bannerbannerbanner
полная версияСвет мой. Том 1

Аркадий Алексеевич Кузьмин
Свет мой. Том 1

Полная версия

И Косте было лестно знать, что это наверняка постарались его друзья из разведотряда, навестившие его здесь на-днях, – попросту могли они послать донесение в штаб флотилии, и оно-то попало к командующему…

Так Махалов вместе с другим, незнакомым ему, матросом Гусевым, раненным в правую руку и бедро, оказались в санитарной автомашине на подвешенных к стенкам носилках.

Они припозднились с выездом, прифронтовая зимняя дорога была разбита; потому Махалов предложил Никишиной заехать по пути в его разведотряд, на окраину Пешта, и заночевать там в безопасности, и она мило согласилась.

В отряде их встретили всемогущие, обходительные друзья, ходящие, как бывалые краснофлотцы, вразвалочку; мигом они внесли раненых в ротное помещение, накормили, побрили и заодно заухаживали за Никишиной, коли она позволяла им это и доверчиво обращалась к ним. Ведь все ребята были сумасшедши молоды, жили одним ожиданием-приближением Победы, собой не дорожили, не хоронились, потому были задушевны, веселы. За милую женскую улыбку могли все отдать, нисколько не раздумывая. Подшучивали над Махаловым:

– А ты и в лазарете не пропал! Вон какую королеву отхватил. Не горюй!

И едва появился в помещении их командир-красавец капитан Карев, всем им стало ясно, что они могли быть лишь на заднем плане в сердце этой случайно залетевшей сюда прекрасной дивы.

Однако и тотчас Косте странно подумалось: «Да что я, пижон, расфуфырился, как тетерев на току. Уж если она, видно было, не клюнула и на Карева, сущего небожителя, то действительно у нее кто-то уже есть, она занята кем-то: она больно хороша для того, чтобы быть одной и пропадать так». И он заговаривал себя успокоиться по этому поводу, как в очевидном каком-то проигрыше.

Наутро, когда жесткий ветер задувал сухую морозную пыль, нес бумажные обрывки, трепал брезентовые верхи разбитых немецких грузовиков, оборванные карнизы домов, они выехали из Будапешта к югу, помчались вдоль западного берега Дуная. Мелькали постройки, пирамидальные тополя, пристани, баржи, затопленные корабли, лодочки; участились повороты, объезды, толчки. А южнее, возле города Дунафельдвар, стали попадаться и следы недавних жарких боев: обгорелые дома, деревья, поверженные танки, опрокинутые орудия, тягачи, прицепы, свежие воронки.

Именно сюда недавно и ударили последний раз из-за озера Балатон немецкие части, только что переброшенные из Италии – 12 танковых и 2 моторизованные дивизии – такой бронированный кулак. Немцы снова захватили временно Секешфехервар с нефтяными промыслами. Хмель воинственности ударил им в головы. Из окон захваченных наших эвакогоспиталей они выкидывали раненных, перебинтованных, беспомощных бойцов под гусеницы своих танков, позволяя себе подобное живодерство, какое линейные немецкие солдаты, воевавшие на восточном фронте, уже боялись делать. Это не может быть прощено никогда. Сколько бы западники ни гундосили об извечности их образцового гуманизма, такого, какого ни у кого больше нет.

Справа от шоссе и сейчас слышались звуки канонады и сотрясался воздух. Шоссе то отдалялось от Дуная, то вновь приближалось к нему.

Мучала жажда раненных Костю и Ивана. Они пили компот из жестяных банок, которые ловко вскрывал шофер ножом, а Никишина подавала их им, и подремывали, укачиваемые ездой, тарахтеньем автомашины и фронтовым погромыхиваньем.

Сколько ехали по венгерской территории, примерно столько же, если не больше, проехали и по югославской – более трехсот километров – через Нови-Сад, прежде чем въехали в Белград, освобожденный ровно три месяца назад, 20 октября 1944 года, совместно югославской и советской армиями. Речные мосты были взорваны, и нужно было ждать переправу через приток Дуная, чтобы попасть восточнее – в Морской стационар, расположившийся в городке Турну-Северине (Румыния).

