцов все время таяло. Они уходили то пить воду, то оправиться, то просто без объяснения причин и не возвращались. Майор относился к этому философски, он только старался вслух регистрировать каждый уход:
– Эй ты, задница, ты забыл ружье, возьми на себя хотя бы труд отнести его в тыл! Тебя не уполномочивали передавать мятежникам государственное имущество!
Или:
– Шевели ногами поскорей, а то тебя и в Талавере нагонят! Лупи прямо в Мадрид, выпей в Вальекас хорошего вермута в мою память!
Или:
– Что же вы меня оставляете одного занимать иностранного товарища? Ведь мы соскучимся здесь вдвоем!
Или:
– Подождите еще час, нам привезут обед, и тогда мы улепетнем вместе!
Кольцов кипел от огорчения и злости. Он упрекал майора:
– Вы держитесь с ними провокационно и презрительно. Так не поступает лояльный офицер. Ведь это неопытный народ, а вовсе не трусы. Вы думаете, что, если мы с вами спокойно лежим, а не удираем, нам прощаются все грехи? Если вы командир, вы обязаны во что бы то ни стало удержать свою часть на месте, хотя бы расстреляв десяток трусов. Или если это невозможно, то организованно отступить, в полном порядке и без дезертиров.
Огонь со стороны фашистов усилился. Дружинники отвечали частой, оторопелой стрельбой. Майор тоже приложился и выстрелил не прицеливаясь. Он сказал:
– Вы подходите с неправильными мерками. Здесь не Европа, не Америка, не Россия, даже не Азия. Здесь Африка. А я сам кто такой?! Я болел два года кровавым поносом в Марокко – вот весь мой боевой стаж. У меня общность идей с солдатами – хорошо. Может быть, даже общность интересов. Но я их вижу в первый раз, пусть они даже самые отличные ребята. Мы не верим друг другу. Я, командир, боюсь, что они разбегутся. Они, солдаты, боятся, что я их заведу в ловушку.
Кольцов не мог успокоиться:
– Давайте соберем эти семьсот человек, повернем на юг и ударим вверх, перпендикулярно шоссе. Противник отскочит. Ведь совершенно же ясно, что он продвигается небольшими силами!
Майор отрицательно мотал головой и растирал небритые волосы на щеках.
– Я уже пробовал это третьего дня, спасибо! Меня хотели расстрелять за ввод народной милиции в окружение противника. Какой-то парень из ваших же, коммунистов, Листа или Листер, еле спас меня. Они часто нестерпимы, эти испанские коммунисты, эти ваши родственники. Они всех всему учат и у всех всему учатся. Не война и не революция, а какая-то сиротская школа, не понимаю, какое вам всем это доставляет удовольствие! Но, честно говоря, если уж записываться в какую-нибудь партию, то или в «Испанскую фалангу», или к вам. Не знаю, выйдут ли из нас, офицеров, коммунисты, но из коммунистов офицеры выйдут. Они твердолицые. В Испании можно добиться чего-нибудь, только имея твердое лицо. На месте правительства я для этой войны отдавал бы вместо командирского училища на три месяца в коммунистическую партию.
Взрыв раздался позади них, и облако черного дыма медленно всплыло у самого края шоссе.
– Семьдесят пять миллиметров, – торжественно сказал майор. – Это здесь пушка-колоссаль. Теперь наши кролики побегут все. А вот и авиация. Теперь все в порядке, как вчера.
Три самолета появились с запада, они шли линейно над дорогой, не бомбя. Цепь поднялась и с криками кинулась бежать во весь рост.
– А тьерра! Абахо! – заорал Михаил, размахивая пистолетом. – Кто придумал эту идиотскую цепь?! Ведь даже в Парагвае теперь так не воюют!
Небритый майор посмотрел на него недоброжелательно.
– Вы все учите, всех учите. Вы все знаете. А знаете ли вы, что у испанцев нет опыта даже русско-японской, даже англо-бурской войны? Мы смотрим на все это глазами тысяча восемьсот девяносто седьмого года. Признайтесь, господин комиссар, неприятно и вам лежать под «юнкерсами»? Ведь такого у вас не было, э?
– Это неверно, – сказал задетый Кольцов. – Я бывал под воздушной бомбардировкой, правда не под такой. Один раз я был даже под дирижаблем, в германскую войну, я был тогда подростком.
«Юнкерсы», вытянувшись в кильватер, бросили на шоссе по одной бомбе.
– Следите за автобусными пассажирами, – сказал майор. – Они боятся, что им разобьют шоссе и они не смогут вернуться к женам. О нас они не подумали. Ну и пусть катятся к черту.
Дружинники набивались в автобусы и в автокары. Машины покатились назад, к Талавере. Они удирали от самолетов, и их счастье было в том, что «юнкерсы» пронеслись слишком быстро вперед. Еще только одна бомба разорвалась на дороге – мятежники явно берегли боеприпасы и шоссе.
Талавера была вся забита машинами, повозками, беженцами, скотом, вьючными мулами и ослами. У мостов через Тахо и Альберче стояли длинные хвосты эвакуирующихся частей и гражданского населения. Генерал Рикельме прислал динамитчиков, чтобы приготовить взрыв мостов, – их схватили, как фашистов, и трех расстреляли – трупы их лежали на брезентах у берега Тахо. На некоторых домах уже (или еще) развевались белые флаги и лоскуты. Сладострастно и игрушечно улыбалась раскрашенными талаверскими плитками церковь Вирхен-дель-Прадо. Кольцов потерял в толпе майора и потом снова увидел его издали, в толпе на мосту, спорящим с шофером автобуса.
Уже в сумерках на окраине началась перестрелка. Это местные фашисты преследовали по пятам отступающую народную милицию.