Поэтому раненных матросов определили пока в югославский армейский госпиталь, занимавший большое угловое здание на проспекте, на носилках подняли на третий этаж.

VII

Медицинский госпитальный персонал вмиг узнал о поступивших сюда русских матросах – первых раненых при штурме Будапешта – оплота хортистов и салашистов, объявивших тоже Югославии войну в 1941 году – вслед за нападением на нее немецких войск и особенно зверствовавших напоследок в городе Нови-Саде. И эта весть, очевидно, быстро распространилась по Белграду.

В отдельной двухместной палате с отдельной ванной, с крашеными в ровный спокойный бежевый цвет стенами без панелей, Махалова положили на кровать к окну, откуда видны были лишь красные крыши и городские трущобы, а Гусева, более неподвижного, – ближе к выходу. И лежать здесь после утомительной дороги было приятно. Никто их не беспокоил. Если сюда направлялся врач, то он прежде, чем войти, вежливо стучал в дверь.

Но минуло немного времени, как вновь постучались к ним и голос приходившего уже врача сказал из-за двери, что пришел гость…

– Пусть войдет! – выкрикнул обрадованный Костя.

В комнату вошел пожилой серб. Неважно говорящий по-русски, но понятно, он, раскланявшись, представился председателем спортивного клуба и коммерсантом; причем он говорил как бы с грузинским акцентом, отчего его слова было легче разбирать, чем слова югославов, говорящих как бы по-украински. Следом за вошедшим внесли в палату громадную корзину с подарками – тем, чем он торгует; в ней – ветчина, вино, сыр, штук пятьдесят пирожных и другие яства. И, прикладывая руку к сердцу, серб стал умолять русских братушек отведать хоть кусочек чего-нибудь сейчас при нем. Он был бы очень рад.

Он сказал, что его сына, скрипача, партизана, убили немцы. В числе многих-многих сербов. А русский язык немного знает потому, что двадцать лет назад был в России и любит русских людей. От спортивного же клуба играл в футбол, где-то видел футболистов московского «Спартака». Начались околофутбольные воспоминания. Костя, усадивший гостя на край своей постели (стульев в палате не было), признался, что он и сам с ребятами доупаду гонял мяч, а болел за ленинградские футбольные команды, и это еще больше возвысило моряков в глазах югослава.

Серб налил им вина в принесенные с собой рюмки, поднес каждому. Со словами, что они настоящие герои. В Белграде отчаянно дрались с немцами советские матросы с бронекатеров. Он видел это.

– А-а! Это морская пехота нашей Дунайской флотилии, – сказал Костя. И попросил серба вместе выпить за его погибшего сына, за освобождение Югославии. Он сидел так трогательно и заглядывал русским ребятам в глаза, как сыновьям своим. А когда выпили и еще, рассказы с обеих сторон посыпались сами собой. И только звучало «Хвала лепа!» – югославское «Спасибо!» Они благодарили серба за его угощение, за такое сердечное отношение к русским; он благодарил их за то, что они, герои, помогают всем народам избавиться от фашистов.

Матросов тут посетил главный хирург госпиталя – высокий добродушный мужчина, облаченный в непривычный красный резиновый фартук, и двое врачей, бывших в армейской югославской форме. Убедившись в хорошем самочувствии раненых, не нуждавшихся ни в чем, хирург с улыбкой оповестил их приходом к ним новой делегации. Принимайте!

Костя пытался даже встать, да врачи не позволили ему это сделать. Они сразу же ушли. Вместе с растроганным коммерсантом, смахивавшим слезы, говорившим, что он будто вновь встретился с сыночком своим.

И вот палата словно расцвела: сюда вплыли восемь очаровательных девушек! И каково-то было лежачим матросам: Костя был сверху прихвачен – рука и бок забинтованы и в гипсе, так что не привстать без посторонней помощи; а Иван вообще лежал плашмя колодой – снизу вверх все его тело замуровано гипсом. Вплывшие к ним югославки, видимо, не знали, как обращаться с ранеными русскими парнями, и в начале, поздоровавшись, растерянно постояли над кроватями. Потом заспрашивали, хотят ли они пить воду. Костя засмеялся: после-то вина?.. Помотал головой понятливо. И, спохватившись, пригласил жестами – показал на края кроватей, сдвинулся к стене:

– Да вы, девушки садитесь, пожалуйста, сюда! Пожалуйста! И туда, к Ивану… Иван, подвинься малость!.. – Тот простонал.