Михаил Кольцов вышел из Талаверы в восемь часов вечера. Он ничего не ел полные сутки и ничего не мог достать – солдат не кормили, интендантство удрало раньше всех. Уже перейдя мост, на возвышенной равнине, он повалился на сухую траву у шоссе, рядом с группой усталых бойцов. Один солдат дал ему большую кисть черного винограда и кусок хлеба. Мигрень мучила его. Он поел и заснул. {27}
На следующий день командующий Центральным фронтом генерал Рикельме сдал Талаверу-де-ла-Рейну без боя, что вызвало в республике волну негодования. Правительство Хираля было вынуждено уйти в отставку. Новым премьером стал наиболее авторитетный из всех республиканских политиков, 67-летний Ларго Кабальеро.
{24}
15.09.36 Георгий Жуков
Нам было известно, что на маневры прибыли нарком обороны И.П. Уборевич и другие военачальники. Естественно, что каждая часть, каждое соединение ожидали приезда И.П. Уборевича. Ну, а мы, командиры 4-й кавалерийской дивизии, считали в порядке вещей, что нарком обязательно будет у нас. Но когда! Хотелось, чтобы это произошло в хорошую погоду, когда все мы будем выглядеть веселее, красочнее. К сожалению, как это чаще всего бывает осенью, зарядили дожди.
Закончив сосредоточение частей дивизии в районе переправы, хорошо замаскировав их в лесных массивах в 4-5 километрах от реки, мы вызвали на командный пункт командиров, чтобы дать им устное указание о тактическом взаимодействии с соседними частями после форсирования. Не успели еще развернуть карты, как к командному пункту подъехала вереница машин. Из первой машины вышли И.П. Уборевич, А.И. Егоров и C.К. Тимошенко. Я представился наркому обороны и кратко доложил о том, что 4-я кавалерийская дивизия подготовилась к форсированию реки, а командиры частей собраны на местности для получения последних указаний.
– Хорошо, – сказал нарком, – послушаем ваши указания.
Иероним Петрович очень подробно интересовался техникой форсирования реки танками своим ходом при глубине, превышающей высоту танка БТ-5. После детального доклада командира механизированного полка нарком обратился к начальнику Генерального штаба:
– Ну что ж, Александр Ильич, не будем мешать командованию дивизии. Желаю всем вам удачи, мы еще увидимся и потолкуем.
Мы поняли, что нарком будет лично наблюдать форсирование реки, так как вся колонна машин направилась в район предстоящих действий нашей дивизии. После 30-минутной артиллерийской подготовки передовые отряды частей дивизии на широком фронте подошли к реке. Низко пролетевшее вдоль реки звено самолетов поставило дымовую завесу, удачно прикрыв от «противника» действия первого десантного эшелона. Когда дым начал рассеиваться, передовые подразделения уже зацепились за противоположный берег. Кое-где были слышны крики «ура», частая стрельба и пушечные выстрелы. А когда дым окончательно растаял, стало хорошо видно, как 15 танков мехполка, с ревом выбравшись на берег «противника» и, стреляя на ходу, быстро подходили к подразделениям, наступавшим на захваченном плацдарме. Скоро вся дивизия была на другом берегу и, опрокинув «противника», успешно продвигалась вперед.
На разборе маневров нарком дал высокую оценку нашей дивизии, похвалив за хорошую организацию форсирования реки и новаторство танкистов, рискнувших своим ходом преодолеть такую глубокую реку, как Березина.
На полковых собраниях мы рассказали об этом солдатам, сержантам и командирам. Они долго не расходились по квартирам, продолжая с увлечением делиться впечатлениями о прошедших маневрах.
Утром следующего дня состоялся большой парад. Погода была чудесная, солнышко как-то особенно согревало наши сердца. Войска, участвовавшие в окружных маневрах, закончив построение, ждали команды «смирно», чтобы встретить наркома обороны.
Мне показалось, что командиры частей 4-й Донской казачьей дивизии волнуются больше других. Да нет, солдатские лица, лица командиров спокойны, уверены – все будет хорошо. Раздалась команда: «Смирно!», «Равнение направо!». К войскам приближался нарком обороны.
Короткий рапорт командующего округом C.К. Тимошенко – и нарком направился к войскам. Объезд стрелковых войск окончен. Оркестр дивизии заиграл встречный марш. Полевым галопом на рыжем коне нарком подскакал к нашей дивизии.
Позже нарком, поднявшись на трибуну, произнес речь, в которой коротко сказал о политике и мероприятиях партии в деле строительства социализма, о международном положении, о необходимости крепить оборону нашей страны и поздравил войска с успешным завершением осенних маневров. Затем под мощные звуки оркестра двинулась пехота, отбивая шаг. После пехоты пошла конница.
Обычно конница на парадах шла рысью, но на этот раз мы уговорили командующего разрешить пройти манежным галопом. Но как-то так получилось, что манежный галоп при подходе к трибуне наркома перерос в полевой галоп, а когда подошла колонна пулеметных тачанок, то их аллюр усилился до карьера. С. К. Тимошенко начал беспокоиться, поглядывая в мою сторону, но я уже ничего не мог поделать. Тачанки летели, как стрелы, выпущенные из лука. Боялись мы лишь одного: как бы не соскочило колесо у какой-нибудь тачанки, что иногда бывало на парадах даже в Москве. Я посмотрел на наркома, и у меня отлегло от сердца. Он от души улыбался и приветливо махал рукой лихим пулеметчикам дивизии.
В последующие годы 4-я кавалерийская дивизия всегда участвовала в окружных маневрах. Она выходила на маневры хорошо подготовленной, и не было случая, чтобы дивизия не получила благодарности высшего командования.
{31}