Несмело-осторожно югославки присели так: четверо к Косте на кровать, а четверо к Ивану. Защебетали по-своему. Одна из них извлекла из сумочки расческу и стала причесывать Ивану непокорные волосы. Он даже обалдел от счастья, говорит напарнику:

– Как жаль, что моя рука мне мешает, висит, негодная, – не могу обнять, приласкать такое сокровище. – А сам краской заливается. И, видно, еще не доводилось ему ласкать девушек, еще не умеет он этого – стесняется, но он все-таки хорохорился перед товарищем.

Следом за первой голубицей и сидевшая на Костиной кровати ближе всех к изголовью дева тоже, взяв расческу, стала причесывать жесткие черные волосы у Кости. Что ангелы дивы лепетали, в ребячьи глаза засматривали откуда-то с высоты; простыни то тут, то там подоткнут, поправят подушки; будоражащий запах духов, нежные голоса, нежное прикосновение пальцев – все для них, молодых отзывчивых русских парней. Какой же большой любовью надо им, матросам, отплатить этим небесным созданиям!

Вскоре шесть югославок, мило попрощавшись, ушли, а две красавицы еще остались; сидя на кроватях, то одна наклонялась и прикасалась губами к щеке Кости, то другая – к щеке Ивана, или в лоб их целовали. И чужого языка не требовалось знать для объяснения этого девичьего душевного порыва. Все чудесно объясняло слово «братушка», слетавшее с их губ. При их нежном прикосновении. Перед Костей бочком сидело прелестнейшее существо с мягким овалом лица, с нежнозвучным голоском – ну, чистая мадонна, на которую можно только любоваться и молиться свято; с глазами – такими ясными, бездонными, что от них не то, что невозможно было оторваться, а в них-то весь тонул-тонул безотчетно, с замиранием духа. Вот и на выпускном школьном балу июньской ночью 41-го, припомнилось Косте, он дружился, был почти наедине – с чудесной девушкой Майей, соученицей; они даже и не поцеловались, ни-ни, но он был счастлив бесконечно…

 

Явившись опять посланником, врач сообщил русским, что скоро будет концерт – в зале, на первом этаже. Не хотят ли они посмотреть его?

– Да, конечно! Я пойду, – захорохорился Костя. – Надоело уж лежать.

– О-о, и меня возьмите! – взмолился Иван. – Спустите меня вниз на носилках – и я погляжу. Мне будет интересно.

Косте кстати пригодилась пижама, которую сунул ему Жора еще в разведотряде. Надев ее, Костя сошел вниз по ступенькам самостоятельно; Ивана же спустили на носилках санитары, пижамные брюки натянули ему; потом дали в руки костыли и ввели в небольшой зал и поставили впритык около стены. Он привалился боком на стул рядом с сидящим Костей и так следил за концертными выступлениями.

Здесь после небольшого концерта заиграла радиола, начались танцы; закружились военные пары – бойцы с медсестрами и врачами. Лица у всех светились от радости, царило всеобщее оживление: наконец-то и сюда, на югославскую землю, пришла долгожданная свобода!

Костя только с опаской поглядывал на здоровяка-югослава, танцевавшего с гранатой, рукояткой засунутой у того за поясом: «А если граната рванет?..»

А затем этот танцор подошел к русским матросам, разговорился и стал показывать любопытные фотографии свои – он стоял в ватнике на фоне гостиницы «Москва» – в Москве! Оказалось, что партизанская бригада, в которой серб воевал, формировалась под Коломной!

Утречком Иван и Костя по-любовному попрощались с гостеприимными югославами, ровно с самыми близкими людьми, и трогательно, по-отцовски их расцеловал на прощание главный хирург. Передал их снова под покровительство прелестной Никишиной. Они, радуясь тому, вместе с нею уезжали дальше – на восток, в Румынию. На стационарное лечение.

Но поздней, подлечившись, Махалов с друзьями еще ходил в боевую разведку на Дунае, вследствие чего был опять ранен и в бессознательном состоянии был захвачен немцами; однако через несколько дней сумел убежать из лагеря, скрывался в сенном сарае и способствовал потом побегу из немецкого плена еще десятку наших бойцов. Тогда-то и посчитали его убитым в бою. А впоследствии под Будапештом и появился ему посмертный памятник…

Накоротке повспоминав кое-какие эпизоды из того минувшего лихолетья, Костя расстался с Жорой. Бывший друг боевой укатил с обраткой в родной город Измаил.

В этот непогожий ноябрь Инга нечаянно забеременела. Она родила сына. Отчего смягчилась к ней Мария Ермолаевна, невеликая росточком свекровь, но властная еще старорежимная педагогиня, воспитанная на культивированной педагогической строгости, на незыблемой верности павшему мужу-коммунисту, защитнику. И так Инга уже навсегда задержалась в доме Константина Махалова, мужа, как считала она, несносно-несобранного, порой даже безответственного, не равного ей, умнейшей. И никто из знакомых даже не чихнул оттого, что Нина Павловна, судья, крестная ее, наконец-то, вырастив самостоятельных сына и дочь, рассталась насовсем с мужем-комедиантом из-за его пагубного пристрастия к выпивке, моральной неустойчивости, скандальности, его нежелания или неумения держать себя в цивильных житейских нормах, обязательное условие которых просто, вечно: надо жить для того, чтобы любить, и любить для того, чтобы жить.

Да проще этого ничего не может быть.

Что, нас пьянит поэзия заблуждений? Путы добровольные? Тогда пиши: пропало все. Не воздастся житие.

В переполненном утреннем автобусе, только что он остановился, возникла отчаянная давка; на выходе из него образовалась пробка – сразу никто не мог выйти. И довольно долго слышалась возня и шумели пассажиры. Здорово толкали и стоявшего Антона Кашина.

– Ой, дайте, дайте сначала зайти, а потом уж выходите, люди!

– Нам лишь бы шиворот-навыворот… Как хочу наворочу…

– Да вытолкните вы бабусю, ведь люди спешат на работу!

– Я тоже, чай, не бездельница… Внучат пестую… Только попробуйте!..

– Здесь, дама, выходите?

– Нет… Пожалуй, на следующей…

– Так чего же лезете напролом?

– Меня волокут с собой… Ой, сумку, сумку-то отдайте, не тащите!

– А Вы не выставляйтесь! Тоже, растопырилась…

– Ну, сама такая… Пролезайте! Что застряла?

– Подтолкните же ее! Уф, какая толстая! Разъелась…

– Она – в аккурат моя теща: тянет-потянет – вытащить себя не может.

– Однако… Я прошу… Без оскорблений… Ух!

– Все, водитель! Поезжайте! Мы опаздываем!

– Позвольте, гражданин… Оглохли?

– А? Чего изволите, гражданка?

– Вы стоите на моей ноге! Больно – отдавили!

– Разве? Я не чувствую.

– Вот дундук неполированный!

– Комедь!

– Жуткая! – подхватил другой парень. – Может, Гоша, махнем сегодня на эту английскую кинокомедию? Которую пустили в «Великане».

– А ты слышал, какая она?

– Что, фуфло?

– На ней от глупого смеха челюсти сводит: идиотом себя чувствуешь…

– Ну, я идиотничать не хочу…

– Плати, молодежь, за проезд, а лясы после точите…

– Вот так, синьора, и не выбрался из-за Вас…

– Шофер, остановите!.. Мужчина выйти не успел!

– Это от него зависит, – назидательно прокричал в микрофон водитель, увеличивая, однако, скорость автобуса. – Надо раньше думать, а не спать! Вот если бы не мешали нам работать пассажиры! – Он был коренаст, широкоскул, в клетчатой кепке и куртке. Поминутно протирал тряпкой запотевшие стекла кабины и поглядывал в ветровые зеркала.

– Да, если бы нас, пассажиров, совсем не было, было бы совсем отлично, – сказала в тон ему молодайка, прижатая к кабине.

– Смотрю: Вас опять прибило к нашему бережку, – заметил словоохотливый мужчина.

– Да меня было оттерли, а потом тот противный мужлан…

– Что противный?! Из-за Вас же я застрял…

– Я не Вас имею в виду… И там одна женщина решила, что я в капроне – свои когти пустила по моим ногам…

– Мерзость… Сочувствую…

– Ну, выходит кто на площади? – вмешался микрофонный голос. У водителя кроме внутреннего микрофона, по которому он нет-нет и объявлял названия очередных остановок, был еще наружный рупор, по которому он призывал-увещевал пешеходов соблюдать правила перехода улицы.

– Нет, поезжайте мимо! – отозвались сразу три голоса.

– Я выхожу! – прокричал четвертый – женский голос.

И еще:

– А впередистоящие выходят?

– Знаете, чтоб опечатки не вышло…

– Я почти полчаса ежедневно утром трачу только для того, чтобы вбиться в автобус. А прибавь еще вечер…

– Как Фигаро. Туда-сюда бегаешь… А за опоздание влетит…

– Пройдите вперед! Стоят себе, как истуканы некормленые…

Там что-то зазвенело. Готово: выдавили стекло.

– Ну, пройдите же вперед немного!

– Да стойте спокойно! Ух, какая настырная баба. Еще кулаками работает!

– Ведь можно потесниться чуточку. Я прошу… Кондуктор, попросите!..

– У меня уж язык отнялся, дама, – сказала равнодушно та.

– Не держите заднюю дверь! – крикнул в микрофон водитель, тронув автобус с места. – Ну, давайте утрамбовывайтесь!

Все засмеялись, потолкались, но дверца все равно не закрывалась. Шофер вышел, выругался и толкнул кого-то, после чего дверца подозрительно легко захлопнулась.

– Ну, вот, парня, кажись, столкнул, не могли на сантиметр продвинуться в салоне, – сказал мужчина с рассудительной интонацией.

– Молодой еще – добежит, – сказал женский жалостливый голос.

– У Вас же и философия, тетенька… – сказала девушка. – Молодому человеку и нужно всюду успеть. Иначе ничего-то не успеется у него.

– Не успеется – города не залягут, как бабка говорила.

– Муравейники живучи.

– Но Вы-то, небось, влезли. Влезли – и еще скулите тут…

– А шоферу каково? Может выпасть человек… С него-то спрос…

– Каждый прав.

Женщина с жалостливым голосом и со светлыми, как стало сейчас видно Кашину, глазами навыкате, натурально ойкнула, что автобус, тормозя, заскользил задними колесами и, сильно накренившись, качнулся вбок:

– Что он, с ума сошел? Со вчерашнего дня, наверно.

– А что было вчера?

– Такой же суматошный день.

«Что нами движет? – Заразмышлял Кашин. – Неуправляемость потока… Стихия… пала и на долю землян… вследствие жалкой философии неодержимости, прославления духа наживы и ценности поклонения… Люди нисколько не ведают, какие будут и откуда придут последствия и знать того не хотят… Они лишь роятся в предугадывании бытия своего – и гибельно спотыкаются…»

– Вы все разговоры на «потом» оставьте, а сейчас платите за проезд, – внушительно скомандовала кондукторша.

– Ой, достать деньгу нелегко, так зажали.

– Ой, вы лучше б мне деньги давали…

– А талончики куда же деть? – был рассудительный мужской голос.

– Да, куда?

– В бескондукторном автобусе… прямо в ящичек опустите, и все.

– Так что же, сейчас выйти и другой автобус поискать?

– …А то бесплатно понабрали талончиков у себя на производстве – и вот ездите задаром…

– Глупости Вы говорите… Задаром…

– Нам вместо денег талончики дали.

– Ну, вам их дали, теперь вы их даете нам, и мы, конечно, теряем… – Кондуктор, однако взяла талоны и оторвала взамен билеты.

– Терять ненужно! – отрезал кто-то. – Нужно работать внимательней.

– Вы меня не поняли, гражданка. Я сказала: теряем зарплату – потому, что у нас, кондукторов, существует план-выработка.

– А ведь тот, кто продавал эти талончики на остановках, – у тех тоже имеется план?

– У них – свой. И с нас тоже спрашивают.

– Обалдеть можно.

– Тысячу раз.

– Как у официантки – со столика. Чем больше ты наел и напил, чем больше оставил купюр, тем лучше для плана. И официантка приветливей к тебе…

– Такое же происходит и у нас, в наших северных рыбсовхозах, – сказал седобородый мужчина. – Я инспектор. Так сердце кровью обливается, когда видишь, сколько рыбы-мелюзги мы губим ежедневно – тонкими сетями ловим, а потом всю эту молодь – уже мертвую – опять вываливаем в море. А что нужное – выбираем. Опять же – драконовский план! Куда ты денешься! Сколько одного ерша погубили.

– Ну, ерш – туда ему и дорога, – отпарировал кто-то. Послышался смешок.

– Так зачем же Вы, уважаемый, приехали в город? Жаловаться?

– Толку мало. Я не первый год уже воюю. А послало меня руководство отрасли в издательство, чтобы закупить грамоты.

– Для чего же, старик?

– Да вручать их передовикам.

– Вручать?! Столько рыбы-мелочи губится – и за это награждать?! Это что-то новое. Ну, поудивил ты нас, старик.

Некоторые пассажиры незлобливо рассмеялись снова, а тот, видно, стушевался: замолчал.

– Да, кто был дуб-дубарем, тем и наверх всплывет, – обронил кто-то глубокомысленно для себя. – Всплывет с глянцем, с ореолом. А кто был ничем – и останется ни при чем, при своем. Так и будем свет чадить, контуженые капиталом. Куда нас ведут наши апостолы? Оттого и войны взбрыкивают в наше время.

«А вот они, счастливые, покамест ни о чем дурном не думают, кроме как друг о друге». – Кашину стал лучше виден вздернутый носик и длиннющие ресницы глаз у девушки в голубом капюшоне на голове – ими она моргала часто, словно ей ломко было глядеть перед собой, вверх, и милое лицо парня, который ревностно загораживал ее от всех свои мощным торсом и улыбался при этом. Он улыбнулся в ответ и на ее глупый страх, когда она тихо спросила у него, может ли автобус вдруг перевернуться, и уверенно помотал головой отрицательно. Досказал:

– Скорей мир перевернется.

«Отчего ж произошла эта война? Оттого, что один безумец ее начал? Сколько лет она будет сниться нам?..»

И новые толчки и давление в спину, с боков прервали обычно-дорожные размышления Антона.

IX

На текущей лекции опять Станислав Сафронович, гладколицый и холеноимпозантный историк, внушительно воссев за классный столик и глядя на свои ухоженные руки, насказывал студентам-вечерникам:

– Итак, после Первой Мировой войны Франция – с затяжной правительственной чехардой: в двадцать втором году премьерствовал Бриан, затем, в январе, – Пуанкарэ, а в двадцать пятом – вновь Бриан. Прежде скакнула инфляция, цены на товары многократно выросли. Но через год на одну треть увеличилось производство. Создан стальной картель Франции, Германии, Бельгии и Люксембурга. Так что жители Парижа уже предавались развлечениям, удовольствиям; художники писали светоносные картины, устраивались вернисажи. Выбран кабинет Эррио и снова – Бриана. С двадцать шестого у власти – правительство национального единения Пуанкарэ. А в двадцать девятом пришло правительство во главе с Дордье Дунэрк. И с ноября – с тем же Брианом.

Но не следовало, понимал Антон, засорять этим свою память и конспектировать услышанное. «Если только не описывать… – Он нахмурился. – Не копаться в этой необузданной спеси политиков, их поползновениях и дрязгах…»

 

– Всемирный экономический кризис тряхнул и промышленность Франции, – сообщал Станислав Сафронович. – Здесь говорят о примирении двух стран – Франции и Германии; а в Берлине уж вовсю маршируют коричневорубашечники Гитлера – он рвется властвовать. Главное он уже сформулировал в своей книге «Mein Kampf»: «Гигантская империя на Востоке созрела для своего крушения». Хотя Запад еще близорузничал, подыгрывал реваншистам, уповал на взаимопонимание. Вожди правых социал-демократов заявляли, что империализм – это прогресс; никакая опасность нам не грозит, напротив, наилучший путь развития для капиталистических стран – картелизация их финансового капитала, т.е. ультраимпериализм. Лишь соглашательство с ним обеспечит сытость обществу. Примирение и согласие даст движение вперед. Для прозападников не существовало самого понятия патриотизма.

«Нет любви для нас!» – кричала надпись, нанесенная мелком на черной крышке исцарапанной парты, за которой Антон сидел, кем-то из страдавших, видно, любовью юношей – учащихся дневного полиграфического техникума, в ужатых классах которого и читались лекции для институтских вечерников – людей несомненно более солидных, самостоятельных, уравновешенных…

– Тридцать четвертый год – смена семи французских министерств, – все хроникерствовал монотонно историк. – Здесь в покушении убиты Барту, министр иностранных дел, и прибывший на переговоры югославский король Александр. Гитлер успел заручиться поддержкой германских магнатов – денежные тузы нашли в нем сильную личность, привели его к власти; в его руки текут коллосальные богатства – он не бессеребреник, отнюдь. Невиданно милитаризуется германская промышленность. Кабинет Лаваля отдает Германии Саарский промышленный район, опекаемый французами; вслед за тем немцы и сами без всяких помех занимают и Рейнскую демилитаризованную область, и протестов почти не слышат. Да, тучи в Европе сгущаются; немцы уже открыто, пугая силой, готовятся к захвату Австрии. Летом же тридцать шестого в Испании, на южных границах с Францией, генерал Франко поднял мятеж против республиканцев – народного фронта, похоронившего в стране монархию.

С этой весны, после выборов, Францией тоже правит народный фронт – коммунисты, социалисты и радикалы. Во главе с Леоном Блюмом, а потом и с Даладье. Мюнхенский откуп Франции и Англии позволил Германии нагло захватить – в марте тридцать восьмого – Австрию, а осенью оккупировать и Чехословакию под предлогом защиты там притесняемых судетских немцев. И через год немцы, устроив пограничную провокацию, напали на Польшу, хотя имели с ней договор. К этому времени между французским правительством и военными пошел полный разлад. Коммунистов-«агентов Москвы» – арестовывают, сажают в тюрьмы; им грозит, как и в Германии, смертная казнь.

«Нет любви для нас!» – сие романтическое изречение (хоть называй так повесть-исповедь!) Антон мысленно связал более всего с нелепой смертью сокурсника Бореева, выбросившегося из окна верхнеэтажной квартиры на Петроградской, о чем все узнали накануне. Выяснилось, что видный собою, всегда подтянутый и учтивый Бореев, фронтовик, газетчик, страдал глубоким алкоголизмом, чему был удивлен Антон. Оттого Бореев и мог сорваться, и то так легко – знающе и пожалуй пристрастно немедля же обрисовал некто Женя Наседкин, вечно судачащий обо всем решительно, с жестикуляцией.

«Ну, послушайте, – внушал он однокашникам: – При белой горячке кажется, что кошка – вот она, живая! – устроилась перед тобой, на спинке твоей кровати. Ты тянешься к ней, а она – прыг на спинку стула – подальше. Ты хочешь схватить ее – но она – уже на подоконнике. Ты – опять за ней. Она – шасть за окно. И ты летишь туда же следом, еще не соображая, почему. Голова твоя оказалась в отключке полной… Мозги не работают…»

Своим высказываемым свободомыслием во всем Наседкин раздражал. Несчастьем тут могло стать и грозившее Борееву отчисление из ВУЗа по дичайшему поводу: он диктанты и сочинения писал с массой грамматических ошибок! И то могло стоить его карьере. И воинствующая черная преподавательница – мужененавистница, толстуха, трепала и ему нервы – публично выговаривала, что больше ни за что не допустит его к экзамену. Из-за этого теперь Антона сильней всего в душе мучило осознание своего бессилия – что он, несмотря на свое старание, не смог-таки по-существу поддержать, помочь человеку, которому симпатизировал, в чем-то очень существенном, наиважнейшем может быть, в ответственный момент.

«Что это – фатальная неизбежность, как и с нагоном Второй Мировой войны? – подумал Антон. – Выходит, мы бессильны во всем, сколько ни молимся на себя: в проявлениях здравого ума, любви, честности, воли? Выпячиваемся на люди истуканами неисправимыми, негодными на многое; ждем, когда другие придут, спихнут и свернут нам шею. Нас легко запашут, перепашут, оболгут – вот и вся недолга заблуждений человеческих».

Х

Станислав Сафронович подытожил курсовой обзор:

– История никого ничему не учит.

Факт, что с развитием событий уж явно в пользу Германии соотносились силы четырехсотмиллионной Европы; считайте, фашизм и в Италии, и плюс прогерманские режимы в Испании, Венгрии, в Румынии, в Болгарии. Двойственно вела себя Турция. Ну, с Финляндией у нас особая сложилась статья… С послереволюционным разводом… На Дальнем же Востоке вулканизировал японский милитаризм – пригребал себе все земли…

Энергия войны скапливалась.

Так что Москва безопасности ради в тридцать девятом, подписав с Берлином пакт о ненападении, ввела войска в свои воссоединенные западные земли и в три прибалтийские республики – их легитимные парламенты приняли решение о вхождении в состав Советского Союза.

У Германии однако собственных нужных ресурсов не хватало. Она вывозила руду из Швеции. Через Норвегию. Поэтому у англо-французских военных созрел план – напасть на Норвегию; причем французы хотели и одновременно нацелить пушки также на Баку, чтобы захватить Советский Кавказ с нефтью. Стратегически Кавказ завсегда жгуче интересовал всех западных стратегов-перекройщиков. Для этой авантюры на Ближнем Востоке всерьез формировалась англо-французская армия; туда чередой посылались целые транспорты вооружений… Сосредоточенные же за линией Мажино, на границе с Германией, более ста дивизий Франции и Англии, объявивших ей войну из-за ее нападения на Польшу, странно бездействовали; бездействовали восемь месяцев, хотя немецкая сторона держала у границы всего двадцать с чем-то дивизий; солдатам – окопникам приказывалось ни атаковать неприятеля, ни даже стрелять. На передовой противники больше забавлялись и развлекались: играли в футбол, полнили офицерские клубы и пересылали друг другу через громкоговорители шуточки, музыку, легкие песенки, парижские шансоньетки.

Но настал 40-й апрель – немцы разом оккупировали Данию, и их военно-морские силы уже проникли в фиорды и в столицу Норвегии – Осло. И дальше. Норвежское правительство бежало из страны. В те дни французский кабинет Рейно потребовал от Москвы отозвать советского посла из Парижа. Для Запада СССР был более горячим раздражителем, и из-за войны с Финляндией его, признав агрессором, исключили из Лиги Наций.

– Жуть, чего я не знал! – спростодушничал Наседкин.

– А от знания-незнания чего-то из того не изменишь ничего, – вставил Антон.

Поднял Станислав Сафронович магнетические глаза, чуть переждал и стал договаривать в интонации прежней:

– А вот десятого мая сорокового же года немцы, резко ударив через Арденны на стыке французских и английских войск, смели их и ворвались на территорию Франции. Попутно принуждая к сдаче бельгийские и голландские войска.

Гитлеровцы ликовали. Это еще казалось для них легким развлечением. Геббельс пророчествовал: «Париж будет взят в первой половине июня, а мир подписан первого июля». Кошка играла пока с мышками.

Ну, еще б не грезить агрессору. Скоротечно покорена вся Европа (включая Югославию и Грецию, исключая лишь Англию). Захвачено снаряжение ста восьмидесяти дивизий. И вместе с союзниками у Германии есть теперь более чем десятимиллионная армия, готовая – как только Солнце взойдет – взять и мировое господство.

На этом лекция закончилась.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31 
Рейтинг@Mail.ru